Глава 9
Второй штурм
На 16 декабря у нас намечалось торжественное мероприятие.
Комдив генерал-майор Коломиец на командном пункте 54-го полка, расположенном в Камышловском овраге у деревни Камышлы, собирался вручать правительственные награды десяти отличившимся при обороне Одессы моим однополчанам. Я в тот день вернулась со снайперской вахты в лесу довольно поздно и сразу легла спать. Но лейтенант Дромин приказал мне отправиться туда, чтобы от всего личного состава второй роты поздравить награжденных. Кроме меня, там присутствовали представители и других наших подразделений, наверное, человек сорок.
Первым выступил Т.К. Коломиец. Он говорил о том, что подвиги командиров и бойцов Красной армии наша великая Родина всегда отмечает, и призвал сражаться у стен Севастополя так же храбро, как под Одессой. Вторым выступал командир полка майор Матусевич. Он заверил генерала, что «разинцы» оправдают честь, им сейчас оказанную. Третьим, как положено, взял слово военком нашего полка батальонный комиссар Мальцев. Он говорил о коммунистах и комсомольцах, показывающих пример мужества и стойкости в бою.
Затем перешли к вручению наград. Таким образом, я воочию наблюдала торжество доблестного сержанта пулеметной роты Нины Ониловой, получившей орден Красного Знамени, а когда подошла моя очередь, произнесла, обращаясь к ней, приличествующую данному случаю речь, правда, очень короткую.
День выдался ясным, солнечным, с небольшим морозом. Зимний вечер догорал быстро. Вернувшись на позиции второй роты, я села на поваленное дерево и закурила трубку. Ее подарил мне Анастас Вартанов после удачного нашего набега на хутор Мекензия. Она была единственной ценной вещью, оставшейся у него после разорения дома немцами. Старинная турецкая трубка, сделанная из корня грушевого дерева и с янтарным мундштуком, действительно смотрелась необычно. Выходило, что это – тоже награда, но от простого человека.
Я легко научилась пользоваться ею: правильно набивать, не спеша раскуривать и поддерживать медленное тление сухих крошек табака в деревянной, до блеска отполированной чашке из темно-коричневого дерева. Чашка приятно согревала руку. Мундштук как будто смягчал крепость дыма и продлевал удовольствие для курильщика, что невольно располагало к размышлениям.
Раз уж сегодня товарищи командиры вспоминали сражения за Одессу, то и мои мысли вернулись к тем недавним событиям. Первые уроки в трудной и опасной школе войны прошли мы все с большой пользой для себя, повзрослели, поумнели, закалили характер, привыкли спокойно смотреть смерти в глаза и умело обманывать ее. Без таких навыков нет настоящего солдата.
Нам ли с Ниной Ониловой меряться числом уничтоженных врагов? В штабе 25-й стрелковой дивизии ей насчитали 500 фашистов, отправленных на тот свет. У меня к середине декабря 1941 года было чуть больше двухсот. Но самое главное – они перестали воевать, топтать нашу землю, убивать наших соотечественников. Может быть, их внезапная гибель вразумила других захватчиков, пришедших сюда в надежде на легкую и быструю добычу…
– Впервые вижу девушку с трубкой, – раздался за моей спиной приятный баритон.
Я оглянулась. К поваленному дереву подходил младший лейтенант. Где-то я его уже видела. Не в 54-м полку, но, вполне вероятно, в 287-м или в 31-м, тоже состоявших в нашей дивизии и воевавших в Одессе. Это был рослый, стройный, широкоплечий человек с голубыми глазами и темно-русыми волосами, лет тридцати пяти от роду. Он сел на поваленное дерево рядом со мной, достал из кармана шинели портсигар и открыл его. Там лежали папиросы «Казбек» из офицерского пайка. Младший лейтенант предложил их мне. Поколебавшись, я взяла одну. Он тоже взял папиросу, затем щелкнул зажигалкой. Мы закурили.
– Чем заправляете трубку? – спросил офицер.
– Махоркой, – ответила я.
– А не крепко?
– Крепко. Но я привыкла.
– Забавно, – продолжал он. – Красивые девушки обыкновенно не курят трубок.
– Значит, я – некрасивая и необыкновенная.
– Про то, что вы – необыкновенная, знает весь пятьдесят четвертый полк, Людмила Михайловна, – уважительно произнес он, поглядывая на меня. – Но вопрос о женской красоте достаточно сложен. Каким быть нашему идеалу, диктует время, мода, обычай. Например, я считаю, что вы – красивая…
При этом нашем первом разговоре он вел себя сдержанно, вежливо, деликатно. Сразу представился: Киценко Алексей Аркадьевич из города Донецка, призван в армию в июне 1941 года, воевал в рядах 287-го полка, имея средне-техническое образование (техник-электрик), был сержантом, затем старшим сержантом, а офицером стал недавно, 30 ноября сего года, окончив ускоренные курсы среднего командного состава при штабе Приморской армии. Причина его знакомства со мной была очень проста. Киценко назначили командиром нашей второй роты, и теперь он обходил ее боевые порядки, дабы познакомиться с личным составом и изучить оборонительные сооружения, которые предстояло защищать.
Говорил Алексей Аркадьевич складно, грамматически правильно и даже остроумно. Свое повествование он закончил смешным рассказом о выпускных экзаменах на офицерских курсах. Его приятель при сборке пистолета «ТТ» так разволновался, что потерял какую-то деталь. Пистолет он собрал, но тот более не разбирался и не стрелял. После длительных консультаций комиссия вынесла вердикт, что экзамен сдан: знание личного оружия налицо, а дальнейшее – уже не в ее компетенции.
Короче говоря, он произвел хорошее впечатление. Я надеялась, что оно не исчезнет при дальнейшей совместной службе. К тому могу добавить, что мужчины этого типа: рослые, статные, голубоглазые блондины – у меня обычно вызывали симпатию. Про себя я их называла «викингами», смелыми воинами далеких северных морей…
Откуда было нам знать, что этим тихим вечером оккупанты завершают подготовку ко второму штурму Севастополя, подвозя последние из 645 орудий полевой и 252 орудий противотанковой артиллерии. Кроме того, они уже расставили за нейтральной полосой 378 минометов разных калибров, и теперь на один километр фронта у них приходится 27 боевых стволов, а у нас – только 9. На штурмовку советских позиций собираются более двухсот бомбардировщиков и истребителей, а у нас есть всего девяносто самолетов.
За гребнями Мекензиевых гор, поросших кудрявыми лесами, строились в боевые порядки три германские пехотные дивизии: 22, 24 и 132-я. Они готовились ударить в стык между третьим и четвертым секторами севастопольской обороны, то есть на узком участке «хутор Мекензия – гора Азиз-Оба», чтобы прорваться к Северной стороне самой большой бухты Главной военно-морской базы Черноморского флота. Если фашисты выйдут на ее берега, то городу, полностью окруженному с суши, уже не устоять. Подвоз морем – а этот путь теперь оставался единственным – маршевого пополнения, боеприпасов, оружия, продовольствия тогда прекратится.
Ураганный артиллерийский и минометный огонь по позициям защитников города фрицы открыли в 6 часов утра 10 минут 17 декабря 1941 года. Земля задрожала. Грохот, вой, свист снарядов и мин оглушали и казались нестерпимыми. Мы, спрятавшись в наших глубоких земляных убежищах, ожидали конца этой какофонии. Боезапас у противника, даже такого расчетливого, как немцы, безграничным быть не может. Артналет действительно продолжался около двадцати минут. Затем вражеская пехота перешла в наступление по всему фронту. В небе появились двухмоторные «юнкерсы» и «хейнкели». Они бомбили не только город, но и передовой рубеж советских войск.
Об этом мне довелось написать уже после войны:
«…Главный удар враг рассчитывал нанести теперь в другом направлении, из района Дуванкой через долину реки Бельбек, деревню Камышлы на северо-восточную оконечность Северной бухты. Захватчики намеревались рассечь фронт обороны, окружить части четвертого сектора и выйти к Севастополю. В район горы Азиз-Оба, севернее Мекензиевых гор, гитлеровцы стягивали основные силы своей Одиннадцатой армии. Кроме того, для обеспечения успешных боевых действий там накапливались вспомогательные резервы… Противник предполагал закончить эту операцию через четыре дня, к 21 декабря.
Используя природные условия местности, на отдельных участках фронта фашистским автоматчикам удалось проникнуть в тыл нашей обороны. Они рассчитывали на окружение советских подразделений. Маневр гитлеровцев не удался. Наши истребительные группы, состоявшие в основном из коммунистов и комсомольцев, локализовали действия противника. Вражеские автоматчики были окружены и уничтожены.
Первый день второго штурма не принес гитлеровцам успеха. В воздушных боях и от огня зенитной артиллерии они потеряли девять самолетов. Были большие потери танков и живой силы. Противник наталкивался на всё возрастающее сопротивление стрелковых частей и подразделений морской пехоты, которые навязывали ему тяжелый, затяжной бой.
Среди частей Приморской армии славно воевали бойцы артиллерийского полка, возглавляемого подполковником Богдановым. Прежде они героически сражались за Одессу.
Артиллеристы-богдановцы всегда стояли вблизи от переднего края, а бывали случаи, когда им приходилось отбиваться и от атакующей пехоты врага. В тяжелые минуты больших наступлений Богданов сам выходил на нейтральную зону и корректировал огонь своего полка. Бесстрашие и мужество были главными правилами артиллеристов.
Бои шли не только на суше, но и на море
Отважно сражались в эти дни моряки крейсера «Красный Крым», которым командовал капитан второго ранга Зубков. Его экипаж – артиллеристы, машинисты, электрики, торпедисты – самоотверженно отражали яростные налеты фашистских бомбардировщиков. Плавучая крепость прикрывала советские суда, которые шли в Севастопольскую бухту, вела губительный огонь по вражеской пехоте и технике. Комендоры корабля не знали устали. Они наносили смертельные удары, ошеломляли противника внезапностью нападения.
Однажды в самый разгар боя вражеский снаряд разорвался у орудия старшины 2-й статьи Михайленко. Командир орудия и часть номеров расчета были ранены. Но выстрелы не смолкали. Старшину заменил матрос. Несмотря на потери, корабельная артиллерия действовала безотказно.
Многих героев севастопольской обороны знали в городе по именам. Популярным было имя командира тральщика Дмитрия Андреевича Глухова. Катер его первым вышел тралить акустические мины. Вылавливать их было очень опасно. Эти мины потому и назывались акустическими, что взрывались от незначительных звуковых колебаний… Не страшась опасности, тральщик Глухова обезвреживал эти мины. Экипажу смельчаков потребовалось всего несколько часов, чтобы полностью расчистить пути подхода кораблей в бухту.
Вспоминается и другой подвиг этой команды. Караван тяжело груженных советских транспортов шел в Севастополь. Охрану его несло звено катеров под командованием Глухова. Фашистские воздушные разведчики обнаружили корабли и нацелили на них свою бомбардировочную авиацию. Со свистом летели вниз бомбы, вздымая огромные столбы воды. Много раз они пробовали атаковать транспорты, но огонь наших катеров отгонял самолеты. Советские транспорты невредимыми дошли до места назначения.
Славных защитников Севастополя вдохновляли первые победы Советской армии под Москвой.
Стремясь уменьшить значение наших побед и восстановить как-то миф о «непобедимости» своей армии, гитлеровское командование поставило перед своими войсками, стоявшими под Севастополем, задачу: взять город, не считаясь ни с какими потерями.
21 декабря – срок, назначенный фашистами для вступления в город. Взятие Севастополя они хотели приурочить к полугодовщине войны с Советским Союзом. Враг наступал. Для Севастополя создалось чрезвычайно трудное положение. Решалась судьба его дальнейшей обороны. В Ставку Верховного главнокомандования 20 декабря было послано донесение о серьезной обстановке. В ответе Ставки, последовавшем четыре часа спустя, сообщалось, что командующему Черноморским флотом приказано послать в Севастополь часть морской пехоты, маршевое пополнение и снаряды…»
Из воинских соединений 25-й Чапаевской дивизии утром 17 декабря, в первый день штурма, особенно трудно пришлось бойцам и командирам 287-го стрелкового полка, которые занимали позиции у горы Яйла-Баш и у южной оконечности Камышловского оврага. На них наступала немецкая пехота в количестве нескольких батальонов и при поддержке десяти танков. Вскоре рукопашный бой шел уже в траншеях 5-й роты второго батальона этого полка. В нем отличился младший политрук Голубничий. Он заколол штыком шесть фашистов, был ранен, но остался в строю.
Однако к середине дня бойцам 287-го полка пришлось отступить к деревне Камышлы, в пятом часу вечера они уже находились на 800 метров восточнее деревни, а 9-я рота так и вовсе попала в окружение и героически отбивалась от атак гитлеровских автоматчиков. К концу дня полк отошел еще дальше – к северо-восточным скатам Камышловского оврага.
Немалый по силе удар выдержали и солдаты 2-го Перекопского полка морской пехоты, входившего в нашу дивизию. Бросаясь в штыковые атаки, они сдерживали наступление фрицев, но вынуждены были постепенно отходить и закрепились только на позициях у западных скатов высоты 264,1. Оторваться от противника им помогли артиллеристы 69-го полка. Они стреляли из орудий калибра 76 мм прямой наводкой и уничтожили десять вражеских танков.
Эти яростные схватки происходили примерно на километр левее от расположения 54-го полка. «Разинцы» тоже вели перестрелку с гитлеровцами, но такого отчаянного вражеского напора не испытывали. Правда, несколько раз пехотные цепи немцев выходили на нейтральную полосу, расчищенную от кустарников и деревьев. Однако встреченные плотным пулеметным, автоматным и ружейным огнем, поддержанным минометами, залегали и затем откатывались назад.
Два дня гремела канонада на Мекензиевых горах. Опрокинуть наш фронт, добиться определяющего перевеса над защитниками Севастополя фашистам не удавалось. Русские бросались в контратаки и отбивали обратно занятые германцами свои огневые рубежи.
На участке первого батальона утром 19 декабря стояла тишина. Но вдруг враг начал интенсивный обстрел из пушек и минометов большого калибра. Дело привычное, и мы спрятались в наши землянки «в три наката». Затем боевое охранение сообщило о появлении немецкой техники. На поляну, лязгая гусеницами, выползала самоходка «StuG III» с короткой, точно обрубленной пушкой, и бронетранспортер «Sd.Kfz.250/1», который непрерывно вел огонь из пулемета, установленного за броневым щитком на крыше кабины. Сразу за боевыми машинами двигалось около двух батальонов стрелков и автоматчиков. Самоходку взяла на прицел наша противотанковая батарея. Разделаться же с колесно-гусеничным бронетранспортером предстояло пехоте.
По плану комбата Дромина при общем наступлении немцев на позиции первого батальона бойцам снайперского взвода следовало находиться рядом с пулеметчиками и вместе с ними отбивать атаки противника, работая по офицерам и унтер-офицерам. Мне разрешалось занять заранее подготовленный скрытый окоп на нейтральной полосе, чтобы из засады вести огонь по флангу наступающих, подавить пулеметные гнезда и расчеты минометов.
В данный момент пулеметное гнездо само приближалось ко мне со скоростью примерно 25 км в час. Приземистая и не очень большая по размеру, весом почти в шесть тонн броневая машина «Sd.Kfz.250/1» бежевого цвета, раскрашенная коричневыми и зелеными пятнами, поворачивалась левым боком, непрерывно осыпая пулями пространство перед окопами первого батальона. На боку у нее отчетливо виднелся черно-белый крест и бортовой номер «323», что означало: 3-й бронетранспортер 2-го взвода 3-й роты. Расстояние сокращалось. Автомобиль подъезжал к давно пристрелянному ориентиру – низко обломанному стволу молодого вяза. Я заглянула в окуляр оптического прицела «ПЕ» на моей «трехлинейке».
Предстояло в течение минуты решить задачку по баллистике.
Во-первых, бронетранспортер имел довольно высокие борта, и следовательно, головы пулеметчиков, так бесстрашно работавших у «МG-34», находились над землей на расстоянии более двух метров. Мой окоп, сильно углубленный в землю, имел бруствер высотой сантиметров 20, и «снайперка» лежала на нем. Между линией прицеливания и горизонтом оружия образовался угол в тридцать пять градусов, называемый «углом места цели», и сейчас он был положительным. Стало быть, прицел надо устанавливать с понижением.
Во-вторых, бронетранспортер передвигался. Это означало, что необходимо «упреждение», то есть ствол оружия надо перемещать по направлению движения цели и впереди нее, соответственно ее скорости. Сосчитать «упреждение» на дистанции 200 метров легко. Пуля из «трехлинейки» долетит до нее за 0,25 секунды. За это время немецкий броневик пройдет четыре метра. Применив в расчетах понятие «одной тысячной», я повернула боковой барабанчик на металлической трубке прицела на несколько делений, затем мягко нажала указательным пальцем на спусковой крючок. Винтовка привычно толкнула прикладом в плечо, из дула блеснула мгновенная вспышка.
На том стрельба из пулемета на крыше «Sd.Kfz.250/1» закончилась.
Солдаты повалились на дно бронетранспортера. Каски их не спасли. Русские пули прилетели снизу и поразили их в глазницы. Очень глупо поступил унтер-офицер – командир экипажа броневика. Удивленный, он поднялся из кабины в кузов, чтобы посмотреть, отчего замолчал пулемет. Ведь стрельбу противник вел только с фронта, а спереди машину защищали броневые листы толщиной около полутора сантиметров. Подумать о снайпере он не успел: моя пуля пробила ему висок.
Но те, кто внимательно наблюдал за этой атакой с командного пункта немецкого разведывательного батальона, конечно, догадались.
Буквально через минуту на рощицу, где я находилась, обрушились залпы немецких минометов «Gr.W» калибра 81 мм. Запасное, более глубокое и хорошо оборудованное укрытие у меня тут было. Трижды перекатившись через левый бок, я почти добралась до него. Однако не мина, а тяжелый снаряд вдруг разорвал воздух, поднял вверх комья земли, ветки, обломки деревьев, опавшую листву. Словно горячая лапа огромного зверя толкнула меня в правое плечо, острая боль пронзила правую лопатку – и дальше наступила темнота.
Очнулась я от холода.
Шинель и маскхалат на правом плече и спине превратились в лохмотья. Каска с разорванным ремешком валялась рядом. Деревянное ложе винтовки сломалось, ствол ее изогнулся, оптический прицел вообще отсутствовал. Самое плохое заключалось в том, что крона акации, расщепленной снарядом, упала и прижала меня к земле, не давая возможности подняться. Боль сконцентрировалась между позвоночником и правой лопаткой. Но достать до раны, перевязать ее самостоятельно я не могла. Только чувствовала, что кровь уходит. От нее на спине мокла нательная рубаха и гимнастерка.
Приближались сумерки. В лесу было очень тихо. Где-то перекатывалось эхо дальней канонады. Но здесь бой, вероятно, закончился. Чем он закончился? Где теперь мои однополчане? Куда удалось дойти фрицам? Будут ли меня искать?..
В мозгу, отуманенном болью, большой потерей крови и все усиливающимся холодом, слова распадались на слоги, утрачивали смысл, исчезали. На смену им приходили видения. Сначала неясные и смутные. Потом – другие, имевшие очертания, фигуры, лица. Но я готовилась к смерти и думала, что сейчас должна увидеть тех, кого потеряла за несколько месяцев войны. Однако ко мне обращалась мама Елена Трофимовна, ласково называемая в нашей семье Ленусей, мой добрый друг и советчик, ныне обитающая в далекой Удмуртии. Появилось и суровое лицо отца. «Беловы так просто не уходят!» – его фраза не прозвучала, а как будто отпечаталась в мозгу. Вот и сын Ростислав, мой дорогой и любимый Моржик, очень выросший за те полгода, что мы не виделись, не ребенком он стал, но угловатым подростком. Он протянул мне руку: «Мамуля!» Рука была теплой. Я ощутила ее прикосновение и с трудом открыла глаза.
Голые ветви деревьев, искалеченные артиллерийским обстрелом, чернели на фоне серого зимнего неба. Последний луч заходящего солнца все-таки пробился через их печальную путаницу и упал на сияющие доспехи викинга. Яркие блики вспыхнули на его шлеме с поднятым забралом.
Но это было последнее явление затуманенного сознания. На самом деле ко мне склонялся младший лейтенант Алексей Киценко, одетый в шинель, в каске, немного сдвинутой на затылок, с автоматом, закинутым за плечо. Он что-то говорил, и я услышала его слова:
– Люся, не умирай!.. Люся, я прошу тебя! Люся, ну пожалуйста!..
Как командир второй роты сумел найти меня в этом лесу, просто не представляю. Вслед за ним появились солдаты. Они разобрали обломки акации. Алексей поднял меня на руки и вынес из рощи к окопам. Там наш санинструктор Елена Палий, разрезав мою шинель и гимнастерку, туго перебинтовала рану, чем и остановила кровотечение. Киценко попросил у комполка его легковую машину. На ней за двадцать минут меня довезли от склона Камышловского оврага до Инкермана, где в штольнях располагался дивизионный медсанбат № 47, а также – походно-полевые госпитали № 316, 76, 356.
За три дня второго штурма туда попали примерно три тысячи раненых бойцов и командиров Приморской армии. Но этот огромный подземный медико-санитарный центр и был рассчитан на помощь такому количеству людей. Там находилось два отлично оборудованных операционных зала, перевязочные комнаты, изоляторы, разные медицинские кабинеты (физеотерапевтический, зубоврачебный и т. п.), палаты для излечения больных.
Раненых в приемном покое сортировали быстро, и я попала в операционную, где одновременно производили операции на четырех столах для раненых в живот и грудь. Мне повезло. Извлекал осколок из спины и накладывал три шва на мою рану хирург нашего дивизионного медсанбата Владимир Федорович Пишел-Гаек, превосходный врач и замечательный человек. Так как потеря крови была большой и общее состояние достаточно тяжелым, то он намеревался отправить меня на Большую землю. Поздним вечером 19 декабря от Каменной пристани в Южной бухте отходил транспорт «Чехов», на него уже погрузили более четырехсот тяжелораненых солдат и офицеров, прооперированных в штольнях.
Случись такое, мы с Алексеем Киценко больше никогда бы не увиделись. Вполне возможно, что и моя военная карьера тогда сложилась бы по-другому. Но командир второй роты дождался конца операции, проводил меня в палату и затем поговорил с хирургом. Он упросил его не отправлять старшего сержанта Павличенко из Севастополя, обещая, что кровь для меня – и даже не для меня – охотно сдадут красноармейцы не только второй роты, но и всего первого батальона 54-го стрелкового полка. Для начала младший лейтенант предложил хирургу сейчас взять эту самую кровь у него.
Предложение насчет красноармейцев из роты и батальона было маловероятным. Никто не отпустил бы бойцов с переднего края в тыл, пока фашисты ведут свое наступление. Однако, по-видимому, Алексей Киценко обладал даром убеждения, и Пишел-Гаек ему поверил. Какие особые слова нашел Алексей для разговора с доктором, мне неизвестно. Может быть, их подсказывала ему любовь. Врач понял это и изменил свое решение. Я осталась в госпитале на две с половиной недели, в течение которых младший лейтенант несколько раз навестил меня.
Наши короткие встречи проходили очень сердечно.
Командир роты являлся ко мне с разными подарками: то с плиткой трофейного бельгийского шоколада, найденной в сумке убитого немецкого офицера, то с маленьким флаконом духов «Красная Москва» (в осажденном Севастополе еще работали некоторые магазины), то с полудюжиной батистовых носовых платков, обшитых кружевами (презент от прекрасных севастопольских женщин). Он подробно и увлекательно рассказывал о фронтовой жизни родного нашего 54-го имени Степана Разина стрелкового полка.
Например, 20 декабря большая группа вражеских автоматчиков под прикрытием танков пробилась в советский тыл на стыке 54-го полка, 3-го и 2-го Перекопского полков морской пехоты, но ее уничтожили с помощью вовремя подоспевших сюда морпехов из 7-й бригады. Немцы не успокоились, и в ночь на 22 декабря батальон фрицев опять прорвался на стыке у «разинцев» и морпехов из 3-го полка. Прорыв закрыли с помощью дивизионного резерва, присланного генерал-майором Коломийцем. Это была рота моряков в бескозырках (хотя стоял мороз) из Перекопского полка. Кроме того, они привезли с собой… матрасы. Но оставили их на позициях и пошли в атаку. Немцы открыли бешеный огонь, а моряки все равно продвигались вперед и немцев в конце концов разбили. На поле осталось 300 убитых гитлеровцев, а также их оружие: 11 станковых пулеметов, 7 ручных пулеметов, 2 миномета и 300 винтовок. «Разинцы» тоже участвовали в этом славном деле, бросались в штыковые атаки. На подмогу им командующий Приморской армией прислал еще и три танкетки. Правда, они никакой пользы не принесли: застряли в лесу среди поваленных деревьев, их пришлось потом вытаскивать на буксире.
Зато блестяще проявили себя 22 декабря солдаты и офицеры из дивизиона корпусного 265-го артполка. Они, оставшись без пехотного прикрытия, повели огонь из пушек и гаубиц прямой наводкой с дистанции 300–400 метров по массе гитлеровцев, рвущихся напролом, и задержали врага.
Фашисты 24 декабря возобновили наступление на позиции 54-го полка, положение стало очень трудным, однако наши выстояли. В то же время из штаба армии пришел приказ: собирать оружие, оставшееся на поле боя, как свое, так и вражеское. Вечером 29 декабря два батальона немцев внезапно атаковали наши позиции северо-восточнее хутора Мекензия. Эта атака тоже была отбита с помощью полковой артиллерии.
Планы командующего 11-й армией вермахта генерал-полковника Эриха фон Манштейна, который хотел встретить новый, 1942 год, в Севастополе, не осуществились. Жаль, что мне не удалось внести свою посильную лепту в деяния защитников города и навек уложить на крымскую землю десяток-другой поборников «европейской цивилизации».
Я не могла рассказать Алексею Куценко ничего интересного. О моих метких выстрелах по бронетранспортеру, артналете, последовавшем за ними, он знал и так, иначе бы не искал меня в лесу. Странные видения тяжелораненого снайпера едва ли имели для него какую-нибудь ценность. Никогда я бы не призналась ему в своих фантазиях, до сих пор удивляющих меня совпадением с реальностью. В ушах звучали его слова: «Люся, не умирай!» – и на мои глаза невольно наворачивались слезы, хотя я – человек далеко не сентиментальный.
Все остальное произошло как-то само собой.
После выписки из госпиталя Алексей привез меня на позиции нашего первого батальона прямо в свою командирскую землянку. Он украсил ее: на стол, сбитый из свежеоструганных досок и накрытый холстяной скатертью, поставил гильзу от 45-мм снаряда с зимним букетом из зеленых побегов можжевельника и ветки клена с чудом сохранившимися на ней желто-красными листьями. В подвальном помещении, освещенном тусклым светом аккумуляторной лампочки, они пылали, как два фонаря. Была и обеденная сервировка: оловянные тарелки с тонко нарезанным черным хлебом и колбасой, открытая банка тушенки, вареная картошка в котелке, фляга с водкой.
– Сегодня – особый день, Люся, – весьма торжественно сказал он, наклонился к вазе, сорвал один лист, похожий на человеческую ладонь, и протянул мне. – Маленький сувенир для тебя, единственная моя. Ныне делаю тебе предложение руки и сердца.
Я ответила согласием. Не скрою, события разворачивались слишком быстро, но на войне особенно долго думать не приходится. Сегодня мы живы, а завтра… О том, что может произойти завтра, не знает никто. Была у меня единственная просьба, и Киценко она поначалу удивила. Я сказала, что моего первого мужа тоже звали Алексеем. Я не желаю вспоминать об этом человеке, и младшего лейтенанта буду называть по-другому: «Леня». Он рассмеялся, обнял меня и разрешил: «Называй, как хочешь, родная!»
Мы с ним действительно подали рапорт командованию с просьбой оформить наши отношения установленным образом. Рапорт подписали и комбат лейтенант Дромин, и комполка майор Матусевич. Эту бумагу, заверенную полковой печатью, приняли к исполнению в штабе 25-й Чапаевской дивизии. Однополчане намекали нам на свадебные торжества, но скорее в шутку, чем всерьез. Второй штурм севастопольцы отбили, однако понесли большие потери – 23 тысячи убитых, раненых, пропавших без вести. В некоторых ротах нашего полка осталось по 60–70 бойцов. Туго пришлось, например, сражавшейся не так далеко от нас в четвертом секторе обороны у горы Азиз-Оба и деревни Аранчи 8-й бригаде морской пехоты. При начале второго штурма в ней состояло примерно три с половиной тысячи человек, а к 31 декабря насчитывалось чуть более пятисот. Не свадебный веселый пир тут больше соответствовал ситуации, но – печальная тризна…
Супруг мой Алексей Аркадьевич Киценко был старше на одиннадцать лет. Семейная жизнь у него, как и у меня, поначалу складывалась не особенно удачно. По настоянию своей властной матери он женился рано и на женщине, которую она для него выбрала. Затем последовал скандальный развод, сопровождавшийся разными неприятными деталями. Тем не менее к тридцати шести годам его характер, добрый и мягкий от природы, устоялся, и уже ничего не могло сбить младшего лейтенанта с избранного им пути. Как командир, он пользовался непререкаемым авторитетом у подчиненных. Как муж, он всегда заботился обо мне и оберегал от всяческих напастей, насколько это возможно на передовой линии фронта. С ним я впервые почувствовала, что такое любовь, взаимная и всепоглощающая, и была совершенно счастлива в те дни.
Наверное, блиндаж с земляными стенами и низкой крышей из трех рядов бревен мало походил на уютное семейное гнездышко. Но мы жили в нем припеваючи, с тем комфортом, какой мог себе позволить фронтовой офицер и его жена. Отсюда я уходила в лес на охоту за врагами, сюда же возвращалась, зная, что в любое время суток для меня на печке-буржуйке готов бак с горячей водой, кружка со сладким чаем, свежая нательная рубаха, нары, застеленные байковым одеялом, что ординарец командира второй роты получит на кухне и принесет нам обед или ужин.
Медовый месяц сугубо положительно отразился на стрельбе из снайперской винтовки. Пули летали очень хорошо – и только по заданной им траектории – и как будто сами находили цель. Иногда мне казалось, что заколдованный лес одобрил мое замужество и помогает мне, толкая самоуверенных фрицев то на заснеженную поляну (проверить установку мин), то на дорогу (соединить разорванный телефонный провод), то на самое высокое дерево (корректировать огонь артиллерии). Из выстуженной январским ветром чащи любовь вела меня обратно. Противник часто сопровождал мой переход через нейтральную полосу обычным своим «концертом немецкой классической музыки» в исполнении минометов. Я просила помощи у наших пулеметчиков, окликая их или поднимая над кустарниками малую саперную лопатку. Они начинали перестрелку, и так я выбиралась из леса живой.
К моим личным успехам рядовые снайперского взвода относились правильно: старались брать пример, быстрее осваивать разные приемы маскировки, совершенствовать владение оружием. Значительную часть первоначального обучения бойцов, поступавших к нам из маршевых рот, доставляемых из Новороссийска, теперь брал на себя Федор Седых. За храбрость и отличие при втором штурме он получил воинское звание «сержант». Помогал ему рядовой Анастас Вартанов, давно изучивший «снайперку» и с выдумкой применявший свои охотничьи навыки против оккупантов. Тех новичков, кто проявлял способности к меткой стрельбе, я для наглядного обучения иногда брала с собой в лес в качестве снайперов-наблюдателей. Ведь тонкое ремесло проще понять, работая рядом с мастером.
Что солдаты говорили обо мне, я знаю.
Во-первых, они считали, будто я – заговоренная, и заговорила меня от смерти какая-то бабка-знахарка на хуторе под Одессой, которую я спасла от румын. Во-вторых, утверждали, будто в лесу меня никто обнаружить не может, поскольку там за мной ходит, ничуть того не боясь, сам хозяин леса – леший. Это он заслоняет меня своим огромным древесным телом от врагов и руками-корягами притягивает к себе пули и осколки, направленные в мою сторону. Третья легенда (по-моему, все их сочинил старый егерь) касалась моих способностей. Я-де у лешего научилась чутко слышать происходящее на километр вокруг, видеть ночью, как днем, передвигаться по лесным тропкам абсолютно бесшумно, прятаться там, где никто бы не смог. Оттого и прозвище у меня в полку такое странное – «РЫСЬ».
