Глава 4
Взятие и воссоединение Твери
В сентябре пришла весть на Москву о смерти папы Сикста IV.
— Сие точно и достоверно, — докладывал обоим государям за ранним завтраком дьяк Майко, — ранее-то были токмо слухи, а ныне из Колывани купцы весть привезли: «Преставися папа Сикст в четверток на двенадцатое августа в пять часов нощи, а нового папу звать Иннокентий осьмой».
— А что о новом папе бают чужеземцы? — спросил Иван Васильевич.
— Бают он много хуже усопшего. Тоже великий, бают, разоритель будет. Пьяница, женок всяких и девок круг него невесть числа, детей от них великое множество…
— До сего нам дела нет, — перебил Иван Васильевич, — сие его гребта. А вот как он с Польшей и Литвой, как с басурманами?
— О сем бают разно, — продолжал дьяк. — Смута везде. Одной рукой, бают, новый папа деньги на крестовые походы собирает, а другой рукой тайными грамотами с султаном Баязетом о дружбе ссылается…
— При таких делах, — заметил Иван Иванович, — крулю Казимиру есть о чем думу думать…
— У круля-то и так борзости мало было с Москвой биться, — добавил насмешливо Иван Васильевич, — а нынче и того менее будет. Ежели вот наместник Христов и разоритель гроба Господня лобызать друг друга учнут, то Казимир-то меж двух огней окажется.
— Истинно! — смеясь, воскликнул Майко. — У Казимира-то, опричь всего, неполадки с уграми и чехами. Блазнят еще круля сии два престола — сынов у него много…
— Нынеча, мыслю, — продолжал Иван Васильевич, — Казимир-то намного к Михайле в Тверь запоздает, да мы все едино ждать не будем. Придем, Бог даст, еще поранее его!..
Государь с веселой усмешкой взглянул на сына, но быстро отвернулся, заметив, что тому не терпится что-то сказать.
— Андрей Федорыч, — обратился он к Майко, — как все содеяно по приказам нашим в Новомгороде? Есть у тобя вести от наместников?
— Оповестил меня наместник-то новгородский Яков Захарыч, что задержал он много старых посадников и тысяцких, вдов их и других именитых бояр и боярынь, которые разные сговоры вели с крулем ныне или в прежнее время. Задержанных пытал и про всю крамолу у них вызнал.
— А казну и села их? — спросил Иван Васильевич.
— А казну и села их — все на тобя, государь, велел отписать, — ответил дьяк Майко.
— Извести Яков Захарыча, — молвил старый государь, — что добре им все содеяно. Пусть всех задержанных с семействами их шлет в Москву, ко двору боярина Ивана Товаркова, а в Новомгороде еще коромольной землицы поискал бы. Иди с Богом.
— Днесь же, государь, вестовым гоном весть пошлю о сем наместнику, — вставая и кланяясь, проговорил дьяк.
Когда государи остались одни, старый государь подошел к отворенному окну. Осенний денек стоял погожий. Тишь и теплынь кругом. Иван Васильевич молчал и задумчиво смотрел на кремлевские сады. Вдруг густой, мельтешащей в воздухе тучей пронеслись неподалеку скворцы.
— На пролете, — беззвучно прошептал он и, неведомо почему, вспомнил о Марьюшке.
Сидели они вдвоем на лесенке возле башенки-смотрильни и так же вот на Москву и на скворцов глядели. И было это все будто давным-давно, будто и весь мир тогда был иной, на нынешний совсем не похожий. Нежно улыбнувшись, он оглянулся на сына, но, встретив его гневный взгляд, вместо ласковых слов сказал деловито и сухо:
— Ну, сказывай, Иване, как обо всем мыслишь?
— Мыслю, государь-батюшка, — взволнованно заговорил Иван Иванович, — что нельзя нам зло копить крут собя. Мы ведаем все и о большом и о малом гнезде! Все злые хитросплетенья их на глазах наших…
— Да. Сие все нам ведомо, Иване, и яз… — начал было Иван Васильевич, но, не кончив речи, спросил: — Скажи, как ты о новом папе мыслишь и о переменах, которые быть могут?
Молодой государь овладел собой: стало жаль отца, которому тяжко бывает, когда говорят с ним о мачехе. Помолчав, он ответил отцу спокойно и почтительно:
— Мыслю яз двояко. Может, папа и Казимир купно со своими доброхотами московскими и верейскими зло творить будут по-прежнему, как при Сиксте. Может, Иннокентий-то о крестовых походах токмо в трубы трубить будет, а сам Баязета вместе с Менглы-Гиреем на нас подымет. Может, и Литву с Ливонией на нас уговорит.
— Право мыслишь, Иване, — одобрил государь своего сына, — разумеешь, что все дела наши: государственные, военные и торговые — с таковыми же делами иноземных царств ныне сплетаются. Помни, чем более расти и крепнуть Русь будет, тесней еще станут сии сплетенья. От сего же все богатство наше, цена и сила денег наших…
Иван Васильевич задумался, а Иван Иванович с некоторым недоумением глядел на отца. Казалось ему, что отец намеренно отводит разговор в другую сторону.
— Батюшка, — сказал он с легкой досадой, — яз тобе о руке Рыма, о гнездах рымских и польских у нас на Руси, о зле, какое на нас в Москве мыслят…
— Иване, Иване, — ласково перебил сына Иван Васильевич, — сие все едино. Ты молвил, двояко мыслишь, а надобно трояко. Третье-то и есть главное. Токмо помысли, Иване, тверезо, а обиды и горечь ото зла забудь. Не будь в делах государствования гневом пьян. Помни, мы с тобой умрем, и внуки наши умрут, а Русь останется… Вот мы Новгород собе мечом покорили, казнили и казним многих, заставы в Новомгороде крепкие держим, а покоя и мира нет…
— Что ж нам деять-то? Руки сложить, зло против собя копить?
— Переменить все надобно на Руси, дабы злу места у нас не было. Не страшны нам хищные враны и волки — передавить их враз можно. Надобно так содеять, дабы негде было ворогам корни у нас пустить, дабы сами завяли, а люди, нужные нам, процвели. Сие главное дело наше, а разных злых мух и других мелких гадов разрядный приказ и Товарков с прочими слугами нашими истребят.
Иван Васильевич помолчал и твердо сказал:
— Надобно нам, Иване, не токмо руль от ладьи государственной в своих руках доржать, а и все весла, которыми ладья движется, в нужные нам руки передать. Сие главное. Разумеешь?
— Разумею, батюшка, — ответил Иван Иванович. — Вижу давно, что ты не из тех государей, которые из-за деревьев леса не видят. Токмо лес-то все-таки из деревьев слагается…
— Добре сказано, — рассмеялся старый государь, — а посему приезжай ко мне после обеда. Мы един на един с тобой и о деревьях побаим, и о гнилых и здоровых. Ну, иди с Богом. Ждать буду…
После обеда оба государя сидели в опочивальне Ивана Васильевича и почти полчаса вели тайную беседу. Оба были взволнованы, бледны, но говорили тихо, вполголоса.
— Тяжело мне, батюшка, — говорил Иван Иванович, — баить о сем. Токмо ведь сама же пишет Марья Андреевна и радуется, что грамоту отец ее из Москвы получил. От кого ж и что получил сей папский слуга Андрей Палеолог, короной своей торгующий?! Его же брат родной, Мануил-то, и того хуже. Сам ты ведаешь. Он и отечество и веру продал, дабы на султанской дочке жениться. Греки-то ныне, батюшка, все продают, не токмо чужое, а и свое отечество. Ничего не стоит таким и Русь-то продать, за которую мы с тобой живот положить готовы. Татары верней их. Касим и Данияр были и есть верные нам слуги: они клятвы своей не рушили…
— Сии татары-то верней нам не токмо греков, а и братьев моих родных, — молвил Иван Васильевич.
— То-то вот греки и в дружбе великой с удельными нашими да со всеми боярами-вотчинниками. Вольный и самодержавный государь на Руси им не надобен — ни тем, ни другим. Вместе они кашу варят.
— Пусть варят! — воскликнул Иван Васильевич.
— Котел сей с кашей кипящей им же на главу опрокинем! Пока мы с тобой живы, вороги…
— Ведаешь сам, государь, — взволнованно прервал отца Иван Иванович, — в животе нашем не токмо Бог волен, но и люди…
Иван Васильевич с любопытством посмотрел на сына и спросил:
— А как ты о воровстве и зле таком мыслишь?
— За тобя страшусь, а первое для сего зла — рука папы. Папские-то слуги в твоих хоромах живут, пьют и едят с тобой за единым столом…
Иван Васильевич нахмурил брови. Заметив это, молодой государь продолжал:
— О сем, батюшка, ты больше меня ведаешь. Яз же тобе еще молвлю токмо о слугах круля Казимира. Вот днесь ты мне сказывал о ладье государственной, а у самого-то руля у нас и фрязины есть, и греки, и ляхи, и татары, и литовские выходцы разные…
— Назови, кто? — приказал Иван Васильевич.
Иван Иванович заколебался сначала, но потом сказал твердо и резко:
— Волю твою, государь, смотреть за иноземцами исполняя, яз и слуги много лжи всякой приметили. Первое — не верю яз князю Лукомскому. Хошь и отъехал он к нам от Казимира, а веры ему нет. Греки с ним в большой дружбе и ляхи, которые у нас служат, бывают у Лукомского. Есть еще братья Селевины, выходцы из Литвы, которые мытниками у ляхов возле нашего рубежа служили. Сии, яко псы, все везде нюхают. Верейский князь с Марьей Андревной…
Иван Иванович замолчал в волнении, но, пересилив себя, добавил:
— В хоромах же у княгини твоей, как ты ведаешь, врач есть и две вещие бабы, которые всякие зелья варят…
Иван Васильевич утомленно закрыл глаза.
— Устал яз, Иване, — сказал он тихо. — Все вот Федор Василича жду. Мыслю, вборзе он из полона воротится. Тогда втроем мы думу о всех злоумышленьях подумаем. Днесь же нам наиглавное — с Тверью кончать. Следи посему за каждым шагом князь Михайлы. Пымаешь саму малость какую, и сей же часец мы на Тверь свои полки поведем… О верейских же яз сам не забуду. С них начинать надобно…
Иван Иванович улыбнулся и, поцеловав у отца руку, вышел из его опочивальни.
В день бабьих именин, сентября семнадцатого, государыня Софья Фоминична обычно праздновала день ангела по второму своему имени, оба государя — Иван Васильевич и Иван Иванович — прибыли к Софье Фоминичне после завтрака с дарами и поздравлениями. Отслушав молебен и поздравив еще раз мачеху, Иван Иванович извинился нездоровьем жены и тотчас же отъехал к себе домой. Старый государь остался на обед. Услышав об этом, Елена, старшая из детей его, захлопала в ладоши, бросилась с радостным криком к отцу:
— Остался, остался, остался!
Государь поднял Елену на руки и нежно поцеловал в обе щеки. Почему-то ему вспомнилось, как в дни детства маленький братец его, Юрий, так же вот заплескал руками от радости, а бабка Софья Витовтовна строго остановила его, сказав:
— Не подобает так княжичу…
Иван Васильевич ласково поглядел на свою любимицу и подумал, что теперь другие уж времена и другие обычаи.
— Девятый годок уж Оленушке нашей, — проговорил он вслух, любуясь дочкой. — Мыслил яз, будет она в мать, маненькая, а она вишь как поднялась, будто сосенка в бору…
— В тобя пошла, — лаская девочку, сказала Софья Фоминична и продолжала, коверкая слова: — Родился так вот: Элен, Феодосия, другая Элен, сего лета в апреле Эудоксия, а ныне яз паки тязела стала, пяти месяс…
Иван Васильевич рассмеялся.
— Чем более детей, семейство крепче, — сказал он шутливо. — Токмо ты девок уж не роди, а то девок-то у нас с тобой четыре есть, а сынов — токмо три…
— Тут не наса воля, а Бозья, — смеясь же, ответила Софья Фоминична.
Иван Васильевич окинул жену быстрым взглядом и заметил, что к тридцати пяти годам она еще больше потолстела, но все же была свежа и моложава.
— Просвирка, — шепнул он одними губами и добавил вслух: — После обеда яз отдохну не более часа, мне надобно…
— А ми на полевин час ране обед соберем, — смеясь, лукаво перебила его Софья Фоминична и, увидев вошедшую кормилицу с пятимесячной Евдокией на руках, пошла ей навстречу, радостно бормоча:
— Миля моя, миля…
Слушая нерусский выговор жены, Иван Васильевич вдруг почувствовал около себя все чужим, кроме маленькой Оленушки. Особенно чужой показалась ему сама Софья — женщина небольшого ума, но хитрая, льстивая, чувственная и злобная святоша. И в этот день было для него особенно убедительным все, что говорил ему о мачехе сын его любимый…
Октября десятого, в пятницу, на третий день, как зима начала становиться, прискакал к отцу перед самым обедом крайне взволнованный Иван Иванович.
— Батюшка, — с трудом выговаривали его дрожащие губы, — бабка-повитуха баит, Оленушка моя родит… Вборзе, баит, родит…
— Ништо, Иване, ништо, — с улыбкой перебил сына старый государь, — так уж от Бога поставлено. Все женки рожают, на том и род человечий держится…
Иван Иванович схватил отца за руки.
— Батюшка, — горячо говорил он, — един ты у меня родной. Молю тя, приезжай обедать ко мне! Приезжай. Колымага моя у твоего крыльца. Легче мне с тобой!..
Когда они приехали в хоромы Ивана Ивановича, там хотя и не было никакой суматохи, но стояла особая тревожная тишина, и слуги исполняли свои обязанности как-то ускоренно, будто спешили куда-то.
У красного крыльца ожидал государей дворецкий Ивана Ивановича, все тот же Данила Константинович, которого, заменив греком, давно уже отпустила от себя Софья Фоминична.
Молодой государь опять заволновался и, побледнев, спросил дворецкого:
— Как с государыней-то?
— Все слава Богу, — с улыбкой ответил Данила Константинович и, поклонившись старому государю, поцеловал протянутую ему руку.
— Ну, пойдем, батюшка, токмо взглянем на княгиню мою, — весело проговорил Иван Иванович, — да сей же часец обедать будем…
— Стол-то уж собран, государь, — доложил дворецкий.
— Добре, добре! — воскликнул Иван Иванович и быстро побежал вверх по ступеням.
Иван Васильевич с улыбкой переглянулся с дворецким.
— Младость сие, Данилушка, — со вздохом сказал он и добавил: — После обеда, как всегда, приготовь постель мне в трапезной…
— Слушаю, государь, — тихо молвил дворецкий.
В покоях Елены Стефановны Иван Иванович стоял возле постели жены, когда вошел туда старый государь. Здесь же были бабка-повитуха и две старые боярыни из приближенных покойной Марьи Ярославны. Все они низко поклонились государю, а он, узнав старых служанок матери своей — Ольгу Тимофеевну да Степаниду Федотовну, поздоровался, назвав их по имени и отчеству.
Встретив взгляд снохи, он улыбнулся и ласково спросил:
— Как тобе, доченька, можется?
Елена Стефановна была тронута приходом свекра.
— Благодаря Богу, добре, — радостно молвила она. — Молю тя, государь, благослови мя, отца вместо…
Как только Иван Васильевич благословил сноху и та поцеловала его руку, к нему приблизилась старая боярыня Степанида Федотовна и, низко кланяясь, молвила:
— Идите, государи, к собе в палаты. Надоть нам роженицу готовить…
За трапезой беседа зашла о разных делах государственных.
— Не успел яз сказать тобе, Иване. Был у меня до твоего приезда дьяк Майко, за ранним завтраком, — начал Иван Васильевич, — вести принес из Пскова. Смерды там пуще прежнего мутят, а на вече снова нестроенья идут и смуты. Повелел яз тайный приказ послать наместнику, дабы масла в огонь подливал…
— Разумею сие! — воскликнул Иван Иванович с усмешкой. — Хочешь ты, дабы Псков сам в руки Москвы пошел, а возьмем Псков-то, можно и на смердах так узду затянуть, что не пикнут…
— Сие все так, Иване, — заметил старый государь, — запомни главное: государю надобно зрить не токмо днешнее, а и то, что через многие лета будет. Посему мыслю яз и до взятия Пскова и после многие льготы смердам дать. Сии мужи — крепкие хозяева и торговцы — не что ведь иное, а лен сеют. Годны они, дабы и из них порубежных помещиков изделать, яко изделали мы помещиков из холопов опальных бояр новгородских. Они и ныне первые из псковичей немецких ворогов на собя принимают. Нам, а может, детям и внукам нашим, они главным оплечьем еще долго будут против Ливонии. Может, уж тобе даже придется испомещать их, то ты земли им поболее прирежь, дабы работников и холопов еще более собе завели. Они же тобе и воями будут.
В это время, слегка скрипнув, отворилась дверь. Боярыня Степанида Федотовна, радостная и взволнованная, вскочила в трапезную.
— Бог сына дал! — воскликнула она. — Государыня здрава, благополучна. Когда же, государи, молебен петь будут в крестовой, забегу покличу вас.
Иван Иванович, побледневший сначала и окаменевший, вдруг ожил и, радуясь и плача, бросился обнимать отца.
— Батюшка, сын у меня! — восклицал он. — Сын ведь, батюшка! Сын!..
Отец, отерев ладонями слезы со щек, перекрестился и проговорил:
— Продлил Господь род наш. Да горит свеча от свечи, да не угаснет вовек!..
На четвертый день после рождения сына, октября четырнадцатого, Иван Иванович сидел у отца за ранним завтраком и, в ожидании дьяка Майко, весело беседовал.
— Хочу тобе и сношеньке, — говорил старый государь, — подарить нечто «на зубок». Хочу, что матерь твоя получила в наделок, вернуть сыну и внуку ее.
Иван Иванович с благодарностью поцеловал руку отца и молвил:
— Сие будет великой радостью Оленушке, ставшей ныне через сына моего кровной родней нашей…
В это время вошел и поздоровался с государями дьяк Майко.
— Будь здрав и ты, — ответил ему государь, — садись. Как новгородцы-то?
— Ночесь токмо привезли их. Мужья на дворе боярина Товаркова, Ивана Федорыча, а жены их с детьми малолетними в иных местах за приставы посажены. Начальник стражи весть привез от наместника твоего. Воротился из бегов в Литву боярин новгородский Иван Савелков токмо сам-третей! Король его не пожаловал, не принял, а опричь того свои же челядинцы ограбили да бросили его…
— И добре изделали! — смеясь, заметил Иван Васильевич. — Ты вот, Андрей Федорыч, вестовым гоном оповести Якова Захарыча, дабы вотчины его к коромольной землице прибавил, а летуна сего поимал…
— Сей птице Яков Захарыч соли на хвост насыплет! — воскликнул Майко. — Более никуда уж не полетит…
Все слегка рассмеялись.
— Ну, иди с Богом, Андрей Федорыч, да пришли-ка мне сей же часец Димитрия Володимирыча.
Когда дьяк вышел, Иван Васильевич оживленно прошелся несколько раз вдоль трапезной и, остановясь у стола, налил до краев два кубка самым дорогим заморским вином и молвил:
— Пью за тобя, сын мой, за сноху мою и за внука моего, нареченного Димитрия…
— И за тобя, батюшка мой и государь! — чокаясь, воскликнул Иван Иванович.
Поставив пустой кубок на стол, Иван Васильевич с радостной и в то же время печальной улыбкой смотрел на сына, допивавшего вино. Когда же тот поставил тоже пустой кубок на стол, сказал ласково:
— Хорошо тобе, Иване. Позади тобя — яз, впереди тобя — Димитрий.
Помолчав, он добавил:
— Впереди же меня — ты, а позади — токмо смерть…
Дверь отворилась, и вошел казначей государев, боярин Ховрин.
— По приказу твоему, государь, — сказал он, поклонился и поздоровался.
— У меня к тобе, Димитрий Володимирыч, недолга беседа. Прикажи принести сюды все из саженья покойной великой княгини моей Марьи Борисовны, Царство ей Небесное!
Ховрин растерялся, побледнел и со страхом глядел в лицо государю. Иван Васильевич почуял что-то неладное. Брови его сдвинулись, руки стали слегка дрожать…
— Сказывай, — глухо произнес он.
— Все сие взяла собе княгиня твоя Софья Фоминична…
— Как ты, злодей, смел позволить? — закричал Иван Васильевич в бешенстве. — О голове своей забыл?
Глаза его горели беспощадной злобой. Ховрин упал на колени.
— По приказу твоему, государь, — с трудом, дрожащим голосом выкрикнул он, теряя соображение. — По приказу твоему…
— Лжа сие! Сказывай правду, а то будет тобя Товарков спрашивать.
— Помилуй, государь, дай мне слово. Забыл ты, государь, как было…
Иван Васильевич, преодолев гнев свой и не спуская глаз с Ховрина, тихо проговорил:
— Встань и сказывай.
Ховрин оправился от страха.
— Сие было, государь, в лето шесть тысяч девятьсот восемьдесят второе, когда царевич Андрей Фомич дочерь свою, Марью Андревну, из Рыма привез…
— Ну? — нетерпеливо молвил государь.
— Сие можно по описям проверить, — продолжал уверенно Ховрин. — Супруга твоя, желая дарить брата и племянницу, приказала именем твоим дары для выбора ей приготовить…
— Помню, — тихо молвил государь.
— О сем яз тогда довел тобе, а ты мне приказал: «Из камней, злата и серебра токмо по четвертому списку и ниже». Яз спросил тобя: «А из женска портища?» Ты же мне приказал: «Сие по ее выбору». Она и выбрала все из наделки светлой памяти покойной княгини твоей.
— А ты не давал бы… — сказал Иван Васильевич.
— Как же мне было государыни и тобя, государь, ослушаться?
Иван Васильевич помолчал, потом ласково обнял боярина Ховрина и поцеловал.
— Прости мя, — проговорил он, — повинен в том, что не упредил тя о саженьи княгинюшки моей милой…
Вдруг снова нахмурил брови и приказал:
— Немедля иди ко княгине Софье Фоминичне, истребуй от нее моим именем оное саженье. Принеси его сюды сей же часец…
— Слушаю, государь! — воскликнул Ховрин, направляясь к дверям.
Софья Фоминична завтракала у себя в трапезной, стены которой были обиты дорогой золотой парчой. Около нее сидел красивый грек средних лет, ныне ее дворецкий, один из Траханиотов, Димитрий Эммануилович, главный ее советник.
Перед ними почтительно стоял старший из братьев Селевиных, Захарий, торговавший в Москве драгоценными каменьями.
— Недобрые вести, — говорил он с трудом, наполовину по-латыни, наполовину по-итальянски, — недобрые вести, государыня. Гонец с грамотой княгини верейской пропал без вести. Ни в Литве его нет, и назад он не воротился…
Чтобы лучше быть понятым, Захарий шепотом повторил сказанное на русском языке, припутывая польские слова. Потом снова перешел на латино-итальянский язык.
— Извини меня, государыня, — сказал он, — плохо я знаю чужие языки, говорю же хорошо только по-еврейски и по-польски, а этих языков ты не знаешь…
В это время вошла служанка Софьи Фоминичны и тревожно прошептала по-итальянски ей на ухо:
— Пришел казначей государев с толмачом…
Софья Фоминична многозначительно переглянулась с дворецким и указала глазами на Селевина. Дворецкий понял.
— Пойдем, Захарий, ко мне, — сказал он, — к государыне пришли важные люди…
— Побудь с ним, Димитрий у себя, — взволнованно добавила государыня. — Впрочем, оставь его лучше у доктора, а сам скорее приходи обратно.
Когда они вышли из трапезной, Софья Фоминична велела служанке скорей принести ей волосник, а также и летник, чтобы прикрыть им сверху свое иноземное платье. Едва она успела переодеться, как вернулся Траханиот и пошел за Ховриным.
Войдя в трапезную, государев казначей, чтобы успокоиться, дольше обычного крестился на образа.
— Будь здрава, государыня, — сказал он, — на многие лета.
— Будь и ты здрав, боярин, — ответила Софья Фоминична и добавила по-итальянски: — Пусть теперь толмач переводит. От кого и зачем ты ко мне пожаловал?
— От имени государя моего, великого князя Ивана Василича, — все еще волнуясь, ответил Ховрин, — дабы взять у тобя, государыня, сей же часец саженье покойной княгини его…
Софья Фоминична побледнела, потом лицо ее пошло красными пятнами. Она взглянула на своего дворецкого — тот был белый, как мел, и губы его дрожали.
— Придется сказать о верейских, — проговорил он по-гречески, — иначе будет хуже…
Глаза Софьи Фоминичны загорелись злобой и ненавистью, и она с гневом выкрикнула Ховрину что-то по-итальянски, а толмач перевел:
— Нет у меня ничего! Саженье подарила я в приданое племяннице своей Марье Андревне. Иди!
Ховрин молча поклонился и быстро вышел.
— Димитрий, Димитрий! — яростно воскликнула по-гречески Софья Фоминична. — Варвар этот меня, царицу, рабой своей сделал! Опутал детьми, любовь мою отнял…
— Молчи, безумная, и у стен есть уши, — остановил ее Траханиот и добавил: — Помни, у тебя уже три сына. Можно поторопить смерть…
— Но пошлет он к Марье за саженьем, — беря себя в руки проговорила Софья Фоминична, — а там, кроме саженья, найдут еще то, что не его, а нашу смерть поторопит!..
— Успокойся, — ласково сказал Траханиот, гладя и целуя ей руки. — Надо упредить верейских. Тотчас же я прикажу Селевину, дабы он племянника своего Иосифа гонцом послал к Марии. На золоте наш гонец скорее, чем государевы вестовым гоном, в Верею поспеет…
Обменявшись мнениями о судьбе саженья, оба государя замолчали в нетерпеливом ожидании. Но Иван Иванович не выдержал.
— Яз мыслю, — сказал он мрачно, — все драгоценности матери ушли уж на разные злые умыслы.
— Ховрин все скажет, — молвил Иван Васильевич, — не охотник яз гадать, да и гадать-то не на чем, опричь как на бобах. Подожди малость, ведь и половины часа не прошло…
В дверь постучали. Боярин Ховрин вошел сильно взволнованный.
— Государыня в гневе великом, — начал он сразу. — Саженье сие, баит она, в наделок племяннице своей отдала…
Иван Васильевич побледнел и крепко сжал губы.
— Опять Верея! — невольно сорвалось с уст Ивана Ивановича.
Старый государь с укоризной взглянул на сына и, обратясь к казначею, приказал:
— Димитрий Володимирыч, приготовь мне опись всего, что государыней взято для Марьи-то. Да позови ко мне Саввушку. Опись-то не задержи…
— Слушаю, государь, — сказал Ховрин, торопливо выходя из покоя. — Опись же сей же часец изделаю.
Иван Васильевич медленно стал ходить из угла в угол.
— Иване, возьми собе правилом, что государю не всегда и не перед всеми можно мысли свои сказывать, — проговорил он, но, увидев вошедшего Саввушку, приказал ему:
— Гони к боярину Товаркову, дабы он немедля с тобой вместе ко мне приехал.
Саввушка поспешно вышел, а Иван Васильевич продолжал молча ходить взад и вперед. Неожиданно он остановился перед сыном и спросил:
— Скажи, какие у тобя полки ближе к литовским рубежам стоят?
— Полки князя Бориса Михайлыча Турени-Оболенского, возле Можая…
— А какие еще есть полки ближе на полдень?
— Нет полков ближе, — ответил Иван Иванович, — опричь малых застав.
Иван Васильевич подошел к столу, где у него хранились всякого рода карты, достал ту, на которой московские рубежи начертаны, и положил сверху на стол. Потом, отворив дверь в сенцы, крикнул страже:
— Пришлите дворецкого!..
— Здесь я, государь, — отозвался дворецкий, подбегая к дверям, — стражу сменял…
Войдя в покои, он поклонился обоим государям и молвил:
— Приказывайте, государи.
— Скажи страже, Петр Василич, — проговорил старый государь, — как приедет боярин Товарков, более никого ко мне не допущать. Сам же поезжай к Димитрию Володимирычу, возьми от него опись, которую жду, и немедля сам привези ее. Иди.
Дворецкий вышел, но дверь снова отворилась, и Саввушка пропустил вперед себя боярина Товаркова, тощего человека с большими синими глазами, с жидкой, но длинной, слегка седеющей бородой. Боярин был резок в движениях и походил своими повадками на какого-то монаха-отшельника. Лицо же его все время передергивалось странной улыбкой.
— По приказу твоему, государь, — сказал он, истово перекрестясь на образа и кланяясь обоим государям.
— Садись, Иван Федорыч, — молвил Иван Васильевич, — а ты, Саввушка, иди и к нам более никого не допущай.
Молодой великий князь по велению государя рассказал Товаркову, какую грамотку Марья Андреевна послала к отцу своему в Рим, где и как эту грамотку перехватили дозоры московские. Товарков слушал жадно, не пропуская ни единого слова, синие глаза его вспыхивали, а на лице чаще играла улыбка.
Рассказал Иван Иванович и о постоянной вестовой гоньбе между Вязьмою, Вереей и Тверью, но о Москве промолчал, предоставляя сказать о саженье отцу самому. Но Иван Васильевич, взглянув на сына, глухо промолвил:
— Сказывай и о саженье.
Товарков насторожился еще более, и, по мере того как двигался вперед рассказ Ивана Ивановича, казалось, что боярин, будто собака, неотступно бежит по незримому следу.
В это время в покой вошел Саввушка и передал Ивану Васильевичу несколько исписанных листков бумаги…
— Петр Василич привез от боярина Ховрина, — прошептал он.
— Добре, — тихо ответил государь, — иди.
Когда Иван Иванович закончил рассказ, старый государь сказал Товаркову:
— Вот тобе, Иван Федорыч, опись наделка покойной княгини моей. Токмо взгляни поострей, нет ли в деле сем, опричь саженья, коромолы какой. Разумеешь?
— Разумею, государь, — ответил Товарков, — успеть бы: не упредили бы нас вороги…
— Иване, — прервал Товаркова Иван Васильевич, обращаясь к сыну, — покличь Петра Василича, дабы принес бумагу и воск.
Дворецкий явился с зажженной свечой, с пером, чернильницей, бумагой и воском. Поставив и положив все это на стол, он вышел.
— Пиши, Иване, — приказал Иван Васильевич сыну: — «Великий князь, государь всея Руси Иван и великий князь Иван Младый повелевают тобе, князю Турене-Оболенскому: сотвори с князьями верейскими, как укажет тобе боярин Товарков Иван Федорыч».
Когда грамота была написана, оба государя сделали на воске оттиски своих именных перстней.
Принимая эту грамоту из рук государя, Товарков спросил:
— Под стражу брать?
— Возьми молодого князя с царевной Марьей. Старика не бери. Иди.
— Будьте здравы, государи, — кланяясь, простился боярин и направился к дверям.
— А как у тобя новгородцы-то? — спросил вдогонку Иван Васильевич.
— Добре, государь, — усмехнулся Товарков, — мой поп-то, Иван Гречновик, уже исповедует их.
— Ну, иди. Ворочайся борзо. Дай Бог тобе удачи.
На третий день после отъезда в Верею племянника Захария Селевина Софья Фоминична за ранним завтраком получила радостную весть. В Москву из Вереи прискакал через село Подол молодой Афанас Григорьевич Яропкин, из смоленских бояр.
Государыня принимала его в тайном покое при одном только дворецком Димитрии Траханиоте.
— Племянник Захария прибыл в Верею, — говорил Яропкин по-итальянски, — к самой ночи, почитай, на сутки ранее Товаркова и князя Турени…
— Успел, слава Богу! — воскликнула Софья Фоминична.
— Упредили, государыня, — продолжал Яропкин. — Успел князь со княгиней Марьей все собрать из казны своей. Взяли всех слуг своих верных…
— А гонец от папы? — спросил Траханиот.
— Тот еще накануне отъехал в Тверь, а оттоле в Литву на Великие Луки.
Софья Фоминична перекрестилась и с улыбкой сказала:
— Теперь я совсем спокойна. Расскажи все подробно.
— Князь Василий Михайлыч, воевода весьма искусный, — начал Яропкин, — мигом все решил. Составил крепкий отряд из лучших и верных конников. Назначил передовые дозоры, выделил небольшую часть отряда, дабы тыл прикрывать на случай погони и с пути ее сбивать…
— Куда же погнал он? — спросил Траханиот.
— К истоку реки Протвы, напрямки к литовскому рубежу. Догадался я, что на Вязьму он побежал, и сам в тот же часец на Москву погнал…
— Ну, а где рубеж он хотел перейти? — спросил Димитрий Траханиот.
— Ведал князь Василь Михалыч, где и какие наши заставы у рубежей стоят. Выбрал самую слабую, у Протвы.
— Ну, а как удалось им? — снова заволновавшись, спросила государыня.
— На другой день, когда я уже обедал в монастырском селе, пригнали туда также некоторые из дворских князя верейского. Говорили мне, что лютый бой был у Протвы. Разбил князь нашу заставу и в Литву перешел, а литовские заставы ему помогли…
— Почему же дворские бежали? — спросил Траханиот.
— Сказывали они, что князя Оболенского испугались. Он вдоль рубежа к Верее от Можая спешил, и боялись боярина Товаркова, который со своим отрядом конников ближним путем тоже в Верее шел. Говорят, в сем бою у Протвы много было убитых и раненых.
Задав еще несколько вопросов Яропкину, Софья Фоминична ласково сказала ему:
— Благодарю, Афанас Григорич, за верную службу. Иди, Димитрий Эммануилич сам проводит тебя из хором. Бог даст, достойно наградим твое усердие, а пока возьми вот это…
Государыня сняла со своего большого пальца золотой перстень с синим яхонтом и отдала Яропкину. Тот почтительно поцеловал ее руку по польскому обычаю и, низко поклонившись, вышел вслед за дворецким.
В тот же день к ночи пригнал вестник и к государю Ивану Васильевичу от боярина Товаркова из Вереи с тайной грамотой. Иван Васильевич тотчас же послал Саввушку за сыном.
Иван Иванович прискакал немедля и, войдя в покои отца, воскликнул:
— От кого вести-то? Мы с Оленушкой глаз сомкнуть не могли…
— От Товаркова грамота, — молвил Иван Васильевич.
Сорвав печать и холст с небольшого столбца, он передал грамоту сыну и нетерпеливо сказал:
— Читай.
— «Будьте здравы, государи! — стал читать Иван Иванович. — По воле Божией, упредили нас московские доброхоты князя верейского. Вестник-то их из Москвы, почитай, на полсуток ранее нас в Верею пригнал. Мне же надо было от Можая более тридцати верст ехать до Вереи, а от Вереи до литовского рубежа всего тоже тридцать верст. Князь же Оболенский Борис Михайлыч саму малость не настиг беглецов-то. Хоша ему вдоль рубежа скакать еще дальше было, всего токмо на час опоздал он к бою у Протвы. За сие же время верейские, почитай, на десять верст вглубь Литвы угнали. Все же князь Борис Михайлыч, литовские заставы прорвав, верст восемь гнался, а более не мог и воротился. Яз же об измене князя Василья и княгини много всего вызнал. Вызнал много и о Твери, и о Москве, и о братьях твоих, государь. Простите, государи, неудачи наши. Сие не от нерадения нашего, а токмо от воли Божией. Бьем челом вам. Ждем приказа вашего, как нам быти. Слуги ваши князь Борис Оболенский да Иван Товарков».
Окончив читать, Иван Иванович воскликнул:
— Никто ведать о сем не мог, опричь мачехи и слуг ее грецких! Требуя у ней саженье, мы сами ее обо всем известили, а она сей же часец упредила верейских. У них меж Москвой, Вереей и Литвой свой вестовой гон есть.
— Может, и прав ты, Иване, — гневно сказал Иван Васильевич, — но князья верейские дорого мне заплатят за саженье Марьюшки! Возьму яз за собя все вотчины их: Ярославец, Верею и Белоозеро! Не будет на свете более удела верейского!..
Иван Иванович внимательно следил за отцом и, когда тот замолчал, тихо промолвил:
— Яз, государь-батюшка, прав был, говоря тобе о большом и малом гнезде, о ворогах отечества нашего…
— Может, яз и более тобя ведаю, — сурово прервал Иван Васильевич сына. — Да отстранить все зло не так легко, как ты мыслишь.
— А Русь сего требует, — осторожно заметил Иван Иванович. — Ворогов надо казнить беспощадно и первее — отнять у них все уделы…
— Ох, Иване, Иване, — мягко произнес старый государь. — Все сие мы деять должны с трезвым разумом, дабы пуще не повредить государству…
Помолчав, Иван Васильевич задумчиво добавил:
— А может, придется и не одних ворогов казнить, а и многих друзей и родных по крови. Неведомо нам, когда и что от нас государство-то потребует…
Наступил ноябрь, — листогной, полузимник, и дни укоротились и потемнели, а солнце даже в полдень не греет. По утрам заморозки, а в садах рдеет рябина, звенят синицы, и на пустырях, среди почерневших лопухов, репейников и прочих сорных трав звонко перекликаются желто-зеленые чижи и пестрые нарядные щеглы…
Давние времена детства и юности мерещатся Ивану Васильевичу, перебивая его размышления о судьбе Руси, и мешают ему.
— Стар становлюсь, — досадливо шепчет он, отходя от окна.
Сегодня он окончательно должен решить дело о вотчине князей верейских так, чтобы другим неповадно было, а вспоминается о том, как отец из плена татарского вместе с князем Михайлом Андреевичем в Москву вернулся. Оба молодые тогда они были: и отец и дядя. И вдруг Илейка ни с того ни с сего как живой пред глазами встает.
Слегка скрипнув, отворяется дверь, и входит Иван Иванович.
— Не опоздал? — спрашивает он, здороваясь с отцом, и садится рядом с ним за стол, собранный для раннего завтрака.
— Есть еще время до прихода Майко, — ответил старый государь и сам спросил: — Как внук-то?
— Добре, батюшка, и матерь его в добром здравии. А как с Вереей?
— Из Вереи пишет мне Товарков, — ответил государь, — плох стал дядя-то мой. Заболел старик от измены сына, от воровства его перед Русью. Вряд ли долго протянет. Хочу ему на дожитие отнятой у него удел-то оставить, вернуть по докончанью…
— А подпишет он докончанье-то?
— Сам просит. Уважить хочу его покорность и старость. Опричь того, в духовной он весь удел свой мне отказывает. Ну да о сем с Майко подумаем вместе…
Дверь быстро отворилась, и еще на пороге дьяк Майко радостно начал:
— Будьте здравы, государи! Слух добрый пришел из Поля про Курицына!..
— Сказывай скорей! — весело воскликнул Иван Васильевич. — Иди садись и сказывай, от кого слух-то?
— От царевича Данияра, — ответил дьяк. — Слух-то степной. Может, и не все верно. Токмо в степных-то слухах всегда зерно правды бывает. Сказывают татарские казаки, которые, как волки, по всему Полю мечутся и до Крыма доходят…
— А ты, Андрей Федорыч, — прервал дьяка старый государь, — саму весть-то сказывай!
— Бают казаки, у султана-де один московский полоняник в великую честь вошел, и от сего зло степнякам будет. Сей русский боярин, бают они, о заключении мира с Москвой у султана молит, дабы Поле вместе в свои руки взять и торговые пути свои беречь от татарского грабежа…
— Всяк со своей колокольни звонит, — заметил Иван Иванович.
— И по своему разуму, — молвил с усмешкой старый государь. — По слуху-то похоже, что речь идет о Федоре Василиче. Дай Бог ему удачи, ежели верно сие.
— Яз мыслю, — радостно сказал Иван Иванович, — опричь Федора-то, никто того баить не может.
Иван Васильевич улыбнулся и весело проговорил:
— Баит он так, словно сокровенные мысли мои угадал! Ну, а топерь, Андрей Федорыч, о верейских делах. Докончанье с султаном — токмо еще журавель в небе, а с князь Михайлой Андреичем — синица у нас в руках.
— Слушаю, государь, — молвил дьяк.
— До тобя, — продолжал государь, — яз с соправителем своим думу думал о князе Михайле Андреиче. Болеет старик-то, плох стал, а ума не теряет. Сам в духовной, которую мне прислал, отказывает удел свой нам. Вот как он пишет: «Свою же вотчину господину и государю великому князю Ивану Васильевичу всея Руси». Просит токмо о слугах — суды и дарованья его сохранить, да молит о вечном помине души его в некоих монастырях…
Иван Васильевич помолчал и, обратясь к сыну, спросил:
— Как, государь, ты мыслишь о том, ежели отдать на дожитье старику удел, и под какое докончанье?
— Отдать, государь, можно, — ответил Иван Иванович, — но лишь под такое докончанье, которое будет согласно с его духовной. Писать еще в докончанье, что лишает Михайла-то сына наследства, а по смерти, согласно духовной, тобе всю вотчину отказывает. О слугах и помине души яз согласен.
— Еще, государи, — вступился в разговор дьяк Майко, — надо указать, дабы не ссылался он с сыном некоторою хитростью…
— Изготовь, Андрей Федорыч, — сказал государь, — докончанье с несколькими списками с него, как мы тут решили, а потом один список князь верейский подпишет при Товаркове и при нем же нам крест поцелует…
В непогодливое время, ноября двадцать первого, когда «Веденье ломает леденье», вернулся из Вереи боярин Товарков. Он привез договор, подписанный князем верейским с великим князем московским «на всей его государевой воле» и утвержденный крестоцелованием.
В это же время вернулись из похода на вогуличей воеводы государевы князь Федор Романович Курбский да Иван Иванович Салтык-Травин.
— Настигнув вогуличей со своими полками из вологжан и устюжан, — говорили воеводы, — мы на них с такой яростью ударили, что враз вороги дрогнули и побегли. Многих за разбои их мы насмерть убили, а прочие все по чащобам да стремнинам лесным схоронились. После сего ни воев их, ни семейных их, никого более не видали. Кругом леса, и бродили мы в них одни. Токмо две-три пустые деревеньки по две избы нашли. Яко звери дикие живут вогуличи.
— От сего нам и Строгоновым, опричь пользы, другого убытка нет, — усмехнувшись, заметил Иван Васильевич и отпустил воевод.
Когда воеводы вышли, государь рассмеялся.
— Плачут, — сказал он и, сдвинув брови, добавил: — а сами, чаю, женок и девок по деревням нахватали немало да Строгоновым продали. У них на соляных-то промыслах мужиков много, у которых женок нет. Поди, девок-то не менее как по рублю продавали…
— Они, государь, своего не упустят, — подтвердил дьяк Майко, оставшись после доклада воевод. — Наши-то воеводы, коли можно, охулки на руки не положат!
— Сколько же из корысти своей у вогуличей они семей разорили, скольких рук лишили! — проговорил Иван Иванович.
— Ништо, Иване, — ответил ему отец. — Перестанут разбойничать, будут Москве покорны, и будет у них тишь да гладь. Будут жить собе, поживать, добра наживать, да и нам дани платить соболями да куницами…
Обернувшись к дьяку, он спросил:
— Ну, а у тобя какие вести, Андрей Федорыч? О Курицыне не слыхать?
— Нет, государь, о нем точных вестей еще нет, — ответил Майко. — Вот из Твери вести о князе Михайле есть. Бают доброхоты наши, в страхе великом он от бегства князя верейского со княгиней. Боится, что Товарков нечто и о нем вызнал. Тайно с крулем Казимиром снова ссылаться начал.
— А ты с доброхотами нашими свои дозоры наряди, а за тайную грамоту князя Михайлы наград не жалей.
— Сие уж наряжено, государь, — сказал дьяк. — Куплен у нас главный из гонцов князя Михайлы. Когда сугубо тайную грамоту в Литву пошлет, он, главный-то, нас упредит…
Иван Васильевич сурово нахмурился.
— На сей раз князю Михайле пощады не будет, — сказал он гневно и спросил: — А как новгородцы? Сии ведь с тверским и верейским из единого гнезда птицы!
— Товарков просил у тобя, государь, приказа о них. Все в воровстве и крамоле против Москвы сознались. Ныне же от всего отрицаются…
— Утре всех поиманных златопоясников и прочих вотчинников, — приказал государь, — повесить без шуму на дворе Товаркова.
В полночь снова мороз прихватил, и с неба посыпался мелкий сухой снежок. Побелел весь двор Товаркова, и заметно на белом обозначились столбы с перекладинами, а на них петли из пеньковых веревок…
До рассвета далеко еще — в ноябре теперь едва брезжить начинает лишь в девятом часу. Можно разобрать сквозь белесую мглу, что где-то за тучами бродит по небу месяц и бросает на все земное мутные отсветы.
Пустынно и глухо по всем улицам и дворам московским, и кажется, будто волны какие-то серые неясно крутом перекатываются. Нигде ни одна искорка не сверкнет, и в небе не мигнет ни едина звездочка. Нигде ни шума, ни стука, ни живого голоса. Тишина. Словно на кладбище…
Вот уже небо как будто яснеть начинает, и третьи уж петухи пропели, а все же ночь даже и не дрогнула. По двору Товаркова заскрипел снег в светлеющей мгле. Тихо выходили из курных изб и жилых подклетей стражи, заплечные люди и палачи подьячего Гречновика, молча становились все у столбов, проверяли веревки и петли… Вот вышел из хором своих после раннего завтрака сам боярин Товарков, окруженной своей стражей. Подьячий Гречновик поспешил ему навстречу:
— Будь здрав, боярин!
— Будь и ты здрав, — ответил Товарков. — Начинай, а то вборзе светать станет…
Гречновик быстро отошел и отдал слугам своим приказания. Снова заскрипел снег по двору, и захлопали двери изб и подклетей. Человек тридцать новгородцев, сгрудясь в темную кучу, медленно пошли к середине двора. Лиц их не было видно, но по всем движениям их ясно чувствовались и тоска и страх их, и вот среди стонов и плача невнятного послышалось:
— Господи, защити…
— Прости и помилуй…
— Пошто, Господи, покинул ны?
Вдруг они в ужасе отшатнулись от виселиц и словно окаменели в неподвижности. Замерли все в зловещих сумерках предрассветной поры — и казнимые и казнящие…
Внезапно и резко ударил колокол к утренним часам, и дрогнули все новгородцы, будто сама земля у них под ногами дрогнула, разом пали на колени друг перед другом, и стал каждый, крестясь и прощаясь, с предсмертной тоской взывать:
— Прости мя, Захарие, мук не стерпя, обговорил тобя…
— Прости, Сергие, обговор мой…
— А ты, Иване, прости меня в том же!
И было все это так необычно, и такой силы были все их слова покаянные, что смущение охватило всех. Сам Товарков растерялся, когда боярин Офонас воскликнул:
— Будем, братие, пред лицом смерти, яко на суде Божием, правдивы и честны! Простим друг другу клеветы наши и обговоры, ибо мук не стерпели. Мы же пред Богом и государем в воровстве не повинны!
В это время по знаку Гречновика бросились на новгородцев палачи и заплечные, похватали и поволокли их к столбам, но Иван Федорович остановил казнь.
— Ждите моего возвращенья от государя! — крикнул он, вскочив на коня.
Иван Васильевич садился за стол к раннему завтраку, когда к нему впустили Товаркова. Видя испуганное лицо боярина, государь спросил с тревогой:
— Какую злую весть привез?
Товарков передал все, как было на дворе его, и горячо закончил:
— Прости, государь, слугу своего, но яз мыслю, на пытке можно солгать, мук не стерпев. Перед лицом же смерти не лгут, когда ото лжи уж никакой пользы нет, опричь греха перед Богом…
Иван Васильевич, сдвинув брови, молчал некоторое время. Потом, остро взглянув несколько раз на Товаркова, промолвил:
— Право ты мыслишь. Милую их от смертные казни. Все же, оковав, в тюрьму вметать их всех, а жен их с детьми разослать за приставы по глухим местам…
Декабря двадцатого, в самом конце рождественского поста, после раннего завтрака, к Ивану Васильевичу, игравшему в шахматы с сыном, пришел князь Иван Юрьевич Патрикеев вместе с маэстро Альберти.
— Яз к тобе, государь, с вестями из Новагорода, — поздоровавшись с государями, сказал воевода и наместник московский. — Прошлое лето по веленью твоему заложили в Новомгороде, на Софийской стороне, новые каменные стены с башнями. Ныне уж по старой основе стены и башни до половины возведены, и к тому дошло, дабы решить, где и какие зубцы и бойницы изделать. На сей случай взял яз с собой и маэстро Альберти…
Знаменитый зодчий и пушечник поклонился обоим государям и, обратясь к Ивану Ивановичу, сказал по-итальянски, а тот перевел отцу:
— Великие государи! Взял я с собой чертеж Кремля нового на случай, ежели вы думу о сем думать захотите…
— Добре, — проговорил Иван Васильевич. — Так вот, поезжай ты, Иване, к собе и возьми с собой думу думать Ивана Юрьича и маэстро Альберти. За корень же мыслей своих то возьмите: рати нам с литовцами, а у моря — с немцами и даже со свеями не миновать. Для торговли нам Варяжское море надобно. В случае же ратей сих Новгород Великий главное оплечье нам будет. Разумеете?
— Разумею, — ответил князь Патрикеев.
— А яз, — заметил Иван Иванович, — о сем твоем умысле давно ведаю.
— Вот вы оба и думайте с маэстро Альберти о строительстве града сего, о пушках и пищалях для него, о вратах, мостах, бойницах, тайниках и прочем. Мне же обо всем великий князь, соправитель мой, доводить будет. Сей же часец жду яз на думу дьяка Майко и Товаркова. Ну, идите с Богом…
Изо дня в день трудился так государь, готовясь в то же время к войне с Тверью, могущей вспыхнуть в любой час. Только семейной жизнью он не жил, держался вдали от жены, хотя и скучал о любимой дочке Оленушке. Было у него к ней особое чувство и больше, чем к другим детям. Чуял он в этой девочке кровь свою родную. Только из-за нее был он на рождественском обеде у своей великой княгини и делал подарки детям и самой Софье Фоминичне.
Обед был торжественный, а государыня нежна и ласкова, но Иван Васильевич все же не остался отдыхать у нее после обеда, а уехал к Ивану Ивановичу и пробыл в гостях у него весь праздничый день до конца…
Вот и январь и февраль провел государь в одиночестве, а первого марта тысяча четыреста восемьдесят пятого года, на Евдокию, именины младшей дочки, когда повеяло ранней весной и засверкало солнце в капелях, привычно потянуло Ивана Васильевича к семье, к ласке, и уюту.
Он велел Саввушке перед обедом подать коня и погнал было к Пушечному двору, но, увидев лазурное безоблачное небо, поскакал вдоль кремлевских стен и выехал через Чушковы ворота на берег Москвы-реки…
Свежий воздух опьянил его, а после легкой рыси он так захотел есть, что почувствовал запах ухи и пирогов. Где-то вот по-весеннему закаркала ворона. Иван Васильевич, сам не зная почему, тихо рассмеялся и, обернувшись к своему стремянному, весело крикнул ему:
— Скоро грачи прилетят!
— Четвертого, государь, — так же весело ответил Саввушка.
Повернув коня, государь поскакал к хоромам своей государыни…
Софья Фоминична никого не ожидала и сидела в будничном летнике в своем тайном покое с дворецким Димитрием Траханиотом на пристенной скамье. Она поправляла выбившиеся волосы слегка дрожащими руками, глаза ее блестели, а щеки пылали…
Частый, тревожный стук в дверь заставил обоих вскочить со скамьи.
Димитрий безмолвно и быстро скрылся через потайную дверь, спрятанную под занавесом. Государыня отодвинула дверной засов. Перед ней стояла испуганная служанка. Дрожа от страха, она сказала по-итальянски свистящим шепотом:
— Сам!..
Потом, оглядев свою государыню со смелостью наперсницы, укоризненно покачала головой.
— Где он? — спросила Софья Фоминична.
— В трапезной, с детьми…
— Иди к нему. Поправь мне волосы.
— Но глаза, щеки! — воскликнула служанка.
— Это он примет на свой счет…
Служанка, заправляя под волосник волосы государыни, рассмеялась.
— Вы правы, — сказала она, — мужчины все глупы и доверчивы. Редкий из них обманет женщину, а нам ничего это не стоит…
Но Софья Фоминична уже не слушала ее, выходя в сенцы. Спокойно и уверенно вошла она в трапезную и сразу, всплеснув руками, радостно воскликнула по-итальянски:
— Какое счастье, дорогой мой!
Она радостно бросилась к мужу, глаза ее блестели, щеки пылали, и она нежно и ласково обнимала его, прижимаясь всем телом.
Иван Васильевич не ожидал такого бурного приема и, стесняясь присутствия детей, сдержанно обнял и поцеловал жену…
За обедом она внимательно ухаживала за государем, сама наливала себе и ему ухи из одной мисы, пила с ним крепкий мед из одного жбана и заморское из одной и той же сулеи. Она казалась влюбленной в него и вполне искренней. Он становился доверчивей к ней, к матери своих детей…
После обеда он остался у нее отдыхать…
Знойные дни стоят в середине июня. По опушкам лесным, по просекам и вырубкам цветет буйно разросшийся кипрей, выбрасывая длинные темно-розовые кисти крупных цветов. Поспевают ягоды всякие: черника, костяника, ежевика, малина и черная смородина…
Палит солнце с безоблачного синего неба, и мужикам и женкам жарко в духоте работать. В потемневших от пота рубахах и сарафанах одни свои покосы в лугах еще доканчивают, другие на княжьих полях по оброку жнитво уж начинают. Страда в самом разгаре, когда руки, затекая, «отымаются», меж плечей болит, и поясница разламывается, ноет нестерпимо. Чернеют поля от людей вокруг Москвы, и лошаденки деревенские с телегами тут же на солнце пекутся.
Не меньше народа и на московских набережных, у стен и башен столицы. Здесь тоже рабочая страда.
Предвидя жестокие и трудные войны с западными государствами, Иван Васильевич спешит перестроить старый Кремль, построенный еще Димитрием Донским, прадедом его, хочет он, чтобы Кремль стал самой неприступной крепостью в мире.
Ежедневно государь сам вместе с сыном и маэстро Альберти объезжает Кремль, указывая, где и как заменять обветшалые стены новыми, с бойницами, где и как возводить башни-стрельни с подъемными мостами, с железными воротами, с тайниками для выхода из крепости, где и как размещать пушки. Приказывает также государь маэстро Альберти найти, где и как ближе подводить к кремлевским стенам воды Москвы-реки и Неглинной, соединяя их подземными каналами с водохранилищами внутри Кремля на случай осады и пожаров. Для этих же целей приказал он по всем дворам и колодцы рыть…
И работа кипит. Непрерывно, от зари до зари, шумит Москва и кишит строителями, полнится говором, песнями, уханьем и криками, грохотом от разгрузки бревен, камня и железа, ударами таранов, разбивающих ветхие стены, осыпающиеся в облаках пыли, дребезгом и звоном железа от ковки скреп и кровельных листов…
Кремлевские и посадские набережные завалены кирпичом, бутовым камнем, бревнами, известкой и глиной. По Москве-реке непрерывно плывут плоты, большие лодки-коломенки, паузки и разные дощаники с теми же грузами, какие лежат на набережных и какие днем и ночью идут к Москве сухопутьем — обоз за обозом. Под самой Москвой, возле ее посадов, вырастают и ширятся целые слободы каменщиков, плотников, кузнецов, землекопов и прочих…
Окидывает довольным взором Иван Васильевич работы кремлевские и говорит сыну, едущему рядом:
— Как в муравейнике, кишит все от строителей. Сердце мне сие радует!
— Люблю и яз, государь-батюшка, — отвечает Иван Иванович, — когда работа кипит и спорится.
— Успеть надо, Иване, — продолжает государь, — сии два оплечья вборзе построить. Одно, главное, здесь, на Москве, другое — в Новомгороде…
— Не ждут нас вороги, государь, — молвил Иван Иванович. — Токмо не забыл ты, что днесь прием вогулича, князя Юзшана, назначен.
— Ништо, — усмехнулся Иван Васильевич, — пождет у тобя малость князек-то. Ему пока князь Патрикеев нашу Москву показывает. Мы же сей часец поедем к Чушковым воротам, где по указанию маэстро Альберта архитектон его Антон Фрязин стрельню с тайником закладывает…
Подозвав к себе стремянного Саввушку, государь приказал:
— Отыщи князя Ивана Юрьича и скажи ему, угостил бы князя Юзшана обедом, а через час после сего был бы в передней моей вместе с вогуличем. Да позови к сему же времени и дьяка Майко…
Примерно через час после обеда в переднюю старого государя, где ожидал его князь Иван Юрьевич Патрикеев и вогульский князь Юзшан со своим толмачом и слугами, вошел отряд стражи в золоченых доспехах и встал вдоль стен и возле престолов. Некоторое время спустя вошли сюда придворные чины из бояр и боярских детей в нарядных кафтанах и заняли свои места.
Наконец в драгоценном одеянии вошли оба государя в сопровождении казначея Ховрина, дворецкого Петра Васильевича и дьяка Майко. Все встали. Стража, сделав на караул, взяла копья к ноге и замерла неподвижно.
Государи сели на свои престолы, а наместник государев в Москве и набольший воевода князь Иван Юрьевич Патрикеев выступил вперед.
— Будьте здравы, государи, — проговорил он громко и низко поклонился.
— Будь здрав и ты, — ответил ему Иван Васильевич.
— Сказывай.
— Государи, — продолжал князь Патрикеев, — челом бьет вам князь Юзшан Асынич вогулицкий, а о чем, сам скажет.
Князь Патрикеев поклонился и отошел в сторону, к своему месту, где обычно сидит на государевых приемах. Князь же Юзшан приблизился к престолам и низко поклонился, коснувшись рукой богатого персидского ковра.
Это был молодой еще человек среднего роста, крепкого сложения, с шапкой черных густых волос. Карие узенькие глазки поблескивали над слегка выдающимися скулами его широкого лица и светились умом.
— Будьте здравы, государи, — сказал он и поцеловал руки у обоих.
— Садись здесь, Юзшан Асынич, подле нас, — приветливо обратился Иван Васильевич к князю и спросил: — Добре ли дошел?
— Добре дошел, господин и государь мой, — ответил через толмача Юзшан, садясь на указанное место, и, делая знак слугам своим, добавил: — Но прими преж всего дары мои…
К престолам подошли, низко кланяясь, шесть слуг, и у каждого из них было по связке из пяти прекрасных собольих шкурок, другие шесть слуг положили у ступеней престолов по такой же связке куньих шкурок.
Иван Васильевич, знавший толк в мехах, остался весьма доволен подарками вогульского князя. В это время по знаку Юзшана подошел к государям еще один слуга — с берестяным туесом, видимо с чем-то тяжелым, и поставил его на пол перед государями.
— Что там? — с недоумением спросил Иван Иванович.
— Медная руда, государь, — быстро ответил через толмача вогульский князь. — Владыка пермский Филофей от твоего имени о сей руде пытал у меня много раз. Вот яз и привез ее на пробу…
Юзшан быстро встал и, сняв крышку с туеса, набрал в обе руки темно-серой руды и стал показывать государям. Иван Васильевич оживился, встал с престола и взял руду из рук вогулича. Это были довольно хрупкие обломки каменистой породы. Разломив один кусок, государь сказал с веселой усмешкой дворецкому:
— Днесь же, Петр Василич, отправь на Пушечный двор. Пусть маэстро Альберти посмотрит руду и скажет, как он о сей руде разумеет. Тобе ж, Юзшан Асынич, спасибо за все дары и за руду. Порадей токмо разыскать добре, где руда сия залегает. Сей же часец прими мои дары.
Иван Васильевич указал на золоченые доспехи, на серебряные чарки и кубки, на серьги и обручи с самоцветами, взял из рук казначея Ховрина саблю в золоченых ножнах с алмазами, яхонтами и бирюзой и, передавая ее князю Юзшану, сказал:
— Дарю тобе, опричь иных даров, доспехи и саблю сию драгоценну, как верному слуге моему и князю земли Вогулицкой. Хочешь жить мирно — подпиши докончанье: о покорности мне, о данях и выходах и клятвой скрепи все, яз же оставлю тобя князем на твоей земле.
Иван Васильевич замолчал, грозно сдвинул брови и, не спуская острого взгляда с князя Юзшана, сурово продолжал:
— Ежели крамолу начнешь против меня, ссеку тобе голову, а землю твою за собя возьму. Посажу воеводу своего с крепкой заставой и с пушками.
— Хочу служить тобе, государь, — заробев и низко кланяясь, ответил Юзшан, — и докончанье с тобой подпишу на всей воле твоей. О сем и челом бью…
Июль уж приближался к концу, а московские лазутчики никаких нужных вестей из Твери еще не перехватили. Дьяк Майко волновался, боясь гнева государева, и вдруг сегодня, накануне первого августа, ему великая радость. Прибыл на рассвете гонец от лазутчиков, привез грамоту к королю Казимиру от великого князя тверского, скрепленную печатью Михаила Борисовича.
Дьяк приказал подать коня и помчался немедля к государю, захватив с собой гонца на случай каких-либо вопросов. В хоромах Ивана Васильевича его провели прямо в трапезную, куда государь только что вошел и, крестясь, садился за стол.
Сияющий дьяк Майко радостно поздоровался с государем и молча протянул ему грамоту…
— Перехватили? — весело усмехнувшись, спросил Иван Васильевич.
— Перехватили, государь, — ответил, смеясь, Майко, — ныне князь Михайла на сей грамоте, яко щука на жерлице. Никак уже не сорвется. Добрую уду сам собе изготовил…
— Завтракал, Андрей Федорыч? Нет? Ну, садись за стол со мной, — приветливо молвил Иван Васильевич и, обратясь к дворецкому, добавил: — А ты, Петр Василич, пошли Саввушку за Иваном Иванычем, прибыл бы он ко мне сей же часец.
За завтраком Иван Васильевич шутил, расспрашивал дьяка, какие у него вести о делах в Чехии и Венгрии, спрашивал, как ведет себя союзник его, король Матвей Корвин, и собирается ли воевать с Казимиром.
— Помни, Андрей Федорыч, — сказал государь, — как почнем поход на Тверь, составь такую грамоту от меня королю Матвею: «Яз, мир и дружбу с тобой храня, начал войну с князем тверским, союзником исконного ворога твоего короля Казимира, и ты по нашему договору бы днесь же на Польшу…»
— Добре, государь, добре сие измыслил! — воскликнул дьяк Майко. — Ежели Матвей-то и сворует в сем разе, грамота твоя Казимира испугает. Мы же все так нарядим, чтоб Казимиру о сей грамоте ведомо было…
— Право разумеешь, — одобрил Иван Васильевич, — ибо стар стал Матвей-то, покоя ищет, избегает ратей. Мало верю в его помочь…
Он задумался и молча продолжал завтракать, молчал и дьяк. Когда же государь заговорил с дворецким, Майко осмелился спросить, не желает ли государь узнать от гонца, которого он взял с собой, как лазутчики грамоту перехватили…
Иван Васильевич усмехнулся.
— Мелочь сие, Андрей Федорыч, — молвил он и, увидя входящего сына Ивана, весело крикнул: — Завтракал, Иване?
— Завтракал, — ответил тот, здороваясь с отцом.
— Ну, читай грамотку сию князя Михайлы, Андрей Федорыч баит, по-латыньски писана…
Иван Иванович быстро схватил грамоту и прочел ее дважды.
— Ну? — нетерпеливо молвил государь.
— Тут титулы, семейные дела, всякие жалобы, — ответил Иван Иванович, — сего читать не буду. Главное прочту токмо. Пишет Михайла королю: «Ежели твое величество в ближние дни не пришлет полки свои с великим нарядом пушечным и мы заедино не ударим на Москву нечаянно, то Иван отымет у меня половину тверской земли, а у тобя половину Литвы».
Иван Васильевич зло рассмеялся.
— А он не токмо на дуде игрец, — сказал он резко, — а кое-что и разуметь может! Токмо отымем мы не половину, а все его княжество! Днесь же пошлем ему складную грамоту. Слагаю ему крестное целованье…
Обратясь к дворецкому, он приказал:
— Пошли, Петр Василич, гонцов за князем Патрикеевым и за воеводами, которых он укажет, да на Пушечный двор за маэстро Альберти. Зовет их-де государь на совет прибыть с ратными чертежами.
* * *
Потрясенный неожиданным оборотом дел, князь Михаил Борисович в великом испуге призвал к себе владыку тверского Вассиана, сына знаменитого воеводы московского князя Ивана Васильевича Стриги-Оболенского.
— Молю тя, отче, — просил его князь Михаил, — попечалуйся перед князем Иваном Васильевичем. Чтит он память отца твоего покойного, преклонит он ухо к словам твоим. Бей от меня челом ему на всю волю государеву…
Владыка Вассиан горько попрекал великого князя тверского за кровный союз его с неверным королем, еретиком латинским.
— Худо содеял ты, государь, — говорил он, — в ущерб государству московскому и церкви православной. Женился ты на внучке короля и союз с Польшей крепишь. Для унии и для папизма на Русь дорогу пролагаешь…
Князь каялся, клялся с королем все порвать и снова просил вступиться за него, и владыка смягчился и обещал ему отъехать завтра же с боярами в Москву бить челом государю…
Августа двенадцатого, в понедельник, Вассиан прибыл в Москву к обеду. Остановился он у митрополита Геронтия и просил его довести о тверском челобитье до государя Ивана Васильевича. Просьба успеха не имела — государь челобитья не принял.
Дней через пять в Москву от князя Михаила прибыло скорым вестовым гоном второе посольство — от всех князей и бояр тверских, во главе с князем Михаилом Димитриевичем Холмским, с тем же челобитьем, но и этого посольства Иван Васильевич не принял; сам же послал гонца к наместнику своему новгородскому, к боярину и воеводе Якову Захарьевичу Кошкину-Захарьину, дабы шел он немедля к Твери со своей воинской силой.
Как всегда, не торопясь, Иван Васильевич подготовлял и ныне поход, а выходило у него скорей, чем у других, ибо у него никаких недоделок не было. Все заранее обдумывал государь, всякое возможное препятствие на походе и все меры, чтобы устранить его.
Выступать же он решил из Москвы вместе с Иваном Ивановичем августа двадцать первого, взяв с собой всех пушечников под начальством маэстро Альберти, приказав и братьям своим, князьям Андрею большому и Борису на Тверь идти из своих вотчин одновременно с московским войском.
Эта вторая война с Тверью задумана была государем Иваном Васильевичем совсем по-иному.
— Без крови хочу тверское княжество взять, — сказал он сыну. — Ныне есть у нас пушки, которые еще дальше, чем прежние, бьют. Без вреда для собя можем их стены сверху донизу разбить, а силы ратной у нас вдвое больше, да и наши-то вои лучше ихних…
— А с грабежами да с полонами как будем? — спросил Иван Иванович.
— На сие запрет строгий, за сие грозно казнить буду, — сурово сказал Иван Васильевич. — Днесь же, Иване, не позже, составь о сем приказ братьям моим и всем воеводам нашим, дабы помнили, что не с погаными рать у нас, а со своими православными, что казним мы токмо князя да ближних слуг его за измену их крестоцелованию. Приказ же сей ты с гонцами братьям моим и воеводам по полкам пошли.
— А когда, государь, полкам из Москвы выступать? — спросил Иван Иванович.
— Как нами с тобой удумано. К ночи выступает маэстро Альберти с пушкарями и конным полком. Утре до рассвета идти передовому полку, к ночи — большому полку. На двадцать первое августа после раннего завтрака идти нашим полкам и нам самим с ними…
Снова идут на Тверь полки московские. Тем же путем идут, как и в первый раз шли. Над полями жаворонки от зари до зари звенят — последний у них, третий выводок. По вечерам же и на рассвете из луговых низинок, где колдобинки с водой от родничков овражных или широкие болотца, заросшие камышом и осокой, слышно, как плачут чибисы, собираясь уже перед отлетом в стаи, и крякают утки.
— Лету конец приходит, — задумчиво молвил Иван Васильевич.
— Люблю яз сие время, — с улыбкой ответил сын. — Хорошо ранней осенью. Тишина особая и в полях и в лесах, и солнце не печет, а токмо сияет да ласково греет…
— Надо быть, тверской рубеж переходим, — усмехаясь, перебил сына Иван Васильевич, — и, видать, бежали заставы-то ихние.
— Сие значит, государь-батюшка, — весело ответил Иван Иванович, — идут уж полки наши: и передовой, и большой, и даже пушечники, по тверской земле…
— Пятый день на походе мы, — продолжал старый государь. — Хоша и не спешим мы, а все же днесь пушечников нагоним.
— Мыслю, под самым Клином нагоним, — молвил Иван Иванович. — Вестники от них сказывали, великие грозы там прошли с ливнями. Все дороги размыло, — телеги с пушками вязнут. Маэстро ждать будет, пока дороги малость провянут…
— Верно, — сказал Иван Васильевич. — Отошли сей же часец гонцов в Клин с приказом нашим, дабы не токмо пушкари, а и все прочие полки нас в Клину ждали. У нас не горит, нечего коней и людей зря истомлять. Сколь отсюда верст до Клина-то?
— Верст двадцать пять будет…
— Значит, успеют они туда за два часа, а то и за полтора прискакать и все войско наше задоржать, — сказал Иван Васильевич и дал знак конникам, чтобы ехали легкой рысью.
Иван Иванович подозвал начальника своей стражи и приказал ему взять с собой двух конников на лучших конях да с запасным конем и немедля скакать в Клин, задержать там все войско до приезда государей.
Когда он возвращался к отцу, гонцы обогнали его и, проскакав вдоль всего полка, быстро скрылись из виду.
Гонцы эти поспели в Клин вовремя, и там все полки московские уж в обед радостно встречали обоих государей.
Объехав войска и пушечные обозы, государь и его соправитель обедали вместе со всеми своими воеводами, среди которых были из наиболее известных: князья Иван Юрьевич Патрикеев, Данила Димитриевич Холмский, Семен Иванович Ряполовский, Борис Михайлович Туреня-Оболенский, братья Бороздины, Семен и Василий Романовичи, князь Федор Иванович Бельский и другие, не менее чтимые…
За обедом было весело. Словно все это и не на войне происходит, а в мирное время, на торжественном празднике. Все шутили, пили здравицы, только гонцы от дозоров и лазутчиков неизменно прибывают из часа в час, и дума государева ведает о каждом шаге князя тверского и его воевод.
— Мечется князь-то Михайла у собя в Твери, яко зверь в клетке, ото зла и страху, — злорадно молвил государь Иван Васильевич.
— Мыслю, — сказал, смеясь, князь Иван Юрьевич Патрикеев, — сам-то он не ведает, что деять, а его бояре да воеводы, чаю, токмо одного ищут — как бы повыгодней отсесть под твою руку, государь.
— Верно, верно, — зашумели кругом, чокаясь кубками, воеводы, — за здравие государей наших!
Сентября восьмого войска государей московских соединились с войсками князя Андрея углицкого и князя Бориса волоцкого под Тверью и обступили со всех сторон стены крепости. Маэстро Альберта грозными рядами расставил дальнобойные пушки, жерла которых навел на ворота и на бойницы стен и башен.
Подъехав к государям, наблюдавшим за приготовлениями, он почтительно поклонился и доложил через толмача своего:
— Все мной для осады изготовлено, государи. Прикажете пристрел начать? Наперво, мы в главные вороты ядром ударим. В другой-то раз пальнем в верхнюю башенную бойницу, а из третьей пушки — по стенным зубцам вправо от башни…
— Добре, — согласился государь Иван Васильевич, — бей.
Маэстро Альберти отъехал и, встав лицом к пушкарям, махнул рукой. Тотчас же одна из передовых пушек сверкнула в дыму огнем, грянул выстрел, и тотчас же вслед за ним ядро гулко грохнуло в железные ворота.
С проездной башни ответили залпом.
— Ишь, какими проворными стали топерь, — с улыбкой заметил Иван Иванович. — В первую-то осаду чуть не через полчаса отвечали…
Маэстро Альберти снова махнул рукой, снова грянул выстрел, и от одной из бойниц проездной башни полетели обломки. Третья пушка по знаку маэстро ударила в стенную бойницу справа от проездной башни…
— Браво, маэстро, браво! — крикнул Иван Иванович по-итальянски, когда маэстро Альберти снова подскакал к государям.
— Счастлив служить вам, государи, — через своего толмача ответил маэстро. — Как еще и что мне делать прикажете?
— Наряди все, маэстро Альберти, — приказал государь Иван Васильевич, — дабы в субботу, десятого, можно было ровно в полночь все посады тверские враз зажечь, а на рассвете грянули бы пушки со всех сторон! Бить же по граду до восхода солнца…
— Слушаю, государь, — сказал маэстро и почтительно спросил: — А что прикажешь делать на другой день, одиннадцатого, в неделю?
— До обеда отдых дашь пушечникам, — приказал Иван Васильевич, — после снова по граду бей! Скажи, каков бой-то у тверских пушек?
— Не досягает стрельба-то их до нас.
— Добре сие, маэстро, — продолжал государь. — Более не надобно изо всех пушек бить, токмо отдыху и покоя им не давай. О прочем после скажу. Иди с Богом.
В воскресенье, сентября одиннадцатого, в самый обед было спешно собрано в государевой ставке совещание воевод, бояр и дьяков. Докладывал набольший воевода князь Иван Юрьевич Патрикеев.
— Государь, — говорил он в волнении, — есть наиверные вести из Твери от доброхотов наших. Собирается днесь князь Михайла с княгиней своей, с казной да с дружиной в Литву бежать через тайники подземные. Один у них на запад выходит, а другой — вниз по Тверце-реке к самому берегу в густом бору. Там у них лодки и кони…
Государь Иван Васильевич доволен и весел.
— Пущай его бежит, — перебивает он воеводу, — пущай…
Воеводы озадачены, растеряны, а Иван Иванович нетерпеливо восклицает:
— Прикажи, государь, дозоры выслать, заставы и засады нарядить!
Иван Васильевич нахмурился…
— Токмо верно ли сие? — резко спрашивает он.
— Как же не верно? — кричит князь Иван Юрьевич. — У них уже вся казна собрана! Князь со княгиней и вся дружина их в путь готовы, токмо неведомо никому, через какой тайник и когда побегут.
— Добре, — прерывает его старый государь, — слава тобе Господи!..
— Прикажи, государь, — настаивает князь Патрикеев, — время идет, убежит он…
Иван Васильевич быстро встает и сурово приказывает:
— Воеводы! Ежели верно, что Михайла-то бежит, добрый путь ему, а ежели кто помешает ему — голову тому ссеку!..
Бояре и воеводы бледнеют от волнения и переглядываются между собой, а Иван Иванович не выдерживает и срывающимся голосом выкрикивает:
— Пошто так, государь? Не разумею яз, пошто сие…
Среди бояр и воевод ропот, невнятно звучат голоса, но с явным раздражением…
Иван Васильевич, оглядев всех, гневно повторяет:
— Голову ссеку ослушнику, не щадя ни роду, ни звания! Что глядите, яко безумные? Службу забыли? Немедля приказ мой всем полкам передайте!
Помолчав и немного успокоясь, он насмешливо промолвил:
— Ежели сами не разумеете, скажу вам. Бежит Михайла-то, — значит, сам перед всей Русью от великокняжеского стола своего отказывается! Сам он с собя венец государя сымает, а наследник-то у него един — Иван Иванович, внук великого князя Бориса Александровича…
— Прав ты, государь! — воскликнул Иван Иванович. — Прости, государь-батюшка, мы — дети пред тобой неразумные…
— Уразумели, государь! — заговорили воеводы. — Право ты мыслишь!..
Иван Васильевич, досадливо отмахнувшись, обратился к маэстро Альберта:
— А ты же, яко воевода пушкарей, вели токмо изредка палить по граду из пушек. Не по стенам бить, а чрез них: стены-то нам самим потом пригодятся…
На другой день, в понедельник, когда ласковое сентябрьское солнце подымалось по безоблачному небу к самому полдню, торжественно зазвонили в Твери во всех церквах.
Иван Васильевич приказал прекратить обстрел и встать всем полкам в боевой порядок.
Оба государя на конях, сопровождаемые придворными и стражей, выехали вперед и, став рядом, смотрели на Тверь. Град тверской с разбитыми башнями-стрельнями, окруженный обгорелыми печами и пепелищами сожженных посадов, казался особенно жалким и беспомощным при торжественном звоне.
Вот загремели главные железные ворота и медленно открылись, но не выскочили из них стремительно конники, сверкая саблями, а медленно вышел крестный ход, поблескивая крестами, хоругвями и ризами духовенства.
Впереди всех шел с клиром своим владыка тверской Вассиан, следом за ним — воевода тверской князь Михаил Димитриевич Холмский с братьями и с сыном, далее другие князья и бояре и, наконец, все земские люди.
Из уважения к крестному ходу оба государя и придворные их спешились, обнажили головы, одни — сняв шлемы, другие — летние колпаки.
Владыка Вассиан, а с ним все князья и бояре низко поклонились, коснувшись рукой земли. Земские люди встали на колени.
— Государи великие, — громко заговорил Вассиан, — пришли мы все к вам на всю волю вашу, с покорной главой!..
— Будьте здравы, государи, на многие лета! — прокричали князья, бояре и земские люди.
Вперед выдвинулся князь Михаил Димитриевич Холмский и, опять земно поклонившись, произнес:
— Государи, ото всей Твери и ото всего тверского княжества повестую вам: «Князь наш великий, Михайла Борисыч, все крамолу против Руси ковал, а ныне вот устрашился возмездия Божеского и человеческого, ныне духом изнемог он и бежал в Литву, к королю Казимиру, к ворогу Руси православной. Сим отрекся от великокняжеского стола своего, от вотчины и от нас всех, людей своих. Мы же челом бьем вам, государи. Молим — примите нас со всей тверской землей под руку свою, примите от нас на сем крестоцелование».
Воевода тверской снова земно поклонился, а все земские люди, стоя на коленях, восклицали:
— Примите, государи, крестоцелование наше!
— Хотим под Москву! Под руку государя всея Руси!
— Быть по сему! — громко сказал Иван Васильевич и, благословившись у владыки Вассиана, сел на коня.
Примеру его последовал Иван Иванович и все их придворные.
— Будьте здравы, государи, на многие лета! — радостно кричали тверичи.
Иван Васильевич, глядя на них с коня своего, дал знак к молчанию. Все стихло.
— Днесь же посылаю в град ваш бояр своих Юрья Шестака да Костянтина Малечкина и дьяков своих Василья Далматова, Ромодана Алексеева да Леонтия Алексеева тоже, с крепкой стражей, дабы привести к целованию всех гражан и от ратных обид беречи, дабы вои наши вас не били и не грабили…
— Будьте здравы, государи!.. — еще радостней закричали тверичи. — Будьте…
По знаку государя крики сразу оборвались.
— В пятнадцатый же день сего месяца буду яз в Твери с моим сыном Иваном у Святого Спаса. Там же благословлю его тверским великокняжением, яко внука, родного князю Борису Лександрычу, покойному вашему государю тверскому.
