Книга: Сказание об Ольге (сборник)
Назад: Молодость. Замужество
Дальше: Путешествие в Царьград

Вдовство

С возрастом Игорь стал тяготиться трудами, норовил сидеть дома.
Вместо себя посылал Свенельда собирать дань и примучивать непокорных. Пока не рассердилась Игорева дружина и не сказала:
– Скучно нам у тебя. Свенельдовы отроки ходят с ним за данью, и оружие у них самое лучшее, и одеты как королевичи, и подвиги есть за каждым, чтоб покрасоваться. А мы тут с тобой сидим бесславно, наги и босы. Сходил бы куда с нами. И мы себе добудем, и ты себе.
– Ну что ж, – сказал Игорь, с дружиной ему ссориться не приходилось.
– Хоть к древлянам, – сказала дружина. – Они примучены крепко, противиться не будут. И близко. И богатые.
– И то, – согласился Игорь.
И не велел Свенельду ходить к древлянам, сам, мол, пойду. А Свенельда послал в другие волости.
Отъехали они, как всегда, в месяце грудне.
Миновала зима. Вернулся Свенельд. Прилетели журавли. Половодье спало, а Игоря нет и нет. Затревожилась Ольга – послать, что ли, на поиски, а то и самой поехать. Когда на рассвете будят ее и говорят:
– Там к тебе древляне пришли.
Она вышла на сени, а древляне, человек двадцать, стояли внизу во дворе. Она спросила:
– Что вам?
Они ответили:
– Нас послала Древлянская земля известить тебя, что мы убили твоего мужа Игоря.
Она спросила:
– За что?
– За то, – ответили они, – что он грабил нас как волк. Он за данью пришел, и сколько мы звериных шкур надавали ему и дружине его, и счесть нельзя. До последней белки все у нас повыбрал, и уж радовались мы, когда он уехал и скрип возов его стих. Но ему мало было, он дружину отослал, а сам вернулся с небольшим числом людей и говорит: еще давайте. Твой муж Игорь слишком был жадный. Он как думал? Он думал: вот я вернусь с малым числом людей и что соберу, то с немногими делить придется, не со всей дружиной. А о том, видишь, не подумал в своей волчьей жадности, что если людей с ним немного, то мы можем его убить.
Так они рассказывали, задрав бороды к высоте, на которой она стояла. На них были белые рубахи и новые лапти, а на шеях ожерелья из серебра и бронзы, они оделись чисто, желая оказать ей уважение.
Она спросила:
– Как вы убили его?
Они ответили:
– Мы его, не обижайся, привязали к двум деревьям, пригнув их друг к дружке, потом их отпустили, и его тело разорвалось пополам. Уж очень он забрал много. И воск, и мед, и деготь, который мы думали обменять на топоры, тоже взял. Нехороший был человек. Вот наш князь Мал – хороший человек. Храбрый, и-и! Таких храбрецов свет не видел. И в охоте удачлив. Что тебе горевать об Игоре? Выходи за нашего Мала. Вдовой плохо быть, мы понимаем. Мы понимаем, что раз уж оставили тебя без мужа, то должны другого дать. Выходи за Мала, и дело с концом.
Еще спросила она:
– Где это было?
– В городе Коростене, – сказали ей, – где правит Мал. Выходи за Мала!
Женщины у нее за спиной заскулили и запричитали, а она молчала и думала, а те всё стояли внизу, задрав бороды. Подумав, сказала им:
– Вы говорите хорошо. В самом деле, почему бы мне за него не пойти? Но хочу вас почтить как сватов. Идите теперь в свои лодки. Вам туда принесут кушанье и постель для отдыха. Вы разлягтесь и отдыхайте с важностью, как сватам подобает. И когда придут от меня звать вас, говорите: на конях не поедем, пешие не пойдем, мы Маловы сваты, несите нас в лодках! Они понесут. Будет честь и вам, и пославшему вас Малу. И киевляне мои увидят, за какого сильного князя я, бедная, замуж иду.
И смотрела им вслед, как они шли к воротам, на широкие спины их в белых рубахах и лохматые льняные затылки. Потом хлопнула в ладоши, и все забегало по ее слову.
Затрещали дрова, запылала солома в летних печах, устроенных во дворе под навесами. Повара, обливаясь потом, мешали в котлах длинными ложками, толкли пестами в ступах, рубили сечками, вертели вертела с поросятами и золотыми жирными курами. Хлебопеки, засуча рукава, могучими руками месили тесто в корытах. Тучи пара и дыма катились над двором. Загремели ключи, отпирая кладовые, погреба и медуши. Из кладовых доставали пуховые подушки и тканые ковры. Из медуш – меды. Из погребов выносили кувшины с молоком, у которых в горле собралась сметана, и били масло.
И повезли древлянам к их лодкам – чего-чего не повезли: жареного и пареного. Пироги, перёпечи, сдобные караваи на яйцах, пахнущие шафраном, лапшу с потрохами, уху с чесноком, и молодое пенное пиво, и в осмоленных бочонках – мед: тот черно-красный, как бычья кровь, а тот прозрачный, как ключевая вода. Квасы там были, стреляющие пухлыми изюминами, овсяный кисель, богатые куриные щи, заправленные свиным салом, целые молодые ягнятки, начиненные кашей. Все устанавливалось на возах и обкладывалось соломой, чтоб горячее не стыло, а холодное не согревалось; и терпеливые волы день-деньской тянули эти возы от княжьего двора к пристани.
Уж и попировали древляне, дожидаясь Ольгина зова! За всю жизнь не было им такого раздолья, лесовикам дремучим. Выставив к небу раздутые животы, икая, в бородах пух от подушек, нежились в лодках на коврах. С присвистом обсасывали сладкие кости и кидали в Днепр. Опорожнят один бочонок – Ольгины слуги тут как тут, вышибают днище из другого: пейте, дорогие сваты, угощайтесь, бояре, пусть не скажет никто, что будущая ваша княгиня худо вас чествует!
– Не! – отвечали древляне. – Не скажем! Славно чествует нас наша будущая княгиня!
Среди слуг были служанки, молодые, на все согласные. Пленницы из ближних и дальних стран. У одной пшеничные косы, как два колоса, спускались на грудь и колени, и ходила павой. У другой голова как деготь черная, была в мелких косицах, а белки голубые, а губы сухие, в трещинах, и в знойной улыбке раскрывались снежные зубы. Третья, как корица коричневая, носила серебряные кольца на руках, ногах, в ушах, а на лбу между бровями бирюзу, а в нос у ней вдета была костяная палочка. Отроду не слыхали древляне о таких диковинах! Служанки отгоняли мух, взбивали подушки, цедили в ковши из бочонков мед и подносили ласковыми руками, древляне пили-ели, ели-пили, и сколько раз взошло солнце и сколько раз село, сколько съедено было, и выпито, и целовано – все потеряли счет.
А между тем рыли яму на выгоне, где паслись Ольгины коровы. Перегнали стадо на другое пастбище и рыли в сотню заступов, погружаясь в землю по мере того, как углублялась яма. Холмы свежей земли высились кругом.
На коне подъезжала Ольга, заглядывала. Ее спрашивали:
– Не довольно ли?
Она отвечала:
– Копайте.
Но вот ранним утром пришли от нее к древлянам, стали будить. Древляне храпели на все Поднепровье. Когда их растолкали, они не понимали ничего и просили:
– Рассолу дайте.
– Ольга зовет вас на великую честь, – сказали посланные. – Ступайте, там вам и похмелиться дадут, и всё. Пешком пойдете? Или коней подать?
Им рукой шевельнуть было невмоготу, и они вспомнили, что она наказывала.
– Не пойдем и не поедем, – сказали. – Ваш князь убит, ваша княгиня хочет за нашего князя, несите нас к ней в лодках!
– Придется, – сказали посланные. – Ваша нынче сила. – И, подняв лодки на плечи, понесли.
Они их несли мимо товарных складов, стоявших на берегу, и через Житной торг, и через Подол. И, видя такое, кузнец отбрасывал свой молот, гончар спешил остановить свой круг, купец навешивал замок на дверь – все побежали за небывалым шествием.
По всему Киеву пронесли Ольгины люди древлян, мимо кичливых хором и земляных изб, и отовсюду бежал народ со смехом и расспросами, а древляне сидели и гордились, говоря:
– Смотрите, смотрите, киевляне, как нас несут! – и подбоченивались, и супились с важностью, и выламывались всем на потеху. До последнего мига гордились и красовались, до того мига, когда полетели с лодками куда-то вниз и, очнувшись от падения, увидели себя раскиданными по глубокой холодной яме, стонущими и изувеченными.
Ольга наклонилась над ямой и крикнула:
– Что, сваты, нужно вам рассолу?
– Ох, – ответили они, – трезвы мы и без рассола!
– Довольны ли, – спросила, – честью?
– Ох, – ответили, – хуже нам Игоревой смерти!
– То-то! – сказала Ольга и махнула рукой. И заработала сотня заступов, засыпая яму.
Стояла дружина, стояли киевляне, стояли рабы. Все это видели.
Некоторые пальцами правой руки стали творить на своем лице и груди изображение креста. То христиане были.
Из ямы неслись стоны, хрипы – стихли. И не шевелилась могила больше. А заступы знай работали.
В тот же день опять пустили на этот выгон стадо, и добрые коровки живо утоптали разрытую землю.
* * *
Ольга же послала к древлянам верных людей и велела сказать так:
– Я на дороге к вам. Готова пойти, пожалуй, за вашего князя. Только сначала хочу справить тризну на могиле моего мужа Игоря. Наварите побольше медов в Коростене.
Древляне обрадовались и стали варить. У них без числа бортей было по лесам, залиться могли медом.
На всякий случай, однако, они вооружились как на битву, выходя за стены Коростеня встречать Ольгу. Но, к пущей своей радости, увидели, что при ней лишь небольшая охрана.
– Видим, – сказали, – что ты без злобы приходишь к нам. А где те, кого мы послали в Киев?
– Они за мной едут, – отвечала она, – с остальной моей дружиной. Задержались, охотясь. Ведите меня на Игореву могилу.
И тотчас все поехали кривыми тропами, пригибаясь под ветками, к Игоревой могиле.
Черны, черны, громадны были древлянские леса. Без провожатого никуда дорог не найдешь, пропадешь.
Сыростью дышала чаща. В невидимых болотах вздыхало, булькало.
В этих местах колдуны жили, умевшие превращать людей в волков.
Иногда развиднялось во мраке перед едущими. Тропа выводила на дорогу – колесный след по мураве. Открывалось поле, на нем жито росло, либо просо, либо лен.
На иных полянах пасся скот. Льняноволосые голубоокие мальчики сторожили его от зверей. За острыми частоколами виднелись крыши. Женщины в холщовых рубахах стояли у смотровых окошек, сложив под грудями руки в расшитых рукавах.
И опять погружались в лес, опять ветки хлестали по головам и хватали коней под уздцы. И выехали наконец на обширную поляну, где был насыпан бугор над Игорем.
Ольга сошла с коня, поднялась на бугор, он уж успел, горемычный, травкой порасти и цветиками запестреть. Легла и плакала, причитая что было голосу:
– Ох, злосчастье мое, отринут от меня мой ладо прекрасный! Ох, зачем мать сыра земля не погнется, зачем не расступится! Зачем не померкнет солнце красное! Муж мой Игорь, вот где лежит твое тело белое, пополам растерзанное! Вот где угомонились быстрые твои ноженьки, вот где закрылись соколиные твои оченьки! Не откроешь, не глянешь на свою Ольгушку! Не протянешь рученьки, не обнимешь свою голубушку!
Долго причитала, перечисляя приметы Игоревой красоты и силы и всё, чего ее лишила его смерть. И при этом билась головой оземь и ногтями царапала лицо.
– На кого ж, – говорила, – ты меня покинул, муженек! Без тебя я сиротинка горькая, былиночка на ветру! Кто ж теперь за меня заступится, кто меня оградит от бед!
– Мал заступится, – сулили древляне, утомясь ее жалобами и проголодавшись. – Мал тебя, сироту, оградит от бед.
Но она продолжала плакаться, пока сама не заморилась, а слушавшие к тому времени совсем изнемогли. Тем с большим рвением стали все пить и есть, рассевшись по склонам бугра и вокруг. На вершине сидела Ольга в черном платке и отдыхала от плача.
Тут пошли в ход меды, сваренные в Коростене. Разливали их и разносили Ольгины отроки, отборные, толковые: поведет княгиня бровью – они понимают.
Она поводила бровью вправо и влево и приказывала пить за здравие князя Мала. А древляне, чтоб показать ей, в какое племя она идет замуж, боролись между собой: скидывали рубахи и, сцепясь попарно, топтались перед ней. Тела их были облиты потом, как маслом, и поляна полна пыхтенья и ругани. А пьяные их жены толкали Ольгу в бока и показывали пальцами, чтоб она любовалась, и смеялись бесстыжие простоволосые женки с цветами в косах, умыкнутые у вод.
Потом бороться уж не могли и только песни пели, кто какие умел. А когда истек день и месяц высветился в небе – и петь мочи не стало. Как поленья валялись древляне, и мужчины и женщины. Ольга встала, затянула платок под подбородком и сказала своим:
– Рубите.
Ее дружинники вытащили из ножен широкие мечи и стали рубить подряд, так и катились головы вниз по бугру.
Уж ночью кончили свою работу дружинники. Вытерли мечи травой – не просто было найти и траву-то сухую после этакой сечи, – сели на коней и тронулись давешним путем восвояси. Хмелем и кровью пахла ночь. Ухал леший в чаще. Яркий месяц стоял над Игоревой могилой, озаряя тихо лежащих безголовых мертвецов.
* * *
Глухо прошла осень, за ней зима.
Засев дома, Ольга убивалась об Игоре, истово пила свое вдовье горе.
От горя посеклись ее волосы, и ввалились щеки, и сама собой скорбно качалась голова.
Бессонными, бесконечными стали ночи. Все храпят в дому, а она подымется и бродит.
Для одиноких ее блужданий зажигали на ночь в дворцовых покоях светильники.
Но всю осень и зиму работали оружейники на Подоле, заказ большой им был от княгини, и они старались.
Весной, по ее приказу кликнутые, стали стекаться в Киев молодые ребята. Ольга с башни смотрела, как их обучают на лугу: как они стреляют в цель, мечут копья и скачут друг на друга, выставив щиты.
И тронулось войско, бряцая железом.
В кольчуге и шлеме ехала Ольга среди воинов. И Святослав ехал, ему было четыре года, уже стригли ему первый раз волосы и посадили на коня.
Шумно переходили речные броды. Отдыхали в охотничьих становищах.
От просеки, по которой ехали, отделилась дорожка, сырая, оплетенная корнями, как змеями. Ольга со Святославом и воеводами поехала по этой дорожке.
Там в лесной глубине рос древний, древний дуб. Как уголь черные были ствол его и ветви, на которых едва раскрывались махонькие изумрудные листочки. Черней угля было дупло в стволе, очертаниями подобное яйцу, с гладкими, будто обточенными краями. На ветвях висели ленты, мониста, цветные тряпочки.
Вокруг была расчищена круглая полянка: дуб стоял в кольце света, в кольце небесной голубизны. А чтоб никто не коснулся этого ствола с таким глубоким, прекрасным тиснением коры, была устроена ограда из кольев. И ограда, и вся полянка заляпаны птичьим пометом.
Приехавшие подождали. Никто не выходил из-за ограды. Они покричали:
– Дедушка!
Но, видно, старик ушел борти смотреть либо в село за хлебом. Они поклонились дубу и повесили дары на его безбрежные ветви, перекинутые через ограду. Кто вешал пояс, кто запястье. Ольга повесила богатую ткань. Асмуд пригнул ветку к Святославу, и тот повесил свой тканый шерстяной поясок.
* * *
Когда показалась навстречу древлянская рать, Ольга подала Святославу копье и сказала:
– Начинай ты.
Святослав толкнул копье, но оно слишком было для него тяжелое, пролетело у его коня между ушами и упало тут же у конских ног. Тем не менее Свенельд и Асмуд сказали войску:
– Князь уже начал. Потянем за князем!
И киевляне поскакали, выставив копья и прикрывшись щитами. И древляне сделали то же самое. А съехавшись близко, мечами рубились. А то схватывались руками поперек туловища – кто кому доберется до горла, кто кого свалит с седла.
Святослава, под крепкой охраной, Асмуд поставил повыше, чтоб тому всё видеть, и Святослав от радости припрыгивал в седле и кричал:
– Ого-го!
Не выстояли древляне против обученных Ольгиных воинов и многоопытных воевод. Побежали и заперлись в своих городах. И которые города не хотели сдаваться, те Ольга жгла, и страшно они пылали, воспламеняя леса окрест. А которые, образумясь, перед ней отпирались, те она миловала. Старшин и непокорных кого перебила, кого пленила и в Киев отослала, а остальным велела по-прежнему охотиться и сеять, бортничать и гнать смолу. И назначила, что будут платить князю своему Святославу и ей, своей княгине.
И чтоб не было непокорства, как при Игоре, она прошла с войском по всей своей земле и всем показалась в мощи и строгости.
Установила – с кого какая дань и куда свозить.
Что исправить: где гати поделать через болота, где просеку расширить и к какому сроку. И писцы ее записывали.
Учредила погосты с охраной, чтоб безопасно останавливаться купцам.
И разбирала жалобы, и вершила суд.
Праведный или нет, а приговор ее был последний.
Потому что за ней стояли ее воеводы и воины, и потому что должен быть, для устройства, некто, за кем остается последнее слово.
До дальних границ дошла, до Луги-реки и Мсты-реки, там жители все годы жили беспризорно, норовя не платить ничего. Везде навела порядок.
Шла не спеша. Останавливалась, охотилась, смотрела, где что как. Наведя порядок, вернулась в Киев, переоделась по-домашнему и села отдыхать в своем каменном дворце.
* * *
Сидит она в чистой комнате. От натопленной печи тепло.
На лежанке мурлычет кошка.
Вдоль стен сидят женщины, прядут. Споро бежит у них между пальцами ровная нить.
А старый старик Гуда, трех князей переживший, рассказывает про старину, а певцы играют на гуслях и славят Ольгу. Голоса у певцов благозвучные, волосы маслом намазаны.
Ай да Ольга, поют, ай да княгиня! Тыщу древлян положила на мужнем кургане одной своей премудростью. Тыщей кровей отрыгнулась им Игорева кровь!
Ан не тыщу, выше забирай! Две тыщи. Три. Пять тысяч, вот сколько!
Поверили, дурни, что наша Ольга пойдет за их Мала! Ольга за Мала, как это быть могло? И того ему довольно, что на мертвую его башку поставила ногу свою. Разве что за греческого императора ее отдадим, не меньше.
Где Мал? И могилы его не найти. Где Ольга? Вот она с нами, проблиставшая молнией, прогремевшая громом!
К кому ее приравняем? К кому ж, если не к тому, чьи корабли ходили на парусах по суше? Чей щит на царьградских вратах? Кто, хитрый как змий, у Аскольда и Дира лукавством взял Киев?
Только с Олегом сравняем нашу Ольгу, больше ни с кем. Но даже его расправа не была столь пышна, и громка, и хитроумна.
* * *
Святослав вошел в годы мужества. Ему исполнилось двенадцать лет.
Среди челяди была девица Малуша. Вместе с братом Добрыней ее пленили еще в младенчестве, выросли оба на Ольгином дворе.
Едва войдя в мужество, Святослав повадился что ни ночь ходить к Малуше. Ольга уговаривала:
– Повременил бы, сынок, хотя бы годик. Хотя бы усики подросли.
Асмуд, воспитавший Святослава, заступался:
– Живет молодец как ему живется. Пусть живет, пока жив.
– Да зачем Малуша, что ты в Малуше нашел? Чернавка и чернавка, за свиньями ходит. Возьми другую какую-либо, мало ли их у нас!
– Не хочу другую, – отвечал Святослав.
– Уж и Добрыня, – говорила Ольга, – старшим дерзить стал, перстень завел со смарагдом, в родню норовит.
Все же перевела Малушу из свинарника в дом.
Однако, переведя, призвала советников: Свенельда, Асмуда и древнего Гуду – ему было уже за сто, и говорил он по большей части о том, что было сто лет назад, но, видно, прочней молодых были его перебитые кости, рассыпаться не собирались.
– Время женить князя Святослава, – сказала Ольга.
– Время, – подтвердили советники.
– Не абы на ком, а чтоб нам от его женитьбы честь была. Что такое земля богатая, у народов на наши богатства глаза горят, а чести мало, вовсе не по состоянию нашему нам честь.
– Бить их надо, народы, – сказал Свенельд. – Будет страх – будет честь.
– Настолько непривычны к чести, – продолжала Ольга, – что и не разумеем ее как бы следовало, даже у кровного моего дитяти нет соображения, что оно – князь над князьями, валяется дитя с чернавкой на рогоже. Вы мне скажите: какого состояния и нрава Оттон-император? Великолепно ли живет, и крепко ли сидит на престоле, и имеет ли дочерей?
– Живет, по слухам, в достатке, – сказал Асмуд, – многими владеет поместьями, живностью всякой, даже львов держит в одном из замков.
– Но до царьградских ему далеко! – сказал Гуда.
– Воин знатный, – сказал Свенельд. – Во всех концах света земли повоевал.
– Книголюб, – сказал Асмуд. – Овдовев, грамоте выучился, да так хорошо, что может в совершенстве книги читать и понимать.
– В кости играть мастер, – сказал Свенельд.
– С греческими владыками подобает родниться, – сказал Гуда. – Святослав – внук Рюрика!
– Больно гордые греки, – сказала Ольга.
– Только их цари, – сказал Гуда, – истинные базилевсы перед миром. А нынешний Константин рожден в багрянице. В его роду надо искать невесту.
– А что чести нам маловато, – сказал Асмуд, – может, и наши люди в том не без вины. Вот, сказывали мне, посылал к нам тот же Оттон монаха Адальберта из города Трира. С проповедниками, с дарами. Ну, у нас им известно что сделали: дары отняли, проповедников перебили. Сам Адальберт еле ноги унес, сказавши: «Время спасения еще не наступило для сего народа». А что человек не малый, видать из того, что после этого посольства назначил его Оттон архиепископом Магдебургским.
– Зря дали уйти Адальберту, – сказал Свенельд. – Можно было выкуп взять у Оттона.
Она их отпустила и велела позвать священника Григория из церкви святого Илии. Уже не раз она его призывала.
Пришел сухопарый грек в разлетающихся длинных одеждах. Поднял чистую руку, рукой начертал в воздухе крест между собой и Ольгой.
– Говоришь, значит, – она спросила, – что, умерев и истлев и лежа в земле в виде скелета, я в то же время буду жива-здорова у бога на небесах?
– Так, – он подтвердил, – если примешь крещение.
– Не могу понять.
– Уверовать нужно. Вера более могуча, нежели понимание. Крестись, и придет вера. Ты сейчас постигнуть не можешь, как все переменится в тебе и вокруг тебя, когда погрузишься в купель и дух святый воспарит над тобой. В тот же миг святые мученики со всех икон устремят к тебе взоры и протянут невидимо длани, готовые своим заступничеством прийти к тебе на помощь в любой беде. И в доблестном круге христианских государей ты станешь равновеликой и равночестной. И после смерти душа твоя не будет качаться на ветке, как вы, злосчастные, веруете, в виде бесстыже нагой и мокрой русалки – тьфу, невежество! – а покинув мерзкую и тленную свою оболочку, прямо вознесется в горние дали к престолу Всевышнего и пребудет там в блаженстве во веки веков.
И рассказал, какой у горнего престола блеск и роскошь и поют сонмы ангелов, хваля Господа.
– Оттуда, – говорил, – нисходит к нам всякая милость и всякий гнев, так что знай, если налетят печенеги – это от него наказание за грехи наши, а если печенеги отвлекутся к дунайским племенам, стало быть, он нас простил. Также если весна дружная и грозовая и хлеба политы обильно и своевременно, это Господь Бог дарует нам Свое благоволение.
– Ох, тут нет ли ошибки, – сказала Ольга, – не Перун ли все же, мне сдается, обеспечивает поливку полям?
– Нет! – воскликнул он. – Перун тут ни при чем, и самое сопоставление кощунственно, и даже из твоих княжеских уст я не желаю слушать такую скверну! Этот дрянной истукан, которого давно пора потопить в Днепре, чтоб он расколотил свою усатую башку о пороги! Что иное все ваши идолы, как не деревянные чурбаны? Всколыхнуло ли их когда-нибудь живое дыхание? Слыхал ли кто от них хоть единое слово? Тогда как наш Господь в человеческом образе являлся на землю, жил среди людей, вкушал с ними пищу, учил, творил чудеса, принял муки, преставился, воскрес, голос Его звучал в садах и рощах, существующих доселе! Да и дух святый воплощался, правда, в образе голубя, зато неоднократно. Ты тяжко согрешила, приписав Перуну частицу деяний Господних, и чтоб не наслали на тебя печенегов или чего-нибудь еще похуже, скажи немедля: Боже, милостив буди мне, грешной!
Она это повторила, потом сказала:
– Я согласна, – что поделаешь? – что оболочка моя к старости становится неприглядной и даже мерзкой, но я с ней свыклась – нельзя ли, чтоб она тоже пошла к Всевышнему вместе с душой?
– Чего нельзя, того нельзя, – ответил он. – Но обещаю тебе, что в оный день твой скелет вновь оденется плотью и встанет из могилы.
– Юной плотью или вот этой?
– Юной и полной соков! Сказано: обновляется днесь естество человеков, чудно из тления преобразуемое в нетление, облекается в одежду прежней славы, уже не одержимое больше смертью.
– Когда это будет?
– При всеобщем воскресении, когда Сын Божий явится судить живых и мертвых, и с Ним ангелы с огненными мечами. Могу сказать, когда именно это произойдет: в семитысячный год от сотворения мира, то есть ровно через пятьсот тридцать шесть лет с сегодняшнего дня.
Он говорил со строгостью и знанием дела. Слова текли без задержки из его черной бороды.
– Хазары тоже свою веру хвалят, – сказала Ольга.
Он высокомерно улыбнулся:
– Поезжай в Константинополь. В твоей власти снарядить корабли и ехать куда захочешь. Что ты видела? Что знаешь?! Узри своими глазами славу Христову. Если после того станешь слушать хазар – я от тебя отступлюсь: значит, душа твоя закрыта для истины. Поезжай в Константинополь, говорю тебе.
Назад: Молодость. Замужество
Дальше: Путешествие в Царьград