Он работал в городе Мерзебурге коммунальпрезидентом. Там, в старинном замке, располагалась резиденция профессора Гюбенера. Мы направились туда. Меня интересовал человек, которого можно увидеть в рабочей обстановке, в окружении его людей. Мерзебург сам по себе очень интересный древний город Пруссии. Крепость — замок, в котором работал Гюбенер, был построен чуть ли не в XII веке. Так он стар. Он сохранил в себе все черты древнего городка, начиная от кривых узких улочек до каменных громадин замков, древних строений. Мы пробирались к замку, как по траншеям перед фортами Брестской крепости во время освобождения города. Гора, дорога по которой извивалась, стремясь к замку, выложена крупным булыжником, точь-в-точь как у нас в Белеве гора, по которой, ломая ноги, приходилось в детстве вышагивать в школу.

Лет 20 спустя я снова попал в Мерзебург с нашим советским военным атташе, но, к своему разочарованию, я не нашел там никаких признаков того прошлого Мерзебурга. Он так изящно выглядел, что я позавидовал немецким товарищам, так искусно переделавшим город. Но что меня особенно поразило, я не нашел того места, где впервые беседовал с профессором Гюбенером. Единственное, что я нашел, — это клетку, сделанную из добротного средневекового кирпича. Там, как и в 1945 году, сидел ворон, сидел молчаливо, как и тогда.

Мы поднимались к профессору по высоченной, в один марш, белой мраморной лестнице, истертой почти до основания за минувшие века. За огромным Т-образным столом, лицом к нам, сидел старичек с сощуренными маленькими глазами, почти лысый, очень аккуратно одетый. Судя по тому, как он вскочил и принял команду «смирно», профессор знал, что мы придем, и ждал нас.

— Как высоко забрались вы, в такой древний замок?

— Я, как видите, тоже не молод, но мне тут удобно вести еще более ветхие дела моей профессии. Я занимаюсь главным образом строительством дорог и уходом за ними, а это все-таки очень далеко от нынешнего шумного мира, — профессор обвел руками множество чертежей и карт, лежащих на столе, и свитков, которыми завалены все углы кабинета, и произнес одно лишь слово:

— Трудимся.

— Вы любите свое дело?

— Безусловно. Я отдал ему много лет своей жизни, если не считать, что в самом конце войны я был произведен в чин майора и назначен в Галле начальником ПВО. Моя часть не сделала ни одного выстрела, но все же я был начальником.

Мы слушали его, и подумалось тогда, что он обо всем этом сожалеет, но скрыть не может.

— Я очень извиняюсь, что помешал вашим делам, но меня привело к вам тоже дело.

— Я немного осведомлен, и скрывать этого не стану.

Говорят, что первое впечатление очень важное в оценке людей. Оно охватывает как бы в целом, общем виде. Так случилось и теперь. В кабинете профессора трое: коммунальпрезидент-немец Гюбенер, переводчик и советский генерал. Каждый успел уже наслышаться о своем собеседнике, и мы были предельно откровенны. Знали, о чем пойдет речь, но главной темы еще не дотронулись. Каждый по своим соображениям медлил. При этом разговоре, который ровно протекал между собеседниками, мы старались не выказать чего-либо, что не понравилось бы другому.

Я обратился к Гюбенеру:

— Советская военная администрация приступает к образованию вместе с немецкими политическими партиями провинциального правительства, как органа немецкого самоуправления. Нам представляется первостепенным создать провинциальный аппарат управления, чтобы потом совместно действовать и на провинциальной периферии. Мы предварительно обсуждали вопрос с лидерами демократических партий и единодушно пришли к выводу — просить вас, господин профессор, принять предложение стать президентом провинции Саксония-Анхальт. Я и приехал за тем, чтобы выслушать ваши соображения на этот счет. Мне бы очень хотелось получить от вас положительный ответ. Я, как вы догадываетесь, несмотря на то, что мы только познакомились, верю всем тем немецким деятелям, с кем мне пришлось говорить о вас, и искренне предлагаю вам занять этот пост. Я понимаю, что лучше бы получить такое предложение не от генерала оккупационной армии, а от своих соотечественников, но то, что сложилось после войны, ставит нас на положение активно действующей силы. И я охотно выполняю свою миссию. Вы могли бы ответить на вопрос не сразу, могли бы рассказать о себе все, что, по-вашему, нам было бы интересно знать из первых уст.

Профессор последовал моему совету и начал свое повествование. Он родом из Западной Германии. Имеет дочь, двух сыновей. Один сын живет в Западной Германии. Младший сын в плену в Советском Союзе. Он, между прочим, заметил, что мы соседи по дачам. Ему тогда было около или чуть больше 60 лет, он числился офицером-артиллеристом, но из-за физического телосложения был забракован и призван за месяц до окончания войны в местное ПВО в самом Галле. На призывном пункте офицер посмотрел на него и задумался: «Куда бы тебя, папаша, определить?» Потом переговорил с чиновником постарше и определил в местное ПВО, присвоив чин майора.

На основной вопрос профессор отвечать не спешил. Я пристально всматривался в старика и внимательно слушал. Он очень переживал, когда рассказывал о бомбежках американцев и англичан, о войне:

— Мы лишились плодов многовековой истории нашего народа. В войне погибли не только заводы, исторические здания, но и погибли невосполнимые, бесценные творения культуры: живопись, ваяние. Погибли самые творческие силы народа.

Видно было, что он страдал, рассказывая о недавнем прошлом, если бы мы не были рядом, он, должно быть, расплакался бы, так он разволновался. Он рассказал, как был передан американцам город Галле. Бургомистр города выехал вперед к американцам и передал ключи от города. Нам оставалось все внимательно запоминать, ко всему прислушиваться, не спешить со своими выводами. В этой беседе было особенно ясно заметно, как важно сдерживать себя. Если тебе многое известно, то вовсе не обязательно, чтобы об этом все знал твой собеседник. Так мы и поступали.

— Профессор, можно подумать, что вы умышленно не отвечаете на мой основной вопрос?

— Разумеется, господин генерал, я не спешу с ответом. Мы с вами ведем беседу, а у меня в голове стоит тот вопрос, и я не могу найти правильного ответа. Вы сами видите, что я стар для такой работы. Я не имею права обнадеживать других и обманывать себя. Предложение лестное, но неприемлемое. Я намного запоздал для такой роли. Поймите меня правильно, я потому и отказываюсь, что очень хорошо знаю всю меру своей ответственности на том посту. Немецкие друзья предупредили меня о вашем предложении.

А мои друзья предупредили и меня, что профессор Гюбенер будет упорно сопротивляться. Они очень хорошо знали старика, как очень порядочного, но невероятно упрямого. Они говорили также мне о необыкновенной его скромности, честности, порядочности.

— Ну а как же быть, господин профессор, с мнением ваших соотечественников? Они переживают пору тревог, пору мучительного поиска радикального выхода из трясины Второй мировой войны. Она хоть и кончилась, но своей разрухой она ранит и по сию пору сердца людей. Разве не наступило время для просвещенного немца вместе со своим народом поискать разумного выхода. Наверное, следует считаться и с мнением своей партии. Можно легко бросить в урну прочитанную газету, бросить и тут же забыть все, что там писали, но общественное мнение так отбрасывать нельзя. Я внимательно слушал вас и думал, что ваши деловые качества, ваша нынешняя работа счастливо сочетаются в вас с тем, каким мне представляется кандидат на пост президента. Что же касается того, что вы состарились, то это не может служить оправданием. Окружите себя молодыми заместителями, подберите в аппарат дельных людей, и все пойдет, как надо быть. Как я заметил, вас любят ваши соотечественники. Это, собственно, меня и толкнуло настойчиво добиваться вашего согласия. Вы знаете провинцию, как знает хороший врач своего старого пациента. Ну разве вам не дорого дело, которое может быть загублено каким-нибудь тщеславным выскочкой? Может быть, у вас есть кто-либо на примете, кого можно было предложить на этот пост?

— Чтобы кого-либо предложить, за него надо нести ответственность, господин генерал, или по крайней мере быть спокойным и за него и за себя, а такой кандидатуры у меня нет, — старик задумался, что-то прикидывал. А прикидывать было что. Каждое утро в Красногорске, под Москвой, на перекличке сын выкрикивает фамилию Гюбенер. Сколько это будет длиться? А в Галле он президент провинции. Странное сочетание. Он встал из-за стола, посмотрел на свитки чертежей и, как бы разговаривая сам с собой, сказал вслух:

— Всего лишь два часа назад я спокойно рассматривал разложенные на столе чертежи и думал, как приступить к восстановлению мостов и дорог. Ведь все разрушено. В раннее Средневековье легче было проехать по нашим местам, чем теперь. Еще в начале апреля такой разрухи не было. В два налета авиации американцев и англичан, когда уже все видели конец войны, совершились эти бессмысленные бомбежки. Одно мгновение — и все было обращено в прах.

— Надо действовать, доктор. Все это теперь потребует усилий народа и само не придет.

— Пусть будет так, — тихо произнес старик.

Я с облегчением вздохнул и подал ему руку. Рука была сухая, на носу выступили капли пота.

— Я понял так, что вы согласны сотрудничать с нами в деле коренного преобразования Германии. Вам, как и мне, и всем нам, очень важно не допустить своей недальновидностью снова возродиться силам войны на немецкой земле. Сколько же можно терпеть все это!

Я заметил, что старик волнуется, — почему это русский генерал так заботится, чтобы он принял этот пост, но ответа, видно, не нашел.

Мы покидали его кабинет, в котором когда-то устраивали семейные балы, танцевали, а на хорах, поддерживаемых колоннами, прежде сидел крепостной оркестр и наигрывал бравурные мелодии.

— Замок мерзебургских курфюстов полон легенд, — объяснял нам Гюбенер, — вот эта клетка и живой ворон, сидящий там никто не знает, с каких времен, тоже легенда. Она передает, что давным-давно курфюрст выдавал свою дочь замуж за принца. Обрученная невеста перед сном клала кольцо обручальное на столик у окна, и, когда она проснулась, на подоконнике сидела большая черная птица и пристально следила за молодой девой. Невеста поднялась, чтобы поласкать птицу, но ворон изловчился, схватил кольцо и унес. Свадьба расстроилась. Закон был такой: раз кольцо утрачено, свадьбы быть не могло. И принц вызвался найти ворона. Долго он искал птицу, но не нашел. Жители той местности рассказали, что птица живет на очень высокой горе, в кронах больших деревьев. Там ее и надо искать. Принц вернулся и снова стал искать вороватую птицу. Долго лез он по скалам, царапаясь о камни, поздно вечером, когда птицы спали, он подкрался и схватил ворона. Обыскал все гнездо, а кольца не нашел. Он привез вора в замок и, конечно, его посадили в клетку, рассчитывая, что он выкинет кольцо. Проходили дни, месяцы, годы, а кольца ворон не выкидывал. Жених и невеста старели, состарились и так и умерли, а ворон продолжает жить до сих пор на положении узника. Говорят, что этому ворону более 250 лет, но точно никто не знает.

— Гитлера бы посадить в эту клетку, и показывать его людям, как ископаемое чудовище, — кто-то из немцев, присоединившихся к нам, еле заметно проронил эту фразу.

Гюбенер повернулся и довольно громко сказал:

— Об этом чудовище будут сказывать иные сказки, полные страха и ненависти.

Мы вышли в парк, запущенный, неухоженный, там расстались с немцем, которого мы выбрали, как барометр наших отношений с немецким населением. По его поведению можно будет судить о многом в умонастроениях немецкого населения.

Все наиболее ответственные работники СВА провинции были в этот день в районах в поисках немцев, которых надо будет ставить на руководящую работу. Вечером, как и условились, все были на месте. Собрались и обсудили итоги поиска. На встрече были заместитель по экономическим вопросам полковник Рашид Меджидов, бывший начподив 416 СД 5-й ударной армии, человек необыкновенной работоспособности, удивительной скромности, спокойствия. Перед войной он был первым секретарем Азербайджанского ЦК комсомола. Я много повидал азербайджанцев, когда работал в Закавказье, но таких, как он, спокойных людей не встречал. Полковник Морозов Александр Алексеевич, мой сослуживец по Политическому управлению Красной армии, удивительно трудолюбивый и неспокойный, немного резковатый с подчиненными. На посту начальника штаба он был на своем месте. Начальник отдела по политическим партиям и организациям Владимир Михайлович Демидов, тихий, вдумчивый, неторопливый. Мы с ним более года работали в политическом отделе 61-й армии, там он был инструктором 7-го отделения по работе среди войск противника. Он знал немецкий язык. Очень скромный товарищ. Начальник политического отдела СВА провинции, полковник Гусев, заместитель по комендантской службе, генерал-майор Хомяков, работник отдела по политическим партиям. Все эти товарищи сыграли свою очень полезную роль в создании ГДР.

Наконец немецкие деятели, кандидаты на руководящие посты в провинции и округах, были подобраны. Мы верили, что с нашей помощью и поддержкой они пройдут с нами вначале самую трудную часть пути. Все было готово для доклада о первом шаге СВА провинции.

Утром 19 июля 1945 года, спустя два с половиной месяца после того, как отгремели последние залпы в Берлине, был сделан первый шаг на пути нормализации гражданской общественной жизни в Германии, первый шаг оккупационных органов Советской страны. В это утро неусыпный шофер Иван Егоров остановил машину, обнаружив, что я сплю, толкнул меня в бок и громко сказал: «Вот и приехали». Сон как рукой сняло. Ну, прямо как на войне. Торопиться было некуда. Аппарат СВАГ работал по часам, в мирном ритме. Я собрал бумаги, аккуратно сложил их в папку и направился к кабинету Курасова. Но два генерала, как и в прошлый раз, были в кабинете, и все так же стояли у стен, и все так же о чем-то беседовали. Это для меня было неожиданно, но выработанная за годы привычка подтолкнула — входи, если ты пока не нужен, тебе скажут «подожди за дверью». Но никто этого не сказал. Я вошел вовремя.

— Вот и кстати, — посмотрев в мою сторону, сказал Соколовский. — Вы что-то задержались с представлением своих предложений по составу провинциального правительства.

Эта была вторая встреча с Соколовским и Курасовым. В этот раз предстояло рассмотреть состав кандидатов на пост президента провинции и его заместителей, президентов округов. Василий Данилович внимательно вчитывался в материалы. Читал, улыбался, снова переворачивал бумаги, потом встал и как-то тепло уставился на меня колючим взглядом, будто пронизывал насквозь, спросил:

— Сам-то ты уверен, что это те самые немцы, которые будут создавать миролюбивую Германию, и больше эта страна не будет угрожать никому войной?

— Разве можно так уж твердо поручиться за каждого из них? Но я все же уверен, что рядом с ними стоят как раз такие, которые поведут их к этой цели. Да и они не такие бездумные, чтобы не извлекли нужных уроков из войны. Кроме всего прочего, с ними мы будем рядом и поможем.

За Бера, кандидата на пост президента Магдебургского округа, я беспокоился и свои сомнения высказал:

— В провинции шкодил кто-то. В районе Биттерфельде убили женщину. Труп был обнаружен в стороне от дороги. Никаких признаков насилия. На трупе были оставлены все золотые вещи. Все признаки политического убийства.

— Это очень тревожный сигнал. Срочно разберитесь сами. Может быть случай затаенной еще с войны мести за злодеяния фашистов на нашей земле. Ни на минуту не забывайте, что таких, кто давно, еще на войне, вознамерился отомстить за гибель своих родственников, среди наших людей достаточно. Их разум помутился, и они, если с ними не поработали, не разъяснили политику нашего государства в Германии, могут искать случая для отмщения на людях, которые ни в чем не повинны, если не считать того, что они немцы. Солдату, который не руководствуется разумом, а только чувством отмщения, ему наплевать, какую политику проводим мы с вами в Германии, и какой урон наносит он своими действиями.

Сказано было несколько слов. Я и сам говорил эти слова еще на Эльбе, когда слушал Андрея, я не раз слышал их от Маршала Советского Союза Жукова Георгия Константиновича, от генерала Соколовского, но как они тревожно прозвучали теперь в моем сознании. Тогда, на Эльбе, беседа с солдатами носила предположительный характер. Тогда никаких признаков подобного не было. Тогда было все отвлеченно, безотносительно к конкретной обстановке. А тут перед глазами стоял конкретный факт, за ним стоял конкретный, но не пойманный виновник. А может быть, это диверсия с другого берега? Все может быть, но надо точно знать. Как-то резануло то, что я услыхал на Эльбе в 23 СД. У парня была истреблена вся семья. Может быть, тот мститель и действует в нашем районе? В Виттенберге стояла танковая бригада. По пути в Галле я остановился и беседовал с начальниками, они уверяли, что у нас это невозможно.

Время шло, а задание, которое расследовали специальные работники, ничего не давало. Мститель неуловим. Преступник исчезал, но почерк был неизменный: убивал и все, что было на трупе, оставалось нетронутым. Слухи становились все более тревожными. Медлить нельзя. Подключили немецкую полицию. Она поможет, ей свободнее искать. В распространение слухов втянулись правые социал-демократы. Они хитро вплетали все это в свои антисоветские пропагандистские речения.

Вся система взаимоотношений Красной армии с немецким населением только начинала складываться. В конце июля развернули свою деятельность немецкие органы самоуправления в провинции, в округах, в районах, в городах и поселках. Заметно активизировал свою деятельность и блок демократических антифашистских партий и общественных организаций. Нарастала немецкая организационная сила, которая требовала от нас исключительной ясности и чистоты отношений, решительности в пресечении всяких аморальных явлений, которые бередят уже не разрозненную массу немцев, а организованную, способную действовать.

К концу лета изменился и характер деятельности СВА провинции, включая и всю систему комендантской службы. На первое место встала система контроля за деятельностью немецких органов самоуправления, постановки принципиальных задач, направление усилий немецких органов на решение коренных вопросов социально-политических преобразований Германии, вытекающих из решений Потсдамской конференции.

К осени 1945 года немецкие органы самоуправления успели накопить опыт и действовали более уверенно. В это же время влияние Западных оккупационных властей, их политики, влияние международных дел оказывало решающее давление на поляризацию классовых сил в стране. Это ни для кого не было неожиданностью. Завозились христианские демократы, правые в Социал-демократической партии — Тапе в Галле, Беер в Магдебурге, Юнгман в Дессау. Наши усилия установить добрые отношения с этими лидерами не увенчались успехом. Мы это проверили и пришли к такому убеждению. Провинция Саксония-Анхальт находилась в тесном соседстве с английской зоной и фактически с ней связана более, чем какая-либо другая часть Советской зоны. Например, некоторые заводы находились в нашей зоне, и многие рабочие в отсеках американской зоны.

Наши галльские правые в СДП, видимо, действовали через свой Берлинский центр, хотя сами-то они более всего были связаны с Ганноверским центром СДП Шумахера. Одним словом, к нам неожиданно приехали руководящие деятели Центрального правления СДП в Берлине — Отто Гроттеволь, Фехтнер, Гнифке — руководящее ядро правых соцдемократов Берлинского центра СДПГ. Я был очень обрадован, что представилась такая благоприятная возможность откровенно обсудить взаимоотношения, сложившиеся между нами и провинциальными лидерами СДП. С первой минуты встречи я называл их, как и наших местных деятелей СДП, просто товарищами, в отличие от членов других буржуазных партий.

— Гроттеволь, — обращаясь к Фехтнеру и Гнифке, спросил их, — беседуют геноссе, не так ли?

Они ответили:

— Яволь!

Я говорю Гроттеволю:

— Что может быть приятнее, чем дружеские отношения, дружеский тон, ясность во взаимоотношениях, товарищ Гроттеволь.

Все весело рассмеялись.

— Смех тоже обнадеживающее начало, — говорю я Гроттеволю, — тем более, что нам много есть о чем поговорить. Мы в Галле нуждаемся в ваших дружеских советах. Если позволите, я мог бы подать инициативу для разговора.

Что-то не ладится у нас в отношениях с лидерами провинциальной организации СДПГ. Партия, на которую мы серьезно рассчитываем в понимании вставших перед нами вопросов, не проявляет должной откровенности и ведет себя заметно отчужденно. Мы, разумеется, не напрашиваемся на большую дружбу, но глубокое взаимное понимание в работе крайне необходимо. Лидеры СДПГ провинции видят в нас не партнеров по взаимной ответственности, а более всего оккупантов времен, далеких от нас, не друзей, которым суждено вместе перестраивать социально-политические отношения в Германии. Сами судите, как можно вести доверительные дружеские, деловые связи с деятелями, которые не желают объективно посмотреть правде в глаза, и мешают делу, которое мы вместе начали?

На предприятиях, во многих районах мы встречаем дружеское участие рядовых социал-демократов, активистов, более того, они подают добрые советы, помогают нам во всех начинаниях. Руководители из провинциального управления одергивают их, требуют, чтобы они этого не делали. Нас беспокоит все это. Поверьте, нас беспокоит все это, мешает делу. Например, лидер магдебургских социал-демократов ведет двойную игру в прятки, в Дессау Юнгман менее агрессивный, но не менее далекий от сотрудничества. Подобных людей у нас называли когда-то двурушниками. Ну как он может руководить партийной организацией в таком рабочем центре, как округ Дессау, когда он сам предприниматель, да к тому же владелец книжного магазина? Что у него общего с рабочими, которым он нередко выговаривает, одергивает, когда они стремятся сотрудничать с оккупационными властями?

Это, видно, переполнило чашу. Гроттеволь широко улыбнулся и заметил:

— Ну, это еще не беда. Возьмите Энгельса. Он был настоящим фабрикантом. Или возьмите Гнифке, — кивая на него. — Мало ли что можно сделать в интересах партии. — Гроттеволю показалось, что собеседник обезоружен, но…

— Все это справедливо в отношении Энгельса. Но Энгельс на доходы фабрики содержал руководство партии, под сенью своего друга Маркса собирал вокруг себя сторонников партии, единомышленников. Фабрика была действительно гигантским материальным источником гигантской идеологической работы партии. А Юнгман? Что делает Юнгман, чтобы распространять идеи фабриканта Энгельса? Что он делает, чтобы посмотреть вокруг себя и поискать подлинно революционные силы для решения подлинно революционных вопросов, вставших сейчас перед разоренным народом?

В ходе дебатов Отто Гроттеволь заметил, что и у нас тоже не все благополучно. В провинции убивает кто-то женщин, а найти виновника не нашли. Я объяснил Гроттеволю, что поиски пока ни к чему не привели, но мы найдем виновника и достойно накажем.

Вошел адъютант и на ухо доложил, что нашли того, кто убивал женщин, он сейчас в Управлении. Я передал об этом Гроттеволю и говорю ему: «Вы можете сами допросить его». И, не дожидаясь ответа, приказал ввести преступника. Ввели здорового крепкого старшину с курчавыми волосами. То был Андрей, тот самый солдат, который поведал нам на Эльбе свое горькое горе. Я спрашиваю его, почему он так поступал с немецкими женщинами. Он ответил, что поклялся убить за каждого своего замученного родича одну немецкую женщину, чтобы она не рожала таких извергов, какие спалили наши станицы и поубивали наших детей, жен и матерей.

— Вы знаете, что это преступление, которое преследуется самой высшей мерой наказания?

Молчит.

— Вы знаете, что вы наносите Советскому государству и его политике в Германии колоссальный вред?

Молчит.

Я не справился со своими чувствами и в гневе ударил его по лицу. Конечно, надо было наказать виновника, но как мог этакое позволить себе воин, с которым долго говорили еще в апреле на Эльбе, и не просто говорили, а убеждали, доказывали, как все это опасно для дела нашей победы в Германии. Моему поступку нет оправдания, если брать его в чистом виде.

Обращаясь к Гроттеволю, я говорю ему, что за преступления, которые совершил старшина, следует расстрел.

— Что бы вы сделали? Как бы вы предложили поступить?

— Не надо наказывать его. Страдания его неописуемы. Гнев его неистребим. Лучше всего отправить его в Советский Союз. Он там придет в себя и поймет, что мщение — не решение вопроса. А решение вопроса в той политике, которую проводит в настоящее время Советский Союз в Германии.

Я отпустил старшину Алексея. Его срочно отправили в Советский Союз. И с той поры убийства прекратились.

Несколько позже, осенью 1945 года, как и условились в первую встречу, мы беседовали с Гроттеволем один на один. Переводил Владимир Михайлович Демидов. Его политическая зрелость помогала ему с полуслова понимать и меня, и Гроттеволя. Для доверительной беседы это было очень важно.

Всем нам, людям, обремененным большой государственной ответственностью, нужно иногда поспорить с верными друзьями, чтобы глубже самому понять смысл крутых исторических поворотов в жизни народа. Такую потребность ощущал и Гроттеволь. Это чувствовалось во всем, что он излагал в наших разговорах. Ему нужно было вслух разобраться в смысле того поворота, который сделает СДПГ, лидером которой он является, в том пути, по которому пойдет партия после объединения, насколько правильны шаги, которые он и его товарищи по руководству делают, нет ли в этих шагах, которые они делают, нечто такого, что потом, в критическую минуту, затормозит весь процесс объединения, все ли в этом плане додумано? Как узнать по-иному, кроме взаимного критического взгляда?

Я шепнул адъютанту, чтобы через Бернгарда Кеннена вызвали, и как можно быстрее, Вальтера Ульбрихта. В том разговоре он был крайне необходим. Я опасался, что моя неосведомленность в тонкостях объединительных дел может свести наши споры к простой теоретической пикировке и ничего не даст объединению.

Пока мы продолжали беседу на местном материале, и я был тут достаточно осведомлен, появился неожиданно Вальтер Ульбрихт. Беседа приняла довольно острый идейно-политический оборот. В этот раз я почувствовал сердцем, как все это проходит сложно, но как чрезвычайно важно для судеб рабочего класса. Мысль о единстве рабочего класса для судеб Германии будет высказана в обращении к партии на первом объединительном съезде СЕПГ в апреле 1946 года. А теперь она подняла во мне все, что я пережил сам за свою партийную историю, за историю Коммунистической партии, за историю борьбы международного рабочего и коммунистического движения. Как прозорливо выглядит Ленин в этой конкретной борьбе за единство германского класса, за единую рабочую партию. Именно поэтому с таким остервенением обрушились тогда на КПГ и на Советский Союз и бросились с остервенением не допустить такого объединения. Они даже выискали бранный термин «квази».

Беседам время, а отдыху час. Я пригласил к себе товарищей Ульбрихта и Гроттеволя поужинать и отдохнуть. Дело позднее, деваться некуда, они охотно согласились, тем более, думал каждый из этих лидеров своих партий, что там можно и наедине продолжить споры. До моей квартиры было не очень далеко. Пошли пешком.

Дома нас ждали. Все было готово к ужину. Как я и предполагал, беседа за столом не прерывалась. В.М. оставался нашим ужасно уставшим переводчиком. Другого не было, заменить было некому.

Надежда Петровна шепнула мне на ухо, что спальня готова. У нас дома все было по-русски. И спор за ужином до изнеможения, и… все другое. Я предложил товарищам отдохнуть. Они охотно согласились. Я указал им на комнату и пожелал спокойной ночи. Времени было где-то три часа утра. Демидов и я примостились в креслах и подремали.

Но в семь часов утра и я, и Демидов, и Надежда Петровна были на ногах. Мы услышали, что наши гости тоже не спят, уже не спят. Завтрак был готов, и мы сели за стол. Как в этих случаях водится, гости не спросили, как мы спали. Да это и понятно. Но Гроттеволь, человек большого и тонкого юмора, вдруг обращается ко мне, да так громко, чтобы слышала и жена, суетившаяся около нас:

— Ну, Александр, ты вполне вознагражден за труды. Сегодня ночью произошло зачатие новой партии рабочего класса.

Это был намек на то, что я уложил их в одной кровати, двуспальной, но одной, а немцы-мужчины ни за что в одной кровати не лягут. От неожиданности я чуть не поперхнулся, но все, кто был, залились раскатистым смехом. Смеялся и я больше всех. Я поздравил с зачатием и гостей и пожелал, чтобы «дитя» было могучее, как сам рабочий класс. Шутки на протяжении всего завтрака не прекращались. А я думал, как же это я не учел, хотя думал по-русски и оправдывал все это тем, что кровать-то двойная, и в ней легко могла спокойно переночевать четверо солдат, а два-то могли переспать одну ночь. И позже, при случае, в товарищеской встрече, обращаясь к недавней истории объединения двух партий, в мой адрес отпускали шутки.

Вот так и получается, что надо знать тонкости быта другого народа и не допускать тульских или калужских подходов даже в таком, казалось бы, простом деле, как размещение гостей.

Шли годы. Я убыл из ГДР на родину в августе 1950 года. В Москве заболел, долго болел. И давно забыл все, что случилось тогда. Но, видно, судьбе угодно было вернуться к той теме. В конце пятидесятых годов в Москву прибыла с государственным визитом партийно-правительственная делегация ГДР. Правительство устраивало прием в честь делегации. Я неожиданно получаю с военным вестовым пакет, в котором лежал пригласительный билет на прием мне и жене. По правде говоря, все это было не ко времени и ни к месту. Я был нездоров, чувствовал себя неважно, но, как это водится у нас, раз приглашен, значит, надо, надо идти. Пошли на прием. Он проходил в гостинице «Советская».

Времени с 1950 года прошло много, знакомых на приеме среди публики мало, все больше незнакомые. Мы выбрали в сторонке местечко и стоим. На приеме было очень шумно. Мы совсем забились в угол. Неожиданно подходит незнакомый полковник и предупреждает, чтобы мы не уходили, вы будете нужны. Я подтвердил, что понятно. А сами думаем, что бы это могло значить. Неспроста это. По правде говоря, мне очень хотелось встретиться с Гроттеволем и Ульбрихтом. Приятно встретиться с людьми, с которыми так много пережито в самую тяжелую пору становления Германской Демократической Республики. Беды тех лет проверили каждого из нас и, разумеется, сблизили узами верности нашему общему делу. Уж кто-кто, а солдаты дорожат этим и берегут, как святыню, дружбу, рожденную в борьбе. А в этом случае борьбе необычной, борьбе, мало знакомой для нас, военных.

Мы было стали протискиваться к столу правительства, но нас довольно определенно оттерли. Оставалось ждать, что будет дальше. Прием подходил к концу. Оставались только сильно разогревшиеся. Из правительства и немцев никого не было. Потом в зале никого не осталось. Вновь подошел тот самый полковник и попросил следовать за ним. Мы идем. Вводят нас в большую комнату. Рядом стояла вешалка, у другого конца парадный выход. Около вешалки по струнке смирно стояли маршал Малиновский и Анастас Иванович Микоян. Полковник скрылся. Я представился. Вскоре вошли Гроттеволь и Ульбрихт, за ними Хрущев. С немцами поздоровались в обнимку, Хрущев подал руку.

Неожиданно находчивый, как всегда его знали, Микоян вдруг задает мне вопрос:

— Как это вы однажды помогли зачатию новой политической партии в Германии?

Я немного растерялся, почему вдруг всплыл вопрос, канувший в забытье. Потом сказал, что это, наверно, хорошо, если помог появлению хорошей политической партии.

В разговор включился Гроттеволь. Он-то и начал подробно рассказывать Хрущеву и всем, как это было. Рассказчик он был отменный, с юмором. Хрущев как-то иронически улыбнулся. Лицо Малиновского было скрыто непроницаемой маской, будто он никогда не смеялся, а, может быть, ему было не до этого.

— Как здоровье? — спросил Гроттеволь.

Ульбрихт заметил ему:

— Видишь, пришел, когда позвали, значит, здоров.

Гроттеволь знал, что я не здоров. Мы с ним лежали в 1949 году в нашем военном госпитале. Он был болен сердцем, я — нервным сужением зрачков. Вскоре мы распрощались. Все уехали. За нами последними закрывали двери. Мы шли по Ленинградскому проспекту к «Соколу» и недоумевали, что все это значит. Шли, и молча каждый думал. Потом пришли домой. Кому и зачем мы понадобились? Чтобы еще раз услышать сто раз слышанный рассказ? Зачем все это надо было? Я допускаю, что инициаторами были все-таки немцы, но зачем? Я жене сказал, что успокоился, а сам нервничал, не мог забыться.

И все-таки, когда перебираешь события тех далеких теперь лет, память моя хранит в юношеской свежести тогдашние события. А может быть, и не надо хранить? Может быть, все это никому уже не нужно? Здание, которое возводили вместе с немецкими патриотами, уже возведено. Стоит ли вспоминать? Мне недавно понравилась мысль одного строителя, который всю свою жизнь возводит жилые дома. Он, вспоминая все, сказал, что всегда хочется прикоснуться к творению своих рук, пройти мимо, посмотреть, прикинуть, как все выглядит теперь, как подрос ты сам, строитель новых жилых домов. Видно, каждый думает так. Мне иногда очень хочется пройти по тем дорогам и тропам, по которым шел в войну, посмотреть, что сделалось с природой за эти годы. По дороге из Лоева в Калинковичи, в Белоруссии, мы проезжали по дорогам войны и… ничего не узнали. Нас встретил тридцатилетний сосняк, через который пробраться почти невозможно. Все изменилось. Земля будто собрала всю свою богатырскую мощь и незаметно затянула нанесенные ей раны войной. Земля-то затянула, а память хранит те тропы и дороги, которых теперь нет, и уносит в историю время бранных схваток. И только обелиски, разбросанные по земле, напоминают людям о том, что было. Может быть, и этот рассказ будет помогать людям воскрешать историю тех былых лет, и люди будут так же заразительно смеяться, как это солдат ухитрился уложить на ночь двух немцев в одну кровать, и они, из вежливости друг к другу, всю ночь не сомкнули глаз.

Меня пригласили вскоре в посольство ГДР в Москве вместе с другими товарищами по работе в Берлине. Вручали ордена большой группе военных и гражданских товарищей, участвовавших в оказании помощи немецким товарищам в первые годы строительства ГДР. Всем выдали награды по списку, а меня там не было. Потом кто-то порылся и нашел-таки бумагу, подозвал меня и вручил орден. Я подумал, не к месту, а надо бы ту паузу заполнить рассказом о «кровати».

Люди живут, стареют, а в их памяти остаются живые воспоминания о событиях, в которых они когда-то отдали свою долю сил. Теперь-то всем видно, что вполне будничные дела, порожденные острым столкновением социализма и империализма, почти сорок лет тому назад, обратились к победе социализма над капитализмом на земле великого Маркса и принесли сегодняшнему поколению возможность вкусить от материальных благ социализма, вкусить и познать пафос великих созиданий рук человеческих.

Вернемся к будням тех лет, когда совершались эти великие перемены в судьбах народов. Будни. Это жизнь. Это политика, определявшая отношения между классами немецкого общества, между советским и немецким народами, между союзниками, между немецким народом и Советской армией, которая впервые за всю историю человеческого общества явила миру образец интернациональной помощи в спасении германского народа от гитлеровской тирании, оказание всемирной помощи в проведении коренных перемен, обновлении немецкого общества, в построении социализма.

Будни тех давних лет поставили много сложных и разных, по своему значению и масштабам, вопросов. Вот этим все они сплетены в одну тугую плеть, несмотря на свою кажущуюся несхожесть.

Встали одновременно две группы вопросов, от решения которых зависела судьба миллионов немцев, судьба Европы, судьба мира на земле. Были безотлагательны текущие вопросы: надо убрать урожай, спасти, определить его размеры, спасти хлеб от хищения. Советский человек поймет, если сказать, что тот урожай собирали еще помещики, крупные арендаторы, частный собственник. Мы взвешивали все это и вспоминали, как в тяжкую пору 1920 года кулак схватил нас тогда за горло, и мы потеряли от голода и тифа миллионы бесценных жизней наших людей. Все это мы помнили и с особой настойчивостью организовывали не только сбор и хранение хлеба, всех видов продовольствия, но и экономическое обоснование всей системы снабжения населения продовольствием до нового урожая. Чтобы никто не утаил ни одного зерна, не украл, не вывез в западные зоны Германии. Это была самая сиюминутная задача.

Надо было засеять землю и приблизительно определить, что будет собрано в будущем году. Кто же будет засевать поля? Снова помещик? Или те, кто обрабатывает землю своим трудом, мужики? В Германию из Европы шли перемещенные немцы. Их надо было принять, устроить на земле, или они пойдут на Запад и станут объектом организаторов реваншизма. Но, чтобы посадить перемещенного мужика на землю, ему нужны земля, инвентарь, посевной материал, орудия производства. Они прибыли в Германию с клажей вещей по 20 кг на живую душу. У них ничего не было. Их надо было экипировать, надо было дать им продовольствие, чтобы они прожили до следующего урожая. Это и были вопросы жизни, немедленные, сиюминутные.

В этой плети были туго свиты и другие вопросы. Они были так скручены со всеми остальными, что определяли все остальное. Это вопрос, как быть с помещиком, как социальной силой, и как с поместьями, с имениями, с экономическим фактором. Осенью 1945 года во весь рост встала земельная реформа. Это и лишение права собственности монополий, преступников войны, ликвидация мощи монополистического капитала, наложение на эту собственность ареста, создание специальных немецких экономических органов по управлению этой собственностью. А как это сделать, когда заводы находятся в нашей Советской зоне оккупации, а монополистические штабы все гнездятся в Западной Германии? Когда этот пригретый монополист под крылом американской военной власти развернул свою деятельность и протягивает руки через своих чиновников на эти предприятия нашей зоны, ухитряется командовать уже не своей собственностью?

Тут и преобразование немецких органов самоуправления, и школьная реформа, и, что важно, денацификация. Надо было освободиться от истинных представителей гитлеровского режима и предоставить проявить себя тем попутчикам, которые плелись за фашизмом. Нацело очистить весь идеологический аппарат страны от фашистского мировоззрения. С самого начала идеологическая основа нового государства должна быть во всех отношениях свободна от фашистского мировоззрения.

Начался сентябрь, первый осенний месяц 1945 года. Кажется, все слагаемые земельной реформы были готовы, чтобы ее начать. Никто не рассчитывал, что она пройдет безболезненно, гладко. Прусский помещик за многие столетия пустил глубокие корни в социальный строй германского общества. Он пережил самые сложные изменения в экономической структуре германского государства, он приспособился к периоду господства монополистического капитала, ужился с ним, воспринял от него многое, что сделало прусского помещика союзником и солидным действующим лицом германского империализма. И так, просто, уйти с исторической сцены он не собирался. Мы, советские люди, по своему опыту знаем, как трудно было выковыривать нашего русского помещика, как он опасно сопротивлялся.

Поэтому, и по ряду других причин, земельная реформа оказалась самым сложным орешком в революционно-экономических преобразованиях в Германии. Следует иметь в виду, что помещик, как социальная сила, в Пруссии, к которой относилась и Саксония-Анхальт, играл особую роль во всех сторонах общественной и экономической жизни. Когда ни начни такую реформу, обязательно встанет много сопутствующих вопросов. А в этот раз их было более всего. Кроме решения вопроса о земле, о том, кто ее должен был обрабатывать и ею владеть, встал вопрос, как убрать урожай 1945 года, как сохранить его, упрятать, не дать разворовать, не дать увезти на запад Германии, а такая опасность была. Урожай собирали старые хозяева земли.

К нашей русской щепетильности пришла немецкая аккуратность, традиционная немецкая пунктуальность. Поначалу мы этому не особенно доверялись, но потом мы стали убежденными поклонниками этой пунктуальности.

Мы настораживались, когда наш друг Бернгард Кеннен говорил нам:

— Не беспокойтесь, ни одного зерна не пропадет, все будет собрано и упрятано.

Я тревожился за урожай по-русски, а Бернгард был спокоен за урожай по-немецки. Я имел свой, русский опыт. Я, как сейчас, помню, как голод и тиф схватили за горло наш народ, и мы потеряли миллионы своих людей в этой страшной битве. Но то были мы, со стойкостью в беде, которой одарен русский человек, никто не сравнится. А что если костлявая рука голода коснется немецкого населения, а рядом будут наблюдать за всем этим богатые «дяди Сэмы»?

Бернгард Кеннен знал о наших бедах больше по книжкам, но, когда я смотрю, что урожай собирает помещик, собирает и знает, что над ним нависла угроза уйти с исторической сцены, у меня по спине бегают мурашки. Я собирал хлеб для голодающих рабочих центральных губерний России, сам перенес страшную болезнь — сыпной тиф. Я помню, как в 1921 году кулаки прятали хлеб, я помню и 1932 год, когда кулаки Дона зарывали в ямы зерно, чтобы оно не досталось советской власти, для прокормления населения страны. Прусский помещик, при случае, еще более цепко схватит за горло рабочего Дессау, Магдебурга, Биттерфельде, Галле, Лейпцига. Пусть наши немецкие друзья простят нас за нашу беспощадность в те первые годы после войны, когда речь шла о пище. Мы действовали под давлением нашего опыта.

В Германии в ту осень встал и другой краеугольный вопрос. Кто будет засевать землю? Все тот же прусский помещик, милитарист, исчадие всех пороков германского общества, или обезглавить помещика и передать землю для посева полей тем, кто ее всю жизнь обрабатывал, — мужикам? Такая постановка политики была ясна и приемлема населением, но она потянула за собой много вопросов, на которые ясного ответа, экономически обоснованного решения не было. Где взять тягловую силу? Инвентарь — плуги, бороны, культиваторы, сеялки, посевной материал и многое другое? Землю передать крестьянам просто, когда политическая власть на стороне крестьянина, сложнее было оснастить молодого крестьянина всем тем, чем обрабатывают землю в наше время. Нас успокаивало то обстоятельство, что половина земли обрабатывалась арендаторами, а они располагали собственным инвентарем. Старых арендаторов не смущала перемена в праве собственности на землю. Их интересовала юридически-правовая сторона дела. В одном селе, севернее Галле, кажется в районе Бернберга, арендатор поставил такой вопрос: бесплатно землю мы взять не можем, при получении земли нам нужна купчая бумага, документ, с которым я мог бы спокойно чувствовать, что я хозяин.

— Что вам даст эта бумага? Власть-то принадлежит вам, вы — хозяева земли!

— Это вы так говорите, пока вы здесь, а помещик сбежал на запад Германии, в свое другое имение около Ганновера. Но вы уйдете, придет помещик и скажет: «Убирайся с моей земли, ты ее узурпировал у меня». А что я ему скажу на это? Ведь вас-то уже не будет?

— Да разве дело в нас? Вам теперь и в будущем будет принадлежать власть, и она будет оберегать вашу спокойную жизнь без помещиков.

— Все же нам нужна земля, но нужна на основании документа, что я ее купил.

— Как же вы хотели бы решить этот вопрос?

— Как? — Арендатор задумался. — Я хочу купить землю, получить купчую бумагу и на этом основании стать хозяином земли. Так-то будет по закону.

Спросили других крестьян. Все как один были за купчую бумагу. Но чтобы земля не стоила бы дорого.

Осенью к разделу помещичьей земли стали прибывать перемещенные немцы из восточных стран Европы. Они имели всего лишь по 20 кг вещей на живую душу при переезде из насиженных мест. Все, что у них было, оставлено на месте. Словом, были голы как соколы. Их тоже спросили, как бы они хотели получить землю.

— Мы за купчую, но мы хотели бы получить землю в рассрочку.

Так уточнились юридические основы раздела помещичьих земель. Оказалось, не так-то просто было вырвать корни феодального, прусского землевладения. Его корнями спутаны были сложные социальные отношения в деревне. Но рука была занесена для решительного удара, а это — самое главное.

В Берлине решено было начинать земельную реформу с Саксонии-Анхальта. Проект закона был исправлен с учетом пожеланий крестьян. Настроение в Правительстве провинции было тревожное. Президент медлил с подписанием Закона о земельной реформе. Вначале он просто сказал, что это не позволяет ему его либеральное убеждение, хотя он ненавидит помещика не менее других.

Первый вице-президент Роберт Зиверт спросил Гюбенера, что это не основание для такого именно ухода от решения вопроса. Президент отмолчался.

Звонит Бернгард Кеннен:

— Приезжай, жена сварила кофе.

— Откуда у тебя кофе?

— Приезжай, так надо!

Через полчаса мы сидели в квартире Бернгарда Кеннена и ломали голову, почему так повел себя Гюбенер.

Пришел всеведущий Роберт Зиверт. Думаем втроем. Зиверт высказал опасение, что на президента надавили дружки с Запада, а то и свои апологеты прусских помещиков, может быть и сами они. Как же быть — первое сентября? Времени осталось очень мало. Пришли к выводу, что противники не так-то сильны и уж, конечно, непопулярны в народе.

Решили попробовать убедить Гюбенера. Мы верили, что он нестойко держится этих позиций. Надо знать, кто пригрозил ему. Беседу взял на себя Бернгард Кеннен.

В то утро в Галле приехал политсоветник В. С. Семенов. Обсуждаем втроем, с нами был еще В. М. Демидов. Есть один вариант. Его следует обсудить, я не знаю, реален ли он. У Гюбенера в нашем плену находится сын. Возможно поговорить с ним с этих позиций? Семенов сказал, что такой вариант возможен, но он позвонит вечером. Были и другие варианты, и Гюбенер перестал бы упираться, но мне хотелось сделать старику и нечто приятное. Люди есть люди, а родители тем более. Вскоре позвонил В. С. Семенов. Он подтвердил, что действительно у нас в плену находится Гюбенер, и недалеко от Москвы. Он может быть по нашему требованию доставлен в Галле, его родителям, по нашей просьбе.

Я был дома, на обеде. Мимо моей квартиры прошел профессор и направился прямо к нам. Я его встретил, поздоровался и пригласил к обеду. Гюбенер попросил разрешения пройти к себе домой, кое о чем переговорить с женой и тут же вернуться. Я пригласил их вдвоем отобедать. Он согласился. Не прошло и пяти минут, пришла чета Гюбенер. Мы их поприветствовали и пригласили к столу.

Профессор Гюбенер встал в торжественную позу, вынул из бокового кармана бумагу и передает ее мне.

— Господин генерал! Я выполнил свой долг президента и немца-патриота, вот вам подписанный Закон о земельной реформе.

Это было 3 сентября, на второй день после выступления Вильгельма Пика в г. Кириц.

— Я хочу сделать для вас приятное сообщение. Ровно через месяц я вручу вам в Галле вашего младшего сына. Наше правительство решило досрочно освободить его из плена.

Оба Гюбенера стоя выслушали это сообщение.

Сели обедать и отметить этот акт президента. Профессор отпил половину бокала вина и, садясь, заговорил, говорил с подъемом, с восторгом, с пониманием всей важности совершенного им исторического акта.

— Вы знаете, господин генерал, как я ненавижу помещиков. Ведь каждый метр дорог, построенных мной, проходил по их землям, цена той земли окупалась налогоплательщиком. И не это главное, главное состояло в том, что он стоял на пути дорожного и городского строительства. Откроюсь вам, я хотел, чтобы реформу начали из Бранденбургской провинции, этой цитадели прусской помещичьей империи, хотя у нас их не меньше, и наши не менее отвратительные. Но… пусть бы другие начали. Ну, раз так случилось, и реформу решили начать с нас, пусть так и будет. А что с помещиками надо кончать, этот вопрос решен историей безвозвратно.

Я как сейчас помню этот обед 3 сентября 1945 года. Я взял со стола салфетку и карандашом написал на ней слова… и передал жене профессора. Старушка расплакалась, принимая от меня эту салфетку с надписью.

Кроме Гюбенера закон был подписан вице-президентами Р. Зивертом, Тапе, профессором Хюльзе и Ланом.

Теперь пошло все проще. Нам на встречу стремительно метнулась сама жизнь. В тот же вечер еще раз встретились с Бернгардом Кенненом и Зивертом. Еще раз уточнили наши тактические шаги.

Вечером на прогулке, которую регулярно совершал президент, я встретился с ним. Он неожиданно предложил мне поехать немного отдохнуть в Гарц, к его давнишнему приятелю — егерю. Предложение было прямо-таки кстати.

— Подождите меня здесь. Я позвоню в Гарц, к приятелю.

Вскоре он вернулся, сияющий от радости.

— Все в порядке. Если вы не возражаете, мы можем в 11.00 завтра выехать и пробыть там весь следующий день.

Я согласился. Ружья и снаряжение собирал я, еду тоже. Маршрут намечал сам Гюбенер. Я заинтересовался, почему он избрал такой именно маршрут. Он ответил, что так надо и так проще добраться к цели. Машины были готовы, и мы тронулись. В его машине были сложены вещи, в моей сидели мы и с нами переводчик и адъютант Дружченко.

Вскоре на пути к Ашерслебену я заметил большую толпу. Президент попросил остановить машину. Он должен узнать, что случилось.

— Передрались из-за дележа земли, — шучу я.

— Нет, тут что-то другое.

Остановились. Подошли крестьяне, взяли под руки президента и понесли его к трибуне. Старик взошел на импровизированную трибуну, и кто-то из организаторов предоставил ему первое слово. Гюбенер смутился, не зная, что сказать, а мужики просили его просто рассказать о Законе, который им подписан. Речь была недолгая, но принята с аплодисментами и криками «Ура!». Но этим дело не окончилось. Он сошел с трибуны и вместе с мужиками подошел к плугу с парой лошадей, выпрямился и говорит мужикам:

— Я понимаю, вы хотите, чтобы я провел первую борозду на этой помещичьей земле? Извольте.

Он со знанием дела взялся за плуг и повел борозду. Правда, лошадей вел по строгой прямой один пожилой мужчина. Он держал речь, проводил борозду, а кинооператоры и фотокорреспонденты усердно щелкали затворами. На том церемониальная процедура была закончена, профессор распрощался с крестьянами, и мы тронулись в путь, в Гарц, нигде не останавливались до самой егерской дачи. Садясь в машину, президент, как бы подводя черту, довольно воодушевленно сказал:

— После как сказано «А», надо говорить «Б». Вот это я и сделал.

Охота охотой, а дело делом. Вечером сидим в большом охотничьем холле, украшенном разного рода трофеями — головами зубастых кабанов, оленей с красивыми рогами, коз, фазанов. Я, между прочим, спрашиваю президента, как можно разрешить одну земельную трудность. Для удовлетворения перемещенных лиц недостает пяти тысяч гектар земли, не следует ли поискать их у нас в провинции?

— У нас, господин генерал, земли такой больше нет, а все, что было, разделили, все распределили.

В советскую зону перемещалось около 5 млн немцев. Многие из них по прибытии в нашу зону получали землю, сельскохозяйственный инвентарь, тягловую силу, скот, посевной материал и жилье за счет помещичьих строений. Какую-то часть перемещенных должна была приютить провинция Саксония-Анхальт.

— А что если посмотреть все лесные угодья с точки зрения их общественной и экономической пользы и малопродуктивные угодья свести и землю передать перемещенным лицам?

Гюбенер, выставив на меня свои маленькие глаза, показавшиеся мне в то время колючими, довольно громко и безапелляционно в выражении, не допускающем никакой дискуссии по данному вопросу, сказал мне:

— Это, конечно, можно, но только перейдя через мой труп.

Я понял, что от него добиться такой уступки невозможно, но сделал смущенное лицо и про себя сказал:

— Но почему же? Вы же своим сородичам помогаете?

Чтобы смягчить тон, президент пояснил свою мысль в более мягких выражениях.

— Поймите меня правильно, и не думайте, что я сварливый старик. Я прекрасно понимаю, что перемещенным надо помочь, но надо помочь каким-то иным способом. Лес — это наше бесценное богатство. В нашей провинции под лесом занято 37 процентов всей земельной площади. Не будь этого, мы давно бы перемерли все как один. Лес — это наша фабрика кислорода, и мы бережем его. Что бы мы делали без этой фабрики? Это не только фабрика кислорода, но и могучее средство от эрозии почвы. Не будь леса, нас давно задавили бы дюны, наша страна стала бы пустыней, покорная всем ветрам.

Вы, господин генерал, все время подчеркиваете, что мы хозяева своей судьбы. Спасибо вам за такое признание. Как видите, мы, как хозяева своей судьбы, кое-что делаем и свою фабрику кислорода бережем.

Егерь, сидевший рядом, безмерно рад был такому ответу своего президента и товарища.

— Тогда вам придется объяснять перемещенным лицам ваше решение. Они не поймут, если вы скажете, что не можете принять их.

— Пускай пошлют их в провинцию Мекленбург, там земли больше, и она там пустует.

Продолжать беседу на эту тему было бесполезно. Но битва по устранению прусского помещика из жизни Саксонии-Анхальт была в принципе закончена победой демократии. Вернулись в Галле. Там ждали вести о реакции на земельную реформу. Недоброжелатели из Гамбурга, Ганновера, Нюрнберга, из стран Западной Европы в основном отстаивали тему о земельной реформе под дулом пистолета, и более всего стали делать упор на крестьянина, грозили ему всеми страхами ада, уговаривая не брать землю, пока не поздно. А крестьянин? Он везде любит землю, он начал возделывать ее с любовью, достойной подражания.

Нет ничего более ответственного, как исключение влияния нацистского мировоззрения на детей и молодежь, исключение из всей системы идеологического влияния на население фашистской идеологии. Школа была наиболее всего заражена и нацистскими кадрами, которые распространяли бредовые идеи национального превосходства великой Германии над всеми народами мира. В школе вдалбливались идеи «избранных», миф о «мировом господстве». В школах готовились солдаты-головорезы, сжигавшие целые города и превращавшие целые государства в пустыни, в выжженные земли.

Если только подумать и представить себе объем задач «денацификации школы», то это не только чистка педагогических кадров, но и изъятие программ, перестройка всей системы преподавания, словом, постановка школы на службу воспитания марксистского мировоззрения. Надо было перестроить всю учебную литературу по всем предметам и годам обучения. Это стоило колоссального напряжения и немецких марксистов педагогов, и особенно всей советской педагогической школы. В результате немецкая новая школа начала работать в 1945 году.

Мало было выставить за дверь фашистского преподавателя, надо было найти замену, соответствующую принципиально новым требованиям, которые поставлены перед новой немецкой школой. Немецкие товарищи правильно поступили, что собрали всех коммунистов и социал-демократов, сидевших в концлагерях с образованием, организовали для них ускоренные педагогические курсы и поставили преподавателями в школах. Точно так же отобрали развитых инженеров, которые по ряду причин не могли найти работу, и также использовали преподавателями. Так справились с педагогическим составом. Кроме того, и в самих школах были все-таки прогрессивные педагоги. Из школ изгонялись не все педагогические кадры. Немецкие органы народного образования блестяще справились с поставленной перед ними задачей.

Все эти годы, после войны, я внимательно присматривался к развитию молодежи ГДР, к детишкам, взрослым ученикам, к студентам высших школ там, в ГДР, и к тем, которые учатся у нас, в СССР, бывал на молодежных технических выставках, беседовал с немецкими комсомольцами. Всюду отмечается глубокое стремление молодежи к знаниям, к культуре, к обогащению себя всем тем, чего достигло в наше время человечество. В ГДР растет надежная смена молодых строителей развитого социалистического общества. Вот что значит по-ленински, решительно порвать все нити, связывающие систему воспитания молодого поколения с прошлым смердящим идеологическим хламом.

Один очень примечательный пример. В тот самый период, когда в Советской зоне оккупации проходила идеологическая ломка основ воспитания молодого поколения, в английском секторе оккупации тоже начали работать школы. Чему же там учили? Под крылом английских оккупационных властей в школах Шпандау учителя преподавали все то, что преподавали в нацистский период, — национализм, национальное превосходство германской нации над всеми другими народами, травлю инакомыслящих и изгнание их из школ под тем предлогом, что такие ученики не соответствуют тем требованиям, которые предъявляются студентам в берлинских университетах, что они не могут быть верноподданными студентами.

Все те, кто не приемлет идеологической и педагогической сути преобразования в школах демократической Германии, они своевременно смывались. Германия в те тяжелые для народа годы уже достаточно поляризовалась. В Советской оккупационной зоне оставались все те, кому по душе перемены, проводимые в области социальных отношений, экономики и идеологии. Все другие не задерживались и уходили туда, где они со своими взглядами будут нужнее. Это были то ли западные зоны Германии, то ли западные секторы Берлина.

Все немцы, котрые прямо или косвенно были связаны с машиной по оболваниванию немецкого народа, все они удирали на Запад или в Западный Берлин. Попав в пределы распространения власти западных оккупационных властей, они автоматически становились под защиту этих властей и оставались, по сути дела, безнаказанными. Так удрал обер-бургомистр Галле профессор Лизер, так улизнул президент округа Магдебург д-р Беер и крупный банковский деятель д-р Штааль. Да мало ли их было. Тогда была пора социальной и политической дифференциации, которая ускорялась близостью социально-политических полюсов в оккупированной Германии.

Даже тогда нетрудно было определить, кто «уплывал» под «всесильное крыло» западных оккупационных властей в Западную Германию. Это главным образом все те активисты фашистского рейха и все, бегущие с гибнущего корабля гитлеровского государства, «крысы». Они чутко воспринимали эту гибель и по пути бегства искали опору, надежную, прочную, способную вернуть им вдруг неожиданно потерянные политические и экономические привилегии. По интенсивности их бегства советская политика в германском вопросе косвенно определяла, насколько правильна наша практическая деятельность. Ничего удивительного. В Восточной Германии происходило естественное самоочищение социальной среды от опасных компонентов.

В этот период с востока Европы на запад Европы перемещались немцы, которые по решению стран-победителей должны были покинуть прежние, насиженные места. Это те самые немцы, которые активно помогали Гитлеру безнаказанно захватывать страны Восточной Европы. Все, кто махнул в Западную Германию, с затаенным дыханием ждали своего часа, чтобы вернуться на насиженные места в прежней роли колонизаторов рейха. На обжитых местах они оставили все, что имели, кроме 20 килограммов на душу ручной клади. В Западной Германии они становились рекрутами реваншистского похода на Восток, своего рода «мстителями» русским за поражение Германии в войне. Наиболее оголтелые «ныряли» в Западный Берлин поближе к «делу». Западные державы и пальцем не повели, чтобы устроить их жизнь, их мирную жизнь на новом месте, дать им землю за счет помещиков, как это было сделано в Восточной Германии, в Советской зоне оккупации. Они создали для них лагеря перемещенных и держали их как резерв, откуда набирали разного рода подрывные элементы в восточных странах. Это была сущая находка для западных оккупационных властей при проведении ими антипотсдамского империалистического курса в Германии, в частности, и для провокационных актов в период начатой ими холодной войны. Любопытная деталь. Перемещенные лица, а они на западе Германии составляли миллионы, потекли на запад, кроме тех, кто был предназначен для размещения в Советской зоне оккупации, в начале осени 1945 года. К этому периоду относятся широко разрекламированные на Западе лагеря перемещенных, как высшая мера человечности западных военных властей. В Советской зоне к концу осени вопрос об определении перемещенных был уже решен, там, на западе Германии, только начали пристраивать их к «делу».

В Западном Берлине тоже были созданы лагеря для перемещенных. И, когда требовалось в Западном Берлине создать какую-либо пикантную политическую ситуацию, этих реваншистов усаживали на американские военные машины и доставляли к месту предстоящего происшествия и начинали действовать. Так была подготовлена многотысячная демонстрация фашистского толка в Тиргартене 9 сентября 1948 года, когда подготовленная американцами группа провокаторов ворвалась через Бранденбургские ворота в Советский сектор и устроила там дебош, участники были арестованы и преданы суду военного трибунала (12 сентября). Одно существенное совпадение. Накануне этого выступления в Тиргартене и дебоша в Советском секторе позвонил американский комендант полковник Хаули и попросил принять его по очень срочному делу. Я уж не помню, насколько было срочное дело, но разговор был напряженный. Это было в 14.30. Через 20 часов мы имели ту провокацию, о которой я поведал перед этим.

Народ Германии был за ликвидацию монополистического капитала в Германии. В Советской оккупационной зоне население, поддержанное оккупационными властями, довольно быстро расправилось с господами монополистами. Все предприятия немецких монополий и виновников войны, активных нацистов, были переданы немецким органам самоуправления. Народ стал хозяевами этой немалой собственности в провинции, как и в зоне. Во главе предприятий ставили экономически подготовленных немецких специалистов, а нередко и развитых рабочих данного предприятия.

Сколько было шуму в Западной Германии! Отводились газетные полосы, которые чернили эту меру действия. Как говорили в газетах Западной Германии, простого рабочего поставить директором? Это же безрассудство. Они, эти «рабочие» директора, развалят предприятия, загубят дело. Управление производством — удел избранных. Были такие настроения и среди рабочих. Неудивительно. Рабочему Германии десятилетиями вдалбливали «святую идею капитализма», что рабочий обречен всю жизнь быть рабочим. Он и должен быть им до самой смерти.

Так вот сразу после Октябрьской революции в России кричали буржуазные апологеты о непригодности русского пролетариата к управлению производством. А если бы господа эти подсчитали, сколько вышло одаренных организаторов промышленного производства в пределах всей нашей великой страны из среды простых рабочих, они… нет, их ничем поразить нельзя. Они, эти писаки, свихнулись от рождения. Они ни тогда, в Росси, ни теперь, в Германии, не могли понять, что рабочий, овладевший процессом, порученным ему производством, способен, и легко способен, охватить организацию производства в целом. Это же рабочий класс, твердь, на которой стоит промышленное производство мира. Небольшой опыт — и рабочие стали справляться с задачами управления не только производством, а и целыми хозяйственными отраслями.

Так разоблачена была и в Германии идея «избранных». Это помогло рабочему классу быстрее подняться до понимания своей руководящей роли в обществе, как ведущего, самого революционного класса. Рабочий класс в полную силу представил себе свое положение ведущего класса общества, начал набирать опыт руководящей деятельности всеми сторонами жизни народа в новой Германии.

Следует указать еще одно немаловажное обстоятельство. Все «штабы» промышленных и банковских монополий располагались в Западной Германии. Им была передана их собственность, вначале под прикрытием секвестра и передачи собственности на время, под сохранность. Это стыдливое прикрытие было нужно западным оккупационным властям из-за боязни, что рабочие потребуют поступить с ними, как это сделали рабочие Советской зоны оккупации, а потом просто передали и всю их собственность по их принадлежности.

Указанные выше спруты решили попробовать управлять предприятиями в Восточной Германии как своими через свою креатуру, оставшуюся на заводах. Начали саботаж на предприятиях. Тут начала действовать логика революции. Рабочие ужесточили свой контроль над производством, а наиболее усердных и преданных старым хозяевам просто освобождали, и без них стало проще и честнее вестись дело. Классовая борьба беспощадна, необыкновенно многосторонняя. Один период борьбы не похож на другой. И этой премудрости рабочие учились у жизни. Конечно, этот процесс не был простым и гладким, как это выходит на бумаге. Чтобы реально почувствовать не только возможности быть хозяином своей судьбы, но и неизбежно стать им, без чего революционно-демократические преобразования стали бы невозможны. «Кто — кого» — так называл этот процесс Ленин у нас в стране. Вдумываясь тогда в «баталии» за производство в демократической Германии, подумалось, что и тут господствующие классы оставляют все тот же, свой, почерк. Но у нас это была борьба внутри страны, а международная реакция только жужжала, как ослабевшая оса, на наших границах, а здесь дело было сложнее. Контрреволюция действовала в едином направлении совместно.

Они действовали вместе, объединенными силами, поскольку пока единая Германия давала возможность проникать революционным преобразованиям и в Западную Германию и поднимать население, рабочих, крестьян, все подлинно демократические силы шли на осуществление основных решений Потсдамской конференции. В ряде районов Западных земель стали стихийно проводить то, что уже сделано в Советской зоне. Мощный военный аппарат насилия давил все прогрессивное, желая сохранить милитаристскую Германию в ее неприкосновенном виде. Так они расправились с твердым намерением немецких профсоюзов создать единые свободные профсоюзы, так задавили идею создания единой рабочей партии пролетариата — СЕПГ, так запрещена была Коммунистическая партия в ФРГ, так был запрещен референдум о единой, миролюбивой Германии и о заключении с Германией справедливого мира. Так, наконец, задушили искреннее стремление немецкого народа самому определять свою собственную судьбу после войны. Да мало ли что было сделано в этом плане. Наконец, так была предоставлена свобода германскому реваншизму свободно бряцать оружием и без конца кричать: «Дранг нах Остен!»

Немцы Западной Германии были правы, требуя таких реформ. Они были предопределены Потсдамскими решениями. Провинция Саксония-Анхальт располагалась на восточных границах Западной Германии, и мы имели возможность наблюдать за тем, что там происходит.

Раза два бывал в тех краях Отто Гроттеволь и, возвращаясь обратно, заезжал к нам в Галле. Он с волнением передавал нам, как душится в западных зонах Германии подлинная свобода. Он говорил особенно подробно о подавлении свободы профсоюзов и начатков объединения двух рабочих партий. Один раз заехал к нам из Западной Германии Вальтер Ульбрихт. Он говорил нам тогда, если бы западные оккупационные власти не чинили препятствия, все демократические преобразования в Западной Германии были бы осуществлены и быстро организованы. Народные массы вполне подготовлены политически к таким актам.

Но сама идея демократических преобразований в Западной Германии была взята под запрет, о ней никто не мог открыто говорить. Почему же так? В Потсдаме подписали декларации, а в Нюрнберге их запретили? Иногда в пропагандистском плане всю вину за начало холодной войны сваливают на него. Конечно, фигура грандиозная, но начало закладывалось в Вашингтоне еще до Потсдамской конференции. Тогда еще подробно и предельно тщательно готовили Западную Германию в качестве империалистического авангарда империализма. Решения подписали, слов нет, но, подписывая, знали, что выполнять их не будут. Это противно их всей послевоенной политической концепции. Они зримо почувствовали, что СССР с победой, которая принесла нашему государству и народу лавры победителей, что СССР против их воли стала и в военном отношении, и политически, в международном отношении, особенно в Европе, сильнее, чем они полагали. Что дальнейшие шаги в этом плане могут только усиливать СССР. Они приходили в панику, что если по этому пути пойдет Германия, тогда все это опасно повернется против империализма во всей Европе. Империалисты прикинули, что они опереться могут только на Западную Германию. Только Западная Германия может стать более или менее надежным заслоном от коммунизма Советского Союза. Они прикинули и другое, что в Западной Германии накоплен горючий материал для реваншистской войны против СССР, более того, можно спровоцировать войну немцев в СССР, чтобы включиться в нее на стороне «немцев».

Империалисты делали одну и ту же ошибку в оценке складывающегося соотношения сил в мире, что и в гражданскую войну в России. Они исключали народные массы, как реальный, активный, решающий фактор. Они не понимали, что на историческую арену выступили народы Европы, как и народ Германии. Западные державы пошли на раскол Германии. По социалистическому пути пошла только Восточная Германия.

Мысль о единстве рабочего класса Германии особенно сильно прозвучала в Германии в первом Манифесте Коммунистической партии Германии, в самом начале послевоенного пути. И, конечно же, это единство было выражено в настоятельном объединении двух рабочих партий — КПГ и СДПГ — в одну новую, марксистско-ленинскую рабочую партию Германии. В Советской оккупационной зоне, я сужу по провинции Саксония-Анхальт, тяга к объединению охватила всех членов Компартии, всех социал-демократов, особенно ее рядовую массу. Из бесед, которые мне приходилось тогда вести с рядовыми коммунистами и социал-демократами, как и с лидерами этих партий, социал-демократы еще неясно представляли себе, в какую форму выльется объединение двух рабочих партий, они еще искали приемлемого решения вопроса. Конечно, мы были активными сторонниками объединения, хотя понимали, что это внутреннее дело самих партий. Мы не были сторонними наблюдателями и, когда требовалось обстановкой, информировали лидеров СДПГ о настроениях рядовых партийцев. При встрече с Отто Гроттеволем мы говорили ему, что рядовые члены партии не видят иного выхода, как объединение, и организационное и идеологическое, в одну рабочую партию на основе марксистско-ленинского мировоззрения. Мы докладывали ему тогда, что колебания и даже некоторое сопротивление идут главным образом от небольшой кучки социал-демократических лидеров. Мы были достаточно осведомлены и указывали Отто Гроттеволю их фамилии, поскольку нам с ними приходилось сталкиваться на этой почве. Мы в беседе с Гроттеволем так обосновывали ему нынешнее положение. Лидеры оторваны от масс и более всего занимаются политиканством, указывая на Тапе и Беера, они не общаются с рабочими партийцами непосредственно на заводах и жизни своих партийцев не знают. Они сидят в аппарате управлений и смотрят на все сверху, не желают вникнуть в нужды рабочих, а некоторые партийные деятели занимаются частным бизнесом, и им не до рабочего класса. Гроттеволь тогда задумался и сказал, что с ними тоже надо считаться, они же члены партии, но тут же признал правильным положение Ленина, который учил, что при всех обстоятельствах революционер должен становиться на сторону рабочего класса, если он настоящий пролетарский революционер. Надо заметить, что Гроттеволь тщательно штудировал ленинские произведения.

Долголетний опыт капиталистических партий толкал их на решительное противодействие достижению единства рабочего класса, как в объединении рабочих партий, так и в создании единых профсоюзов, что у нас в советской оккупационной зоне уже осуществлено. На память приходят несколько фактов, которые выражали животный страх капиталистов перед созданием единых профсоюзов.

В 1945 году зимой в Галле прибыла профсоюзная делегация. В той делегации были все матерые раскольники рабочего движения, включая представителей АФТ — КПП США. Они, конечно, интересовались, как в провинции осуществляется «настоящая» демократия. А на самом деле через свою агентуру, главным образом через представителей прессы, подбирались к вопросу о единых профсоюзах провинции. Им надо было посеять зерна сомнения в принципиальные рабочие позиции по данному вопросу.

В Берлине с осени 1945 года по тому же вопросу о расколе единых профсоюзов в Берлине побывали большие профсоюзные деятели Англии. И так вплоть до раскола города. Делегации лейбористов, американских сенаторов, снова деятелей АФТ — КПП, включая вице-президента этой желтой организации Вальтера Ройтера. Где можно, где имелась поддержка оккупационных держав, там они с особым остервенением рвались к расколу берлинских профсоюзов. Но об этом мы еще поговорим подробнее. Они почуяли, что в центре капиталистической Европы возник реальный прецедент настоящего единства рабочего класса, и это единство приносит самому рабочему классу свои ощутительные плоды. Разве это не опасность для желтых профсоюзов США или тред-юнионов Англии, двух «классических» рабочих организаций, которые могут миллион лет говорить о свержении капитализма и жить с ним в обнимку.

Именно поэтому рабочему классу, поднявшему руку на устои капитализма, нужно необыкновенное сплочение своих сил, своих рабочих организаций.

Все это говорил Гроттеволь.

— Но, — заметил он, — нельзя рубить сплеча. К цели следует идти осторожно. В ходе объединения мы будем убеждать и, конечно, будем учитывать тех, кто убеждению не поддается.

Наблюдая тогда за Гроттеволем, я видел, как искренне переживал он, когда кто-либо сопротивлялся объединению. И как жалел, даже страдал, когда кто-либо стоял упорно на старых антикоммунистических позициях.

— Мы, немцы, — говорил он, — вроде бы одинаково пережили пору фашистского безвременья. Казалось бы, и одинаковые выводы должны были сделать из того урока, преподанного историей немцам. Ан вот поди ж, одни судят так, другие иначе, и фактически сделали разные выводы из одного и того же урока.

Как стремительно бежали дни, бежали безвозвратно. Многие и без пользы для дела. А практические вопросы налезали один на другой. Их встала и скопилась целая армада. Эту стремительность чувствовали наши верные друзья-коммунисты, как и мы, действовавшие с ними в одной упряжке. Мешала наша неповоротливость, порой безразличное отношение к делу, непонимание смысла происходящих событий. Хотелось сделать много больше… Уже тогда, в 1945 году, все происходящее в мире говорило о том, что наши старые враги начинают напирать на нас со все возрастающей силой. Конечно, каждый из нас, советских и немецких коммунистов, сознавал, что дело, которое начато после войны, составит целую историческую эпоху, и ни одна из борющихся сторон не уступит ни одной пяди без боя. Конечно, истории присущи обходные маневры, и… но тогда победит тот, кто хорошо предвидел, а для предвидения враги коммунизма всегда были слабы. Ленин говорил когда-то, что враг, идущий к гибели, не способен ни предвидеть, ни планировать. Он спешит, шарахается в стороны, делает одну ошибку за другой и проигрывает.

Положение рабочего класса провинции оставалось тяжелым. Единственный класс в обществе, который после войны остался безработным. Заводы были разрушены, нужного сырья не было. Восстанавливать заводы нечем, и сырья для них достать невозможно. Работали заводы «Брабаг», исходным сырьем для них был бурый уголь, которого в провинции было в избытке. Гибрация бурых углей давала бензин. Понемногу работали заводы, исходным материалом для которых была каустическая сода. Замерли машиностроительные заводы в Магдебурге. Они лежали в руинах. Стояли разрушенными заводы в Биттерфельде. Не вращались печи цементных заводов, с трудом работала фабрика «Агфа» в Вольфене. Теплилась надежда на восстановление добывающей и обрабатывающей промышленности в Мансфельде горном. Работали кустарные предприятия. Рабочие теряли профессиональные навыки. Кругом работы было очень много, а делать нечего.

Спустя десяток лет, после 1950 года, один мансфельдский рабочий прислал мне письмо с воспоминанием, как в Мансфельде горном я рекомендовал рабочим начать производство сельскохозяйственных орудий в связи с возросшей потребностью после земельной реформы. И тогда действительно начаты были такие работы во многих городах провинции. Но это не было выходом из положения. Примерно 80 процентов рабочих были без работы. Встал вопрос: что делать?

Областной комитет компартии и СВА провинции искали выход, подсчитывали, что мы имеем, на что способны, что нам теперь крайне необходимо делать для налаживания провинциального хозяйства, удовлетворения потребительского рынка. На выяснение было мобилизовано все, чем мы располагали: аппарат СВА провинции, комендатуры. Мы договорились с Бернгардом Кенненом, что обком использует все возможное, чтобы общими силами сделать максимум осуществимого в этом направлении. В это время шли работы по демонтажу некоторых предприятий, которые в ближайшее время не могут быть использованы с пользой. На демонтаже было занято некоторое количество рабочих, но это маленькая толика.

Я внимательно изучал на месте заводы «Брабаг», комбинат «Лейнаверк», «Бунаверк» в Шкопау, «Агфа» в Дессау, цементный завод в Вольфене, завод взрывчатых веществ недалеко от Виттенберга, комбинат в Биттерфельде и небольшой заводик там же по производству искусственных алмазов. Исколесил Мансфельд горный. Беседовал с инженерами, рабочими. Что бросалось в глаза. У разрушенных заводов снуют рабочие без дела, так просто, по привычке приходить на завод. Другие работали вполумеру, третьи были разрушены. И около них вышагивали рабочие, по своей инициативе выясняя, что можно предпринять, чтобы пустить завод, как заставить жить предприятие, которое кормило рабочего всю его жизнь. У кого из рабочих не спросишь, почти все они со стажем 15–20 лет, а то и больше.

Завод «Бунаверк» на ходу, небольшой ремонт и обновление деталей машин, и можно начать производство каучука. Но завод стоит. Мы осмотрели завод по его технологической цепочке, начиная от бункеров и конвейеров подачи каменного угля, который доставлялся из Верхней Силезии, из Польши, а теперь угля нет. Вторым исходным сырьем являлась известь, ее можно получить в провинции. Третье исходное — обыкновенная вода и четвертое — электричество. Его-то и нет. Завод стоит, но готов давать приличный искусственный каучук и снабжать окрестные химические предприятия лактаном.

Глава нашей экономической мысли Меджидов, заместитель по экономическим вопросам, собрал возможный материал, и мы замахнулись на организацию выставки. Чтобы не забыть. Когда мы изучали завод взрывчатых материалов, наткнулись на одну находку, на которую натолкнул нас один коммунист с этого завода. Там обнаружено на середине очень большого двора захоронение какой-то свинцовой емкости. Мы не были подготовлены к такой неожиданной и, как говорили, опасной встрече. Но в емкости помещался карбонад-рубидий. Мы сообщили А. И. Серову. В тот же день этот груз самолетом был доставлен в Советский Союз.

Наши поиски и поиски областного комитета компартии дали довольно широкое представление о возможностях провинциальной промышленности.

Совершенно неожиданно приехал Вильгельм Пик. Я особенно был рад этой встрече. Старики-коммунисты часто видали Пика, когда он работал в Коммунистическом интернационале, в Москве. Но близко и по делу довелось встретиться второй раз.

Первый раз — в г. Куйбышеве, я писал об этом выше. Второй раз — теперь. Встретились мы как фронтовые друзья, как представители двух поколений коммунистов. Была довольно теплая осень. Пик приехал на квартиру. С ним был его переводчик Лота Ульбрихт. Вильгельм Пик интересовался всем. Политической обстановкой в провинции, положением на демокрационой линии, положением населения, настроениями немцев, хозяйственными вопросами. И когда коснулись экономического положения, я рассказал ему о положении рабочих, о том, что обком компартии и мы с ними изучаем сейчас вопрос о наших экономических возможностях, о том, что мы можем оживить в производстве для целей удовлетворения потребительского рынка. С завода «Бунаверк» я привез показать товарищам и показал Пику одежную щетку этого завода. Повертев в руках эту щетку, он посоветовал нам поскорее начать работы по открытию промышленной выставки, которую мы собирались сделать, но и сомневались. Пик нас поддержал.

— Она покажет вам, что надо делать, отберите то, что теперь очень необходимо, прикиньте, какими запасами сырья вы располагаете, и начните. Вы увидите в собранном виде.

Вскоре выставка была открыта. На ней были представлены сотни изделий из местного сырья. С этого мы и начали потихоньку оживление промышленного производства. Но полностью занять рабочих мы так и не сумели. Безработица охватывала еще большой отряд рабочих.

Осенью 1945 года полиграфическая промышленность провинции Саксония-Анхальт, включая и Лейпциг, получила от Советского Союза большой заказ на издание 20 000 000 экземпляров «Краткого курса Истории ВКП(б)». Работу эту поручили опытному издателю Петру Алексеевичу Дубову, работавшему до войны начальником издательства газеты «Гудок». Всю войну наш Петро, как называли его товарищи, был активным участником боев нашей 61-й армии. Он был начальником издательства армейской газеты и был ее «телохранителем». Армия вела непрерывные бои, естественно, передвигалась, попадала в критические ситуации, а газета все это переживала особенно сильно. Она должна была ежедневно выходить в установленном тираже. И никакие причины быстрого наступления, головокружительных перебросок, например, из Мозыря в Домбровицы, из Столина в Кобрин, из Бреста в Ригу, не давали никакого права ни редактору Илье Пекерману, ни издателю Петру Дубову задерживать доставку тиража солдатам в самые передовые подразделения армии. Был установлен такой порядок, чтобы армейская газета до 9 часов утра была в руках солдатского агитатора, чтобы солдат к этому времени был достаточно проинформирован о положении на фронте, о боевых действиях соединений 61-й армии, о наиболее отличившихся солдатах или подразделениях, о наградах, которые получили воины армии за заслуги в боях. Вот таким сильно вращающимся колесом, целесообразным организатором был Петр Алексеевич Дубов. Ежеминутно вращаясь в кругу всезнающих корреспондентов, он имел возможность, и часто делал это, передавать руководству армии, Политическому отделу армии наиболее важные, разумеется, в лаконичной форме, сообщения о делах подразделений, которые вели бои. Таким неспокойным, вечно движущимся, мы знали Петро. Ему-то и было поручено издание такого огромного тиража «Краткого курса Истории ВКП(б)».

В Центральном комитете было принято решение снабдить этой книжкой каждого обучающегося в системе партийного просвещения. Потому и потребовалось так много книжек. Конечно, самое простое дать заказ, прислать представителя из Москвы. Но самое-то главное — разместить заказы, найти типографии, которые могли бы издать однотипные книги, убедить хозяев принять к изданию такого большого количества экземпляров. Немецкое полиграфическое производство никогда за всю свою историю не принимало таких тиражей. Полиграфическое производство находилось в частных руках. Это преимущественно небольшие по размерам типографии.

Все трудности начались с переговоров с этими «карликами». Как убедить их принять такой заказ? Решили собрать всех предпринимателей и начать «уламывать» их. Из Москвы, из ЦК ВКП(б) прибыл опытный товарищ старый коммунист Птушка. Беседу с предпринимателями начали вчетвером — Птушка, Дубов, Меджидов и я. Сообщили хозяевам наши требования, параметры по материалам, из которых будут изготовлены книги, техническое оформление. Почти ничего не волновало издателей. Но когда сказали им, что весь тираж нужно приготовить за 45 дней, в крайнем случае — за 60 дней, у всех глаза на лоб вылезли. Как? Так быстро? Невозможно!

Встал и второй вопрос, родившийся в головах расчетливых предпринимателей:

— Зачем вам так много книг одного названия? Ведь вполне можете прогореть. Книжки на рынке не пойдут, и вы останетесь в колоссальном убытке, да и мы, как очумелые, будем работать вам на склады, для мышей. Послушайте, господа заказчики, как это делается у нас. Мы, чтобы не прогореть, издаем сначала двадцать, ну тридцать тысяч экземпляров. Продадим, и, если все прошло хорошо и рынок нуждается в получении такого издания, мы печатаем второй тираж. И мы всегда себя гарантируем от опасности разорения. Вы же сразу замахнулись такими тиражами, от одного звука в дрожь бросает. Да и нам это сильно обременительно. Вы, господа, дали нам заказ по крайней мере на год минимум. Нет, мы не можем.

Как быть? Мы, я имею ввиду Дубова и Птушку, предварительно прикинули, что можно сделать на той полиграфической базе, которой располагали господа хозяева, и говорили с ними уверенно. Но у них свои критерии измерения, свои темпы, свой подход к делу. Предпринимателей не уломали. Обратились к рабочим, профсоюзному активу. Там дело пошло значительно лучше. Было принято решение: ввиду очень напряженной работы были усилены продовольственные пайки рабочим, организовано горячее питание в типографиях.

Собрали снова предпринимателей. Обещали им соответствующие поощрения. Гарантировали своевременную доставку матриц из Москвы, бесперебойное снабжение красками, бумагой, картоном. И дело завертелось. Я уже не помню теперь, как все сложилось по времени, но заказ шел блестяще. Наши товарищи в это время были неуловимыми Янами. Их нельзя было поймать, если у них самих не появлялась потребность приехать и что-либо выцыганить для рабочих: фартуки, рукавицы, производственные костюмы, обувь и многое другое, что нужно рабочему на производстве.

В самый разгар производства из Москвы приехал директор Госполитиздата академик Павел Федорович Юдин. Мы рассказали ему, как идут дела, он от удовольствия просиял, как девица. Я рассказал ему, как было решено противоречие между нами и предпринимателями, как мы воспользовались скрытыми резервами, которые придерживали предприниматели. Нам помогли — кто бы вы думали? — рабочие-полиграфисты. Они решили все наши споры, потому что резервы производства — это были они сами. Я рассказал ему такой случай. Ко мне в кабинет без спросу влетел один предприниматель, плюхнулся на стул, снял шляпу, вытер лоб платком, глубоко вздохнул и, будто рассуждая с собой, вслух произнес:

— Ничего не понимаю. Рабочих своих не понимаю, а я с ними работаю вот уже тридцать лет. Когда-то их с колоссальным трудом можно было уговорить на какое-либо срочное дело, а тут все перевернулось. Они работают с таким азартом, на который раньше они не отваживались.

Полиграфисты знают, как сложно, почти на одном вздохе, издать такой колоссальный тираж, сколько надо было изготовить матриц, привезти их из Москвы, распределить по множеству предприятий и каждый час следить, где и как идут дела. Госполитиздат прекрасно обеспечил нас всем необходимым. Когда Павел Федорович Юдин рассказывал нам историю вопроса, он поведал, что идея эта принадлежала товарищу Сталину. Он дал Юдину указания и по срокам исполнения, а сроки были приурочены к началу учебного года в сети партийного просвещения.

— Сами понимаете, — говорил Юдин, — мы не можем поступиться ни одним днем. Поручение Сталина попало в надежные руки. Он был исключительно исполнительный коммунист-академик.

Я знал П. Ф. Юдина еще в тридцатые годы. После окончания Военно-политической академии я сразу поступил на заочное отделение Института красной профессуры философии в Москве. Директором этого учебного заведения был Юдин. Он располагался тогда на Кропоткинской, где теперь находится Советский комитет защиты мира.

В тот раз разговор был о формальностях. Я получил учебные программы, список литературы, которая была обязательной для каждого слушателя, и сроки представления контрольных работ. В 1934 году я познакомился с ним ближе, уже как слушатель, и беседа касалась успеваемости и дополнительных нагрузок, главным образом дополнительного участия в пропагандистской работе в Ростове, где я тогда работал в направлении пропаганды марксистско-ленинской философии.

В 1935 году я вновь приехал на учебную сессию заочников. И тогда-то Юдин пригласил меня и предложил перейти на дневной факультет с отрывом от работы в армии. Я сказал ему, что это почти исключено. Обстановка в 1935 году сильно осложнилась на Дальнем Востоке. Японцы бряцают оружием. Не исключено, что дела пойдут на усложнение быстрее, чем кажется нам со стороны. Юдин настаивал на своем и пояснил мне, зачем это нужно. Вскоре я должен был в Политическом управлении Красной армии докладывать о выполнении задания ПУРККА о роли младшего командира в воспитании красноармейцев. Работа такая мною была написана, и надо было доложить ее содержание. Утром была назначена встреча в ПУРККА. Не успел я войти в отдел пропаганды, как вызвали в приемную Гамарника, начальника ПУРККА. Он сказал мне, что ему звонили из ЦК по поводу вашего перевода на время учебы в институте из РККА. Я не дал согласия.

— Вы только что окончили Военно-политическую академию, и вам-то и следует приложить все силы в работе, а вы отвлекаетесь на учебу в гражданском учебном заведении, да еще без разрешения.

Я объяснил начПУРККА, что согласие мною было получено в Военном совете округа. По этому вопросу я имел разговор с Сергеем Николаевичем Кожевниковым. Гамарник посмотрел на меня, потом посмотрел в бумагу, которая лежала перед ним, и сказал:

— Договоримся вот о чем, езжайте в Ростов, ждите решения ПУРККА. Об учебе в институте речи быть не может. Вам не следует объяснять обстановку и убеждать вас?

— Нет! Мне все ясно.

— Ну а если все ясно, у меня к вам вопросов нет. До свидания. А насчет учебы, то коммунист должен учиться каждый день, если он не хочет отстать и быть побитым самой жизнью.

Тогда, в Галле, глядя на Юдина, я думал, как важно проявить решительность и не поддаться на уговоры товарища.

Мы расстались с Павлом Федоровичем, теперь уж как старые друзья.

Обстановка во взаимоотношениях между союзниками по антигитлеровской коалиции становилась заметно сложнее. Западные державы на всех парах отходили от Потсдамских решений. Тучи, омрачавшие мир, сгущались тем сильнее, чем быстрее и успешнее шли социально-демократические реформы в Советской зоне оккупации. На Западе тянули старую волынку: во всем повинны русские. Они стремятся перенести свое в Германию. Они не понимали того, чего им не дано понять. Им казалось, что все делается по мановению жезла победителей, а русские своего жезла не поднимают. И реформы в Восточной Германии их безмерно раздражали.

В этом нет ничего удивительного. Хотя на первый взгляд было странно. Вроде бы совсем недавно совместно боролись против фашистской Германии, вроде бы ясно договорились с корнем вырвать все источники германского милитаризма и фашизма, вроде бы лидеры США и Англии усердно говорили, что они вместе с союзниками сделают все, чтобы Германия больше не угрожала своим соседям разрушительными войнами, будто бы они клялись верности этим непреложным истинам, ради которых они втянулись в эту войну. Что же случилось спустя менее чем полгода после войны, что представители западных держав стали действовать терпимо против германского милитаризма и так снисходительно против германского фашизма? У простого человека, которому дороги интересы своей безопасности, своей родины, создавалось впечатление, что они перестали быть союзниками, или, что более вероятно, не были ими, или были только по расчету. Было им выгодно, они били себя в грудь, как самые преданные друзья до гроба, наступила пора, когда они почувствовали, что дальше в друзьях они ходить не желают. Раньше думали, что в войне русские ослабнут, и они, как «друзья», будут диктовать свои условия мира, а получилось наоборот. Условия мира приняты под давлением объективных обстоятельств советские. Они думали, что Советская армия придет к победе ослабленной, ан произошло прямо наоборот. Потсдамские решения, которые они вынуждены были подписать, но исполнять, проводить их в жизнь, хоть они и вполне гарантировали искоренение германского милитаризма, они не желали. Им это было и невыгодно, и опасно. То, что они увидели в результате победы и в результате первых шагов немецкого народа в Советской зоне, повергло их в панику. Поэтому-то они на всех парах отходили от политики, согласованной в Потсдаме.

В конце 1946 года была намечена так называемая «Бизония», потом «Тризония», а спустя три года на картах, расчерченных американцами, была предопределена расколотая Германия. Что поражало удивленную Европу — повсеместно рассыпали бисер покоя. «Мы не стремимся к расколу! Все это делается с целью, продиктованной экономическими соображениями». Но и от этих идиллических песен несло вонючим сепаратизмом. Германия обречена. В ход пошли господа с засученными рукавами, которым было поручено снимать голову с единой Германии. Все это просачивалось в массы. В одном месте Даллес в раздражении крикнет, что «нет возврата к Тегерану и Ялте», то появится директива правительства США генералу Клею о разделе Германии. При этом делалось это не потому, что какой-то ловкий журналист все выболтал, нет. «Утечка секретов» организовывалась так же, как организуется сам раскол, постепенно, так как надо было подготовить почву для раскола.

Одновременно те же средства информации настойчиво проповедовали, что советская политика в Восточной Германии вот-вот провалится и все вернется на круги своя. Они распространялись по этому поводу тем сильнее, чем настойчивее немецкий народ, ставший хозяином своей судьбы, становился реальным фактором политики.

В конце 1945 года и в начале 1946 года в провинцию стали часто приезжать всякого рода «гости». То завернет всемирная — не шутите, всемирная профсоюзная делегация для изучения положения с выполнением принципов демократии, то налетит стая журналистов все с той же целью. Выяснить, действительно ли все это делают сами немцы, нет ли где-нибудь такой щели, через которую можно было бы подсмотреть, не торчит ли где-либо дуло пистолета какого-нибудь советского генерала, наставленного на бедного немецкого президента провинции при подписании декрета о разделе помещичьей земли среди немецкой бедноты.

Об одном таком налете следует напомнить. Дело было в Галле в ноябре 1945 года. Неожиданно появилась большая группа журналистов США, Англии, Франции и каких-то других стран. Я их любезно принял у себя в квартире. Час был поздний. Журналисты засыпали вопросами. Все настойчиво требовали подробных и точных сведений о земельной реформе, сколько помещиков лишено земли, кто получил землю, нет ли опасности, что Германия останется без продовольствия в силу того, что бедняки, получившие землю, не станут ее обрабатывать. Можно ли обеспечить всех семенами, инвентарем. А в конце не вытерпели и спросили: «Реальна ли сама затея? Жили же до сих пор немцы, и пускай бы себе жили».

— Дело в том, господа, что мы имеем дело с народом, который не желает жить по-старому, как было. И как вы советуете ему жить? А если он не желает так жить? Тогда как поступить? Как поступили в Западных зонах? Надели на народ намордник? Нет, мы так не поступим. Мы не скрываем, что реформы, которые проводят немцы, вполне укладываются в рамки Потсдамской конференции и потому близки нам. Мы находимся здесь не для того, чтобы мешать разрешению немцами вековых вопросов его истории. То, что они сегодня делают, если серьезно посмотреть в суть германской истории, то все это должно было бы произойти еще в 1848 году. И не народ виновен в том, что так долго задержалось решение этих вопросов.

Я прекрасно понимал, что эти слова проносятся мимо образованных ушей журналистов, не трогая их. Беседа закончилась. Журналисты разъехались по галльским квартирам. Они знали, куда приехали и где можно было найти перлы для очередной информации своих газет.

Рано утром позвонили о взрыве эшелона со взрывчаткой, стоящего недалеко от одного городишки. В этом случае долг повелевал на лету отдать распоряжения, вызвать на место происшествия нужных людей и на всех скоростях мчаться к месту катастрофы. Приехали. Это случилось, насколько помнится, около небольшого городка Куерфурта. На крутом изгибе железнодорожного полотна стояло несколько вагонов. Видимо, в одном из них находились взрывчатые материалы. И они-то взлетели на воздух. Взрыв был такой силы, что в городке, покрытом красной черепицей, не осталось уцелевшей ни одной крыши. Полотно было настолько скручено, что рельсы кольцами были подняты от полотна дороги. Но, что удивительно, в самом небольшом удалении находился склад боеприпасов гитлеровской армии, и его ни взрыв, ни детонирующая волна не коснулись. Возникло предположение, что все же под состав был подложен большой заряд тола.

К месту происшествия явились военные специалисты, среди них мой хороший сослуживец, командир 70-й гвардейской дивизии генерал Горишный. Мы с ним вместе отшагали в войне от Пинска до Эльбы. Это был прекрасный командир, удивительный товарищ, любимец солдат, необыкновенной храбрости человек-воин. Еще в Германии он был назначен командиром корпуса и убыл в Советский Союз. Он был тоже того мнения, что состав товарных вагонов был взорван. В тот раз мы совершили одну коллективную глупость. Все мы пошли к тому разоренному складу боеприпасов, о котором говорилось выше. Склад представлял собой нагромождение морских торпед. Мы видели их во время боев на Одере. Они испытывались там, в одном лесном озере, гитлеровским командованием. Это были торпеды, которые при своем движении в воде не давали пузырькового следа, и наблюдать их с корабля, на который они были направлены, не представлялось возможным. Тут же были разбросаны самые различные артиллерийские пороха, от «ленточных» до «вермишели», было колоссальное нагромождение снарядов больших калибров и многое другое. И мы вышагивали по территории, буквально устланной такими порохами. Случись искра от простого трения о металлические детали, разбросанные там же, и… новая комиссия разбиралась бы, как все это произошло.

Все это находилось в районе расположения 70-й гвардейской стрелковой дивизии. И комдив спокойно шагал с нами вместе по хаотически разбросанной взрывчатке. Кто-то стал упрекать генерала Горишного. А он был человеком удивительно спокойным, внешне, конечно. Молчание. Потом, как сговорились, все вместе рассмеялись. Ведь неосторожный шаг мог бы оставить без ответа и этот вопрос, и это расследование. Посмеялись. А Горишный и говорит:

— Будь на нашем месте солдаты, мы бы их обязательно посадили на гауптвахту.

— Кто начал первым? — спросил кто-то.

Все свалили на заместителя командующего армией, начальника СВА провинции.

Горишный заключил:

— Правильно! Во-первых, его тут некому посадить на гауптвахту, а во-вторых, он по гражданским делам начальник, и к этому делу вроде бы отнесся неквалифицированно.

Смеялись, но горечь досады терзала грудь. Наперед-то надо бы быть умнее.

От наивных объяснений своей антипотсдамской политики западные державы переходили в начале марта к открытому формулированию программы крестового похода против СССР и стран Восточной Европы. Намечалась и формулировалась военно-политическая стратегия, соответствовавшая тому практическому курсу, который так усердно проводили в Западной Германии США и Англии. И такую стратегическую линию сформулировал, как его назвал тогда тов. Сталин, «поджигатель войны номер один», господин Черчилль. Теперь-то все в прошлом. Отправили в архив и стратегические концепции, и «почил в бозе» сам автор, и жизнь пошла далеко не тем путем, который так искусно разрабатывал видавший виды лидер империализма. А тогда, спустя десять месяцев после войны, это прозвучало для наших врагов своего рода набатным колоколом, как фитиль, близко поднесенный к пороховой бочке. Эти руки не раз в истории запаливали десятки пороховых бочек, оставаясь ненаказанными.

В самом деле, какую головокружительную метаморфозу претерпел этот поджигатель… Из страстного поборника союза навечно с СССР, из пламенного борца против фашизма, из «убежденного» сторонника послевоенного мира для народов… превратился в бесстыдного поджигателя войны, войны против Советского Союза, против страны, вынесшей всю тяжесть разгрома гитлеровской Германии и ее армии. Все понимали, что этот фейерверк запущен не без умысла, и не ради собирания сил против СССР. Он был нужен для оправдания той политики, которую проводят по расколу Германии, а главным образом определял дальнюю перспективу империализма, в пору его опасной слабости.

Теперь, спустя сорок лет, следует ли производить эти поджигательские призывы? Но проследить логику врага, поискать в ней характерные черты слабости, исторической слабости империализма, видимо, следует.

«Наше намерение, — писал он И. В. Сталину в ноябре 1941 года, — состоит в том, чтобы вести войну в союзе и в постоянной консультации с вами… Когда война будет выиграна, в чем я уверен, мы ожидаем, что Советская Россия, Великобритания и США встретятся за столом конференции победы, как три главных участника… первая задача будет состоять в том, чтобы помешать Германии… напасть на нас в третий раз. Тот факт, что Россия является коммунистическим государством — не является каким-либо препятствием для составления нами хорошего плана обеспечения нашей взаимной безопасности и наших законных интересов».

Враг был разгромлен. Война закончена. План обеспечения нашей безопасности… был подписан всеми и добровольно. Наступила пора совместных действий для «искоренения нацизма». Опыт проведения этого плана в Советской зоне оккупации дал обнадеживающие результаты. Силы, питавшие нацизм, были обезглавлены. Но рассудку вопреки У. Черчилль на ходу повыбросил все, что он говорил на протяжении всей войны, произнес речь с призывом всех империалистических сил, в том числе и империалистов Германии, подняться против СССР.

Этот прожженный политик не просто произнес речь где-нибудь среди рабочих Бирмингема, Детройта, а в США, в Фултоне, городишке, который до той поры мало кто знал, и не в присутствии лордов своей страны или де Голля, а в присутствии президента США Трумена, потому что в паре с этим американским поджигателем ему было свободно излагать поджигательскую речь, зная, что никто не крикнет: «Долой поджигателя войны!»

И даже в такой «приятной» обстановке ему потребовалось припугнуть и Трумена, заставить его подумать над тем, что «от Штеттина на Балтике до Триеста на Адриатике железный занавес спустился на континенте», и что «за этой линией хранятся все сокровища древних государств Центральной и Восточной Европы». И далее, пугая, он перечислял, что Варшава, Берлин, Прага, Вена, Будапешт, Белград, Бухарест, София — все эти знаменитые города и население в этих районах находятся в советской сфере, и все подчиняется, в той или иной форме, не только советскому влиянию, но и в значительной степени увеличивающемуся контролю Москвы…

Германии была отведена солидная часть декларации. Будто русские в Берлине пытаются создать квазикоммунистическую партию в своей оккупационной зоне Германии посредством предоставления специальных привилегий левому крылу германских лидеров… Если в настоящее время советское правительство пытается при помощи сепаратных действий создать прокоммунистическую Германию в своей зоне, то это вызовет серьезные затруднения в английской и американской зонах и даст побежденным немцам возможность играть на противоречиях между Советами и западными демократиями… это не освобожденная Европа, ради которой мы боролись.

Что же на самом деле произошло в Германии? Что так перекосило Черчилля? Что понудило его призвать все реакционные силы Запада встать под знамена священного союза против СССР? Разве Советский Союз поднимал немецкий народ против Великобритании на свержение английского капитализма? Нет! Дело не в этом. Правильно говорят, что о политиках судят не по тому, что они говорят, а по тому, что они делают, и по их делам определяют их побудительные мотивы. Все дело в том, что капитализм вышел из этой войны, как и из предыдущей войны, и экономически, и морально ослабленным, не способным обычными средствами выйти из послевоенного кризиса. Война помогла народам совершить крутой поворот в умах людей не только Европы, но и всего мира. Народы мира делали из войны свои выводы, по-своему оценивали поведение и политику господствующих классов в войне. Народы поднялись к политическому творчеству и вышли из повиновения всесильной капиталистической государственной машины. Они серьезно начали самостоятельно искать иных путей к обеспечению подлинной демократии. Вот это-то и перепугало насмерть господ Черчиллей, Труменов и иже с ними.

Настраиваясь в 1941 году на союз с Советским Союзом, Черчилль всю войну страшился того, что страны Восточной Европы сбросят капиталистические и феодальные порядки в своих странах и никогда не станут играть роль санитарного кордона вокруг СССР. Он понимал и другое — что победа принесет в Германию раскрепощение народа не только от фашизма, но и от капитализма, и феодальных пережитков, что Советский Союз не согласится на расчленение Германии, на чем настаивали западные державы с самого начала войны.

Советское правительство категорически отвергало все эти планы тогда же, в начале войны. Война началась, враг будет разбит, «но германский народ, государство германское останутся». Это была ясная позиция, с которой советское правительство пришло на Потсдамскую конференцию и там отстояло ее. И на этом пути начали искать разумного послевоенного устройства Германии. В Потсдамских решениях Германия была сохранена как единое государство. При этом были сформулированы принципы создания миролюбивого германского государства. В этих принципах немецкому народу отводилась ведущая роль в обновлении Германии, были намечены пути, по которым немцы могут искупить свою вину перед человечеством и внести свою лепту в расцвет мирового производства и культуры.

Для удобства управления Германией союзниками Германия была разделена на четыре зоны оккупации. Берлин в том соглашении был выделен из Советской зоны лишь в целях совместного управления, поскольку в Берлине определено пребывание органов союзного контрольного совета для Германии.

Западные союзники по антигитлеровской коалиции, как видно, не могли не подписать Потсдамских документов ввиду того, что они вытекали из главной цели союзников в войне. Слишком сильны были моральные преимущества на стороне именно такого решения вопроса об итогах Второй мировой войны и послевоенном устройстве Германии.

К концу войны стало слишком очевидно, что военная мощь СССР была настолько велика, что не считаться с ней было невозможно. Советский Союз может легко удержать победу, добытую столь дорогой ценой. Это заметили и союзники еще на Эльбе.

Не подписать Потсдамских решений было нельзя, но подписать их для союзников было слишком опасно. Западные союзники нашли выход. Необходимо подписать Потсдамские документы и продемонстрировать всему миру солидарность союзников в вопросе об итогах Второй мировой войны. Но выполнять эти решения необязательно. Еще будет время, к чему все это приведет, рассуждали они. Ну а если что… повернуть все это вспять, свалив вину на Советский Союз, или по-своему прочитать те же решения, «обосновать» свою позицию и опрокинуть общие решения Потсдама, и начать снова борьбу с коммунизмом.

Человечество пережило сорок лет после Потсдамской конференции. История прошла через опасный этап холодной войны. Империалисты за те годы не раз накренивали события к новой войне. Потом благодаря мудрой ленинской внешней политике КПСС народы Европы вступили в полосу разрядки, и все-таки мир видит, что идеи, заложенные в Потсдамских решениях, и до сих пор волнуют народы Европы своей правдивостью. Они воплотились при усилии нашей Коммунистической партии в документе, подписанном в Хельсинки. Теперь и против него ополчились империалисты.

Потсдамские решения оказали сильное положительное воздействие на судьбы народов Европы. А разгром фашизма определил поворот в судьбах народов Европы. Европа встала перед фактом коренной ломки старых социально-политических отношений и резкого возрастания роли народа в решении политических вопросов в своих странах. Надо было спасать капиталистическую Европу. Нужна была точка опоры, и на эту роль была обречена оккупированная армиями западных держав Западная Германия. Но и Западная Германия, ее народ, рабочий класс, решительно выступили за коренную ломку социально-политических отношений. Их обуздала военная сила западных империалистических государств и политика холодной войны. Весь вопрос состоял в том, что Западная Европа оказалась в ловко приготовленном для нее долговом мешке США, да еще припугнутая коммунистической опасностью с Востока.

Провинция Саксония-Анхальт располагалась на большом тракте из Берлина в Ганновер, из Берлина в Нюрнберг. В этой провинции особенно чувствовалась все возрастающая активность немцев к осуществлению демократических мер, проводимых в Советской оккупационной зоне. Это касалось: земельной реформы, лишения собственности монополий и виновников войны, денацификации и демократизации общественных отношений в землях Западной Германии, с такой же решительностью, как это было проделано немцами в Советской зоне оккупации, объединения профсоюзов в единый свободный профсоюз, объединения рабочих партий в единую рабочую партию по примеру Восточной Германии.