ДНЕВНИК В.П. КРАВКОВА

8 августа. Светлое лазурное небо. Третий день нашей стоянки в Холме. Не хотел было писать дневника, да и не мог от волнения при виде того, что все совершающееся вокруг является точной копией всего того, что пришлось наблюдать еще и в японскую кампанию; уже не было и не чувствовал в себе захвата новизны от впечатлений бытия, к[ото]рого судьбе угодно было заставить меня проживать вторично. Но как ни тяжело мне браться за перо — не могу я молчать, ч[то]б[ы] хотя в слабых штрихах не отмечать всей бездны вставшей передо мной теперь кошмарной действительности, превзошедшей организационным развалом, моральной растленностью и умственным отупением высшего командного состава даже и то, что мне пришлось видеть в злополучные дни минувшей кампании. Передо мной неподдающаяся описанию мрачная картина полного разгула наглого самодурства, безбрежного невежества в своем деле, забубенного узколобого эгоизма, вопиющей бессовестности, совершенного отсутствия у власти стоящих людей и элементарного чувства долга, и чувства значительности переживаемого Россией момента. […] Начальник штаба — полоумный Федяй, вернее «Балдяй», говорит нелепые вещи, делает противоречивые приказания своим подчиненным, из к[ото]рых нек[ото]рые (Лебединский, Кузьминский и еще другие) готовы бы всей душой дело делать, но он их сбивает с толку. Посмотрю немного еще и думаю подать секретно рапорт командиру, что признаю «Балдяя» душевнорасстроенным, могущим натворить больших бед. […]

9 августа. Выступили на господский двор Джанне на ЮЗ по большой дороге за 10–12 верст; дорога отвратительная и узкая, в случае поспешного отступления — мышеловка, проселочные еще хуже; кругом — топкие места.

Мой «на лету» разговор с Зуевым по содержанию моего доклада об организации санит[арной] части, где я признавал необходимость для пользы общего дела живое непосредственное] общение со мной представителя] штаба корпуса, а не бумажное… Атмосфера взаимной розни и озлобления — растет; уж не считают ли меня за немца? Плачь и стоны моего товарища по несчастью в отношении внутреннего врага — полковника Лебединского, к[ото] рый прямо ставит вопрос — нормальный ли умственно «Балдяй»? Разделяет мою критику на стремление штаба вмешиваться в действия мелких начальников. Чины штаба мне чинят обструкцию; некому жаловаться, т[ак] к[ак] Зуев — пешка в руках окружающих и сам потерял голову; перспектива — страшная, таковы эти «прекрасные» командиры в мирное время! Нет, лучше иметь «собак», да знающих свое дело и умеющих дирижировать своими подчиненными. При внутреннем несогласии — я, как маленькая, но правильно действующая шестеренка, хоть 6 пядей во лбу — что могу сделать? Предвижу, что дело добром не кончится. Продолжается наслаждение мотоциклетом и автомобилями… «Тайны» от меня, но не от последнего шофера… […]

Пролетел сегодня очень высоко неприятельск[ий] аэроплан — все всполошились, начали стрелять, кто — из пушки, кто — из пулемета, из ружей, а кто — и из револьвера (!). Друг друга перестреляли, оказалось 4 раненых и 1 убитый — из пеших.

Я уехал раньше обоза и остановился в Жданском начальном общем тминном училище; штабные же — поодаль, в замке пана, к[ото]рого священник считает австрийским шпионом. Но что пред нашими воеводами значит это, раз только представлены им личный комфорт и удобства?! Ведь Федяй один возит с собой всю домашнюю обстановку!

Не сегодня завтра м[ожет] б[ыть] бой. Я рад был случаю побывать в штабе 46-й пех[отной] див[изии] и говорить с начальником 3-й Грен[адерской] дивиз[ии] об организации перевяз[очных] пунктов и госпиталей; послал телеграмму о высылке санитарных транспортов. Мой разговор с плачущей полькой: муж — ушел, в предвидении смерти мрачные мысли в голове, от к[ото]рых ее спасает какая ни на есть работа… […]

10 августа. Светлый райский день. Призывный зов колокола в убогонькой православной] церкви. Люди идут кто сюда, кто в костел за версту далее Загруды. Общий стон от притеснения и жестокости пана Яна Смерчинского, замок к[ото]рого занял теперь штаб нашего корпуса (политично ли и практично ли?). Этого пана вся округа ищет убить, но он скрывается и прячется. Священник уверяет, что он шпион.

Вчера, оказывается, стреляли наши солдаты с офицерством в свой же аэроплан!! Эдакая импульсивность и нервность мало обещает утешительного.

[…] Выписка из приказа по этапам 5-й армии № 2: головной этап в Войславице] завтра он переименовывается уже в промежуточный этап № 1, а головным этапом (III разряда) становятся Чесники. Военная дорога: Войславице — Грабовец — Жуков — Чесники.

В последнем приказе объявлено «энергичное» наступление наше. Что-то мало заметно это! После обеда сообщено официальной] телеграмм[ой] о крупной победе Ренненкампфа, разбившего будто бы три германских корпуса. Завтра-послезавтра у нас д[олжен] быть бой; штабные с уверенностью рассчитывают пленить австрийского генерала Шемау, командира 2-го корпуса; ему будто бы теперь некуда деться. Дай Бог! А я все фома неверный, и в успехе-то Ренненкампфа я как-то сомневаюсь — не слишком ли преувеличено?

Завтра рано утром выступает штаб корпуса в Скербешов, за 21 версту к югу. Еще сообщают утешит[ельную] весть (а я все сомневаюсь тож), будто сегодня артиллерийским] огнем подстрелили австрийский аэроплан, к[ото]рый принужден был спуститься на нашу землю, летчики — убиты; еще — будто бы (этому я, пожалуй, верю) австрийский разъезд в 16 человек напоролся на нашу заставу, часть была перебита, часть взята в плен; сообщают так уверенно друг другу, будто австрийск[им] солдат[ам] есть нечего, и они охотно попадаются к нам в плен! Это для меня — басни. […]

11 августа. Накануне пораньше лег спать ввиду раннего сегодня выступления; но ночью был разбужен приблудившим к нам врачом 70-й дивиз[ии], к[ото]рый несколько дней скитается, терпя всякие лишения, ища свою часть. Распорядился о его ужине и временн[ом] прикомандировании]. […]

Замостье перешло в руки неприятеля. Говорят, вчера была слышна сильная вблизи перестрелка, не только пушечная, но и ружейная; недалеко — наши ложементы; не садятся ли в калошу наши воеводы, что торопятся двигаться т[а] к близко к позициям, не ведая бо, что творят? До сего времени с начала кампании не слышал еще ни одного боевого выстрела. Странно! А вот приехали вскоре после меня и наши автомобильные саврасы. […]

Неприятель уклоняется от решительного боя и отступает, очистивши Замостье, перешедшее опять к нам. Пущен слух, что там евреи будто бы встречали австрийцев хлеб[ом]-солью; наши вечно в негодовании — измышляют теперь меры наказания раввину: кто настаивает безо всякого следствия и проверки слухов его — ни более, не менее — повесить, большинство же (в их числе — Лопатин) предлагает учинить ему сечение с помощью нагаек; все гогочут, смакуя прелесть сей процедуры над «пархатыми жидами»!.. Ужас берет слушать все эти дикости. Жестокость нравов нашего штабного офицера достигла своего апогея. О, как я страдаю!.. […]

Доставлены три пленных австрийца — чехи-славяне: премилые физиономии, одеты не в защитный цвет. Кстати, о нем: при защитной тенденции резонно ли нам вывешивать флаги с обозначением №№ корпуса, дивизии и т.д.?! А тем более обозначать названия мелких частей на занимаемых нами помещениях?!

Вылетел наш аэроплан, когда уже темнело. Зуев телефонировал команд[ующем] у армией, что имеет быть разведка в стороне неприятеля с аэроплана. Не знаю и удивляюсь, что можно увидеть при таком летании. Бутафория! Большая бестолочь — много суеты, мало продукции; я думаю, и на войне можно установить известн[ый] порядок и для сна, и для дела. Русская безалаберность, отсутствие выдержки и методичности в работе: пользование машиной без обращения внимания на ее сохранность. Замотали и задергали писарей, и вообще нижн[их] чинов — «приказали пораньше вставать» — приказ же еще не вышел и ночью; неизвестно куда идти. Из Скербешова бежали поп и дьякон; население выезжает…

Как повредят телефон[ную] проволоку — винят жидов. Стали брать из них в заложники знатных, и многие настаивают на примерном вешании.

Утром в 8 часов 12 августа — на СВ — в Избицу—, дорога с швейцарскими видами. Вчера была паника среди артиллер[ийских] обозов. Обозные без ружей: безобразие!

Сегодня ушел Лебединский на позиции, проклиная зловонную нашу клоаку. Вчера и сегодня — неудачный бой Гренадерского корпуса, к[ото]рый отступил; говорят, отступила и 4-я армия. Наш корпус по ошибочному приказу зашел в тыл не неприятелю, а Гренадерскому корпусу. «Балдяй» успокаивает Зуева, что в этом «особенной» беды нет. […]

Из штаба 4-й армии приезжал офицер для переговоров] с корпусн[ым] нашим командиром по специальным делам совместного оперирования. Критикуют неправильно составленный план перевозки при мобилизации и неудачно придуманное сосредоточение 19-го, 17-го и 5-го корпусов, не имеющих перед собой противника, а между тем необходима поддержка теперь Гренадерскому корпусу, и начинают применять куропаткинскую манеру растаскивания частей и швыряние их с одной на противоположную] стор[ону] и обратно (с фланга на фланг). Надо бы их сразу по целым хоть корпусам сажать на желез[ную] дорогу!.. В неудачном для Гренадерского корпуса сражении им оставлено у неприятеля несколько орудий и пулеметов. Плеве требует немедленного же введения в бой 70-й дивизии, к[ото]рая, совершивши безо всяких дневок 150 верст форсированным] маршем, — обессилена и страшно приутомлена, и пускать ее в бой — это значит готовить ей верное поражение. […]

13 августа. Стоит прекрасная теплая погода. В Избицах, слава Богу, сегодня у нас дневка; спал ночью на «господской» кровати шириною чуть ли не в 4 аршина — испытал истинное в ней блаженство.

Не вижу я в военачальниках наших увлечения своим делом; нет у них дерзновения, уменья, знания, талантов… Идет все дубово.

Что ни делают — кажется, только бы исполнить №, и что бы они ни делали теперь, а совершится все само собой в силу логики вещей и в соответствии с тем, что может дать уже налаженный и установленный строй обществ[енно]-государств[енной] жизни, к[ото]рый отражается в каждом мелком действии солдата или офицера. Большой пока ресурс — это моральный подъем людей; боюсь, как бы не был скомпрометирован бессвязными действиями наших начальников: наши солдатики, кажется, еще и до сих пор находятся под впечатлением маньчжурских […] отступлений, чтобы не доводить последние и теперь до крайности; необходима («куй железо, пока горячо») и весьма даже нам эффектная победа, хотя бы и в небольшом сравнительно] масштабе. Вся ответственность за наши победы и поражения должна пасть на головы военачальников — от их уменья маневрировать и использовать солдатск[ое] построение теперь зависит будущее России… Им многое дано — они жестоко должны быть и наказаны. […]

14 августа. Райский по погоде день. Часов в 6 утра наши штабные воеводы отправились на автомобилях на позиции. Ожидаем большого боя; с 7–8 час[ов] утра стали подходить небольшими группами раненые. Слава Богу, прибыл, согласно моей телеграммы, на Избицу подвижной, не приданный дивизии госпиталь. Отвел ему место; там же — всех накормим и напоим. Картина умилительная: евреи угощают раненых… Все евреи стали особенно низко кланяться. Заложники наши — евреи…

Излишнее секретничанье ведет к распространению] всевозможных] тревожных слухов, хотя уже прискорбн[ый] факт налицо: отошли от Замостья к Избицам две батареи 46-й артил[лерийской] бригады Шемуа, к[ото]рые рассчитывали наши воеводы пленить — отлично маневрирует, водя нас за нос: после победы под Фрамполем мы направились фронтом к западу, предполагая, что Замостье австрияками брошено совсем; оказалось, что они сегодня снова обходят его с востока… вот-вот охватит всех безумная паника. С юга слышится глухая редкая канонада. Разведывательная часть поставлена у нас отвратительно; убогая аэропланировка… […] Полдень… С юга, со стороны Замостья, канонада. Адский ужас. Мы разбиты, поспешное и паническое отступление. Нельзя ломать фронта таких больших частей, как армия, и так скоро: с ЮЗ мы сразу перешли на 3 направление] фронта, ч[то]б[ы] поддержать разбитую и отступившую 2-ю гренад[ерскую] дивиз[ию]. Австрийцы не дураки, воспользовались отходом войск наших, ударив нам в слабое место — на Замостье, к[ото]рое окружили. Теперь директива из штаба армии опять направить фронт на юг. Прибыли обессиленные начальник 46-й дивизии и его штаб. Рассказывают, какой у нас беспорядок от стремления] из центра управлять всеми.

Кавалерия австрийская — действует превосходно, разведка у них великолепная. Наша разведка прескверна, и нам постоянно создаются сюрпризы; снаряды же австрийск[ие] рвутся хуже наших; очевидцы передают, что из австрийцев в болотах разрывающ[иеся] снаряды делали суп, вода — кипела. Общая паника… В утешение наши воеводы говорят, что, хотя и побиты, но дивно стреляли; так врач, уморивши б[ольного], перед его смертью говорит, что все отлично. […]

Среди дня прибыл командир отступившей под Избицу 5-й батар[еи] подполковник] Иванов. На мрачном фоне — светлая личность генер[ала] Парского, командира 2-й бриг[ады] 46-й п[ехотной] д[ивизии], доблестно руководивш[его] боем под Бодачевым?, наш штаб ему вменяет многое в вину… […]

3-я гренад[ерская] дивизия была сегодня взята в подкову чуть ли не двумя корпусами австрийцев и отступила без поддержки из-под Замостья в беспорядке, обоз почти весь сокрушен, начальник дивизии Добрышин был осыпаем снарядами, неизвестно где он сейчас (вечер) со штабом. Мортиры и гаубицы у австрийцев здорово действуют, у нас же их очень мало; кроме того, у австрийцев — какие-то ручные пулеметы, и они осыпают нас снарядами, действуя сильно на моральное состояние войск.

Командир Сибирск[ого] грен[адерского] полка убит. Приехавшие наши штабные на автомобилях из-под Машова (правый фланг) говорят о больших (!) своих успехах, потери нашего корпуса исчисляют около 1000 чел[овек], у австрийцев же — 3000 чел[овек]. Начальник штаба 46-й п[ехотной] див[изии] уверяет, что мы, рассчитывая встретить лишь 2-й и 10-й корпуса австрийцев, неожиданно увидали переброшенный еще 11-й корпус. Приводят много пленных солдат и офицеров, исчисляют всего до 500 будто бы чехов[…]

Ко мне прибыл 351-й подвижн[ой] неприданн[ый] к дивизии госпиталь; расположил его за городом при въезде в кирпичном заводе; перевязано до 400 чел[овек] ранен[ых]. Проезжая городом, наблюдаются душераздирающие картины насильного выселения к северу женщин и детей еврейских; евреи низко кланяются; жалуются, плача, на солдат, что они разносят дома, требуя хлеба и друг[их] предметов необход[имост] и; окна в домах заколочены; траурный вид; умилительна также картина кормления евреями на пути наших раненых. Адская работа врачей Астраханского полка и Фанагор[ийского]. Наши военачальники неуменьем своим доведут, мне кажется, наших солдат до деморализации, когда они, как легавые собаки от плохого стрелка, будут от них бегать… […]

12 час[ов] ночи. До сего времени с 4 часов утра не имеется никаких сведений, где находится Добрышин с своей 3-й грен[адерской] дивизией. Добрышина причисляют к «автомобильным» генералам и обвиняют его в том, что он из соревнования не дал двух батарей, ч[то]б[ы] устранить отход своего соседа генерала Парского. Взаимной выручки в войсках нет никакой. Передают, что 16-й корпус был в положении зрителя и смотрел лишь в бинокли, как трепали австрийцы Гренадерский корпус, не стукнувши пальцем о палец, ч[то]б[ы] ему помочь.

Разведывательная] служба у австрийцев в сравнении с нашей доведена до совершенства; причина — евреи, к[ото]рым за шпионство больше платят, чем мы, да и евреям у австрийцев лучше живется, чем у нас. Сеяли мы ветер — пожинаем теперь бурю. […]

15 августа. Измаявшись за весь день, около 12 час[ов] ночи заснул весьма крепко, едва довалился до кровати; но около 2-го был разбужен непрерывной трескотней, показавшейся мне спросонья как будто треском разваливающихся стен и потолка дома; оказалось — это была стрельба пачками возле штаба его охранной роты с своими же, принятыми ей за австрийцев (кто-то только крикнул, что идут австрияки, и сразу все обратились в безумных, расстреливая друг друга); пальба продолжалась] минут 10. Поднялась страшная суматоха; мой адъютант тотчас же вскочил, оделся и взволнованным] выбежал вон; мне так не хотелось вставать, что, повернувшись на другой бок с прекращением перестрелки, скоро же заснул. По ночам небезопасно становится выходить далеко от квартиры, рискуя быть принятым за неприятеля и быть своими же подстреленным.

В 8 часов утра предоставленный каждый своей самопомощи по движению и упряжке обозов догадался, что наступил момент к позорному нашему отступлению на север — на Красностав. Штабные наши пакостники (исключаю порядочн[ого] человека — инспект[ор] а артиллерии Коханова) в растерянности поджали свои хвосты. О часе выступления обычно не оповещает никто… Наигрустнейшая картина массового переселения евреев с своим скарбом и детьми к северу; плач, крики отчаяния… Постыдная картина нашего бегства; стыдно было смотреть на евреев и выселяющихся обывателей. Зуев сбавил своего куражу; при встрече в автомобиле с частью варшавцев даже, против обычного, не поздоровался с ними (не до того!). […]

16 августа. Продолжается прекрасная сухая погода. Встали рано и ожидаем распоряжений командующего] армией трогаться с места и[ли] оставаться пока здесь. Тысячи всяких распоряжений летят от маленького до большого начальства, и все они не считаются с физиологической природой тех живых сил, к[ото]рыми призваны управлять. Люди измучены, впереди еще много трудностей, предстоит проходить по опустошенным загрязненным местам с загаженными источниками воды, люди в долгом ожидании горячей пищи удовлетворяют] чувство голода незрелыми яблоками и грушами; массы павших трупов; как еще хранит нас Господь от всяких эпидемий, но думается — быть беде!

Нерадостные вести о беспорядочном отступлении полков 3-й гренад[ерской] дивизии. Плохие действия ее начальника До- брышина… Провели еще несколько сотен пленных чехов и славян, как они, так и их раненые высказывают удивление, что не видят наших сил, — охотно нам сдаются. Их пули меньше причиняли нам вред, чем наши (остроконечн[ые]) им. С вечера до утра эвакуировано из Красностава наших до 900 раненых, большей частью не тяжелые, а с повреждениями] рук и ног пулями. У солдат наших не хватает патронов и снарядов. Ой, перегнут палку наши вояки своими отступлениями да отступлениями, плохо учитывая психику сражающихся и преобладающее значение моральных сил над материальными…

До сего времени с выхода из Москвы не получил ни одного письма от своих, и не я один, но и многие. Обстоятельство многих очень удручающее: из-за пресловутого секретничания нельзя лишать нас существенного] душевн[ого] подспорья из дому… От штабных хунхузов своих продолжаю получать неприятности; ч[то] б[ы] им больше было свободы — отделили от штаба на расстояние целого перехода чуть ли не все управления штаба, была попытка отделить и корпусн[ого] врача!! Много офицеров и врачей бродят в Красноставе, разыскивая свои части. Часов лишь около 11 пришло распоряжение двигаться опять на Избищ; сели за стол — обедать; душевное настроение у наших Мольтке было приподнятое, они уверены, что австрийцы теперь у нас будут окружены: Замостье они оставили и идут на север к западу от Красностава. Этому отряду противопоставлена 3-я гренад[ерская] дивизия, не вполне еще собранная — для восстановления своего реноме. Остальные наши силы корпуса должны наступать на юг, а далее к югу будто бы успешно охватывают австрийцев наши 19-й, 5-й и 17-й корпуса. Не верится мне, чтобы мы могли перехитрить австрийцев. […]

Все более и более выясняются подробности постыдного бегства на Холм 3-й гренад[ерской] дивизии, в к[ото]рой отцы-командиры теряли связь с своими полками, отыскивая их потом наравне с отбившимися от гостей нижними чинами. Начальник

3-й грен[адерской] дивизии Добрышин отстранен от должности (и поделом!), на место его назначен Парский (достойный человек!). Было бы теперь актом великой справедливости, если бы бегунцы-командииры частей были теперь же или расстреляны, или, по крайней мере, разжалованы в рядовые! Такого позора я не припомню и из японской войны. Вот они — революционеры- то, гасящие высокий дух войск, лишь в мирное время кажущиеся храбрецами! […]

17 августа. Теплый солнечный день. Обоз штаба не возвращали в Красностав, а, отойдя на север версты на 3 от Избицы, остановился в одной деревне (вынужденно ли, вследствие затора в дороге, или преднамеренно, согласно данной директиве — не знаю). Во всяком случае, мне сегодня необходимо будет войти в связь со штабом. Рано утром зашли ко мне Раевский, уполномоченный Кр[асного] Креста, вместе с светлейшим [князем] Горчаковым и еще к[аким]-то князем или графом за указаниями, куда им теперь ехать на подвиги. Часов с 7 утра стала слышаться с ЗЗС (ССЗ?) от Красностава артиллерийская] канонада, продолжавшаяся, с перерывом около полудня, почти весь день; слышалась канонада и со стороны Из- бицы; обоз штаба пришел лишь к полудню, и [его] держали часов до 4 невыпряженным, ч[то]б[ы] следовать на север к Рейовцу.

Общее положение, много напоминающее в несколько раз уменьшенном размере картину мукденского отступления, когда все собравшиеся части в Телине, смешавшись, долгое время отыскивали друг друга. То же и теперь: масса отбившихся от частей командир[ов], врачей, нижних чинов; полная растерянность и паника; солдаты, предводимые своими начальниками, в ужасе бегут с поля брани. За 3-й гренад[ерской] дивизией закрепилась кличка «беговой» дивизии; виноват, конечно, не один ее начальник — До- брышин, а надо брать и выше его стоящих персон, и даже весь наш обществ[енно]-государствен[ный] распорядок; характерная для последнего получилась телеграмма от Плеве исправнику Красностава, что-де если он не устранит панические настроения среди жителей, то будет удален от должности.

К полудню Горжков был уже занят австрийцами, бьющими и гонящими нас нещадно; вот вам и австрийцы, «к[ото]рых-де редко кто не бил»! Наших начальников следовало бы повесить на одну осину, а на эти роли нанимать бы немцев или англичан для руководства нашим прекрасным солдатом. […]

Раздумал я подавать секретное письмо Зуеву о неполной вменяемости слабоумного Федяя, так к[а]к вижу из разговоров и наблюдений, что все они, черти, одинаковы.

Перевязочн[ые] пункты и госпиталя предоставлен[ы] были самопомощи и ставились обычно под расстрелом своего и неприятельского] огня. Не ошибся я, предрекая, что надо до известной лишь степени палку перегибать: отступать — отступай, но до известных лишь границ, а то выйдет, что было и в Маньчжурии. Раз битый петух другим петухом уже постоянно будет от него бегать. Пошли, Господи, мне сил вынести всю нравственную муку текущей войны. Буду, елико возможно, терпеть; ведь должна же когда-нибудь она и кончиться. […]

18 августа. Часов в 8 утра выступили из Рейовец; так совершается до сих [пор] согласно приказу по армии «энергичное» наступление на неприятеля. Вчера, оказывается, только что я выехал из Kpacнocmaвa, последний стал обстреливаться неприятелем; по обыкновению в обозе произошла страшная паника. Третий день не вижу штаба, где он? Связи между частями никакой, всякий предоставлен самопомощи.

Я опередил обоз штаба и прибыл вместе с судейскими и с[анитарно]-гигиенич[еским] отрядом опять в Холм — в Красные казармы. Ужасная пыль… Я загрязнился к[а]к черт, две недели не могу переменить белья; оно уложено — в обозе. Некогда помыться и выстирать белье. Подходя к Холму, увидели мчащихся десятки автомобил[ей]: то поспешно выезжает на Брест? штаб армии нашей во главе [с] Плеве. Упорно говорят, что он будто бы сменяется за нелепое и неумелое руководител[ьство] армией. Давно пора! Шум автомобилей, автобусов, мотоциклет[ов], канонада и общий гвалт, и вся кутерьма с неразберихой, какой не видел даже на японской войне, страшно напрягают нервы. […] Федяя называют «Пердяем» […]

19 августа. Ночью был разбужен подъехав[шим] на автомобиле Никитиным, «зубным врачом» в долж[ности] аптечн[ого] фельдшера в 46-й дивизии, разыскивавш[им] будто бы по поручению штаба армии (?) местонахождение штаба 25-го корпуса, к[ото]рый будто бы не могли отыскать даже (!) на аэроплане (?!); отослал его к коменданту штаба. В Холме, к[ото]рый охраняется одним Николаем Чудотворцем, паника: все выселяются, магазины закрываются; циркулируют самые разнообразные], друг другу противореч[ащие] рассказы и легенды, начиная с самых оптимистических], кончая ужасно пессимистическими]. Роль в этом генерала Лопатина, председателя] суда, — пустой балалайки, первоклассного] труса; он теперь критикует манифест Верховн[ого] главнокоманд[ующе]го и высказывает-таки сентенции, за к[ото]рые в мирное время многих приговаривали к каторге… При воображаемых успехах нашего оружия — говорит совсем в духе «[Союза] русского народа».

Настроение наше ежеминутно меняется. Отсутствие] надлежащей осведомленности] плодит массу кривотолков, часто страшного свойства. Штаб армии оказывается — в Дорохуске. В Травники будто бы подходит 3-я Гвардейская дивизия (козырная!) для охранения линии Люблин — Холм; 5-й и 17-й корпуса будто бы уже в Львове, в Галицию уже назначен генерал-губернатором граф Бобринский. Наш корпус самый оказался злосчастный и пакостный. В общем, чувствуемся] во всем отсутствие дирижера… Полная разрозненность и оторванность друг от друга: кто в лес, кто по дрова… Роль прапорщиков как первых виновников паники… То и дело слышишь то бодрые, то самые безотрадные вести. Потрясающая картина — обращаются с частыми жалобами на обиды и засилья солдат. Ведут много пленных, сдающихся будто бы часто добровольно… У австрийцев пулеметы на автомобилях… Плеве будто бы смещен, и вместо него — Мищенко. Будто бы будет смещен и наш Зуев, и Федяй… Холм будто бы совсем не укреплен… Две роты наших утонуло в трясине… Люди истомлены и издерганы — живые полутрупы… «Видно, бес нас водит в поле и крутит по сторонам». Московский гренадер[ский] полк еще под Плевной зарекомендовал себя «кукурузниками». Люди болеют куриной слепотой. […]

20 августа. Тишина в смысле батальном, но настроение у всех угнетенное. Говорят, говорят, и всяческое говорят… Третью неделю не сменяю белья… Холодно, ветрено, а теплые вещи уложены в обозе, откуда некогда их раздобыть. Зябну и голодаю за отсутствием] «горячего», от беспрерывной трепатни не досыпаем.

Наконец-то совершилось то, чему надлежало бы совершиться еще и ранее во благовремении: сегодня прибыл Зуев ко мне мокрой курицей и со слезами на глазах сообщил, что он смещен с должности корпусного командира с приказом к штабу армии, а «Пердяй» совсем отчислен в резерв за то, что Зуев «недостаточно энергично действовал и недостаточно] широко развил данную ему задачу». «Пердяй» сегодня уже вперед приветствовал меня: «Здравствуйте, В[асилий] Щавлович]» (обыкновенно] не замечал), и с первого слова нагло заявил мне, что-де штаб его главным образ[ом] обвиняет за недостаточно полное функционирование госпиталей!! Мое ему разъяснение. Действие И. Архангельского с госпиталями, к[ото]рые пропали! Зуев и «Пердяй», по-видимому, не чувствуют себя ни в чем виноватыми. Это поистине трагедия для России, что наши военные начальники, «автомобильные» генералы имеют особую дубовую совесть!! Поговорили с Зуевым, я ему раскрыл глаза на многое, что совершалось нехорошего в его штабе; относительно «Пердяя» он ответил: «Я его хорошо узнал… Где надо было показать Москву — он указывал Петербург, любил лишь побольше и вкуснее пожрать, да попросторнее и шикарнее занять для себя помещение…» О, какой бы эффект имело мое секретное письмо, к[ото]рое я собирался писать Зуеву насчет «Балдяя»!.. […]

Австрийцы упорно лезут на север, вклинившись и разъединивши 5-ю от 4-й армии; уже завладели Травниками; путь железнодорожный] от Люблина на Холм, так[им] обр[азом], перехвач[ен]. Как ни хвастаются мои маршалы, что они много накрошили австрийцев («целые горы трупов»), но отдают должную справедливость их начальникам — «генералы-де их отличные, прекрасно владеют тактикой и умением охватывать», а наши? Командир Гренадерского корпуса Мрозовский (из 70 тысяч к[ото] рого, как передает Зуев, остались в живых лишь 8 тысяч!!) получил благодарность свыше из штаба за то, что собственноручно застрелил трех австрийцев! Это ли не пошехонщина?! Дело ли это корпусн[ого] командира? […]

21 августа. Светлый свеженький день. Слава Богу, выспался наконец, переменил белье; ч[то]б[ы] не забыть об этом, приурочива[юсь] к семидневкам… В 8 часов утра уже выступил из Холма вместе с обозом, сначала направившись к Загруде, в гос- подарский двор Угер, но по пути маршрут нашего следования к штабу корпуса меняли — сначала проехали на Сургов к фольварку Августовка, но здесь оказался лишь штаб отряда Фогеля, переходившего в наступление, и меня проперли (к сожалению, я опередил пред тем обоз) на Сенницу Крулевскую, откуда на Красностав, вчера лишь горевший и бывший в руках австрийцев. До слез грустная картина разрушения вместе с картиной самого жестокого разграбления; мимоездом видел пылающий дворец в Жданове пана Смерчевского — какая масса драгоценностей сделалась жертвой огня и грабительства нижних чинов!..

Приехал в Красностав уже [за]темно: светила застланная тучами луна, заканчивал [ась] работа по погребению в братские могилы убитых русских и австрийцев, интенсивн[о] запах[ло] гарью; картина разрушения Помпеи. Учитель реального училища поведал

о своих злоключениях с семьей, констатировал случаи мародерства исключительно] со стороны наших солдат, а не австрийцев, к[ото]рые великодушно позволили даже раздать оставшиеся запасы хлеба и сахара местным жителям. Мы все колесим кругом да около…

Безалаберность наша российская: сразу объявляют о сборах к выступлению, напр[имер], в 7 часов утра, торопят, не дают возможности] людям напиться чаю, а затем заставля[ют] их часа 2 стоять в ожидании приказа к движению; без карты следует даже начальник обоза штаба. […]

Австрийцы плохо принимают штыковой бой и вообще — напор всяких колющих орудий (пик и т.п.), поднимая руки вверх в знак готовности к сдаче. Куда как совершеннее их снаряжение, патронов носят более, чем мы (100 и 600). Бедные жители городов, к[ото]рые переходят из рук в руки то нам, то австрийцам — не знают, какому богу молиться. […]

22 августа. С раннего утра обложной дождь. Из Красностава почти все разбежались, побросавши в домах всякие запасы и даже дорогие предметы — остатки варенья, разносолы, зонтики, шляпки,- книги, настойки и т.п. В господарских же дворах (Жданово и др.) — разносолы, гобелены, ковры, ноты фонолы — растрепленные по комнате; чего не сжег огонь, то старались растащить мародеры наши; по общему отзыву австрийцы в этом отношении значительн[о] уступают нашим. Один псаломщик так урезонивал наших грабителей из солдат: «Ведь я русский — ну, грабьте у поляков да у жидов, а у меня-то грешно вам!» Собираются применять драконовские меры к виновникам. А все же в основе этого преступления лежат невежество и непросвещенность нашего солдата, не отдающего себе отчет в осмысливании того, что делает. Прегрустная картина разоренных и пылающих в огне гнезд. Появился у меня насморк от постоянных сквозняков в разоренных, с выбитыми стеклами и окнами домах.

С раннего утра энергичная канонада артиллерийская] с СЗ, стихшая лишь к ночи. Огромные массы раненых с офицерами и врачами. Дружелюбные разговоры нашего казака с австрийцем, посменно курящим одну и ту же сигару. Чудное снаряжение — прекрасная обувь с чистыми портянками, ранец, резина для каблуков… То и дело слышатся добродушные окрики наших солдатиков, ведущих пленных: «Ходи, ходи, пане». […]

Настроение с утра бодрое: австрийцы будто бы в панике отступают, много сдается; Травники опять в наших руках. […]

23 августа. Ведрено. Сильный ветер, с воем и гулом гуляющий в занятом нами помещении с выбитыми рамами и стеклами. 9 часов утра, а на позициях тихо: не слышно ни одного выстрела. Ждем оттуда донесений, ч[то]б[ы] сообразовать с этим время нашего выступления из Красностава. […]

Решено переночевать в том же Красноставе, ч[то]б[ы] пока не двигаться всем штабом и обозом опять на Горшков, т[а]к к[а]к наш корпус почти достиг надлежащей позиции, ч[то]б[ы] подошли остальные корпуса с юга в обхват противнику. Влились в нашу и

4- ю армию пришедшие 1-я и 2-я Гвардейские дивизии; идет еще 3-я. В городе после полудня появились власти: бежавшие уездный начальник (исправник) со всем сонмом урядников и городовых; на развалины и пепелище возвращаются мало-помалу также и жители. Пронизывающий сильный холодн[ый] ветер гуляет по комнатам; завешиваем все дыры и щели оставшимися юбками, кофтами и пр. Приводят много пленных, из к[ото]рых все охотно сдаются. Конвойный солдатик объяснил мне причину такой массовой сдачи неприятеля: «Знамо, в-ство, как не сдаваться, когда этих пане кормят только горохом да луком с морковью!» Вот если бы наши военачальники да уразумели бы глубокий смысл сказанных т[а]к наивно слов этого серенького человека, тогда они знали бы, в чем лежит главный рычаг победы — не в одном лишь количестве штыков да пушек!.. Брюхо, брюхо для массы великий вопрос, с к[ото]рым прежде всего надо считаться…

Посмотрю я на Рябушинского, недосыпающего, недоедающего, развозящего всю нашу штабную знать на автомобилях и денно и нощно, — и диву даюсь, какой мотив руководит этим миллионером, добровольно ушедшим от своей комфортабельной жизни буржуа в этот кромешный ад. Я бы, будучи миллионером, так не поступил, и вместо себя сделал бы шофером к[акого]-н[и] б[удь] наемника. Но нет ли у него большого горя, к[ото]рого он бежал, ч[то] б[ы] забыть его? Как-нибудь разговорюсь с ним по душам. […]

24 августа. Воскресенье; знаю это потому, что хотел было сдать накопившееся грязное белье в стирку и получил ответ, что стирать по случаю праздника никто не согласится! Погода дивная; прохладно; солнышко греет по-осеннему. Отправил сегодня с писарем штаба, командируемым в Ярославль за теплыми вещами для офицеров, письмецо своим ребятишкам, снабдивши его адресом.

Командующий армией на Западном фронте Самсонов по официальным источникам застрелился. По какой причине? Дела наши на германской границе, говорят, неважны[е], будто бы два корпуса разбиты.

Проходит масса пленных австрийцев. Захвачен большой обоз, рассматриваем и разбираем добычу… На чердаке дома нашего найден зарывшийся в солому австриец, ничего не евший несколько дней, спрятавшийся несомненно из боязни, ч[то]б[ы] не попасться в плен воображаемым им мучителям.

Сегодня — дневка для войск. Слава Богу; она должна значительно укрепить силы наши и солдатские. А завтра переходим в наступление, предстоит переход через горный кряж и брать весьма укрепленные позиции. Ожидается большой убой. Все человеческое, кажется, вытеснено из людей, и осталось, орудуя всем, в них только одно звериное.

Распределение штабов на нынешний день: 3-й гренад[ерской] дивизии — Жолкевка, 46-й — Майдан Верховский и 70-й — Бзовец, южнее дер[евни] Мосциска.

Замостье уже занято 19-м корпусом, остальные корпуса армии едва ли успеют продвинуться в тыл отступающим теперь австрийцам, ч[то]б[ы] устроить им Седан. Появляются заболевшие дизентерией, к[а]к среди наших, так и австрийцев. […] Оперирую распределением полевых госпиталей, транспортировкой раненых, деятельностью дезинфекционных] отрядов. […]

25 августа. В 9 утра выступили на Запад за 12 верст в Горжков; местность гористая и лесистая; дивная природа. Опасение, что австрийцы будто бы с трех сторон нас обходят. Капитан Смирнов командует, ч[то]б[ы] все брошенные бумаги в Красноставе сжечь. Давно бы пора последовать моему совету. Значит, Красностав не застрахован перейти опять к другим хозяевам!

Несвязанность, некоординированность поразительная. Командир Лохвицкого полка в отчаянии, что требований от него много, а средств дано мало: нет у него делопроизводителей], писарей, etc., т[а]к к[а]к полк формировал[ся] по лит[ере] «Б»… Пленные офицеры австрийские не верят, ч[то]б[ы] были нами уже взяты Львов и Галич. […]

Около 4 часов дня пришли в многострадальный Горжков, из к[ото]рош только вчера вышли австрийцы. Пообедавши, собрались поглазеть за взламываемыми денежными мешками австрий[цев], взятыми в плен, насчитали десятки тысяч крон, etc. Получена телеграмма, что Щебрешин взят нами. […]

26 августа. Чуть свет на автомобиле поехали на передовые позиции через Жолкевку на Вержховину, куда прибыли к 9 часам утра. Предстоит атака Туробина. [В Вержховине] остановились в господарском дворе, большой сад-парк.

Предстоят бои, могущие иметь решающее значение на наши дальнейшие операции. С утра до ночи без перерыва ожесточенная канонада к 3 и СЗ от Вержховины. Большое значение придают выручке со стороны Горбатовского (19-й корпус), с к[ото]рым стараются войти в связь. Перед Жолкевкой — главн[ый] перев[язочный] пункт 3-й гренад[ерской] дивизии — масса раненых. Впервые встречаются здесь пленные человек 6 немцев, хмурые и надменные, их вид. В Вержховине — штаб также Варшавского полка, в к[ото]ром сегодня и полковой праздник. Никак не могу наладить поэшелонное расположение и развертывание госпиталей, приданных дивизии…

10-й австрийский корпус уже уничтожен, теперь против нас вместо него действует 4-й венгерский корпус. Большими силами напирают австрийцы на Гренадерский корпус, стремясь прорваться на соединение с германцами через линию Люблин — Холм. С минуты на минуту ожидаем, чем кончится настоящий бой; при неудаче нашей — нам предстоит отходить на Красностав и начинать все сначала! Вся суть теперь на нашем правом фланге со стороны Гренадерского корпуса. Нам самое желательное было бы прижать австрийцев к Висле и зайти им с юга в тыл, а в крайнем случае хотя бы прогнать их в Галицию. В 4-й нашей армии действует пришедший недавно 3-й Кавказск[ий] корпус и Гвардейский. Идет еще Туркестанский. В течение 3–4 дней результат боя должен выясниться. […]

27 августа. Стоим в Вержховине. Чудный осенний денек. С раннего утра — усиленная канонада с нашего крайнего фланга (3-я грен[адерская] дивизи[я]) и Гренадерского корпуса. Вчера с вечера стал гореть Туробин, оставленный австрийцами. Получены сведения, что 3-й Кавказ[ский] корпус взял 40 орудий и до 1000 пленных. Кормимся очень неважно в офицерск[ой] столовой.[…]

Прочитал «Рус[ское] слово» от 21 августа и удивился статье Михайловского, в к[ото]рой он описывает полный якобы разгром нашими войсками Рузского австрияков под Львовом. Да неужели мы здесь победили? Что-то все не верится в прочность наших успехов.[…]

28 августа. Светлый день. С раннего утра слышна ожесточенная далекая ружейная трескотня с западной стороны; очевидно, наши ползут, всячески укрываясь, на высоты, откуда их осыпают снарядами австрийцы; убой предвидится большой. Стоим все в Вержховинах, в кипении битв и сражений. По донесениям, австрийцы энергично отступают, мы же, к сожалению, не развиваем должной энергии в их преследовании на Грудки — Горай и дальше. В Янове австрийцы, предполагается, должны сильно укрепиться, т[а]к к[а]к там замечены осадные орудия. […]

3-й Кавказский корпус прибыл на театр военных действий без лечебных заведений. Обозы, парковые бригады многих частей — без ружей. Снабжение зарядами 3-го Кавказского] корпуса идет за счет нашего, так же, как и подача пособия бывшим раненым, проходившим через главн[ый] перев[язочный] пункт 3-й гренад[ерской] дивизии, лишившейся к тому же своих двух госпиталей. Кавказский корпус, одержавший победу, затем сам оказался было в критическ[ом] положении. Получаю телеграммы о случае оспы, то — случае дизентерии, в том или другом полку… […]

29 августа. В 8 часов утра при прекрасной погоде выступили на Туробин через Жабно. Дорога гористая. По пути большие кресты… Библейская типичность картины переселения евреев. Массы разбросанных австрийских] снарядов со снарядными ящиками. Часа через 2 прибыли в погоревший и разрушенный Туробин, представляющ[ий] собой большей частью одни торчащие трубы, головешки, почерневшие столбы, груды пепла и мусора. […]

Дела Рузского несколько было оплошали, и на выручку ему даны два корпуса нашей армии: 5-й и 17-й; наша армия понемногу разделяется по другим армиям; останется в конце концов, как говорят шутники, один квартет в Холме: Плеве, Зуев, Федяй и Добрышин (к[ото]рых всех надо на одной осине повесить). Не ожидал я сегодня услышать открытую правдивую критику по адресу наших преступников — Зуева и Федяя — со стороны капитана Смирнова, подтвердившего лишь то, о чем я говорил раньше — вся стратегия у них была возложена на Богословского, слушали они голоса всякого фендрика, своего царя в голове не имели. Федяя, говорят, также предают суду, как и Добрышина. «Пердяй», как передают очевидцы, нисколько не унывает и, сидя в Холме, трижды жрет обеды и столько же — завтраки и ужины; живет с комфортом, в жертву к[ото]рому раньше приносил все вверенное ему дело; останавливались не там, где требовали обстоятельства, а там, где можно было бы пошире разместиться и получше полопать (у богатых панов, хотя они и были бы подозрительны в смысле шпионства). […]

30 августа. Серенький денек. Часов в 8 утра тронулись на Горай, штабные в автомобиле, я с интендантом впереди обоза. Дорога гористая с «орлиными гнездами», с подъемами на высоту около ста шестидесяти футов над уровн[ем] моря. На выезде из Туробина — дивная статуя молящейся Мадонны, затем — отлично устроенное кладбище с изгородью из каменных столбов. […]

Около часу дня прибыли в Горай; остановились возле костела, в доме ксендза; штаб — в гмине. Изящные изразцы в печах… В Сибирском гренадерском полку сопровождает на войне штабс-капитана (ротн[ый] командир) его супруга, переряжен[ная] в мужской костюм — верхом на коне. Красота формы австрийских улан.

Таскается за нами Добрышин… Как и другие бестолковые генералы, он рассчитывал отыграться позой за счет целесообр[азности] действия и планомерного выполнения общей задачи, били на это и наши вахлаки — Зуев с Федяем; а смерть Самсонова и Мартоса разве не замаскированное самоубийство? Головой и умом не взял — так, мол, положу живот свой!.. […]

31 августа. Ночью и с утра дождь и хмурь; дороги раскисли. С 8 утра выехали из Горая на Гедвижин, верст за 30 к югу — ЮВ. Оставили Фрамполь по правой, а Щебрешин — по левой стороне. Очищаем землю русскую от врага, к[ото]рый поспешно отходит в свои пределы. К сожалению, действуем мы без игры ума и без артистического вдохновения, не сумевши врагу устроить Седана; привыкли мы действовать лишь стеной да закидывать шапками, не ухитрившись воспользоваться дорогим моментом, ч[то]б[ы] окружить противника и захватить его в мышеловку! А он теперь подсоберется в Перемышлё, к[ото]рый нам предстоит осаждать, и положит еще много десятков тысяч жизней. Живое дело делаем, к[а]к пишем бумаги… Дорога до Гедвижина — по пескам, по каменистым горам и хвойным лесам. Полным вздохом упиваюсь чистотой лесного воздуха. Благодать! По дороге попадаются своеобразной конструкции высокие кресты, а также памятники, напр[имер], с такой надписью по-польски: «Боже, смилуйся над нами!» Душа моя, при виде такой картины, воспаряет ввысь. Встречаются положительно кавказские ландшафты. Следую в обозе вместе с интендантом, милейшим Анатолием Петров[ичем] Мартыновым, сопровождаемый движущейся на юг массой войсковых частей корпуса, без спешки, без паники, в чаянии завтра-послезавтра ступить уже на землю врага. Утром узнал о сообщении Верховного главнокомандующего], что французы после пятидневного сражения отбросили с большими потерями немцев по всему фронту. Ура! Как ни мрачна погода, но она показалась светлой-пресветлой. Штабс-ротмистр интенданта от восторга заиграл на разбитом рояле ксендза плясовую…

Смешной вид представляют наши солдатики, уже перерядившиеся в австрийские шинели и снаряженные австрийскими ранцами и другими доспехами… А как сравнить нашего солдатика и австрийского, то досада берет: наш в отношении пригонки мундирн[ой] одежды — медведь-медведем, австриец же — картинка! […]

1 сентября. Хмуро и дождливо. Всю ночь тревожился массой мух и тараканов. Достал кружечку молока; утром поблаженствовал чаем с молоком. Давно этого не было.

В 9 утра выехали, опередивши обозы, на Хмелек через Белгорай, Княжнополь и Раковку. Дорога пролегает почти все время через пески и сосновые леса; много рубленых деревьев; чудный ароматный воздух; под Княжнополе[м] — взорванный и погорелый мост; переезжали вброд. Белгорай — лучше Красностава, на улицах по тротуарам столы с самоварами, евреи угощают солдатиков. Трудно купить хлеб или к[акой]-л[ибо] другой продукт. Солдаты больше хотят табаку, чем хлеба… Избы в деревнях с одинарными рамами — очевидно, зимы здесь теплые. […]

2 сентября. Всю ночь лил дождь; люди все намокли, и за поздним прибытием обоза с кухней и утомлением вследствие ежедневн[ых] переходов до 20–30 верст — мало ели. Вообще люди наши переутомлены. Дня не проходит, ч[то]б[ы] мы не передвигались.

Сытно нас покормили вчера и сегодня у батюшки (поросенок жареный с кашей, вареники, простокваша, молоко…); ели мы с волчьим аппетитом. Заночевали двумя группами: я с интендантами, а остальные штабные — в фольварке у одного пана, арендатора гр[афа] Замойского. […]

К 9 часам разведрилось. Двигаемся сегодня за границу — в Мощаницы; сердце замирает от сознания, что австрийцы из нашей земли изгнаны, и мы ступаем на их землю.

Отправились около 12 дня из Хмелика через Бабице и Волю-Общанску на Мощаницы. Погода прояснилась, и солнышко приветливо грело — по-весеннему, и окружающая природа носила весенний колорит. Дружный хор галок, крик гусей и уток, быстрый поток ручьев после вчерашнего дождя… Казалось, что и природа ликовала с нами перед перспективой быть скоро за границей. Но вот мы около 3 часов дня и у пограничного кордона, межевых знаков, проехали нейтральную зону и вступили в австрийскую землю — Червонную Русь — Галицию. Прокричали «ура!», друг друга поздравили с праздником перевала через границу. Радостные приветствуя]. Вторая половина пути пролегала по Божьей шири и глади; поля зеленели, и на деревьях — ни одного желтого листика… […]

3 сентября. […] Наш корпус, по-видимому, действительно] будет пока осью вращения для других войск… […] Австрийцы цепляются за Сеняву, Ярослав и Перемышль, высылая из этих укрепленных пунктов отряды. Вероятно, простоим здесь даже и несколько дней, т[а]к к[а]к главнокомандующий] признал необходимым приостановиться для пополнения личного некомплекта и исправления дорог тыла… Война принимает характер позиционный (более гигиенический!). […]

4 сентября. Погода хмурая, сырая, с наклонностью к дождю, но теплая; к полудню разведрилось. Весьма упорно в штабе держится уверенность, что австрийцы в большой панике и, пожалуй, без особенного сопротивления готовы будут бросить и Сеняву, и даже Ярослав. Я с своей стороны — человека-неспециалиста — все же напоминаю кому ведать надлежит, нет ли здесь со стороны противника коварной игры в поддавки?.. Цешанув очищен и весь выгорел, осталась одна церковь. Удивительно, что во всех погоревших и разрушенных городах церкви остались целыми! […]

Начальником штаба корпуса назначен генерал Парский, а командир[ом] его какой-то Рагоза. Прочитал № «Нового времени» от 25 августа. Чреватое благодетельными последствиями явление: прекращенная продажа крепких напитков, предпринятая было лишь на время мобилизации, продлена высочайшим повелением на все время военных действий. А за время войны — Господь пошлет — укрепится у нас и привычка к трезвости; благодетельные последствия сего неисчислимы (особый журнал Сов[ета] Мин[истров] от 23 августа).

Вчера казаками донесено, что у Радавы переправа занята была неприятелем, когда на самом деле она занималась 10-й дивизией

5-го корпуса!! После обеда вплоть до темноты с запада пушечная и мортирная пальба. Пари за обедом между Кохановым и Галкиным: первый утверждал, что через месяц мы будем за Карпатами, Галкин не соглашался.

5 сентября. Преотвратительная дождливая погода, хотя и не холодная. Листья осыпаются… Испытываю усугубленную тоску по родине и усиленную потребность в домашнем уюте; слава Богу, что эти душевные слабости заглушаются физической усталостью и крепким сном… С ночи идет энергичная канонада с ЮЗ… Один из старших врачей полка не выдержал ужасов боевой жизни и заболел душевным расстройством. 11-й и 12-й полев[ые] госпитали уже поставлены на ноги — большинство повозок и лошадей, утраченных при пленении под Замостьем, — пополнено. […]

Рябушинский представлен к награждению солдатским «Георгием» за подвоз патронов под выстрелами; но почему «Георгий» дается лишь за один момент отваги, а не за длительную, к[ото] рую обнаруживают все, сражающиеся в окопах?! Большой вред для дела, что наши военачальники в стремлении сорвать «Георгий» по статуту забывают общую задачу и действуют в ущерб ей… […]

Прибыл вечером новый командир корпуса; первое впечатление — благоприятное и говорящее в его пользу; видно, что человек серьезный, не из шаркунов-моншеров, и с лицом. Последующее покажет, насколько я оказался проницательным.

6 сентября. Облачно. Сильнейший ЮВ ветер. В 9 час[ов] утра выступили на Добры. Дорога по пескам, холмам, лесам и перелескам; по пути ш Красив, Ковале — приличная […] «Szkala». Следуем в приподнятом настроении духа; вот что значит взять инициативу в свои руки и быть в роли наступающего, а не отступающего. Проходимые деревни «подъяремной» Руси — бедны, и обитатели их живут убого; вот, говорят, перешагнем через Карпаты в Венгрию — там будут места побогаче. Наши штабные очень досадуют, что не поддержал наш корпус генерал Горбатовский, ч[то]б[ы] после взятия Сенявы налетом следовать на плечах неприятеля в Ярослав, к[ото]рый теперь легче бы было взять, чем потом. […]

7 сентября. […] Сейчас приходил ко мне врач дезинфекционного отряда 46-й дивизии, с чистой душой поведавший мне в отчаянии, что он в состоянии сделать… Мой ему дружеский совет и моя моральная ему поддержка. Хоть что-н[ибудь] надо делать положительного, если нельзя объять необъятного.

Сегодня — воскресение, и в прилегающей церкви обедню служил униатский священник, имевший гражданское мужество после обедни провозгласить многолетие нашему царствующ[ему] дому; после же евангелия обратился к собравшимся с речью, что-де теперь они переходят в новое подданство, но вера их останется у них, тоже и религиозным главой у них останется тот же папа; стоявший в алтаре наш полковой попик тут же прервал его, сказавши, что насчет сохранения веры их — «что Бог даст!» Поступок был не из тактичных.

Возвратилась 1-я бригада 46-й дивизии, бывшая в 4-й армии. Бодрые рассказы офицера относительно] систематического погрома ими австрийцев, у к[ото]рых им пришлось видеть постоянно одни лишь пятки. Так как с верхушек колоколен была производима евреями сигнализация, то с благословения нашего епископа войска наши стали палить по главам и крестам церквей. Ярослав, оказывается, предстоит нам взять не так-то легко, как Сеняву, к[ото]рая, будучи очень укреплена, сдалась нам без особенного сопротивления; австрийцы здесь воспользовались нашим природным ротозейством, выставивши в передовых окопах несколько человек, махавших белыми флагами в знак сдачи, и как-то успели вывезти из города много осадных орудий и людей, так что Сенява нам досталась без пролития крови с 30–40 челов[еками] австрийцев. […]

8 сентября. […] Совершаем передвижение на Сеняву, верст за 6–7 к западу. Дорога песчаная. Перед самой Сенявой — гора, вся укрытая укрепленными позициями. Еще до въезда в Сеняву — запах гари. В Сеняве — картина пожарища и разрушения. Остановился со штабом за городом, в роскошном замке князя Чарторыйского, бежавшего куда-то; замок — в роскошном парке, верх великолепия; огромнейшее здание; чудная исковерканная, разгромленная обстановка; весьма ценная и богатая библиотека с древними историческими] книгами (напр[имер], подлинные сочинения чуть ли не самого Коперника и пр.), масса дневников, писем, письменных актов — все разбросано, растоптано; многотысячные картины знаменитых художников — выпачканы, у нек[ото]рых изображенных лиц — глаза и носы проколоты!! Дивный буфет с великолепными вазами и пр. Все брошено, полуразбито, расхищено… Господи, Боже мой! Какая грустная картина разрушения и опустошения. Сколько исторических ценностей погибает в жертву проклятой человеконенавистнический] бойне. […] Страдаю от исключительно почти мясной пищи; терпим недостаток в яйцах, молочных и хлебных продуктах; все опустошено впереди, до перехода в Венгрию, вероятно, предстоят еще большие лишения. Хуже в отношении питания, чем в японскую войну. Нижние чины едят в течение месяца наполовину хлеб, а наполовину — сухари. Сильно задерживается наша переправа через Сан: за дождями река сильно поднялась и наведение моста, взорванного австрийцами, замедляется, что на руку нашему противнику.

Сенява, оказывается, родина Мицкевича, к[ото]рому у почты поставлена статуя.

Сегодня день Рождества Богородицы, полный для меня поэтического содержания в родных палестинах.

9 сентября. Погода хмурая. Проночевал в панских-княжеских хоромах вполне «по-господарски». По донесению Крещатицкого и Полякова, нынешней ночью занят нашими войсками Ярослав, к[ото]рый австрийцы оставили без боя и сами бегут, «бросая орудия и обозы», жители же усиленно грабят город! Что за штука? Штабные мои смотрят на дело более просто, чем я: они убеждены в панике и упадке духа австрийцев, я же подозреваю, не играют ли они с нами в поддавки и не готовят ли нам какой-н[иб[удь] сюрприз, психологически верно учитывая нашу обычную халатность и ротозейство. […]

Наши крестьяне живут бедно, но беднее еще живут, по- видимому, галичане; удивил меня вопрос мальчугана, мало-мальски говорящего по-русски: «А что, жиды перестанут теперь над нами пановать?» Жиды-то над вами, пожалуй, перестанут пановать, грустно думалось мне, зато будут над вами господарствовать наши урядники, земские начальники и наши самобытные паны!.. Во всей глубине теперь постигаю всю неправду, в к[ото]рой живет мир! Лишь внешний лоск какой-то культуры, цивилизации, а внутри-то нас все те же звериные вожделения животной борьбы за существование на принципе засилия силы над правом.

В занятом нами Ярославе австрийцами брошено 150 пушек — следы загадочного поспешного отступления; говорят, будто умер Франц-Иосиф и в Венгрии теперь революция, для укрощения к[ото]рой оттягиваются войска в тыл. А на германском-то фронте дела наши, видно, неважны: поднятый было Ренненкампфом бум его стремительного наступления обратился в последние дни в столь же, кажется, его стремительное отступление. Не умещается в моем сознании мысль, ч[то]б[ы] мы могли победить германцев: ведь у них всякое изделие совершеннее нашего, а, следоват[ельно], и методика, и техника ведения боя должны превосходить наши; разве только нам помогут возникшие к[акие]-л[ибо] восстания в стране неприятеля, морозы и проч. стихийные явления, как вот теперь — с австрийцами, к[ото]рые будто бы бегут и бегут от нас. Случайно попадающихся под руку наших газет и не хочется читать — пишется в них лишь одно нам приятное, без минусов — одни плюсы, а душа жаждет правды. Рыская по апартаментам замка, нашел растоптанную и изорванную на полу среди сора — папскую буллу, удалось прочитать лишь «pontifex» … Мучаются у нас с наведением мостов через Сан.

С 1 часу до 5 дня производил санитарный осмотр 1-й бригады 46-й п[ехотной] дивизии. Потрясающе грустная картина: дождь, промокли палатки, мокры сами солдатики, площадь стоянки загажена; солдаты по нескольку дней не видят хлеба, да и сухарей не хватает, каши тоже не едят; сапоги у многих совсем развалились; испробованные же мною щи с порцией мяса были вкусны; во многих ротах не хватает сахару, чаю, соли. Недостаток в хлебе восполняют употреблением картошки и овощей, по большей части сырых. Золотой наш солдатик: настроение в общем благодушное, даже веселое; «дайте нам, в-ство, только хлебушка сколько следует, и мы будем хоть куда», — говорят они, а то «в церкви просфоры дают больше, чем нам хлеба» — оттого-де мы несколько и ослабли… […]

10 сентября. […] Стоим в том же замке-музее. Большое количество уцелевших картин наша публика собирает для отсылки в Румянцевский музей; сколько до него дойдет, а сколько — в частную собственность, лишь Богу известно; последнее было бы не так отвратительно, если бы не имело меркантильной цели. […]

Саперы все возятся с устройством мостов через Сан, к[ото]рые оказываются непрочными, т[а]к к[а]к быстротекущ[ая] река выворачивает камни и сваи; объясняют последнее спущенными будто бы шлюзами со стороны австрийцев; но, вероятнее всего, это зависит от характера реки, бегущей с Карпат.

4-я армия отходит на германский фронт. 17-й корпус — в резерв. Несчастная судьба, преследующая Нежинский полк, потерпевший большую катастрофу и в текущую кампанию. В обилии.получаю всякие предписания и циркуляры для зависящих распоряжений, полный трюизмов и маниловщины, вроде того, что солдаты должны перед пищей тщательно мыть руки, пить только кипяченую воду и т.п. Получена нелепая телеграмма от главнокомандующего, к[ото]рую привожу в текстуальной точности: «В видах предупреждения желудочных заболеваний главнокомандующий разрешил по 1 ноября отпуск бутылки красного вина на каждого нижнего чина армии для прибавления к чаю или теплой отварной воде; интендантству приказано ускорить приобретение и отпуск вина; впредь до отпуска вина натурой таковое приобретать покупкою с представлением] счетов… Главнокомандующий] приказал командующему армией установить наивысшую предельную стоимость покупки вина…» (sic!) Типичное немышление в кабинете сидящих людей, не видящих действительность в глаза и в лучшем случае играющих в руку кому-то, к[ото]рый при означенной операции наживет большие гешефты!! Действительность же неприкрашенная такова, что солдаты наши (сегодня осматривал остальные два полка 46-й див[изии]) буквально голодают, получая уже в счастливые дни не более фунта хлеба, а то все время — на сухарях, да и тех-то [не] в полной даче; в один голос несчастные вопиют: «Дайте, в-ство, только хлебушка!» Трагическая картина. Кроме того, солдату не додают чаю и сахару, а также каши. Самое большее — если иногда дадут по одному пиленому куску сахару в день! Солдаты все оборвались; у многих нет шинелей, сапоги развалились, нет белья, кроме того, к[ото]рое на теле преет. Все обовшивели, исчесались! Один ужас и ужас. Второй раз сегодня обо всем этом докладывал новому командиру. Надо еще удивляться, что пока не появляется пандемических заболева[ний], но они, кажется, недалеко! Бивуаки загрязняются до невероятия. […] Вот где во всем апофеозе чувствует врач свое одиночество и бессилие, а вследствие этого и глубокую душевную муку… «Серая скотинушка» наша поражает меня своей выносливостью и терпением!! То, что теперь я вижу, не испытывали солдаты даже и в дни мукденских отступлений! […]

11 сентября. […] Слухи ходят, что очищаются форты у Пере- мышля, Венгрия со смертью Франца-Иосифа намерена отделиться от Австрии… Штаб нашей армии уже перемещен в Ярослав… Возмутительно-безобразная работа полевой почты, через к[ото]рую неделями не доходят, а то и совсем пропадают даже служебные пакеты! Приказом по армиям введена и у нас с 3 сентября военная цензура всех корреспонденций; цензором назначен Лопатин — преотвратительная, бездушная говорильная машина — типичный светский человек… Говорят, что в бинокль можно теперь видеть комету у Большой Медведицы. […]

12 сентября. Прекрасная погода. Выступаем верст на 20 на запад — к Гродзиске, и далее предположено идти в том же направлении вплоть до Кракова, чтобы достигнуть его дней через 10. Это — в лучшем случае, в худшем же мы можем еще раньше перейти опять в пределы России, к границам Германии.

Получена телеграмма главнокоманд[ующ] его о неизбежной необходимости заменить солдатам хлеб картофелем, так к[а]к источники первого иссякли. Нам предстоит серьезное голодание; положение в санитарном отношении угрожающее.

Рад очень слышать из уст начальника штаба Галкина, что Куропаткин — гений, и при нем настолько бы был обеспечен тыл, что солдаты и мы с ними не находились бы в таком бедственном положении относительно] довольствия хлебом, сахаром и др. видами довольствия. Мой адъютант перед выездом из замка не выдержал характера; хотя других осуждал, а сегодня не вытерпел и «взял на память себе, как другие», два бронзовых роскошных подсвечника. Подозрительны частые легкие случаи в боях ранений в левые руки и в ноги… Очень хорошо устроены в селениях колодцы с цементированным] срубом. […]

Около 2 часов дня прибыли в назначен[ное] место, переехавши два моста — один через Сан, понтонный, а другой — через Вислок, плотовой. Командир Пултусского полка Малеев до сих пор неизвестно где — на небе или на земле; Несвижского же гренад[ерского] полка — мой знакомый Герцик Николай — во время паники полка 13–15 августа покончил с собой самоубийством. Штаб остановился в школе; я с адъютантом в избушке против. Хозяин добродушный; достал у него яиц, за десяток к[ото]рых он просил «рупь», но когда я дал ему три монеты по 20 геллер[ов], он с признательностью благодарил. Лошадки мои опали в теле от недокорма. Все меры употребляю по покупке овса и сена, ч[то]б[ы] только лошади были сыты. Досужие разговоры моих штабных о всыпании нагайками и мордобитии, к[ото]рое они совершают с особенным смаком [с] изголодавшимися солдатиками.

13 сентября. Стоим на том же месте, т[а]к к[а]к не все части корпуса подтянулись к назначенным им пунктам. Погода хорошая. […] Много канители по приближению головных этапов к войсковым частям. Прошу телеграммой уже не в первый раз заведующего этапно- хозяйственным] отделом армии, ч[то]б[ы] он прикомандиров[ал] к корпусу хотя бы два непроданных дивизии полевых госпиталя для действия их в качестве промежуточных предголовных этапов или же придвигал гораздо ближе этапный пункт. […]

14 сентября. […] В полдень пришли в Жолыню — местечко вроде нашего уездного городка. Грандиозный костел, к[ото]рый мог бы быть украшением и любой нашей столицы. Зашел туда. Масса молящихся — целая, показалось мне, тысяча: справа — женщины, слева — мужчины; все хором пели, но пение унисонное и без органа, т[а]к к[а]к органист забран на австрийскую службу… […]

Против костела стоит изящный крест каменный на постаменте с изваянием распятия Христа, под ним надпись:«Grunwald, 1410–1910». В квартире же ксендза — картина, изображающая «Polonia, Konstytucya 3-go maja 1791 roku».

Наши солдатики очень нуждаются, между прочим, в табаке; трут теперь в порошок дубовые листья и их курят; «добре только от этого табака кашляется», — заявляют они. Из подвалов ксендза достали несколько бочонков превосходного пива. […]

15 сентября. Погода хмурая, с полудня же — слезливая. Воспользовавшись дневками и нашего штаба, и всех частей корпуса, поехал в санитарную инспекцию 70-й пех[отной] и 3-й грен[адерской] дивизий в Стоберне, верст за 25 от Жолыни через Ракшаву, Веглиске, Залесье, Медынь в сопровождении двух казаков; дорога пролегала по лесам, перелескам, простокам и холмистой открытой местности, с левой руки — к югу — виднелись в туманной дымке очертания высившихся к небу Карпатских гор; лес по преимуществу — хвойный. Ехал руководимый картой-десятиверсткой да расспросами крестьян, указывавших мне направление, названия и расстояние попутных деревень («тенде», «просто» — значит «прямо», «километр», «пулкилометра»), В Стоберне — большой камень, на к[ото]ром иссечена надпись: «Grunwald, 1410–1910».

Осмотр нижних чинов означенных дивизий представил столь же потрясающую по трагизму картину, как и чинов 46-й дивизии: люди положительно голодают — недостает положенного количества хлеба, сухарей, крупы, даже соли и мяса. Жители теперь все от солдат прячут и зарывают. Выражение лиц у солдат — как у сфинкса, устрашающе-загадочное. Такое бедственное положение относительно питания долго продолжаться не может и должно разразиться катастрофой! Все это следствие полной неустроенности тыла; вопиющее также положение относительно] эвакуации раненых, оказывается, до сего времени нет полевой эвакуационной комиссии, вследствие чего безо всякой сортировки и отбора раненые легко, напр[имер] в палец, наравне с тяжело раненными засылаются далеко в тыл. Вот плоды евдокимовской милитаризации военных врачей! Врачи как офицеры — что, по-моему и нужно было ожидать — с трезвоном провалились! […]

Только что приехал обратно в Жолыню, как неожиданно для меня предъявлена мне была следующего содержания телеграмма, посланная Главным военно-санитарным управлением еще 28 августа: «Высочайшим приказом 17 авг[уста] действительный] с[татский] с[оветник] Кравков назначен заведующим санитарной частью 10-й армии»… Где эта армия — наверное, только вновь формирующаяся — неизвестно, секрет, и, прежде чем ехать в ее штаб, предстоит предварительно съездить в штаб главнокомандующего — в Холм. В общем, новым своим назначением я доволен — меньше буду испытывать трепатни, к[ото]рая стала меня сильно утомлять, выйду из этой грязи постоянной, от которой начинаю вшиветь, и буду жить более оседло, а главное — не буду воочию видеть и мучительно созерцать людское горе, к[ото]рому также не могу помочь, как ковшом вычерпать море; кроме того — вырвусь я окончательно из этой ненавистной мне банды штаба 25-го корпуса! […]

16 сентября. Преотвратительная осенняя дождливая и слякотная погода при сильном ветре, пронизывающ[ем] буквально до костей. В 9 часов выступил со штабом на СЗ — Ранишув, верст за 25, через Подлесье, Соколув. Дорога раскисла до необычайн[ости], но благодаря песчаному грунту оказалась более сносной, чем в Маньчжурии; пролегала по большей части по хвойным лесам и перелескам; дождь с градом и ужасным ветром лил все время. Солдатики, очевидно голодные, шли кто покрывшись клеенкой из-под шахматн[ого] стола, кто какой-н[и]б[удь] женской кацавейкой, кто на одну ногу обутый в австрийские штиблеты; до слез жалкое зрелище! Во взглядах их я читал что-то зловещее и укоризненное по нашему адресу, едущих в экипажах, и даже как бы постигающее, знаем-де мы вас, заставляющих-де нас, навозников, ради ваших барских прихотей теперь жертвовать своей жизнью… […]

Предполагаю к послезавтра ликвидировать свои дела в штабе и поеду в ставку главнокоманд[ующ] его для разыскивания местонахождения] штаба моей армии. […]

Залег в кровать часов в 9 вечера. Свалился от усталости как сноп. Ночью от тревожных дум — к[а]к-то я один, без переводчика, буду скитаться по австрийским деревням, со скрытым неудовольствием и враждебностью нас встречающим, — в розысках штаба 10-й армии, о к[ото] рой только известно, что она формируется из сибирских войск («японская» армия!), а где пункт формиров[ан]ия ее, никто не знает (все «секреты»!). […]

17 сентября. Офицерство друг друга поздравляет с днем ангела кто Верочки, кто Любови, кто Наденьки и пр. Как хорошо теперь в Рязани… […]

Ночью прошелся мимо палаток; только и разговоров у солдат, что о своей еде… К пищевому голоданию присоединяется теперь и снарядное голодание пушек. Подам доклад командиру корпуса

о хроническом голодании солдат и о могущих из этого произойти последствиях. Ч[то]б[ы] избежать лишнего путешествия в штаб главнокоманд[уюгце]го, я решил было послать предварительно следующу[ю] телеграмму начальнику санит[арной] части штаба главнок[омандующ]его армий Юго-Западного фронта: «Будучи назначен заведуюгц[им] санит[арной] частью 10-й армии, прошу указания, в какой пункт мне выехать». Но командир корпуса настоятельно советовал не откладывать мне своего отъезда и не трудиться посылать означенной телеграммы, на к[ото]рую-де ответ может прийти не ранее двух-трех и более недель, да и не ответят-де прямо на мой вопрос ввиду секретного характера места формирования 10-й армии. Подумавши еще как следует, порешил не посылать означенной телеграммы, а прямо ехать на Холм через Люблин по шоссе. Колебания мои насчет вопроса, сколько брать с собой солдатиков: если трех, то надо специально нанимать фурманку, к[ото]рую так трудно иногда достать, а с одним — возницей, ввиду могущих быть случайностей, не так удобно. Порешил на последнем, ч[то]б[ы] не возиться с поисками фурманок, не прибегать к принудительным мерам и быть покойнее. Всеми силами души стремлюсь поскорее прошмыгнуть, как какой-то контрабандист, через границу в пределы своей России, ч[то]б[ы] чувствовать себя как-никак у себя дома и следовать по своим деревням с большими удобствами в смысле нахождения фронта, питания, ночлега, т[а]к к[а]к все-таки хоть кого-нибудь, да найдешь там говорящего по-русски, ч[то]б[ы] тебя понять и объясниться. […]

18 сентября. Унылая осенняя погода с перемежающ[имся] по несколь[ку] раз на дню дождем. Сильный ветер. Взял из полевого хозяйства деньги; заготовляют мне всякие бумаги по случаю отъезда, к[ото]рый я определил на завтра. Дневка, и стоим в тех же Станах, откуда по кратчайшему пути верст 30–35 до нашей границы. Но не скоро еще я выберусь из областей со всеми этими «пане» да «дзинькуем». […]

Еду завтра на Розвадув верст за 20 к СВ, уже один, отделяясь от корпуса; чуть ли не более половины придется проезжать глухими местами. Револьвер, как и в прошлую кампанию, у меня всегда мирно покоится на дне чемодана.

19 сентября. В 10 час[ов] утра, откланявшись своему начальству, отправился к месту своего нового служения; на прощанье пришлось откровенно побеседовать с Рагозой о недавнем прошлом нашего штаба, когда подвизались наши герои-стратеги Зуев и Федяй, — о той затхлой атмосфере, к[ото]рую создавали с оставшимися еще здесь фендриками эти преступники. На прощанье Р[агоза] мне объявил, что поручил начальнику штаба составить для отдачи в приказе благодарности за мою совместную деятельность с ним; я, конечно, поблагодарил, [сказал], что-де очень тронут. […]

20 сентября. […] Из Брандвицы выехал около 7 часов утра по дамбе на СЗ к Чекай. Погода прекрасная; по обеим сторонам насыпи — масса разбросанных жестянок из-под консервов, раскрывшихся шрапнелей и окопов, к[ото]рыми перерыта оказалась вскоре и сама дамба; ехать пришлось окольно. По пути бегали, как домашние куры, фазаны… По выезде из Вилька Туребска волей-неволей пришлось влиться в массу движущихся войск и их обозов по направлению] к Сандомиру; части принадлежали 14-му корпусу; то обгоняя, то следуя в обозах, доехал до Горжице; на горизонте белел издали Сандомир, но я круто должен был повернуть к СВ на Чекай, обрадовавшись, что опять, Бог даст, буду ехать один, не в водовороте войск. Около 11 часов утра — у переправы через бурливый Сан; в ожидании окончания совершавшейся наводки моста пришлось простоять около часу. Скопилось немало обозов, следовавших на ту сторону. От сердца отлегло, когда переехал мост; направление взял, руководствуясь картой и расспросами «панов», на Радомысль, где предполагал было остановиться лишь на 1–1¹/₂ часа, ч[то]б[ы] покормить лошадей и затем тронуться через границу на Липу. Дорога шла на ЮВ опять дамбой среди дубняка, по сторонам селения как будто без признаков войны: на полях — пахали, паслись стада коров. Ввиду утомления моих лошадок (из к[ото]рых пристяжка уже несколько дней заметно стала худеть) и ч[то]б[ы] легче достать им корму, я решил временно приостановиться, еще не доезжая Радомысля, в одной показавшейся мне небольшой деревушке; въехавши в нее, узнал, что это — самый Радомысль и есть. За лучшее счел остановиться у ксендза, давшего мне приют и скудную трапезу, разделивши со мной пополам небольшую свиную котлету в бураках и картошке, к[ото]рую я проглотил с жадностью крокодила; хлеба, к сожалению, у него не оказалось ни крошки. Радомысль считается за местечко, будучи небольшим селением, но с костелом, без костела же селения называются просто деревнями — весями. Это местечко оказалось, как и до сего времени мне встречавшиеся, также буквально все объеденным и выбранным как австрийскими] войсками, два раза прошедшими его, так и нашими («Австрияки ходили туда и сюда, да русские — сюда и туда», — объясняют причину своего оскудения бедные поляки.). […] В местечке Радомысль еще существуют следы разрушений, произведенных] артиллерийскими] снарядами. Каким-то чудом уцелели ветхий деревянный костел и памятник «Адаму Мицкевичу, 1910 г.». Оказывается, что памятники Мицкевичу имеются во многих деревнях и местечках, и я ошибся, предположивши ранее, увидав этот памятник в Сеняве, что она — его родина; его родина, как объяснил мне ксендз, — Новогрудков. Ксендз заметил во мне необычайную особенность; что я очень заботливо отношусь к питанию и доставлению возможных удобств своему вознице. Скорее бы мне Господь привел вырваться из этого голодного района! Познакомился с австрийским коллегой Становским — земским врачом в Галиции, владеющим настолько русск[им] языком, что можно понимать его. Взаимоотношения врачей и сих последних к пациентам у них, оказывается, отлично урегулированы в этическом смысле в противоположность нашей российской разъединенности.

21 сентября. Погода днем гнусная, по прекрасной лунной звездной ночи никак не предвидимая. Заплатил ксендзу за взятый у него пуд с небольшим сена, немного молока и картошку 1 р[убль] плюс 1 крону плюс 10 геллер[ов] и в 8 часов пустился в путь-дорогу. Еду, удаляясь от кромешного ада; дорога не представляла обычного запружения войсками, лишь встретил идущие к Радомыслю 18-й саперн[ый] батальон, 18-ю артиллерийскую] бригаду, а еще далее — артиллерийские части 83-й дивизии и 45-й. Проехал Жабно, затем Домброву, откуда повернул к западу на Липу, последняя дорога была убийственная по своей трясучести, т[а]к к[а]к была устлана поперек дороги уложенными бревнами; непосредственно перед Липой — трясина, из к[ото]рой еле вытаскивали мои кони.

Около 11 дня были уже в Липах — на своей земле. Селение это представляет сплошные развалины — следы артиллерийского] огня, справа и слева все окопы и позиции; сложенные в штабели и так валяющиеся рельсы декавильки, лежавшие всю дорогу, в Закликове же — целое депо вагонеток; очевидно, дело австрийских рук. […]

22 сентября. Погода премерзейшая — дождь и невылазная грязь. Слава Богу, что нет большого ветра. Переночевал у любезного ксендза довольно удобно, предупредительности его ко мне не было границ. […] Пан ксендз именуется настоятелем римско-католического прихода в Закликове Виктор[ом] Игнатьевич[ем] Суским; очень беспокоится и просит ему откровенно сообщить, дабы принять необходимые меры к самоохранению, — могут ли сюда прийти германцы, к[ото]рые-де прут теперь стеной на Вислу и хотят отрезать нашу Галицийскую армию, — или нет? Я ему объяснил, что имеются наибольшие шансы этого не опасаться. В другой половине у ксендза поместились врачи госпиталей 83-й пех[отной] дивизии, жаловавшиеся мне на свою бездеятельность и безостановочное их мотание с места на место.

[…] Около 2 часов дня приехал в Красник-, грязь, не поддающаяся ни описанию, ни даже воображению. Город внутри — чисто еврейский, по окраинам же — польский; евреи заняты более торговлей, поляки же — земледелием. Остановился по указанию магистрата заночевать в одном еврейском семействе, принявшем меня со всеми выражениями преданности[…]

Выбрасываю скоплявшиеся у меня про черный день засохшие куски белого и черного хлеба, так как имею возможность пользоваться мягким. Поехал за город к «казачьим казармам», где расположился штаб 9-й армии, ч[то]б[ы] навести справки о месте нахождения штаба моей армии; с положительностью уверяют меня, что она входит в группу армий Северо-Западного фронта и штаб ее или в Белостоке, или же в Гродно. Говорят, что начальником санитарной части армий упомянутого фронта назначили вместо Савицкого (врача) некоего известного Рейнбота! Что учинило военное ведомство над военными врачами в текущую кампанию — это уму непостижимо!! Умалением наших прав и ущемлением чувства нашего служебного достоинства за счет уширения первых и возвышения последних у чисто военных чинов — деградацией и подчинением заведующих санитарной частью армии (назначаемых по большей части из корпусных врачей и помощников] окружн[ых] в[оенно]-санит[арных] инспекторов мирного времени) какому-либо, подчас завалящему полковнику в роли заведующего этапно-хозяйственным отделом армии, а также внесением щекотливо-странных взаимоотношений между корпусн[ыми] врачами коронными (кадровыми) и заведующими санитарной частью армии, назначаемыми из дивизион[ных] врачей — ведомство военное грубо и зло надглумилось над нами введением нового устава о полевой службе (уже после объявления войны), ответивши на все домогательства Евдокимова сделать врачей офицерами и на его несчастную реформу, учиненную над Воен[но]-медицинской академией!

23 сентября. Проснулся рано; мои услужливые еврейчики уже изготовили мне чай, подали белый хлеб и даже со сливочным маслом и на придачу сварили всмятку два яйца. Распинаются передо мной и призывают Всевышнего в свидетели, что они во всю жизнь свою в первый раз видят такого большого начальника, к[ото]рый бы так заботился о своем солдате, как я; им кажется необычайным то, что я старался и накормить к[а]к следует своего Лепорелло, и положить его на ночь в тепле, а то «все офицеры крепко ругают своих солдат и не дают им помещаться в одном доме» (sic!). Что ж, это правда и это великое зло, что наше офицерство слишком узколобо смотрит на поддержание дисциплины, полагая, что чем грубей обращение с солдатом, тем крепче-де дисциплина.

[…] Под Собещанеши навстречу попался идущий к Краснику 3-й Стрелковый гвардейский полк, люди все — народ свежий, рослый, довольно чистенько одетый; видно, что еще не принявший боевого крещения. Немного далее нагнал взвод Новоингерманландского полка, идущий на присоединение к своей части. Это из 3-й дивизии 17-го корпуса! От солдатиков моего когда-то корпуса узнал, что он весь движется теперь к Люблину. […]

24 сентября. Ночь провели плохо, так как чуть ли не каждый час проходившие солдаты стучали в окна и ломились в двери, прося ночлега или хотя бы отогреться; но все избы были переполнены; один бедный солдатик кричал белугой, что замерзает; на расспросы — какие солдаты идут? — отвечают: «Нежинского полка». […]

В 12 часов дня прибыл в Люблин. С большим трудом, и то благодаря случайности, застал номер в одной из приличных гостиниц («Европейской»); все гостиницы переполнены военными, для гражданских в них нет доступа. Город очень красивый и благоустроенный, весь обратился в стан русских воинов. В своем засаленном и загрязненном костюме я нисколько не выделялся от других, а потому решил не облекаться в новое пальто, к[ото]рое у меня мирно покоится в сундуке. Завтра и послезавтра поотдохну здесь, а то чувствую себя совершенно разбитым. № мой великолепный, и после всех мытарств пребывание мое в нем так сладко и приятно. Жаль лишь, что никак не удалось найти подходящее помещение для моих лошадок: занятая ими общая конюшня при гостинице до чрезвычайности грязна, и подстелить им под ноги нет соломы. С затруднением приходится покупать им сено и овес. Цены тройные! При всей ненависти моей к ресторанной кухне поданный мне обед показался верхом совершенства.

Среди военных мелькают фигуры и мужские, и женские с красными крестами. Какой-то, очевидно, уполномоченный почтенных осанки и возраста приветствовал нек[ото]рых сестер милосердия поцелуями их ручек. Что их влекло сюда, на войну? Многие ли из них приехали сюда только ради служения страждущему человечеству? А не только — в лучшем случае — лишь занять себя, если не ради своих чисто личных интересов. Сегодня молодая жена одного офицерика так наивно обратилась ко мне с просьбой определить ее в сестры милосердия, так как-де она не может оставить своего мужа без себя!

Виделся мимолетно с нек[ото]рыми из штабных 17-го корпуса: Яковлевым и Ив[аном] Васильевичем] Ильиным. Разговориться с ними не пришлось, уж очень я устал; что Бог даст завтра? Передают, что Радом взят немцами, Зуев же получил 26-й корпус; наверное, и «Пердяя» устроят на теплое местечко… Война, война, в каком священном ореоле юное воображение себе ее рисует, а она, в сущности, для командного состава сверху донизу есть только ресурс кормления, и всякий из офицерских чинов старается быть ей заинтересованным не более как дойной коровушкой, к[ото]рая дает много молока. […]

25 сентября. Расправил и поуспокоил свое разбитое и изможденное тело в просторной мягкой постельке в хорошо согретой чистенькой комнатке. Проснулся — уже светло, взглянул в окно — на улицах мокро, падает снег, усиленное движение массы войсковых частей, шум, гомон людской, гудение автомобилей и все та же опять безотрадная картина встревоженного людского муравейника…

Купил от 22 сентября «Речь», «Новое время» и «Рус[ское] слово». От штаба Верховного главнокомандующего сообщаются хорошие вести, будто германцы после Августовского сражения, закончившегося для нас 20 сентября победой, покидают пределы Ломжинской и Сувалкской губерний. Дай-то, Господи, ч[то]б[ы] это не было для нас лишь эпизодическим успехом! Как-то не верится… Но… но даже и «Речь» в Августовском поражении левофланговой германской армии видит полное крушение основных принципов германской стратегии и тактики; не нам-де учиться у германских стратегов военному искусству, а им следует заглянуть в русскую науку побеждать (sic!). Как представишь себе всех этих автомобильных генералов наших, вроде Зуева, «Пердяя», Потоцкого, Добрышина и tutti quanti, и диву даешься, что по адресу наших военачальников расточаются дифирамбы, что при таких презренных и ничтожных начальниках наших войска наши еще могут одерживать победы… […]

26 сентября. Погода то захмурится, то разведрится; то же и на душе. Предполагал было сегодня же выехать на Холм в ставку главнокоманд[ующ] его; но не бывать бы счастью, да несчастье помогло: мою бедную лошадку — пристяжную — искусала жестоко стоявшая с ней рядом на общей отвратительной конюшне злая — очевидно, с голода — лошадь, и мне пришлось задержаться ради помещения несчастной пациентки в ветеринарный лазарет для наложения на раны швов; этим обстоятельством] я воспользовался для помещения и другой лошадки — корневика — вместе с экипажем и конюхом в тот же лазарет, где пребывание их будет обеспечено несравненно лучшей обстановкой, при к[ото] рой не разворуют — как здесь, при гостинице — ни жалкого запаса корма, ни всяких принадлежностей экипажного и лошадиного обмундирования, а то была сущая беда при ротозействе и неповоротливости моего возницы. Больших хлопот мне стоит дело фуражирования сено и овес за недостатком их продаются на вес золота; прибегаю к посредничеству жидов и плачу им большие куртажные… Лишний день, так[им] образом, я и поблагодушествую в чистом № с электрическим освещением, уже не говоря о том, что и покормлюсь сам по-человечески. Если не прибегнуть к содействию жидов, то и хлеба нельзя достать в городе ни черного, ни белого. […]

27 сентября. Погода хмурая, но не дождливая. Устроил своих лошадей с экипажем и конюхом в отдельный товарный вагон, к[ото]рый выхлопотал прицепить к вечернему почтовому поезду, с к[ото]рым сегодня я сам отправляюсь на Холм. Вопрос фуражировки лошадей для меня приобретает характер трагический — я так измучился заботой, ч[то]б[ы] мои кони были сыты при затруднительности купить все для них необходимое, что, право, чувствую на плечах своих такую обузу, точно имею несколько семейств на содержании. Скорее бы добраться до места — тогда не придется мне самому заниматься и отвлекаться этим тягостным для меня делом. […]

Отправляюсь на новую должность в скорбном сознании предстоящей мне роли — искупительной жертвы за грехи авторов, составлявших новый устав о полевой службе, а также того стрелочника, на к[ото] ром имели бы возможность разряжаться все громы и молнии сильных мира сего за общее неустройство военного быта.

Около 11 часов ночи выехал на Холм, в 1 час ночи уже был там. Заночевал в уборной, но спал плохо от холода и от сильного запаха карболки.

28 сентября. Рано утром, чуть забрезжил свет, выгрузил лошадей из вагона. Через этапного коменданта магистрат отвел мне помещение; в выборе его я больше всего считался с тем, ч[то]б[ы] лошадям была удобная стоянка и ч[то]б[ы] она была поближе ко мне. Поместили меня на краю города в одной избе в соседстве с магазином, имевшим вывеску, на к[ото]рой большими буквами выведена надпись «Склад гробов». После тех районов, из к[ото]рых я выехал, г[ород] Холм с первого же взгляда производит впечатление мирного города, в к[ото]ром не видно ни бешеной военной суматохи, ни облыжности в смысле возможности приобретения в нем необходимых предметов довольствия. Можно здесь купить и молока, и свечей, и масла, и т.д. Нет здесь встречавшейся до сего времени картины объеденности. Только что расположился в квартирке — послышался призывный звон колокола; очевидно, сегодня праздник.

Отыскал штаб главнокомандующего] Юго-Западного фронта, где в оперативном отчаянии навел справку о нахождении штаба главнокоманд [ующ] его Северо-Западного фронта — в Гродно. Уже там я узнаю точно, где расположен штаб моей армии; ехать придется на Брест — Белосток — Гродно. Сегодня — «День креста», по городу ходит молодежь обоего пола и продает флажки с красным крестом в пользу раненых.

Пообедал на вокзале — вполне хорошо и недорого. Случайно встретился там с Федяем, к[ото]рый, как и Зуев, реабилитировался и получил бригаду в одном из запасных корпусов, предназначенных для осаждения Перемышля. Настроен в отношении меня откровенно и покаянно, необычайно был ко мне любезен и утащил меня к себе в вагон чай пить, откуда вместе пошли в Московское] экономическое] офицерск[ое] общ[еств]о. Ругает свой штаб 25-го корпуса как нельзя более, все-де работали из-под палки и ничего не знали, кроме Богословского. Не поздоровилось от него и по адресу Зуева. Передавал мне, что Плеве, вместо того, ч[то]б[ы] быть самому свергнутым за директивы, имевшие для него и Зуева столь неприятные последствия, награжден недавно Георгиевским крестом; Добрышину-де не оправдаться в том, что он бросил свою дивизию и, в растерянности потерявши с ней всякую связь, бежал прямо на Холм в штаб армии. Вопрос возникал об отрешении от должности и корпусного командира 17-го корп[уса] Яковлева, но он слишком будто бы в очень хороших отношениях с Плеве.

29 сентября. Погода, почти не переставая, стоит гнусная — мрак, дожди и слякоть. Но эта атмосферическая непорядочность значительно для меня теперь смягчается в этом почти глубоком тылу человеческого коловращения, где все штабные расположились даже совсем по-домашнему. Странно, что из штаба Юго- Западн[ого] фронта, стоящего теперь в Холме, совсем выделены санит[арная] часть и другие отделы, стоящие в Бресте. Зачем такая разобщенность и расколотость штаба?

Получил все нужные документы на перевозку и себя, и всего моего инвентаря в Гродно, куда я завтра отправляюсь только ради узнания из штаба фронта о месторасположении штаба моей армии; досадно будет, если придется туда ехать опять назад, напр[имер] — в Белосток или Брест, вероятнее всего, мне кажется, что в Варшаву, в группу войск, действующих по правую сторону Вислы. […]

30 сентября. Преотвратительная погода. Посадил лошадей с тарантасом в вагон, прицепленный к отходящему со мной поезду на Брест около 6 час[ов] вечера. В Брест прибыл уже ночью. Толчея, что негде яблоку упасть, ужинал за неимением мест стоя; масса выселяющихся из Варшавы, к[ото]рые, объятые ужасом войны, стараются поспешно эвакуироваться вовнутрь России. Варшавская публика настроена крайне нервно. Напрасно и нерезонно власти призывают жителей к спокойствию, обнадеживая их перспективой полного благополучия и беря на себя, так[им] обр[азом], большой риск быть дискредитированными в глазах несчастной публики, если бы Варшава была взята и публика бы сразу всей массой бежала из города. Заночевал в холодном вагоне, т[а]к что продрог здорово. Верную мысль я подслушал на вокзале из уст одного молодого человека, к[ото]рый высказывается за неприобретение людьми массы драгоценностей и всякого вообще имущества, дабы не чувствовать себя, лишившись их, уж очень несчастным. […]