Глава 14. Во граде, исстари славном
Хорошо круг града Ростова Великого. Посады под стенами его и слободы многолюдны, хитрецы и умельцы живут в них разные: одни пишут иконы вапами на стенах и по куполу в церквах; другие темперой на досках липовых лики святых изображают, по греческому обычаю; третьи — режут по дереву иконостасы, врата царские, золотят и серебрят их; четвертые — всякое златокузнечное и литейное дело ведают. Живут в Ростове и зодчие, каменерезцы, каменщики, плотники и прочие. Немало искусников всяких здесь и среди монастырской братии и среди людей слободских и посадских.
— Тут на святого Леонтия знатный торг ведут, — сказал владыка Иона княжичам, — епископия же всех мирян пивом безденежно потчует. Купцов тогда и торговцев тут видимо-невидимо, а богомольцев и странников того боле, ибо велик и чтим чудотворец Леонтий. Исцеления и чудеса творит многие.
Светел и радостен Иона, как младенец с младенцами, а княжичи и забыли совсем о Шемяке, ни разу о нем не вспомнили, как из Переяславля отъехали.
Да и дни-то стоят на диво радостные — от восхода до захода солнце в безоблачном небе сияет, птички поют непрерывно. Люди тоже о песне вспомнили: и в полях и в посадах — повсюду звенит человеческий голос.
Теплое время, и черемуха цветет, как невеста под белой фатой. Сверкают на солнце воды огромного озера Ростовского, и конца края ему не видать: в семь верст шириной, пробиваясь сквозь чащи лесные, тянется оно на двенадцать верст в глубину леса, а с берегов обступают его могучие сосны и ели, березы и дубовые чащи, а где и липы и клены столетние. Пушатся кругом кустарники разные.
— Жила в старину тут токмо меря да чудь, — продолжает владыка, — а ныне вот русские всюду живут. Окрест места тут зело красны. Многие тут ловы в дебрях лесных и во озере. Обильны здесь пажити, неисчислимы борти пчелиные и гоны бобровые… Вельми удобно селиться тут, а жить добро и жирно…
Владыка умолк, а Илейка, шагавший с Васюком около колымаги, не выдержал.
— Отче святой, — воскликнул он, — истинно баишь ты о промыслах тутошних, а я про рыбу скажу — век ею промышлял: рыбы здесь тьма в озере тьмущая. О том рыбаки и в песнях поют!
Илейка громко откашлялся и, молодцевато сдвинув свой колпак на затылок, запел сиплым, но приятным голосом:
— Ой ты гой еси, море тинное.
Море тинное ты, чужское,
И пошто тобя зовут озером?
— Потому меня зовут озером,
Што песку во мне нет на донышке
И што нет во мне рыб заморских,
А живут во мне ерш со щукою,
Мелка плотичка со карасиком,
Красноперый окунь с налимами.
Еще сом-рыба, когда жалует
Из тое ль реки Волги быстры я
Со язём-рыбой и со лёщиком…
Княжичам песня очень понравилась, а Иона, тихо улыбаясь, промолвил:
— Добрые песни знаешь. А тут вот, дети мои, — обратился он к княжичам, — старца Агапия в обители Аврамиева монастыря ведаю: много он старин вельми красно сказывает. Вот отдохнете тут и послушаете старца-то вместе с дядьками своими, а вборзе и тату с матунькой мы увидим. Пока же походите в народе, поглядите, послушайте — надобно и князьям знать, как люди живут.
Владыко помолчал и добавил:
— Тут, в граде сем, исстари славном, погостим, к мощам святого Леонтия приложимся, память ему мая двадцать третьего празднуют. Ныне же, тринадцатого мая, — день святых равноапостольных отец наших Кирилла и Мефодия, первоучителей славянских. Их же радением, Иване, вся грамота наша и все книги священные.
Когда же посады проехали, Иона, обратясь к Илейке и Васюку, приказал:
— Повелите вести нас прямо к древнему собору Успенскому, — и продолжал, опять обращаясь к княжичам: — Поклонимся там святым мощам Леонтия…
Звоном всех церквей встречал Ростов Великий владыку Иону, нареченного митрополита московского и всея Руси. В древнем же Успенском соборе владыку и княжичей принимали с тремя настроями колокольными: когда подъезжали, звонили громким, могучим «ионинским» звоном, когда во храм вошли — тихим и радостным «акимовским», а когда выходили — торжественным «егорьевским»…
Иван словно другим стал в Ростове — повеселел и забыл о всех горестях. В соборе ни его, ни Юрия ничто особенно не трогало, но было там хорошо, как дома, а у мощей чудотворцев, как всегда, и приятно и боязно, будто от страшной сказки. Заметил Иван на белокаменных стенах собора дивную роспись, но все же не такую радостную и светлую, как у Троицкого собора Сергиевой обители, где инок Рублев писал.
Пол в храме Успения устлан весь каменными плитами, а двери везде железные, кованые, и на них по два лица звериных, из железа же кованных, а в зубах у зверей кольца большие железные, чтобы, берясь за них, те двери легко отворять было можно. Кровля собора вся из свинцовых досок, только кресты золоченые.
Из собора после молебствия о благополучном прибытии, о здравии великого князя Василия Васильевича и семейства его поехали все обедать и отдыхать в покой архиепископа Ефрема, владыки ростовского.
Княжичи в хоромах у владыки Ефрема обедали отдельно от взрослых с дядьками своими. Святитель же Иона вел тайную беседу с архиепископом и другими духовными за отдельной трапезой. После обеда Иона зашел к княжичам на краткое время с молодым диаконом Алексием и, благословляя княжичей, сказал:
— Отвезут вас, дети мои, тайно в Авраамиев монастырь, поживите там.
Потом сам к вам приеду и повезу вас к родителям в Углич. Тут же, дабы в тоску вам не впасть, возвеселит вам сердце старец Агапий многими старинами, притчами и баснями. В монастыре живите скрытно, дабы не опознали в вас княжичей: так для пользы вашей надобно. Когда же в град или посад захотите, то выходите токмо с благословения игумна. Он же к вам, опричь дядек, слуг своих даст, а слуги те водителями вам будут…
Совсем уж дряхл старец Агапий, но памятлив, мыслями светел, сладкоречив и душой радостен. Давным-давно за сто лет считает ему братия, а он все еще ходит с посошком по монастырскому двору, хотя не спешно, но твердо, и долгие службы церковные с легкостью выстаивает.
Голос у старца мягкий, ласковый, западающий в сердце — век бы его слушал. Глаза его серые, с солнечной искрой, всегда словно посмеиваются, под седыми лохматыми бровями смотрят то мудро и чуть печально, то по-детски радостно.
Каждый день ходят к нему княжичи с Илейкой и Васюком слушать сказки, басни забавные, бывальщины разные да старины грозные и страшные. Страшней же всех сказов о стародавних временах сказ был о боге Велесе, о жреце его Радуге и о девке слепой.
— Соколики милаи, — начал свой сказ старец, сидя с княжичами на лавочке под цветущей вишенкой, что у самых дверей его келейки, — слушайте, милаи. Туточка вот, в самом граде Ростове, старики мне, еще отроку, баили, дуб стоял. Велик дуб был, один за семь дубов сошел бы, а рядом с ним — капище. Туточко есть две деревни: одна — «Поклоны», и в ней такой же дуб рос, а дубам тем поклонялись и дары приносили; другая деревня — «Анделово», а ране того там «Велесово дворище» было. На дворище ж том еще Володимерь, великой князь киевский, повелел воздвигнуть бога Велеса, из многих дубов резанного, с позлащенной главой. Идол сей вдвое выше был капища. Когда же солнце ввечеру садилось, глава Белеса позлащенная как в огне горела, и видно было ее из града Ростовского…
— Как же могло так быть? — заговорил вдруг Илейка. — Как же мог Володимерь святой идолов ставить? Запамятовал ты, отче…
— Ан не запамятовал! Володимерь-то тогда во язычестве еще был, свету христианского не узрил…
Илейка что-то еще сказать хотел, да княжичи оба руками на него замахали, а старец Агапий продолжал:
— И князь ростовский во язычестве был, и вот что от бога бесовского случилось в Ростове. Нача вдруг озеро выть, и так выло, что и в ночи не давало людям спати две седьмицы. Как ночь, так и почнет шумети: вначале как бы шестеро абы семеро молотят на нем, а после протяжно так застучит, застучит и голосно завоет. До самого до света воет, а над капищем Велеса звезда хвостатая стоит, и оттого страху еще более. За сим извергло озеро рыбину, большенную, аки кит, который пророка Иону поглотил, и была та рыбина мертвой. Полтора сорока народу, опутав ее веревкой, приволокли на княжой двор. Потом целую седьмицу старец совсем нагой посередине озера каждый день на ладье ездил, а ночью в глубь водную с ладьей уходил до утра…
Старец Агапий замолчал вдруг, словно увидел сам что-то страшное и непонятное. Дрожь пробежала по спине княжича Ивана, а Юрий, Илейка и Васюк замерли.
— Остров потом показался на озере, — заговорил вполголоса старец, — а на острове-то терем, а в терему девка слепая. Из терему днем она выходит, садится на косматого льва и по острову ездит, а от сего тишина кругом тихая, листочек — и тот не прошумит, ветерок — и тот дохнуть не смеет.
Люди же на все глядят, словно каменные, шевельнуться не могут от страху, — шепотом закончил отец Агапий и вдруг вскрикнул так, что испугались все. — Тут как загремит враз, загрохочет в небе, и стрела громовая, огненная, прямо в капище Велесово угодила! — продолжал старец громко и взволнованно. — Запылало, занялось все капище, а из него идол Велеса, самоцветами многими украшенный, сам, как живой, вышел, идет на восток вдоль берега озера, а вода пред ним, как в котле кипит, и рыба в нем варится, а волной ее вверх выкидывает, а по берегу-то все жилье человечье горит в пламени: и хоромы, и хлевы, и закуты, и все, что от дерева изделано. Все горит, скот ревом ревет, а люди всё еще шевельнуться не могут.
Смолк старец Агапий, словно засмотрелся на страшное зрелище, молчали испуганно княжичи и дядьки их.
— Жрец-то Велесов, Радуга, — тихо добавил старец, — пал тут пред идолом и молит его: «Нейди дальше!» Белес же исполнися гнева и опали жрецу все власы, и вдруг глава у Радуги стала песьей…
Смолк опять старец, только губы сухие его меж усов и бороды шевелятся, шепчут что-то неслышно, а сам он глядит куда-то в даль неведомую. Боязней оттого Ивану и непонятно все…
— Сильны беси-то были, — задумчиво сказал Васюк и перекрестился. — Слава богу, от святого креста да от ладана совсем ослабли, а от молитвы во прах расточаются. Все же силен еще бес-то: и горы качает, а людьми, что вениками, трясет.
— Над погаными беси токмо властвуют, — возразил Илейка, — христианам же токмо искушения и прелести деют, а взять крещеную душу не могут, потому у всякого после крещения свой андел-хранитель есть…
Княжичи осмелели, и вдруг вся нечистая сила стала нестрашной, и смеются опять вот глаза у старца Агапия под густыми бровями.
— Нетути, нетути боле, нетути боле силы бесовской, — говорит старец весело, — наш чудотворец Леонтий, первоапостол земли ростовской, разогнал всю нечисть поганую! Сила их токмо в лесах дремучих, да болотах бездонных, и речных омутах. А туточка, где кресты сияют над храмами да почиют мощи угодника божия, нетути, детушки, силы у бесов, нет у них смелости. Тишком ныне беси тут да шепотком все деют, а боле прелестью да хитростью христиан на грехи наводят.
Закрестился вдруг частым крестом старец Агапий, встал поспешно и побрел с посошком на монастырскую пасеку.
— Ох, запамятовал с вами, — ласково ворчал он на ходу, — запамятовал про пчелок божиих! Поглядеть их надоть.
Накануне святого Леонтия, с ночи еще, начались службы церковные в соборе Успенском и прочих храмах ростовских. Гул колокольный разливается окрест, и вдаль и вширь, затопляет сверху гудом своим площади, концы и улицы града, где потоки людские шумят и гудят, растекаясь по всем углам и закоулкам. У гостиного же двора лавки, словно ульи, стоят круг церкви святой Екатерины, толкотня и теснота такая, будто сотни роев тут роятся: мирские и духовные люди разного чина и звания, мужики и женки, старые и молодые, и калики перехожие — нищая братия.
Княжичи с дядьками своими и со слугами монастырскими, утреню отслушав в Успенском соборе и к мощам Леонтия приложившись, пошли прямо к торгу, где гостиный двор у соборной площади с лавками купцов, блинными, харчевнями и питейными. Но пока совершалось торжественное служение у мощей угодника, на площади было пристойно, тихо и благочинно и торга еще нигде не происходило, только нищие пели стихиры, прося подаяния.
Княжич Иван впервые видел такое многолюдное празднество. В Москве, из-за малых лет до объявления его народу, он из Кремля не выходил, и теперь здесь все весьма занимало его.
Вот показались лавки гостиного двора и навесы блинных, запахло печеным тестом и пригорелым маслом. Подле ветхого деревянного навеса одной блинной увидели княжичи слепого нищего с гуслями. Распустив седую бороду до пояса, сидел он без шапки на своем зипуне почти под самым прилавком, перебирая пальцами струны.
У прилавка толпился народ. Покупатели брали горячие блины и, свертывая их трубкой, макали в плошку с топленым маслом, целиком запихивали в рот, обтирая жирные пальцы о свои волосы.
— Блины масленые, блины горячие! — кричал бородатый мужик, принимая от рябой и грудастой женки блины стопку за стопкой на деревянном блюде.
Две же молодайки пекли их и, ставя одну за другой сковороды на горячие уголья, почти непрерывно сбрасывали готовые блины в огромную деревянную чашку, прикрывая их толстым холстом, чтоб не остыли.
— Эх, тетеха, — крикнул уже подгулявший рыжебородый мужик, обращаясь к рябой, — почем блины-то?
— Стопка с маслицем, басенок мой, — озорным голосом нараспев отвечала рябая женка, — стопка с маслицем да бражки ковшичек всего-то четверть денежки!
— Ишь, дороговизна какая! — проворчал Илейка, хотевший уж развязать свой кошель. — Сразу охоту отбило, поедим ужо в обители.
Но рыжебородый уже набивал себе рот блинами, запивая брагой.
Княжичи пошли было дальше, да слепец в это время зазвенел струнами гуслей и запел вдруг звучным голосом:
Вы, люди ученые,
Книгами начитаны,
Нас учить поставлены,
Извествуйте, что есть раз?
Порокотав немного струнами, он, кратко, нараспев ответил себе:
Един бог без греха.
Княжичи невольно остановились и стали слушать, а слепец продолжал повторять вопрос за вопросом до двенадцати и, давая ответ, повторял все прежние ответы вместе с новым. Дойдя до вопроса: «Что есть двенадцать?» — он ответил:
Един бог без греха,
Два в Исусе естества,
В триех лицах един бог,
Четыре авянгелья,
Пять язвий у Христа,
Шостокрылый серафим,
Семь собор святых отец,
Восемь кончий у хреста,
Девять чинов андельских,
Такожде архандельских,
Десять словес божиих,
Одиннадесятый час,
Двенадцать апостолов.
Проведя рукой по всем струнам, положил слепец гусли себе на колени и, ощупав рукой вокруг себя, нашел глубокую деревянную миску и протянул ее вперед. Горячие жирные блины, капая маслом, повалились с разных сторон, наполнив миску доверху.
— Спаси Христос! — бормотал слепой. — Царство небесное вашим родителям, а вам дай бог здравия…
Но в этот миг все кругом зашумело вдруг, загоготало, загикало, и толпа, кружась и толкаясь, понеслась к соборной площади, ближе к подворью архиепископа. Кончилась служба у гроба Леонтия, и митрополит нареченный Иона, и владыка ростовский Ефим, и все архимандриты, игумны, иереи ростовские и приезжие, с иноками и служками, и почетные гости пошли в хоромы архиепископские на почестен пир и трапезу. Из погребов же епископских и монастырских служки владычные и монастырские сотни бочек пива пьяного вывезли на телегах пароконных, а со двора владыки по земле покатили бочищи великие. Вышибали тут из бочек затычки дубовые, подставляли все ковши и ведра, миски и чашки под струи хмельные и пенные, и пир пошел по всей площади.
— Не добро тут отрокам, — сказал Васюк, обращаясь к монастырским слугам, — пьянство и глум почнутся, сквернословие всяко, дерзости.
— Пойдем, — сказали служки монастырские, — на второй владычен двор, что к гостиному ближе. Там токмо гости приезжие да свои сироты домовые.
Кормленье им там в сей день, гостьба. Там и нам угощение будет…
На владычном дворе столы были простые тесовые, во много рядов расставлены, а круг них теснота на скамьях. Людьми скатерти белые, как мухами, со всех четырех сторон облеплены. Шум, гам, разговоры, смех, крики, а слуги владычные с ног сбились, подавая шти, кашу, пироги с капустой, пиво и квас. Почетным же гостям в правом углу двора и блины и мед стоялый в сулеях на столы ставили.
По двору шатались любопытные или очереди ждущие, да нищие в разных местах то «Лазаря», то стихиры пели. Жаркий день, душный, а солнце прямо над головой стоит, печет темя и плечи, и в поте лица все вкушают угощенье.
Слышно иногда сквозь шум и говор, как под окнами владычных покоев воркуют голуби, а потом, стаями снимаясь с навесов и крыш, носятся над подворьем, громко хлопая крыльями, сверкающими на солнце. Неизвестно откуда камнем срываются воробьи, падают на землю, у самых столов дерзко подхватывают крошки и с чиликаньем исчезают куда-то. Дворовые собаки, поджав хвосты, шныряют, как тени, под столами и скамейками, подбирают объедки и взвизгивают иногда под хохот охмелевших гостей от пинка сапогом в бок.
Пошептались служки монастырские со служкой архиепископским, с Никитой Хухаревым, что кормлением воем распоряжался, и посадили княжичей со слугами и провожатыми за почетные столы. Подали им пирогов и блинов горячих, пива, и меда, и кваса сыченого.
— Вот и мы, как бояре, — с довольной улыбкой сказал Илейка, — блины нам масленые и меды крепкие…
Васюк только крякнул в ответ, осушив добрую чарку меда и запихивая себе в рот жирный блин.
Княжичи весело переглядывались, поедая с жадностью пышные ноздристые блины, из которых под зубами текло горячее масло, мазало губы, щеки и пальцы.
Никита Хухарев около них стоял и, подавая ручник, чтобы руки обтирать, ласково приговаривал:
— Кушайте, милаи, кушайте собе во здравие.
В это время пьяный рыжебородый мужик, которого княжич Иван у блинной видел, шел прямо на них, мотаясь из стороны в сторону.
— Гришка Севастьянов идет! — кричал он зычно. — Каменщик посадской…
— Ишь, рыжий бес, — злобно буркнул Илейка, — жрал, жрал блины, да и сюда залез, пес!
Увидев Хухарева, Гришка заорал еще громче:
— Никишка! Угощай, живо!
— Держи карман, — насмешливо крикнул Никита, — много вас тут! Аль не ведаешь, что приезжих токмо да домовых кормим…
— Ах ты, кобылья задница! — изругался Гришка. — Корми бедных людей!
Захребетники мирские! Мы все вам, а нам и блина жаль, долгогривые жеребцы…
— Иди, иди, — крикнул Никита Хухарев, знаком подзывая слуг владычных, — иди, баю, добром!
Хухарев с другими слугами пошел навстречу Гришке Севастьянову и стал гнать его, а потом не утерпел, крикнул насмешливо:
— Ты что, Гришка, нищим притворяешься? У тобя, бают, жемчуга одного с осьмину будет да с деньгами не одна кадь!..
— Да я те за поносные речи твои, я те, кобель старой, — закричал в ярости Гришка и, рванувшись к Никите, вцепился ему в бороду.
Тотчас же около них образовался клубок тел, и покатилось все к воротам двора владычного, а за воротами сразу забушевало.
— Посадских бьют! — кричали там. — Выручай наших! Посадских бьют!..
Посадские валом валили на владычный двор, но слуги владычные, сироты домовые да из гостей многие, у коих кулаки зачесались, крепко приняли посадских. Княжич Иван, бледный, но с виду спокойный, стоял у своего стола и грозными глазами смотрел на драку. В памяти его проходили, как бы повторяясь здесь заново, пожар и смута московская. Дрожащей рукой он крепко держал Юрия, стоявшего рядом. Он видел, как слуги владычные, окружив Гришку Севастьянова, беспощадно совали в бока ему кулаки и били по шее, но тот, с налитыми кровью глазами, рычал по-зверьи и, что есть силы, рвал бороду у Никиты. Вдруг отлетел от него Никита и упал навзничь, и Гришка вместе с ним повалился наземь, зажав в руке большой клок бороды хухаревой. Тут бросились все Гришку топтать, бить прочих посадских и выбили вон со двора, погнали их к торговым рядам и к блинным.
— Ну, княжичи, — тихо сказал Васюк, — в монастырь нам возвращаться скорей от греха! Кто их знает, что они тут понатворят!..
Быстро перешли они опустевший владычный двор и вышли на соборную площадь. В конце ее, у гостиного двора, толпа бушевала, как море, теснясь меж лавок и блинных. Крики сплошным воем гудели там, трещали какие-то доски, доносились глухие удары и топот.
Княжичи и дядьки их невольно остановились. Вдруг, заскрипев и затрещав, словно скрежеща зубами, закачались и стали падать навесы у блинных. Женский визг просверлил воздух, и почти тотчас же во многих местах среди толпы показался огонь и дым. Верхние навесы блинных рухнули на очаги с горячими углями и запылали, как сухая солома. Сразу поднялся ветер, а пламя перекинулось на лавки торговых рядов, и казалось, занялся весь гостиный двор. На звоннице святой Екатерины забили в набат, в других церквах подхватили, и страшный звон всполошил весь град и посады. В ужасе забегали кругом люди в бестолковой суете, крестясь и призывая бога на помощь. И вот в это время, когда и Васюк, и Илейка, и слуги монастырские, и Юрий стояли бледные и растерянные, Иван почуял, будто весь страх его проходит, а мысли ясней и ясней становятся.
Видел он, как пробежали через площадь приставы княжии со стражей и приставники церковные со служками. Видел, как покой в толпе сразу устанавливается там, где появляется стража. Видел потом, как стража вела Гришку Севастьянова и Никиту Хухарева в срубы тюремные сажать, и усмехнулся.
— Видишь, — сказал он Юрию, — когда много разных людей, много и беспорядку. Придет же хоть и мало людей, но таких, как стража с приставами, — и враз все тихо…
— Так и в ратном деле, — радостно подтвердил Васюк, — едино мнение и едино деяние во всем надобны. Ишь, вон и бочки с водой везут и с ведрами бегут!
— Истинно, — согласился Илейка, — без головы и большое тело немощно, словно без рук, без ног оно. Токмо такой пожар из бочек водой не залить…
— Воля, божия, — сказал один из монастырских служек, — а вон туча какая, черным-черна…
Внезапно оглушительно грянул гром, покрыл гул и шум толпы, и пожара, и даже набата во всех церквах. Служки в страхе закрестились. Сразу кругом потемнело, словно наступили сумерки, сразу день захолодал.
— К собору бежим, — крикнул Илейка, — на паперти от грозы схоронимся!..
Все побежали, и Иван с ними. Молния почти непрестанно слепила глаза, и без конца грохотал гром, пока бежали они к собору, и только укрылись на паперти, полил дождь как из ведра.
Люди бежали со всех концов, прятались, где попало, плотней и плотней теснились на паперти собора. Все говорили и кричали о чуде. Иван услышал недалеко от себя громкий женский голос и, оглянувшись, признал рябую женку, что торговала блинами.
— Как токмо заполыхало кругом, — кричала она, — отец Варсонофий, настоятель у Екатерины-то, побег в алтарь, облачился в ризы и со крестом пред церковью стал и возопил святому Левонтию: «Чудотворче, спаси нас!» И как грянет тут, инда земля задрожала, и захлестал дожж, и весь пожар, как бы малый костер, враз залил…
— Чудо! Чудо! — восклицали кругом и крестились, слушая, как шумит и плещет дождь, как завывает яростный ветер.
Вдруг стихло все разом, засверкало солнце, и гроза так же внезапно умчалась, как внезапно и налетела. Княжичи просунулись через ограду паперти и с жадностью вдыхали освеженный грозою воздух. Пахло влажной землей и душистым тополем, раскинувшим свои ветви над самой папертью.
Только издали наносило иногда ветерком дымную горечь погасших головней.
Юрий тихо и робко сказал:
— Страшно от сего, Иване.
Ночью княжичу Ивану думалось многое и не спалось. Темно и душно ему в большой келии, хотя все окна отворены настежь. Розовая лампадка едва озаряет угол с иконами, словно кисеей прозрачной покрывает стены около кивота, но дальше ее отблески меркнут в двух ярких серебристо-белых потоках лунного света, что жестко врывается в окна и, переломившись на стене, ложится на пол, освещая спящего на лавке Юрия. На полу, ближе к дверям, в черно-синем мраке можно различить кошму и спящих на ней Илейку и Васюка.
Не спится Ивану, как это было более года назад в Москве, в день смуты московской, накануне пожара и бегства в Переяславль. Снова, как и тогда, тоска и гнет на сердце Ивана, но теперь еще тяжелей и горше. Восьмой только год ему пошел, а будто с того времени десяток лет он прожил.
Мелькает в мыслях у него и Шемяка, и бабка, и тата с матунькой, и владыка Иона, и Ряполовские, и передача их, княжичей, на епитрахиль владыки…
Кажется это Ивану все страшной сказкой, как старина о Велесе ростовском, чудится порой, что он с Юрием, братом своим милым, да с Илейкой и Васюком одни-одинешеньки среди пучины какой-то темной, мутной и страшной. Будто на островке малом они, а кругом волны плещут и вот-вот захлестнут их совсем. Страшно Ивану, дрожь бежит по рукам и ногам, холодными мурашками ползет по спине, и смотрит он с отчаянием на розовую лампадку, а она от слез в глазах троится и четверится, и чудится, что и лик спасителя движется и чуть улыбаются губы его.
— Господи, господи, — с легким стоном шепчет Иван, — помоги нам, господи, спаси и помилуй…
Вдруг хлынули слезы и полились неудержимо по щекам, наливаясь в уши и скатываясь на подушку, но дрожь прошла, сердце же замерло снова, но не от тоски и боли, а от смутной надежды. Вспомнились ему слова бабки, когда отец в плену у татар был, что «сама Москва хранит и бережет сыночка ее скороверного…» От этих слов словно на светлую дорожку он вышел… Понял Иван, что сейчас вот Москва на страже и все еще бережет своего великого князя. Понял он, что и Ряполовские, и владыка Иона, и купцы, и посадские, и сироты, и воины — все против Шемяки. Понял, что все хотят тишины и покоя, а это дает только Москва. Шемяка же и все, кто с ним, нарушают покой.
— Одного князя на Руси нужно, — тихо прошептал он, — и смуты не будет!
Замелькали в памяти его слова попика Иоиля о царе и патриархе московских, о единовластии и единоначалии, почувствовал он в себе силу и мощь и решил неотступно просить, чтобы стал отец царем московским, а если будет трудно ему, то бабка и владыка Иона помогут.
— Сильные они, — сказал он вслух, — оба сильные: и владыка и бабка…
— Ты что, касатик? — окликнул его проснувшийся Васюк.
Иван обрадовался пробуждению верного своего дядьки и заговорил, хотя еще взволнованно, но весело:
— Слушай, Васюк, Москва-то Шемяку прогонит в Галич…
— Не в Галич, а удушить его надо, — поправил Васюк.
— Потом тата в Москву приедет, — продолжал Иван с увлечением, не обращая внимания на замечание Васюка, — соберет всех князей и пойдет на царя ордынского, потом на казанского. Всех царей покорит, и сам станет царем московским! Так отец Иоиль говорил в Муроме…
— Истинно, истинно, касатик, — радостно соглашался Васюк. — Москва-то за нашего князя великого. Москва-то его, касатик, никому не выдаст!
Народ-то за него: и сироты, и бояре, и попы, и купцы, поелику мирно и жирно жить хотят, а потом и басурманов с шеи стряхнуть!.. Все так будет, касатик! Спи с богом. Бог-то за нас, касатик, за правду…
Последние слова Иван слышит уже сквозь дрему, глаза его смыкаются, и видит он снова соборную площадь, блинные и мятущуюся толпу. Снова вот звон колокольный, набат, крики, огонь и дым, но ему уже не страшно. Он высоко стоит на паперти древнего собора, а на площадь выезжает отец в золотых доспехах, и все ему кланяются, и всюду говор идет:
— Царь московский! Царь московский!
Вот скачут конники, окружая телегу, а в телеге сидит пленный царь казанский. Вот еще скачут конники с другой телегой, а в ней — пленный царь Золотой Орды. Кричит народ, радуется, шапки к небу бросает. Тата же весело поглядывает на паперть, где Иван стоит с матунькой, бабкой и Юрием. Вот выходит из собора и владыка Иона со всем клиром, и поют они радостный молебен, и пение их сладостно, но все тише и тише становится оно, потом затихает, и все исчезает из глаз Ивана, и сразу погружается он в спокойный и глубокий сон.
Этой же ночью в покоях владыки ростовского до первых петухов затянулся тайный совет у Ионы, нареченного митрополита московского и всея Руси.
Много сначала говорили о разных делах духовных: о латинской ереси, о неустройствах церкви русской, о зависимости ее от униатского патриарха, о невежестве попов деревенских, которые неграмотны, а с голосу на память все службы помня, смысла их вовсе не разумеют. Потом речи пошли о князе Василии московском и о Шемяке, и владыка ростовский, приятель Ионы, в заключение сказал:
— Аз, многогрешный, мыслю, справедлив глас митрополита нареченного нашего. Не ждать нам добра от церкви цареградской, унию поганую признавшей на осьмом соборе нечестивом. Мы же низвергли вот еретика богомерзкого Исидора, иже патриархом цареградским и царем грецким утвержден он был на Руси митрополитом. Как же нам, православным, после сего в церкви русской жить, кого слушать?
Вопросил так владыка ростовский и смолк в печали, и все с тревогой возвели очи свои к Ионе. Тот сидел грустный и казался усталым.
— Чада мои, — заговорил он, наконец, тихо, — чада мои! Померкло солнце благочестия. Где же опора православия? Где же духовенству благодать получать, где ныне для веры православной убежище?
Иона помолчал и, возгорев душой, продолжал твердо:
— В Москве все сие ныне! Токмо в Москве соборная апостольская церковь без осквернения. Москва, третий Рим, глава всему христианству православному. В Москве лишь светильник веры истинной, который возжег там святой митрополит Петр.
— Где же столп веры-то, где?.. — горестно возопил игумен Авраамиева монастыря. — Где опора, когда князя великого в Угличе в темнице доржат за приставы, а дети его, яко тати в нощи, в монастыре нашем скрываются!..
— Слушай, отче, — сурово прервал его владыка Иона, — не вопли, а дела ныне надобны. Ежели ныне смута среди князей мира сего, значит нужна сила и власть князей церкви. Греция и патриарх грецкий — нам не закон. Есть у нас свой святой собор русских духовных отцов, а вера наша не токмо от греков пришла. Ране того святый Андрей, брат апостола Петра, идучи в Рим, в земле нашей проповедовал веру Христову. Силой благодати церкви своей можем мы руки простереть на защиту истинной государевой власти! Ведомо мне: и бояре, и купцы, и сироты за Василь Василича и за детей его биться будут!
Мы же должны, яко зеницу ока своего, уберечь князя великого. Ежели господь иначе решит, то княжичей сохранит от злодейства Шемякина. Никому не усидеть на московском столе, опричь нынешних князей, ибо сильны и крепки они, и с ними вместе Москва растет. Будет могучим русское государство — будет могуча и русская церковь…
— Приказывай же, отче, — воскликнул владыка ростовский, — содеем все государству и церкви на пользу!
— Приказывай, отче, приказывай! — заговорили кругом.
— Княжичей хранить надобно, — твердо сказал Иона и, обратясь к молодому диакону Алексию, добавил: — Поедешь в Углич со мной, и поставлю аз тобя у иерея Софрония, который при темнице там иерействует. Оба следите, дабы вовремя княжичей от всякого удара злодейского упасти.
— А мы в Ростове, — заметил владыка Ефрем, — будет надобно, в монастырях ближних укроем младенцев. Ты же, отче, да поможет тобе господь, храни самого государя от злых козней Шемякиных.
— Петухи уж поют, — усмехнувшись, сказал владыка Иона, — пора опочить. Завтра повезу княжичей в Углич. Помните же, чада мои, все, что богу мы тут обещали деять ради церкви православной.
Владыка встал, высокий и еще могучий старик, и громко и привычно молвил:
— Да благословит вас господь ныне и присно и во веки веков.
— Аминь, — ответили все, вставая и низко кланяясь нареченному митрополиту московскому и всея Руси.
