Глава 6 В Переяславле Залесском
В лесах дремучих, в гуще дебрей непроходимых, у самого озера Клещина стоит на речке Трубеже старый Переяславль Залесский. Поблескивают в глуши лесной золотые маковки его древнего Спасо-Преображенского монастыря.
Кругом всего города сплошной земляной вал идет, высотой от пяти до восьми сажен, а на нем град деревянный рубленый с двойной стеной и с двенадцатью башнями-стрельнями. В трех только башнях ворота есть: Спасские, Никольские, они ж и Кузнецкие, да Преображенские, что против собора Преображенья господня.
Силен и крепок град Переяславльский, и еще более укрепляет его с одной стороны Трубеж, а с других — широкий и глубокий ров, воды полный. И тайник есть в Переяславле, идет под землей он, от всякого глаза сокрытый, к самому Трубежу. Выйдя здесь ночью из города, на ладьи неприметно сесть можно, уплыть в чащобы густые и схорониться от недругов. Надежное это убежище у князей московских, и при набегах иноплеменных и при княжих междоусобицах. Недаром в град этот приказала переехать старая государыня Софья Витовтовна. Знала она и то, что Переяславль поновил и весьма укрепил свекор ее, Димитрий Иванович, по прозвищу Донской. Старая государыня, совет держа с боярами своими, с наместником и воеводой переяславльскими, сама ведала обороной града и полками, а полки княжие росли с каждым днем.
Со всех сторон шли сюда дворские и ратные люди изо всех городов и сел Московской земли. Радовалась Софья Витовтовна, а иной раз и плакала, молясь по ночам перед иконами.
— Спасет Москва сыночка мово, — говорила она ближним боярам, — токмо бы из полону уйти ему целому и невредимому.
Успокоилась и Марья Ярославна. Доходили в Переяславль, хоть и медленно, вести из далекого Мурома, с Оки, из Нижнего Новгорода, с Волги, и даже из Курмыша, с реки Суры. Известно ей было, что великий князь жив и никакой обиды от татар не терпит. Княжичи же, Иван и Юрий, нигде и никогда на таком приволье не живали, как в Переяславле.
Иван промеж ученья, молитв и трапез цельные дни ходил с Васюком, а иногда и с дьяком Алексеем Андреевичем по городу или играл с Данилкой и Дарьюшкой на дворе и в саду, позади глухой стены княжих хором. Дни стояли тихие, теплые, и терпко пахло прелым, давно уж опавшим листом. Все же в хрустальном воздухе чаще и чаще чуялись студеные струйки, а по утрам выпадали холодные росы, и с вечера уж вся трава становилась мокрой.
Дети играли в бабки, свайку и ямки. Илейка-звонарь делал им свистульки из ветловой коры, гнул луки из черемуховых ветвей и тростниковых стрелок нарезал множество, а тростников да камышей здесь страсть сколько в поймах у Трубежа и вокруг озера Клещина. Из орешника Илейка гибкие, хлесткие удилища вырезал, а из камыша поплавки очень легкие да чуткие делал.
— Снежок-то ноне запаздывает, — весело бормотал Илейка, крутя для удочек лески из конского волоса, — зима будет с морозом великим. Зато осень-то краше лета стоит. Успеем мы, княжич, рыбки наловить вдосталь…
Эй, Данилка, подай мне оттеда вон того волоса, долгого…
Данилка с великой охотой учился у старика рыболовному делу. Прилипал прямо к нему, когда тот наряжал что-либо для рыбной ловли. Иван же, по спокойствию своему и ровности нрава, ни к чему не припадал с большой жадностью.
На этот раз Илейка-звонарь для показа княжичу скрутил две лески в два волоса, а одну в шесть.
— На такие вот, в два волоса, — сказал он княжичу, — ловится ерш, плотички, караси и другая мелочь. А такую толстую леску, из шести волос, ни сазан ловкий зазубринами спинного пера не подрежет и с разбега не оборвет, ни зубастая щука не перекусит…
Уразумев на этом все искусство Илейки, княжич Иван заскучал и пошел в сад на чижей и щеглов поглядеть, что висели там под тесовым навесцем в большой клетке. Дарьюшка холила птичек, воду меняла им и корм засыпала в кормушки.
Тихо шел он к саду, думая о Дарьюшке. Почему-то маленькая девочка с черными волосами и печальными глазами стала нравиться ему. Часто у нее бывала в руках кукла из тряпок в алом сарафанчике, с крошечным парчовым убором на голове. Дарьюшка ласково всегда улыбалась Ивану и, подойдя, робко останавливалась около него и внимательно следила за тем, что он делает. Иногда он разговаривал с ней, а один раз даже починил ей трещотку, переставшую трещать и вертеться.
Опустив низко голову и смотря себе под ноги, шел Иван по дорожкам сада и не заметил, как у кустов колючего боярышника, вся засияв, радостно улыбнулась ему Дарьюшка и что-то тихо сказала. Молча прошел он мимо нее и остановился у клетки с птицами. Чижики и щеглята звонко попискивали, словно переговаривались друг с другом. Слушая их, княжич забылся и не сразу разобрал, что кто-то недалеко от него тихонько плачет. Он оглянулся и увидел у куста боярышника Дарьюшку, крепко зажавшую руками глаза. Сердце его сжалось, он быстро подбежал к ней.
— Что ты, Дарьюшка, что? — спросил он ласково.
Девочка стала всхлипывать громче, а Иван, почувствовав жалость и тревогу, обнял ее и сказал нежно:
— Пошто плачешь-то, Дарьюшка?
— У-у-кколо-л-лась я, — прерывающимся голосом выговорила она, наконец, и вдруг приникла к нему и поцеловала его в щеку.
Сердце Ивана забилось, потом сладко замерло, чего с ним ни разу не бывало, когда целовала и ласкала его матунька. Не помня себя, в каком-то порыве он крепко обвил руками Дарьюшку, поцеловал ее и, вдруг смутившись, убежал из сада.
Примчавшись на пустырь за конюшней, он спрятался тут среди рослых лопухов и татарника с почерневшими от морозных утренников вялыми листьями.
Здесь только вчера с Данилкой ловили они силками прилетевших недавно чижей и щеглов.
Долго лежал княжич на зеленой еще траве, глядел в синее небо сквозь узорные сорняки и думал, сам не зная о чем. Словно во сне, видел он бегущие тучки, сверкающие в солнечном свете, и было все кругом так приятно и радостно.
Он очнулся от неясных и непривычных дум, услышав голос Данилки.
— Ванюша, — кричал тот, — Васюк опять к Кузнецким воротам идет! Нас с собой берет!..
Иван быстро вскочил и бегом помчался на зов своего приятеля. Любил он бывать у Кузнецких ворот, где работали кузнецы и котельники, что ковали и лили нужное все на потребу людям из железа, меди, олова, свинца, серебра и золота.
Пробегая мимо сада, ускорил бег свой Иван — было ему почему-то стыдно и боязно. Казалось, что все вот узнают вдруг, догадаются сразу, что целовал он здесь Дарьюшку…
У Кузнецких ворот по приезде великокняжьей семьи с двором и боярства московского с чадами и домочадцами стало теперь много оживленней. Вместо одной кузницы-плавильни с лавкой для торговли ныне тут целых три работают.
В третьей же кузнец Полтинка делает все только из олова, серебра и золота.
Хороши у него колечки, серьги, кресты, чарки и другие изделия: вольячные — литьем деланы, резные — рытьею и обронно, басемные — чеканом на плющеных листах и сканые — из крученых проволочек.
Княжич Иван уже видел тут, как мечи, серпы, гвозди и топоры ковали, как из меди крестики тельные, кольца, бубенчики и колокольчики лили в гнездах, лепленных из глины. Не знал он только, как из серебра и золота льют, но по дороге Васюк его обрадовал.
— Седни, — сказал старик, — Полтинка крест золотой сольет на престол в монастырь Спас-Преображенья да бить будет басемный оклад к образу богородицы…
Кузнец встретил княжича с радостью.
— Ждал тобя, Иванушка, и все нарядил: вот льяк железной, а там в глиняных ступках горна золото уж плавится.
Полтинка указал княжичу на изложницу, двойной железный брусок, потом сдвинул верхнюю половину. Иван увидел в нижней половине вырезанный вглубь крест восьмиконечный. С любопытством стал он ощупывать углубление в бруске — дно его было неровно, в ямках и выступах.
— Вот сюда и лить буду, — сказал Ивану Полтинка и, обратясь внутрь кузницы, крикнул: — Эй ты, Сенька, деревянна рогатина, не наставляй уши-то, качай, раздувай угли!..
Снова запыхтели мехи у горна, где попеременно дергал за веревки деревянных ручек высокий белобрысый парень.
— Сын мой, — пояснил Полтинка, — на тобя, княжич, загляделся…
— Да нет же, тятенька, веревки я поправлял. Ей-богу, я…
— Не божись, — прервал его отец строго, — внапрасне побожиться — черта лизнуть!..
Тщательно сложив обе половины изложницы, кузнец крепко обвязал двойной брусок веревкой и поставил его ребром у наковальни на край дубовой колоды, отверстием кверху.
— Вот и льяк готов, — промолвил он и, обратясь к сыну, добавил: — А ты посматривай, как золото плавится. Кликни, когда в готовности будет…
Чтобы не терять времени, Полтинка достал серебряный, тонко плющенный лист, с одной стороны позолоченный.
— Вот купец наш, Голубев Митрофан, приказал оклад изделать. Обещался он монастырю образом пречистые матери. В Ростове великом писан образ-то и зело красен…
Полтинка достал с божницы образ, писанный на кипарисовой доске, и повернул его лицом к свету. Радугой заиграли краски на доске. Одежды богоматери и младенца ее были и синие, и зеленые, и алые, и рудо-желтые, а у ворота, на груди, на рукавах и запястьях блестели узоры позолотой, то в виде цветов и листочков, то золотились тонкими нитями, завитками и решетками. Засмотрелся на образ Иван, никогда образов без золотых и серебряных риз он не видел и дивился.
— Подобно крыльям бабочек, — задумчиво сказал он и с недоумением добавил: — Пошто же под окладом красу такую хоронят?
— Так святыми отцами указано, — сурово молвил Полтинка и, взяв в руки железный чекан, резанный вроде печати, добавил: — Вот такими чеканками я и бью басму.
Он укрепил на дубовой доске позолоченный листик плющеного серебра, уже заранее размеченный, где нужно будет вырезать отверстия для ликов и рук, а где обозначить одежды и складки на них.
— Вот сейчас почну я поле вокруг ликов и одежд обивать. Будет оно ровное, якобы стена расписная, а на сем поле, когда лист тыльной стороной вверх положу, телеса и одежды вдавлю, чтобы тулово, руки и ноги виделись…
Наставив чекан, Полтинка начал бить по нему осторожно небольшим молотком. Работал он споро, быстро передвигая чекан по листу. Все поле, как прозрачной решеткой, покрылось на глазах Ивана однообразным рисунком, а среди него остались гладкими лишь очертания тела богоматери и младенца.
— Готово, тятенька, — крикнул Сенька, — делай пробу…
Бросив чекан и молоток, Полтинка подбежал к горну. Повозился там немного и приказал Сеньке:
— Воронку поставь на льяк-то!
Когда Сенька поставил воронку, схватил кузнец большие круглые, как ухват, щипцы, охватил ими толстостенный плавильный горшок, ступкой сделанный, и понес к изложнице. Белоогненный сплав плескался в открытом горшке, и от сиянья его резало в глазах.
Иван жадно следил, как ловко накренил плавильную ступку Полтинка, а через край ее тонкой струей побежал огненный ручеек в воронку, булькая, как вода.
— Будя! — крикнул Сенька отцу.
Тот, повернув плавильный горшок, отнес его к горну. Сенька же стоял неподвижно, придерживая воронку.
— Э, да ты здесь, сиз голубчик дорогой, — входя в кузницу и уж навеселе, крикнул радостно Илейка-звонарь, кланяясь Ивану. — А я с вестями, други мои. Пригонил из Мурома ключник наш, Лавёр Колесо. В Москве, говорит, в самой покров, в шесть часов нощи, трясение земли было.
Кремль и посад весь и храмы все поколебались.
— Господи, помилуй и сохрани, — перекрестился Васюк.
Перекрестился и Полтинка.
— Знамение божие, — сказал он, — а что предвещает, неведомо: наказание али милость божию…
— Предупрежденье, — промолвил строго Васюк, — народу знаменье за смуту московскую!
— А може, князям? — с усмешкой возразил Илейка. — Смуты-то князи сколь промеж собя деют? Християн на християн ведут, а поганые радуются. За княжие грехи сие…
Иван удивленными глазами смотрел на собеседников и ничего не понимал.
— Како же трясение земли бывает? — спросил он. — Пошто трясется она?..
— Колебание, княже, — важно ответил Илейка, — словно ты не на тверди стоишь, а в челноке утлом и волной тя шатает. Страх велик оттого в сердце бывает, а людие во многой скорби и безумии кричат и стенают… Потому опоры под ногами своими не чуют…
Илейка, видя, что речи его любопытны для княжича, тряхнул охмелевшей головой и продолжал:
— А трясенье оттого, что земля-то на трех китах стоит. Прогневят господа людие, и прилетит архангел с золотым копием и ткнет кита, как медведя рогатиной, а тот и поворотится да так, инда вся земля восколеблется, моря-окияны заплещутся, люди и звери все попадают, окорачь поползут…
Илейка внезапно оборвал свое красноречие, вспомнив, что сегодня монахи с сиротами своими осенний ез закончили и теперь вот к вечеру пробовать будут, ловлю начнут.
— Иванушка, сиз голубчик, — заговорил он весело, — да вот в сей часец Данилка сюда прибежит. Ез сторожить я его поставил, а сам сюды, сказывали дворские, к Кузнецким-де воротам ты пошел…
— А когда же крест вынимать? — перебивая звонаря, спросил княжич Иван у Полтинки.
— Не скоро, Иванушка, долго стыть золоту надобно, а горяче-то и помять и погнуть можно.
Княжичу Ивану стало досадно, но делать нечего — приходилось ждать до завтра. Проходя мимо лотков для торговли готовыми изделиями, увидел он там серебряные серьги, кольца и кресты тельные. Внимательно осмотрел он все эти дешевые предметы для рынка и выбрал две пары серег одинаковых покрупнее, в виде круглых кольчиков с четырьмя подвесками золочеными, а одну пару поменьше — каждая серьга из трех шариков с позолотой решетчатой.
— Купи их мне, Васюк, — сказал он и, помедлив немного, добавил: — Хочу Ульянушке и Дуняхе подарить, а вот малые — Дарьюшке, а то она в медных ходит…
Данилка подбежал к ним со всех ног.
— Иванушка, — торопился он, — в сей вот часец кошель потоплять будут!
Готов ез-то! Рыбы — сила! Лещ, бают, в озеро пошел, когда еще ез ставили…
— Он, лещ-то, — вмешался Илейка, — к зиме глубину ищет, а пока еще жирует. Потом же всей силой в омутах спать заляжет…
— Идем, дядя Илья, — прервал его Данилка, — чернецы скорей иттить велели! Сила тамо леща-то, сила!..
Пыл Данилки захватил всех. Побежал с княжичем и Сенька Полтинкин.
— И я прибегу, — крикнул им вслед сам Полтинка, — токмо лавку да кузницу на замки замкну!
На реке уж народ толпился против самого еза. Посредине же еза, что реку всю поперек перерезал, отверстие сделано аршина в два шириной, а за ним, против течения, тоже аршина на два отступя, опять ограждение из кольев и хвороста. Около ограждения этого рыбаки сидят в лодках и на веревках держат большое решето, из ивовых ветвей сплетенное, глубокое, и камни в него положены, чтобы на дно потонуть могло.
— Княжич, княжич! — закричали на берегу, снимая шапки и кланяясь.
Иван вместе с Васюком и Илейкой прошел к лодке и выехал на середину реки, к загороди, где был решетчатый кошель на веревках.
— Здорово, княжич! — встретил его монах и крикнул рыбакам: — Потопляй кошель!..
Рыбаки отпустили веревки, и кошель, сразу наполняясь водой, скрылся в глубине.
— Теперь слушай, Иванушка, — сказал Илейка княжичу, — когда зазвонит вон тот колокольчик. Как зазвонит, ну и тащи решето!
— А кто зазвонит-то?
— Рыба сама зазвонит, — хитро подмигивая, ответил Илейка.
Иван подумал, что старик смеется над ним, и брови нахмурил.
— Да ты не серчай, а пойми, — продолжал Илейка. — Рыба-то в загон, к решету пойдет, а через прорезь-то в езу толстые нити протянуты и с веревкой у колокольчика связаны. Пойдет рыба и задевать почнет нити, дергать их и веревку трясти у колокольчика. Оттого и звон будет…
Иван улыбнулся. Это было хитро придумано, любил он такие выдумки.
— Токмо тут уж скорей надобно кошель наверх тащить, — продолжал Илейка, — а то назад рыба вся выскочит; тут, княжич, надобно…
Звон колокольчика словно заткнул рот Илейке. Он застыл на месте, подавшись вперед всем телом, и впился глазами в ограждение, где рыбаки, рассекая воду, быстро выбирали веревки. Вот уже показались и высокие края решета, меж которых вода так и кипела, словно в котле.
— Знатно, знатно, — громко бормотал Илейка, — ишь, ишь уйма какая!
Иван, опираясь на плечо Илейки, встал на ноги и, глядя через край кошеля, видел, как там метались и, выгибаясь, прыгали широкие серебристые лещи. Рыбаки быстро глушили их палками и бросали в лодки…
Раз за разом выхватывали они из воды кошель, полный рыбы, а рыба все валом валила, конца края ей не было. Рыбаки уж устали и сменившие их уставать стали, когда княжич Иван попросился домой.
На берегу Трубежа пылали костры — уху варили, а братия монастырская с сиротами и рыбаками пререкалась, самоуправством корила. В одном месте, где проходил княжич Иван, шумели пуще, чем в прочих.
Седобородый монах кричал и грозился среди сирот монастырских. Не успел Иван разобрать толком, что тут делается, как обступили его со всех сторон.
— Вот, княже, — кричал рослый мужик, — весь я тут: шапка волосяная, рукавицы своекожаны. А хоть шкура овечья, да душа человечья!.. Где же правда-то?
— Стой, не реви, — остановил его другой. — Ты вот что разумей, княже.
Мы монастырю-то засов в лесу высекли и сюда вывезли, а зато нам токмо по хлебу да по осьмине толокна на душу. Забили кол и засов засовали, по хлебу же дали. Да за ужище за езовые по хлебу на выть да по осьмине толокна…
— Что ж нам, и ухи не похлебать, — снова зашумел рослый мужик, — всю рыбу не съедим, хватит и братии, а нам еще к зиме кол и засов для них вымать надобно будет…
Монах подошел к княжичу и сказал со злобой:
— Не верь им, княже, ибо пияницы и ленивицы велии. Богу послужити усердия не имеют. Иди с богом, княже, спаси тя Христос…
Княжич посмотрел на монаха и вспомнил слова старой государыни, в Москве еще ему, во время смуты, сказанные: «Богу молись, а чернецам не верь». Молча поклонился он монаху и быстро пошел прочь.
В хоромах княжичей в своем покое принимал Алексей Андреевич гостя, дворецкого Константина Ивановича, между делом к нему заглянувшего. Пили мед стоялый, заедая коврижками. Коврижки местные были, переяславльские, Константин Иванович на торге купил и другу своему принес.
— Когда же государь-то будет? — спросил дьяк. — Ведь уж дня три, как конник-то с сеунчем пригнал. А ежели князь из Мурома в тот же день выехал, то и ему время здесь быти…
— А може, князь два дня, а то и три в Муроме простоит? Да и скакать-то не станет, как конник воеводы Оболенского. Може, и раны еще у него болят. Чаю, все же дня через два будет. Так и государыня Софья Витовтовна ожидает.
— Великое разумение во всем у государыни, — заметил почтительно Алексей Андреевич. — В нее да в деда своего, Василь Митрича, и наш Иванушка.
— Истинно, Лексей Андреич. Не видал я и слыхом не слыхал, чтобы дитя было так мудро. Дивятся ему люди.
— Не токмо с разумом да борзостью все он ведать может, но и всем естеством своим и станом не дитя он, а отроку подобен. За многих одному ему от бога столь много дано…
— Истинно, истинно, Лексей Андреич, а еще и другое скажу тобе. Ныне время у всех разум вострит. Время наше вельми трудное и злое. Как вран хищный, оно прямо в темя клюет всякому! Данилка вот мой, всего по двенадцатому году, а баит и о смутах, и о ратях, и о делах государевых…
— Да, время, — согласился задумчиво дьяк, — время грубое, жестокое, как рожон железный на всякого прет. И старые и молодые от бед всяких разумнее стали, а те, которых бог одарил, и того наипаче.
Дьяк случайно взглянул в окно и, увидев Ивана на крыльце хором, быстро промолвил:
— А вот и княжич пришел!
Константин Иванович встал, а Алексей Андреевич поспешно поставил в поставец сулею с медом, оставив на столе только свою недопитую чарку и блюдце с коврижками.
— Мы ныне, — продолжал дьяк, убирая и пустую чарку Константина Ивановича, — будем числа учити. Учение сие тяжко, а надо же ведать человеку числа недель, месяцев, лет и пасхалий, ведать, как числить выти и деньги, как земли мерять и прочее.
— Худая голова моя для дел мысленных, Лексей Андреич, — прервал его Константин Иванович и, поклонясь вошедшему Ивану, сказал: — Здравствуй, Иванушка, отягчил наставник-то твой мысли мои убогие.
Иван улыбнулся и молча сел за стол подле Алексея Андреевича, а дворецкий вышел.
— Хочешь, Иванушка? — предложил ласково дьяк, указывая на коврижки, принесенные дворецким. — Вкуси от переяславльских снедей.
Иван, о чем-то думая, молча взял коврижку и, откусывая понемногу, стал есть. Дьяк, поглядывая на него, допил мед из своей чарки и спросил:
— Ну, княже, что смущает тя? Вижу по лику твому, что хочешь нешто неведомое мыслию объять…
— Отчего трясение земли, Лексей Андреич? — начал Иван медленно. — Сказывал мне Илейка, да не верю яз. Говорит он, будто земля на трех китах держится. Когда же ангел золотым копием прободет кита…
— Хе-хе! — весело засмеялся дьяк. — Умница ты, Иванушка. Не верь ты невеждам глупым. Токмо омрачением мысленным так сказывать можно. Разумно ли допустить, чтоб земля, и храмы божии, и святые угодники, и сам святой Иерусалим-град на тварях покоились?
— На чем же земля держится? — спросил нетерпеливо Иван, не спуская глаз со своего наставника.
— Стоит земля сама на собе, — медленно и вразумительно ответил Алексей Андреевич, — ибо в святом писании сказано: «Ты утвердил, господи, землю на ее основании!»
— Как же на самой собе? — не понимая и разводя руками, спросил опять Иван. — Вот чарка — на столе стоит, стол — на полу хором, хоромы — на земле, а земля как же? Не разумею…
Дьяк наморщил лоб, собираясь с мыслями, и вдруг, весело усмехнувшись, сказал быстро:
— Земля в океяне, яко доска плавает, основание же ее о четырех углах.
По краям земли горы высокие. Полнощные северные высоты выше всех прочих — всю ночь за ними солнце скрывается. Заходит оно за горы на западе и, обойдя северные, выходит опять из-за восточной высоты, подобной во всем западной. Отселе течет солнце над землей ввысь к полудню, а с полудня вниз к западу и там за гору уходит и в ночи по океяну низко летит, но не омочась нигде…
Иван смотрел прямо в рот Алексею Андреевичу, жадно ловя каждое слово, а когда тот окончил, долго еще сидел неподвижно. Странно ему было и дивно, как у часовой ветхой башенки, когда он часы самозвонные впервые увидел. Он чувствовал, как все кружится в голове его и будто глазами он видит и горы земные и как солнце течет, снижаясь к заходу, а потом мчится над океаном.
Много раз проходит оно вокруг земли, как видение…
— Иванушка! — окликнул его дьяк, видя, что княжич как бы не в себе. — Что ты недвижим, словно каменный?
Княжич вздрогнул и улыбнулся.
— Видел яз все, Лексей Андреич, все, что ты сказывал мне, — произнес он, будто просыпаясь, и, совсем оживившись, добавил: — Скажи мне теперь, пошто же бывает земли трясение?
— Разумен ты, княже, вельми разумен, — радостно заговорил дьяк, — и есть хотение у меня все, что мне ведомо, тобе преподать. Внимай же, Иванушка. В земле суть скважины и щели глубокие. Когда же ветры внидут в подземные щели и скважины, а оттуда исходить не могут, не могут прорваться вон, тогда от напора их дрожит земля, как дрожит мачта, когда парус полон ветру.
Ликующий звон-перезвон во все колокола, как на пасху, загудел над Переяславлем Залесским. Вскочил с лавки княжич Иван, а дьяк закричал весело и зычно:
— Государь наш, князь великий приехал!..
Через крытые сенцы перебежал княжич Иван в княжие хоромы, но покои там все пусты были. Выскочил он в переднюю, а потом и на красное крыльцо.
Видит, конный отряд подъезжает, а матунька бегом вниз спешит. Вот и отец подъехал в своих золотых доспехах. Помчался Иван по ступеням лестницы и сам не помнил, как очутился около отца. Видит, обнимает отец матуньку, целует ее, плачут они оба от радости. У отца голос дрожит, и все он одно и то же повторяет с нежностью и лаской:
— Сугревушка ты моя теплая. Сердца моего радость…
Успокоилась Марья Ярославна. Обернувшись, заметил отец Ивана.
Благословил его, поцеловал и, обнимая жену и сына, стал подыматься на красное крыльцо. Ждет их там старая государыня Софья Витовтовна, и Ульянушка с Юрием тут же.
Строгая стоит старая государыня, но глаза ее оторваться от сына не могут. Взглянул на нее великий князь и, оставив жену и сына, бросился к ногам ее, обнимает колени ей, руки целует. Неподвижно стоит Софья Витовтовна, только губы у нее дергаются да глаза самоцветами сияют. Такие же лучистые, ясные глаза и у сына ее Василия и у внука Юрия.
— Не чаял увидеть тобя, государыня-матушка, — говорит Василий Васильевич, подымаясь с колен.
Дрогнула старая государыня, охватила порывисто голову сына, прижала к груди своей и замерла совсем, глаза закрыла, а у ресниц крупными каплями слезы стоят. Отодвинула опять от себя сына, не насмотрится:
— Рожоное мое, — шепчет ласково и добавляет с упреком: — Для Руси ты князь великий, а для меня малый… Малай, как татары говорят, совсем малай!
Нежные слова говорит Софья Витовтовна, а Ивану почему-то больно и обидно за отца. Никак он понять не может, отчего это он не умеет все сказать и сделать, как бабунька. У всех слова какие-то неверные, ничего от них не происходит, а у нее каждое слово, как топором вырублено. Скажет она, и другим больше говорить нечего.
Смотрит княжич на бабушку и на отца, и кажется ему, будто бы тот такой же мальчик перед Софьей Витовтовной, как и он сам. Горько это и непонятно Ивану, но некогда все уразуметь — опять чьи-то кони к хоромам скачут.
Взглянув на улицу, увидела старая государыня подъезжавшего к крыльцу Касима-царевича со своими нукерами. Отстранила она сына и сказала:
— Благослови Юрья, а потом гостей принимай своих. А яз прикажу к обеду накрывать в столовой избе.
— Матушка, сей вот — царевич Касим, — поясняет Василий Васильевич, — через его помочь великую имею, и клялся он мне на кинжале…
— Шемяка на кресте тобе клялся, — сурово перебила его Софья Витовтовна.
— Он у меня в передовом отряде. С Улу-Махметом в распре и боле того с братом своим, ханом Мангутеком…
— Встреть его, сынок, на крыльце, проведи к завтраку, проси, чем бог послал. Не гадали мы, что на два дня ты раньше приедешь…
— Яз вперед погнал, а то обоз-то наш долго идет.
— Ладно, сынок, — сказала Софья Витовтовна, — после обеда, как гостя на покой отведешь, приходи ко мне. Все скажешь, и обо всем мы с тобой подумаем, что и как деять нужно…
Кивнула она Константину Ивановичу, который тут же стоял, на случай.
— Слышал яз речи твои, государыня, — быстро заговорил тот, — все приготовлю, как водится. Токмо вот государю поклонюсь…
Земно кланяясь, поцеловал он руку Василию Васильевичу и заторопился в хоромы слугами княжими распоряжаться в столовой избе: для князя, бояр и гостей обед приготовить.
— Не забудь, Иваныч, — крикнула вслед ему Софья Витовтовна, — молебную нарядить в крестовой. Спосылай к Спас-Преображенью…
Василий Васильевич радостно улыбнулся и сказал матери:
— Знаешь, мати, владыка Иона дал мне диакона Ферапонта в Москву из Мурома. Глас же у Ферапонта такой густой, словно рев у тура лесного!..
