Осенью 2003 года в наш деревенский дом в Загайново приехал депутат Госдумы Анатолий Николаевич Грешневиков. Среди прочих разговоров он припомнил, что мы готовим к изданию книгу воспоминаний Александра Георгиевича. Матушка Елена в тот день много рассказывала об отце, о его возвращении в Москву, о его кончине, о том, как чтут его память немцы.

Тогда Анатолий Николаевич и посоветовал ей записать эти ее воспоминания. Матушка Елена стала вести записи. Часть из них сегодня публикуется. Жить ей оставалось меньше года. 24 сентября 2004 года она отошла ко Господу в Московском хосписе, будучи уже монахиней Анной. Похоронена была за алтарем нашего Победительного храма, рядом со своей матерью Надеждой Петровной Котиковой, умершей годом раньше в нашем деревенском доме (Александр Георгиевич был похоронен в Москве, на Кунцевском кладбище), и рядом с прахом своей сестры Светланы Александровны Котиковой, по просьбе матушки Елены перенесенным из Москвы на наше кладбище. Светлана Александровна — та девочка, в Трептов-парке, которую держит на руках русский воин.

Когда через три месяца после матушкиных похорон мощный кран водрузил на сорокаметровую высоту нашей, простоявшей полвека обезглавленной, церковной колокольни огромную главу с крестом, показалось мне, что с последним скрежетом болтов, соединивших с колокольней сверкающую луковицу под крестом, с грохотом сошлись разорвавшиеся когда-то звенья в цепи русской истории, так плотно соприкоснувшейся с жизнями наших семей.

…С тестем своим, так уж получилось, я встречался редко. Разговоры сводились все больше к обыденным делам, которые шли из ряда вон плохо. Работа, что у меня, что у жены, по окончании московского архитектурного института, была крайне не интересной и совсем не денежной. Ни о каком творчестве, в котором мы буквально купались шесть лет, учась в институте, и думать было невозможно. Наши родители видели, что мы мечемся в кругу безвыходном, и всеми силами старались и утешить нас и поддержать. В «генеральской» квартире на Соколе я бывал наездами. Мы тогда снимали комнату в Телеграфном переулке, в коммуналке.

До серьезных бесед с Александром Георгиевичем дело не доходило. Его вообще в семье не принято было тревожить. Болел он серьезно и давно. На страже его спокойствия стояла супруга Надежда Петровна, которая пресекала все попытки, могущие растревожить, взволновать мужа. А порасспросить бывшего коменданта Берлина мне, конечно, хотелось. Этого так и не удалось, к прискорбию моему, сделать, как и не удалось сразу после его смерти получить в руки его рукописи, которые он нам с женой давал, частями, редактировать. Все было сокрыто и заперто где-то, и только лет через пятнадцать Надежда Петровна неожиданно передала все, что осталось из написанного Александром Георгиевичем, мне. Тогда я радовался, как ребенок игрушке, перебирая тяжелые стопки писчей бумаги, мелко исписанные почти неразборчивым почерком. За пятилетний срок я набело переписал рукопись только из одного чемодана.

Из рассказов жены моей Елены я знал, что, когда они приехали из Берлина в Москву, у Александра Георгиевича начались проблемы. Его чуть ли не отдали, как и многих тогда, находившихся в общении с иностранцами, под суд, а спас его от преследований его соратник, маршал Жуков. Он же прежде рекомендовал генерала Котикова на должность коменданта Берлина, а до того — начальником Управления советской военной администрации в провинции Саксония-Анхальт, хотя поначалу хотел забрать его на японский фронт. В семье рассказывали, что не посылать мужа умоляла маршала Надежда Петровна, на руках которой была новорожденная Светлана. Возможно, что и не родиться бы тогда их дочери Елене, моей будущей супруге, а родилась она 24 октября 1946 года в Берлине.

После переезда в Москву фактически закончилась военная карьера Александра Георгиевича. Жизнь и стремления генерала сосредоточились в основном на воспитании дочек, а потом и внучки Сашеньки.

В шестидесятые годы о нем вдруг вспомнили. Оказалось, что с тех пор, как он вернулся в Москву, на его имя, в день рождения, директор Берлинской оперы присылал огромный букет цветов. Ведь здание Оперы было восстановлено одним из первых — при коменданте Котикове. Только букеты эти он стал получать лет эдак через 20. Оказалось также, что в ГДР на имя генерал-майора Котикова переводились деньги, причитавшиеся ему за немецкие, гэдээровские, награды, которых у него было немало.

И вот генерал-майора Котикова приглашают в середине 60-х в Берлин. В его семье три женщины. Он, получив деньги за награды, идет по магазинам и скупает в одном из них все, какие там оказались кофточки, а в другом множество обуви, определяя размер на глаз. Надо ли говорить о разочаровании, постигшем дамскую часть семейства. Правда, кое-что все же кому-то и подошло.

Во время одной из прогулок по Берлину к нему кинулась пожилая женщина, со словами: «котиков эссэн», «котиков эссэн». Оказалось, она помнит генерала, распорядившегося подкармливать население из солдатских походных кухонь.

Потом вместе с Александром Георгиевичем в Германию ездили дочь Светлана и внучка Саша. После одной из таких поездок вместе с писателем Б. Полевым и вдовой первого коменданта Берлина Н. Э. Берзарина мы с Еленой встречали их в квартире на Соколе. Привезли в тот раз множество подарков, фотографий, делились впечатлениями. Уже поздно вечером Александр Георгиевич рассказывал мне о том, как решался вопрос об установке памятника в Трептов-парке. Проектов было много; среди вариантов предлагалось сложить огромную груду искореженного оружия или установить использованные орудия в сторону Запада, с определенным намеком. Но ото всех этих «авангардных» предложений отказались.

Запомнился еще один, очень тяжелый для меня день, когда жена с дочкой поехали в музыкальную школу, и в квартире никого не было. Я привез портфель с книгами, чтобы сдать их в букинистический магазин, — деньги были на исходе. Ушел, оставив в квартире свои рабочие бумаги и недавно приобретенное мною «с рук» маленькое Евангелие, в зеленой пластмассовой обложке, бельгийского издательства «Посев». Книги у меня почти все приняли, а оставшиеся потихоньку купила какая-то женщина. Кризис полного безденежья отодвинулся, и я даже приобрел небольшую монографию о Рембрандте, с репродукциями тех его картин, которых я никогда не видел. Когда же я вернулся в квартиру, то увидел, что в ней темно, и кроме Александра Георгиевича, никого еще нет. Он стоял в полумраке большой комнаты, и я, к ужасу своему, заметил в руках его Евангелие.

Людям нашего поколения не надо объяснять значение словосочетаний «самиздат», «антисоветчина», или, например, что такое издательство «Посев». За ними брезжило, если и не препровождение за колючую проволоку, то, вполне возможно, переселение из Москвы за 101-й км.

Конечно, Александр Георгиевич перепугался за свою дочь, за свою семью. И, наверняка знаю, что больше всего его возмутила тогда «идеологическая» сторона обнаруженного. Будь это Евангелие издано в Московской патриархии, разговоров бы никаких не было.

Александр Георгиевич взволнованно говорил о том, что они не только боролись за освобождение от нечисти своей Родины, но и за ограждение нас, своих детей, последующих поколений от «тлетворного» воздействия. И еще, конечно, серьезным ударом было открытие, что его дочь с мужем, несмотря на всю мощь коммунистической пропаганды, подались в, казалось бы, находящуюся в такой немощи и дремучести, почти забытую, церковь.

Александр Георгиевич видел в нашем доме потом и иконы, и церковно-славянские книги, поощрял нашу тягу к изучению русской истории. Как-то перед 500-летним юбилеем Куликовской битвы мы с ним, с помощью карты, разрабатывали маршрут, по которому я с нашим другом Дмитрием Константиновым хотел отправиться на Куликово поле, почти на родину генерала.

Жена передавала мне рассказ отца, как тот, будучи красноармейцем, плакал, когда увидел, как другой красноармеец выстрелил в икону.

Незадолго до кончины в госпитале, в Сокольниках, куда мы с женой ходили к нему от своего дома на Рижской, он, в присутствии Надежды Петровны, говорил, что мы в своих убеждениях и устремлениях, скорее всего, правы, и он очень хотел бы жить с нами нашими интересами. Особенно Александр Георгиевич взволнованно стал говорить об этом, когда узнал, что мы хотим купить дом в деревне и уже присмотрели его.

Сначала крестились мы с женой, потом крестили дочку Сашу, затем мою маму, но уже после его кончины. Дом в Загайнове, под Угличем, оформили тоже позже, в 1991 году. Господь призвал нас на постоянное Ему служение в храме Архангела Михаила, недалеко от которого промыслительно нам было даровано сельское жилище.

Сейчас, когда я пишу эти строки, когда нет уже со мною ни коменданта Берлина, ни его жены, ни его дочерей, мне кажется таким значимым давнишний разговор с Александром Георгиевичем в квартире на Соколе, когда я увидел его в дверном проеме, на фоне огромного арочного окна, половину которого занимала плывущая в сумерках Всехсвятская церковь, — увидел поникшего, как-то сжавшегося, большого красивого человека, растерянно держащего в протянутых ко мне руках Евангелие.

Александр Георгиевич говорил, что быть военным — вовсе не профессия, — такой профессии, такого дела у человека, в сущности, быть не должно. Он сам мечтал быть, кажется, кем угодно, только не военным, только бы была мирная профессия. Но жизнь прожил солдатом.

Так что пришлось ему свое умение все делать красиво, хорошо и добротно направить на исполнение семейных обязанностей. В жизни мягкий, деликатный человек, он был совершенным бессребреником, и если бы его не останавливала супруга, заботившаяся об уровне хоть какого-то благосостояния в семье, то роздал бы, кажется, все до последнего. Мастерил он дома замечательные кухонные ножи, разделочные доски, удочки и снасти к ним…

Хорошие, искренние слова! Впереди — большая работа с рукописным наследием Александра Георгиевича Котикова, которая, надеемся, в свое время будет, с Божьей помощью, завершена.