Глава 22. Весть из Новгорода
На другой день, июня двенадцатого пришла на Москву скорбная весть.
Сам митрополит приехал к Василию Васильевичу нежданно-негаданно в неурочный час, после обеда, когда, по обычаю, в хоромах княжих все спать собираются. Всполошил всех приезд этот — и княжое семейство, и слуг дворских, и стражу.
Владыка же Иона прошел прямо в трапезную, где застал великого князя еще за столом. Вслед за ним, не видя запрета, пришли туда и многие из дворских слуг.
— Прости, государь, без зова пришел, — проговорил владыка, благословляя всех. — Спешу аз поведать тобе: исполнился ныне гнев божий над греками за унию их и ереси латыньские — пал Царьград от руки салтана турского, от безбожного Магмета, Амуратова сына. Царь же православный Константин убиен в честном бою, и глава ему, убитому, отсечена и положена во святой Софии…
Заплакали кругом все, заохали, запричитали, а Василий Васильевич, в слезах весь, воскликнул:
— Откуда же весть сия грозная?
— Пригнал в Москву из Сурожа один от наших сурожских гостей, Федор Сидорыч Лыткин. Он мне сей вот часец о всем сказывал. Набегли, баит, греки во множестве в Орду Крымскую из Царьграда. А взяли турки Царьград обманом.
Послал Магмет к наместнику цареву сказать: «Сотвори так, дабы аз взял Царьград, приступая. Аще сотворишь, то поиму дщерь твою в жены, и будеши мне отец и вторый в царстве моем». Сей же, забыв бога и народ свой, сотворил властолюбия ради воровство злое, указал Магмету, где во граде стены слабые. И, бив пушками по трухавой стене, взяли безбожные турки Царьград, и святы церкви разорили, а из Софии великой мечеть учинили.
Людей множество посекли мечом, иных в море потопили, иных же в рабство обратили…
Митрополит умолк, подавленный горестью, а кругом снова все плакали и вздыхали со скорбью.
— Неужто господь наместника не покарал? — воскликнул Курицын, обедавший в эти дни с княжим семейством. — Неужто он воровством добро добыл?
Поднял голову владыка и молвил сурово:
— Господь, наказав греков за ереси их, наказал и сего злодея.
Наместника того злой смерти предал Магмет, повелел живым в котле сварить.
Наперед же рече ему со смехом: «Как же ты мне хочешь верен быти, когда так своровал пред законным государем своим?»
— Поделом вору и мука! — воскликнул Илейка, стоявший возле дверей. — Какую святыню нечестивый предал!..
— Помнишь, государь Иван Василич, — обратился владыка Иона к Ивану, — когда еще ты мал был, яз тобе сказывал. Погибнут греки за грехи своя, а наша церковь русская и наша держава третьим Рымом воссияют! Ныне Русь наша — глава всему православию вселенскому. Будет и Москва глава всея Руси, вольной Руси, когда ты, да поможет тобе бог, иго татарское сокрушишь…
Митрополит встал, приблизился к Ивану и, осеняя его крестным знамением, сказал:
— Благословляю на сие ныне. Аз, грешный, хоть и не доживу до славы той, а верую: свершит сие господь твоей рукой, ибо время уже созрело, и жатву сымать приходит пора…
Взволновался Иван, со слезами облобызал руку владыки, а Василий Васильевич радостно молвил:
— Да будет воля господня!
Когда уходил митрополит, Марья Ярославна, приняв от него благословение, спросила:
— Скажи, отче, как здрава государыня, ежели тобе о сем ведомо?
— Был аз у нее днесь после обедни, просфору ей принес. Все так же лежит, не вставая, и видна уж печать смерти на лице ее. Ты, государыня, возьми княгиню-то Марьюшку от нее, дабы не зрило дите предсмертные муки…
Услышав это, изменился в лице Иван от боли, пронзившей его.
На третий день после приезда владыки прибежала от Вознесенья к Марье Ярославне Ульянушка.
— Отходит стара княгиня, — говорила в слезах она, — сей часец повелела к соборованию приступать, а мать игуменья все нарядила. Уже приступают…
Узнав об этом, приказал Василий Васильевич немедленно подавать колымаги для всего семейства. На площади услышал Иван, что у Вознесения звонят отходную. Когда же они вошли к бабке, в келье уже пели монахини, были попы с игуменьей и архимандритом. Увидев на бабке черную рясу с большими белыми крестами, понял Иван, что бабка приняла уже схиму. Он приметил, как неподвижное, бледное лицо бабки с запавшими вглубь глазами и заострившимся носом вдруг оживилось слабой улыбкой и глаза просветлели, когда она увидела сына и внуков…
— Сыночек, — тихо заговорила она, — Марьюшка, внукушки…
Но, вдруг ослабев, замолчала, и глаза ее потухли. Василий Васильевич всхлипнул и проговорил глухо:
— Матушка, родная, где ты?
Он протягивал руки вперед и, при помощи Васюка отыскав руку матери, припал к ней с горестным лобзанием. Когда же мать с трудом подняла свою правую руку и положила ему на голову, плечи его стали вздрагивать.
— Благослови тя господь, — чуть слышно в тишине общей промолвила она, — прими мое благословенье…
Марья Ярославна, всхлипывая, помогла ей приподняться и поцеловать сына. И снова ослабела Софья Витовтовна, и лицо ее потемнело. Иван и братья его приблизились к ней. Все они целовали у нее руку, а она лежала неподвижно, и только глаза нежно глядели на внуков…
Приехал владыка Иона и, взяв от духовника старой государыни «святые дары», подошел к ее ложу. Глаза Софьи Витовтовны были закрыты.
Митрополит, произнеся отпущение грехов, коснулся ложечкой уст ее. Софья Витовтовна, с трудом подняв веки, узнала владыку и причастилась. Монашки зажгли свечи и запели молитву на исход души.
Ощутил вдруг всем сердцем Иван — уходит от них куда-то бабка, и никогда, никогда уж не будет ее с ними. Слезы неудержимо потекли у нее по щекам. Глядит он, не отрываясь, на нее и видит: почти перестала дышать она, и страшно так дрожит у нее что-то около самого рта. Вдруг судорога прошла по всему ее телу и подняла ей голову.
— Круг Москвы собирай! — неожиданно громко молвила Софья Витовтовна и, упав на подушки, вытянулась вся и застыла неподвижно…
После смерти Софьи Витовтовны ближе стал Иван с отцом своим. Правда, все своевольнее делался Василий Васильевич, но и часто грустил он, а после дней ярости и гнева — помногу молился.
— Сыне мой, — заговорил он как-то с печалью. — К сорока годам подошел яз. И, стоя во тьме земной, стою один ныне и перед тьмой вечной… Почти вот месяц, как умерла матерь моя, а забыть сего не могу. Живой стеной заслоняла она меня от пропасти смертной, а ныне яз уж на самом краю…
Василий Васильевич вдруг умолк, а Ивану почудилось, что отец хочет еще о чем-то сказать, но не решается.
— Батюшка, — усмехнувшись, сказал Иван, — вспомнил яз, что Илейка мне про Шемяку молвил: «Князю-то Димитрию отрыгатся ныне, чаю, с горечью все, что в Москве он сожрал…»
Василий Васильевич вздрогнул и засмеялся, но странно как-то, словно заплакал от волнения внутреннего.
— Хочу тобе поведать, — начал он и, вдруг отмахнувшись рукой, сказал: — Нет, нет! Вборзе сам все уразумеешь…
Потемнел лицом весь и проговорил, обратясь к Васюку:
— Одень меня. Поедем мы к вечерне в храм великих мучеников Бориса и Глеба. Отца Ферапонта послушаем. И ты, Иване, иди со мной…
В церкви той служил в этот день по случаю престольного праздника дьякон от Михаила-архангела Ферапонт, любимец великого князя.
Июльское солнце стояло еще высоко, когда оба князя всходили на паперть, но жар уж свалил. В воздухе тянулась легкая свежесть, а из церкви, где гудел голос Ферапонта, пахло ладаном.
— Тихо, свято и мирно тут, далеко от суеты нашей греховной, — с умилением сказал Василий Васильевич.
За вечерней он оживился и даже подпевал хору, но в середине служения взволновал его приезд Данилушки. Войдя в церковь, молодой дворецкий поспешно приблизился к обоим государям.
— Пригнал, государь, — шепнул он Василию Васильевичу, — из Новагорода подьячий Василей Беда…
Иван видел, как отец побледнел и заторопился выйти из храма.
— Едем, Иване, — молвил он дрогнувшим голосом, — веди меня сам…
В хоромах своих Василий Васильевич прошел к себе в опочивальню, повелев Васюку тотчас же привести туда вестника.
Великий князь сильно волновался, и руки у него дрожали; он был даже растерян и будто не знал, что делать. Казалось Ивану, что отец хочет отослать его, как отослал Васюка, но колеблется. Вот отворилась дверь, и вслед за Данилушкой вошел невысокий юркий человек с острыми хитрыми глазами. Мельком взглянув на слепого государя, подьячий более внимательно посмотрел на Ивана и, встретив взгляд его, заробел.
— Будьте здравы, государи, — сказал он и поклонился, тронув рукой пол.
— Ну? — негромко воскликнул Василий Васильевич.
— Умре князь Димитрий на святого Емельяна, после утрени, — так же негромко ответил подьячий, — положен с честию в самом Новомграде, в Юрьеве монастыре…
Иван увидел, как отец, занеся руку для крестного знамения, помедлил немного и — вместо слов «царство небесное» — произнес:
— Прости, господи, наши согрешения!
Губы Василия Васильевича дрожали, и был он бледен. Василий Беда молча, почтительно ожидал дальнейших расспросов, но государь был в нерешительности. Вдруг, нахмурив брови и крепко сжав руку Ивана, резко сказал:
— Ну ведай все, Иване. Право ли сие, суди сам. Государю все знать надобно… Сказывай, — обратился он сурово к подьячему.
— Как тобе ведомо, — начал тот, — зимой еще поехал в Новгород из Москвы дьяк твой Степан Бородатый и меня с собой взял. Спознали мы там Ивана Котова, боярина Шемякина. Воротить обещали вотчину возле Галича…
— Жирно сие, — не удержался Василий Васильевич, — хватит ему и той, что у Чухломы есть…
— Он же, Иван Котов, все и нарядил вместе с княжим поваром. Поел за ужином князь Димитрий курицы, а на другой-то день и помре…
Подьячий замолчал, а Василий Васильевич, забыв все волнения свои, уже радовался, как ребенок.
— Нет, Иване, у нас более злого ворога! — воскликнул он и добавил весело, будто и не он в том виноват: — Помог нам господь своей милостью, погубил злодея! Слава тобе, Христе боже наш, слава тобе!..
Он со счастливой улыбкой часто крестился и, обратясь к подьячему Василию Беде, сказал ласково:
— Жалую тя в дьяки.
Подьячий бросился к государю и, пав пред ним на колени, трижды облобызал протянутую ему руку…
Отпуская дьяка, Василий Васильевич сдвинул брови и строго сказал:
— Утре бояр и воевод созову. Повестуй им о смерти ворога нашего, о погребении его, да так сказывай, дабы мнения не было. Во многоглаголении умолчать умей. Да и после о сем заикнуться не помысли, дабы у тя живого язык не вырвали!..
— Будь покоен, государь. Верой и правдой тобе служим…
Дьяк земно поклонился.
— Будьте здравы, государи! — сказал он, направляясь к дверям.
— А сын-то Шемяки где? — крикнул ему вслед Василий Васильевич.
— Князь Иван отъехал с матерью в Литву.
— Ну, иди с богом…
Когда ушел Василий Беда, великий князь Василий обнял сына и радостно проговорил:
— Токмо сей часец яз совсем поверил, что злодея уж нет! Во какой дуб повалили! Осталось еще все корешки его из земли выдергать…
— С другими-то легче будет справиться, — заметил Иван. — Токмо вот пошто ты вотчину даешь Котову-то? Какая ему вера? Ведь господина своего погубил. С ним бы так надобно содеять, как салтан Магмет с наместником царьградским содеял.
— Ох, людей ты еще не ведаешь, Иване. Не можно нам казнить переметчиков за воровство чужому князю. Испужает их сие, а нам переметчики всякие еще понадобятся…
Наутро созвал бояр и воевод Василий Васильевич после завтрака. Все уже знали, какую весть привез Василий Беда, знали и то, что из подьячих он в дьяки пожалован.
Весь двор княжой собрался в передней Василия Васильевича, куда вышли оба государя и все княжое семейство с дворецким Константином Ивановичем и слугами дворскими.
Весел и радостен сидит великий князь на столе своем отчем, и весь двор его радостен. Вот подымается он, поддерживаемый Васюком, и говорит своим звонким голосом:
— Избавил господь бог нас от злого ворога, конец пришел межусобию.
Ныне и татар бояться не будем!
Гулом голосов откликнулось все собрание:
— Слава те, господи! Истинно так, государь!..
— В сраме великом умер злодей-то, — прогудел густой голос Ивана Ряполовского, — сам бороду свою оплевал!..
Сделал знак Василий Васильевич, и все смолкли.
— Сей часец поведает вам дьяк Василий Беда все: и о злодее и пакостях Новагорода, что заедино с ним был.
Встал дьяк, поклонился всем и, бегая глазами по сторонам, заговорил быстро, витиевато и красиво. Рассказал он, как новгородцы в ущерб Москве помогали Шемяке, как полки его снаряжали и даже войско ему давали, лишь бы только Москву ослабить и разорить…
— Сколь им, ворам, ни воровать, а и им конец будет! — крикнул кто-то из воевод. — Пойдем мы на них!..
Рассказывал далее дьяк, как заболел Шемяка и умер, добавив в заключение:
— А новгородцы и тут назло Москве с честью великой положили его в Юрьевом монастыре, словно их князь он был…
— Таким почетом, — воскликнул Курицын, — они и других удельных манят: помогать, мол, против Москвы будем и честь воздадим…
— Мы им, удельным-то, покажем! — вспылил Василий Васильевич. — Покажем, как львы рыкают, будет им небо в овчинку!..
Иван нахмурил брови. Не нравилось ему, что слова у отца дела опережают. Вспомнил он, как бабка говаривала: «Ты молчи да делай, пусть о том другие бают».
— Казни, государь, всех злодеев, что против тя шли! — кричали бояре.
— С корнем рви всякое воровство!
— Не токмо князей казни, а и бояр и слуг их поимай, бери у них вотчины!..
— А Новугороду хребет преломить надобно! — воскликнул в гневе Василий Васильевич.
Иван не утерпел и шепнул отцу:
— Пошто о сем при многолюдстве таком?
Отец смутился, потом засмеялся и молвил радостно:
— Ну а теперь в крестовую. Помолим божьей помощи, возблагодарим за конец межусобию…
После молебна отпустил Василий Васильевич двор свой, ласково молвив:
— Днесь на обед вас зову, бояре и воеводы. Позову и владыку.
Иван, сопровождаемый Илейкой и Курицыным, пошел в покои свои.
— Разорались бояре-то, — недовольно проворчал Илейка, — как грачи на гнездах, когда прутья друг у друга отымают! Жадны они на чужие вотчины!
— А по мне, худо, Федор Васильевич, — сказал тихо Иван, — что государь словами дела опережает…
Курицын быстро взглянул на Ивана и молвил:
— Мудр ты еси. Истинно, государь, все таить надо, дабы слух к ворогам не дошел. Государю словами надобно мысли свои сокрывать…
Иван улыбнулся весело:
— Вон дьяк-то как красно баит! Весть всего в два слова, а он сорок коробов насыпал…
— Неверный мужик, дьяк-то, — вмешался Илейка, — мимо глаз глядит, а свои прячет…
— А из всего, что сказывали, право токмо одно, — строго закончил Иван, — не миновать нам рати с Новугородом.
