Все, кто был свидетелем войны России с Японией, не может не быть пораженным огромным различием в народных настроениях в 1904 г. и в 1914 г.

Первым стимулом, толкавшим все слои населения России на бранный подвиг, являлось сознание, что Германия сама напала на нас. Миролюбивый тон русского правительства по отношению к немцам был широко известен, и поэтому нигде не могло зародиться сомнений, подобных тем, какие имели место в японской войне. Угроза Германии разбудила в народе социальный инстинкт самосохранения.

Другим стимулом борьбы, оказавшимся понятным нашему простолюдину, явилось то, что эта борьба началась из необходимости защищать право на существование единокровного и единоверного сербского народа. Это чувство отнюдь не представляло собой того «панславизма», о котором любил упоминать кайзер Вильгельм, толкая австрийцев на окончательное поглощение сербов. Это было сочувствие к обиженному младшему брату. Веками воспитывалось это чувство в русском народе, который за освобождение славян вел длинный ряд войн с турками. Рассказы рядовых участников в различных походах этой вековой борьбы передавались из поколения в поколение и служили одной из любимых тем для собеседования деревенских политиков. Они приучили к чувству своего рода национального рыцарства. Это чувство защитника обиженных славянских народов нашло свое выражение в слове «братушка», которым наши солдаты окрестили во время освободительных войн болгар и сербов и которое так и перешло в народ. Теперь вместо турок немцы грозили уничтожением сербов — и те же немцы напали на нас. Связь обоих этих актов была совершенно ясна здравому смыслу нашего народа.

Под впечатлением кошмарных событий 1917 г. многие из русской интеллигенции подобно Ю.Н. Данилову и С.А. Добророльскому, склонны отрицать наличие патриотизма в нашем народе. Фраза, приведенная в выдержке из книги Ю.Н. Данилова, прозвучавшая на митингах 1917 г., когда не желавшие драться солдаты говорили: «Мы вятские, тульские, пермские, до нас немец не дойдет…» — очень часто теперь цитируется. Но при этом забывается, что она была произнесена только через три года кровавых усилий победить, после того, как революция опрокинула установленный государственный порядок, и после того, как началось общее государственное разложение.

Может ли читателю, внимательно прочитавшему нашу главу о потерях, прийти сомнение в наличии патриотизма и готовности к жертвенному долгу среди нашей солдатской массы? Кровь миллионов и миллионов убитых и раненых, принесенная на алтарь Отечества, вопиет против такого обвинения.

А 260 000 русских пленных, пытавшихся убежать из германского плена? Автор и до составления этой книги исповедовал ту же веру в патриотизм русских народных масс, тем не менее он должен сознаться в том, что эта цифра русских пленных, старавшихся убежать из вражеского плена, превзошла все его ожидания.

Та же глава о потерях цифрами показывает, насколько доблестен был русский офицер. А ведь последний и являлся представителем русских интеллигентских слоев.

Но если в среде интеллигенции наряду с героями и горячим патриотизмом были лица, не способные к жертвенному долгу, то совершенно так же и в народной толще были такие; конечно, очень существенен вопрос количественного соотношения тех и других.

Установить это соотношение нельзя. Но подробное изучение войны, сделанное нами в предыдущих главах, позволяет утверждать, что это соотношение не могло отличаться от такового же у наших союзников.

Различие было в другом.

У наших западных друзей благодаря большей социальной зрелости народных масс самый патриотизм был несравненно более осознан в массах. В этом отношении прав Ю.Н. Данилов, сравнивая настроения нашего народа с настроением ребенка.

Политическое мировоззрение русской многомиллионной солдатской массы в первые годы войны всецело покрывалось формулой «за Веру, Царя и Отечество». Пусть многие доказывают теперь, что монархические чувства русского простолюдина были преувеличены. Не будем спорить об этом; легкость, с которой пала монархия в мартовские дни 1917 г., как будто бы подтверждает это. Но вместе с тем дальнейшее течение революции не привело к демократическому строю; последний смог устоять всего лишь 8 месяцев и пал столь же быстро, как царский режим, уступив место жесточайшей во всей истории деспотии. Это показывает, что в массах русского народа живут другие политические представления, чем это думали наши интеллигентные круги, подходившие к политическим настроениям народных масс с западноевропейским масштабом.

Формула «за Веру, Царя и Отечество» была для русских народных масс 1914 г. своего рода политическим обрядом. А для того чтобы понять, какую громадную роль в психологии этих масс мог играть обряд, нужно только вспомнить первенствующее значение, которое занимает обряд в области религиозных чувств тех же масс.

Это подтверждалось каждодневным наблюдением и это ярко проглядывало в истории наших религиозных движений. Последние затрагивали наши массы только тогда, когда затрагивался обряд. Это громадное значение «обряда» для русских народных масс, несомненно, являлось следствием нашего родства с Востоком. Это — мистицизм, выявляющийся в малокультурной среде, ибо нужно понять, что при мистическом складе души в обряде видят нечто большее, чем внешнюю форму; за обрядом предполагается нечто более глубокое, человеческим разумом не постигаемое; в обряд верят. Только тогда, когда эта вера в данный обряд будет разбита, он теряет сразу свою силу и лопается, как мыльный пузырь; душа малокультурного, но склонного к мистицизму народа переживает тогда кризис и ищет новый обряд, в который она сможет опять поверить.

В почитании обряда и выразилась главным образом религиозность русского крестьянина.

В почитании своего рода политического обряда и выражалось его политическое миросозерцание.

Оттого и произошел такой резкий перелом в 1917 г., и в этом, по-нашему, и была сущность революции — существовавший политический обряд русских народных масс был окончательно разбит.

Мы настаиваем на том, что внутреннее строение, т.е. строение психологическое, русского патриотизма было другое, нежели внутреннее строение патриотизма любого из западноевропейских народов. Русский патриотизм был значительно более примитивен, он был — если можно так выразиться — лишь сырой материал, из которого в условиях культурной жизни и вырастают те более сложные виды «патриотизмов», которые можно было наблюдать во Франции, в Великобритании и в Америке.

В примитивных формах патриотизма отсутствует социальная его осознанность; ближайшее следствие этого — отсутствие внутриобщественного контроля. И этот недостаток можно было наблюдать у нас не только в малокультурных слоях народа, но и в более просвещенных кругах. Приведенная выше выдержка из воспоминаний С.А. Добророльского кончается словами о том, что «борьба с желанием “уклониться” в среде наших высших, т.е. более образованных, кругов» велась безуспешно, ибо бороться с этим злом можно только дружными усилиями самого общества, а этого у нас и не было. Об этой отрицательной стороне русского общества мы уже говорили выше и приводили для сравнения Великобританию, где молодым людям, не записавшимся в добровольцы, барышни преподносили пушинку…

Таким образом, наш вывод о примитивности форм русского патриотизма относится не только к низшим слоям народа, а должен быть распространен и на высшие его слои.

А между тем в 1914 г. Россия втягивалась в грандиознейшую борьбу, акты которой должны были протекать в крайне сложных условиях современности. Такое испытание было для русского народа с его примитивным патриотизмом несравненно более трудным, чем для более сознательных западноевропейских народов.