XV

Еще с вечера началось переселение народов в отели. Приходилось сдавать ванные комнаты. Ванны были превращены в кровати. Каждый причаливший пароход выбрасывал на берег новые толпы.

Ночь полнилась голосами. Кому не досталось места, ночевал под открытым небом. Холлы отелей были переполнены, люди пили до утра, а потом сразу отправлялись в дорогу, на автодром. В садах обосновались приехавшие заодно джаз-банды. Протестовать было бесполезно.

Кай проснулся один раз среди ночи и увидел, как публика танцует на гравии под пальмами в свете пестрых фонарей; огни, голоса и музыка – все беспорядочно смешивалось.

Наутро он набил себе карманы таблетками и спозаранок уехал. Несмотря на это, он потратил много времени, пока добрался до Черды, – дорога была забита машинами, хотя было еще совсем рано и туда шли специальные поезда из Палермо.

Кай на пару с Курбиссоном прокладывал себе дорогу. В автомастерской собрались механики, чтобы еще раз осмотреть машины. Груды покрышек лежали наготове. Среди них – нескользящие, «мокрые», блестевшие металлическими заклепками.

– На случай дождя, – сказал Пеш.

– Какого дождя? – Кай взглянул на безоблачное небо. – Будет жара.

Приехали Хольштейн и Льевен. Они были уже в гоночных комбинезонах – просторных и тонких костюмах, оставлявших шею открытой. Кай тоже пошел переодеваться. Медленно натягивал он на себя гоночный комбинезон. Он чувствовал, что на сей раз ставка выше, чем обычно, и с минуту взволнованно мял в руках прохладную материю костюма, прежде чем его надеть.

В последний момент все изменилось. Для Мэрфи ставкой была Мод Филби, это все знали. Сам Кай не стремился победой в гонке завоевать мисс Филби, это показалось бы ему слишком смешным. Но он ни в коем случае не хотел уступать победу Мэрфи, хотел непременно помешать тому, чтобы американец в присущей ему энергичной манере осуществил бы свои претензии на то, на что мог бы иметь право лишь при совершенно других обстоятельствах.

Машины потянулись к весам. Было отобрано шестнадцать номеров. Четыре красных машины – команда Мэрфи. Три стартовали до него, сам Мэрфи с номером десять на радиаторе двинулся в своей команде последним. За ним шел Хольштейн, потом Льевен, потом Кай.

Надо было пройти отрезок Коппа – Флорио, пять раз обогнув массив Мадония. Каждый круг насчитывал 108 километров и более 1500 поворотов, то есть через каждые семьдесят пять метров – поворот. Пари заключались 4:1 в пользу Мэрфи.

Машины отправлялись через каждые две минуты. Первая машина взревела и умчалась в туче пыли.

Курбиссон занервничал и хотел уже забраться на сиденье.

– Спокойно, спокойно, – сказал Льевен, – у вас же еще есть время.

Машины срывались с места одна за другой. Воздух наполнился неописуемым грохотом и шипеньем, он был разодран в клочья. Ничего нельзя было разобрать, – человек орал другому в ухо, а тот слышал только шепот.

Кай начал было говорить, но как он тому ни противился, рев моторов проникал в кровь.

Ряд машин выдвинулся вперед. От него отделилась первая из четырех красных машин команды Мэрфи. Хольштейн уже сидел за рулем, Льевен садился. Кай сделал знак Курбиссону. Они уселись – на глазах очки, шлемы подвязаны под подбородком, рукава в обмотках, на локтях и коленях – кожа. Мэрфи не оглянулся. Его машина вырвалась вперед и исчезла. В этот миг у Кая сделалось другое лицо.

Стартовал Хольштейн, за ним Льевен. Кай смотрел в пространство, – неожиданно, разом его охватила лихорадка, ноги возле педалей прямо дрожали. Он закусил губы, огляделся – это не помогло, тогда он оставил все, как есть, и, сгорая от нетерпения, стал ждать стартового сигнала, трепеща с того момента, когда перед его машиной больше никто не стоял.

Потом внезапно засвистела и застучала выбеленная солнцем трасса, стремительно убегая из-под колес. Впереди – тени и яркие блики: взгорки и ямы. Машина, качаясь, их преодолевала, слегка подпрыгивала и еще быстрее неслась вперед. Извилины в желтовато-светящейся пыльной дымке, каменья, – вперед, вокруг, поворот, поворот, снова пыль, погуще, на следующем повороте взлетает вверх что-то темное, на сотую долю секунды взблескивает белой молнией, – Кай глубоко вздохнул. Это был Льевен. Кай шел вплотную за ним.

Мимо пролетали оливковые рощи с серебряной листвой. Из облака пыли, как змея, выглянул и спрятался поднимавшийся вверх серпантин. Позади машины взметывались камни – она мчалась на большой скорости.

Впереди, прямо за красной машиной Мэрфи, шел одержимый охотничьим азартом Хольштейн, давно уже ничего не сознавая, в холодном бешенстве; он делал повороты под острым углом, соскальзывая на самый край дороги.

Вдруг грозно надвинулась пропасть – дорога резко пошла под уклон, потом потянулись километры неутрамбованного гравия, покрышки открыли стрельбу камнями во все стороны, руки судорожно сжимали оголтело вихляющее рулевое колесо, – машина зигзагами преодолевала рыхлую осыпь.

На фоне сияющего неба вынырнул серо-коричневый город-крепость Кальтавутуро. Дорога взвивалась вверх, свистели компрессоры, трещали камни; дорога взвивалась вверх, пыль забивала горло, дорога взвивалась вверх, – и вдруг стала различима первая машина впереди Хольштейна, голубой блик на сером пятне, но не красный, не красный; скрипя, обгонял он другие машины на узкой дороге, а та взвивалась все выше – 800, 900, 917 метров, Полицци.

Вдруг небо распахнулось, открывая вид вдаль, нежно повеяло шелковистой синевой, ее прорезал столб дыма из Этны, а перед ним виднелась вторая машина, красная, яркая – Мэрфи? Проезжая мимо, Хольштейн заметил номер – девять: Мэрфи был еще далеко впереди.

Однако теперь пошли крутые спуски, машины под визг тормозов ныряли вниз головой, бурей огибали углы, белая машина немилосердно гнала. В долине Фиуме-Гранде Хольштейн снова увидел перед собой облако пыли, он рванул вверх, на высоту 900 метров, потом, возле Коллезано, обогнал противника – им оказался француз Бальбо.

Пальмы, агавы, море; возле Кампо-Феличе дорога пошла на запад, начался единственный прямой отрезок трассы, семь километров вдоль берега, через ямы, водостоки, обломки камней. Хольштейн преследовал какой-то итальянский автомобиль. Недалеко от трибун итальянец забуксовал и блокировал трассу. Хольштейн проскочил на волосок от него и начал второй круг. Льевен отставал на четыре минуты, Кай еще на две.

Пеш распорядился, чтобы время Мэрфи, так же как время Хольштейна, Льевена и Кая, сразу написали бы углем, жирными цифрами, на большом белом листе картона. Двое механиков подняли этот лист вверх, показывая его мчавшимся навстречу машинам. Кай увидел, что у Мэрфи преимущество в две минуты, он ехал час тридцать шесть минут, Хольштейн – 1:38, Льевен и Кай – 1:40.

Проехав Полицци, Хольштейн обогнал ехавшую впереди машину, через минуту – вторую, еще одну он увидел посреди дороги, она стояла, дымясь, надорвавшаяся от скорости, – это была красная машина, первая из команды Мэрфи. Теперь обе партии сравнялись – три машины против трех.

Несколько позже проехала следующая красная машина, но дорога была настолько узка, что обогнать ее не удалось бы.

Хольштейн попытался обойти ее на ближайшем вираже, однако водитель зашел на поворот с середины, так что места для маневра не оставалось. Этот водитель заметил, кто следует за ним, и намеренно ему мешал. Хольштейну пришлось пропустить его ненамного вперед, – пыль застилала ему глаза.

После следующего поворота дорога стала шире, компрессор свистел, Хольштейн протиснулся поближе к сопернику, вот он уже возле заднего колеса, вот возле руля, но тут противник стал прижимать его к обочине.

Хольштейн заметил опасность, хотел проскочить мимо, однако красная машина не замедлила хода, ее водитель не рассчитал дистанцию и зацепил заднее колесо Хольштейна, обе машины занесло, они перелетели через край дороги и сильно стукнулись.

Хольштейн выскочил, обежал машину и сразу увидел, что у нее сломана левая задняя ось. Другой автомобиль еще частью оставался на трассе.

В любой миг мог показаться Льевен. Хольштейн со своим вторым водителем, пыхтя от натуги, отодвинули красную машину на обочину, после чего он вскочил на свою, чтобы просигналить. Уже нарастал гул приближавшихся машин; напарник Льевена поднял руку, когда они проносились мимо: они поняли, что произошло, а Хольштейн все стоял, дожидаясь, пока проедет Кай. С другой стороны дороги из травы вылез механик. У водителя красной машины оказалось сломано предплечье и разбито лицо.

Хольштейн вытащил из красной машины ступеньку, стукнул ее о радиатор и расщепил на планки, потом разорвал пополам какую-то куртку и тщательно наложил пострадавшему шины, осыпая его при этом распоследними ругательствами.

Когда он разогнулся, то вдруг почувствовал тошноту и слабость. Он еще раз пнул ногой красную машину, потом поспешил к своей, с внезапно вспыхнувшей надеждой подозвал механика, стал на колени, быстро убедился в полной безнадежности дела и уселся на землю, тупо сознавая: гонка проиграна.

Льевен узнал Хольштейна, увидел, что случилось, и погнал с удвоенной силой. Когда Кай заметил Хольштейна на обочине, то сразу принял решение. Он изо всех сил нажал на газ, потому что знал: Льевен будет теперь гнать с убийственной скоростью. Он намеревался следовать за ним по пятам, чтобы уже на третьем круге попытаться его обойти. К мастерской он подъехал в ту минуту, когда Льевен уже отъезжал, и крикнул ему:

– Я теперь пойду на опережение!

На все ему потребовалось три часа двенадцать минут, Мэрфи – три десять; значит, американец ушел вперед на восемь минут, а в скорости имел преимущество в две минуты.

Кай сообщил все это Курбиссону. Выпил почти целый ковш воды, остаток вылил в радиатор, сменил перчатки без пальцев и, хорошенько нажав на газ, пошел на третий круг.

Трассу окаймляла изгородь из кактусов, похожих на окаменевших доисторических животных. У одного гонщика из-под колес вылетел камень и угодил в живот какому-то зрителю – тот упал. Кай брал повороты, не снижая темпа. Льевена он обогнал, на миг их машины, поравнявшись на предельной скорости, словно застыли на месте. Льевен полагал, что его преследует соперник, и не желал пропускать его; потом он увидел, как рядом выдвинулся белый радиатор, и сразу уступил ему дорогу.

Трибуны захлестнуло море жары, волнения и ожидания. На табло снова засветились строки с номерами, где указывалось время каждого. Мэрфи был на две минуты быстрее остальных, за ним шел Кай. Потом, с разницей в пятьдесят секунд, шли Льевен и второй красный американец. Три машины сошли с дистанции. Когда грохнул выстрел пушки, который после каждого полного круга приветствовал лидирующего водителя, впереди группы шел Дзамбони, за ним, на небольшом расстоянии, неслась вся стая, а следом, вплотную, гнавший ее волк – Мэрфи.

Кай обогнал Манни, одолел Уилса и Тоскани, но за Мэрфи не угнался. При каждой новой туче пыли, что взвивалась перед ним, сердце у него колотилось о ребра, но красный автомобиль американца так ни разу из этой тучи и не вылупился. Кай поднял очки на лоб. Пот лил у него по лицу, катился по щекам, стекал с подбородка, капал на руки. Лицо сделалось серым от пыли, морщинистым под толстым слоем дорожной пудры. Курбиссон на одном из поворотов так далеко выдвинулся за борт машины, что чуть было не вылетел из нее. Кай схватил его за пояс и с силой рванул к себе.

Термометр показывал сорок градусов по Цельсию. Испанец Родиньо стремительно несся к трибунам, но вдруг остановился на другой стороне, встал в машине во весь рост, секунду постоял, потом зашатался и без чувств упал на руки подбежавших к нему людей. Тепловой удар.

У Кая едва не лопался череп, он ощущал опасный прилив крови. Курбиссон вытащил у него из кармана таблетки, сунул ему в рот и поднес к губам фляжку. Кай ничего больше не видел – только дорогу, только трассу; с невероятной четкостью, словно через гигантские увеличительные стекла, вплавленные ему в глаза, видел он каждый камень, каждый бугор, каждую яму; только дорогу и видел он перед собой, однако по краям она уже расплывалась, становилась студенистой, нечеткой, а дальше, за ними, и вовсе ничего не было, он ничего больше не воспринимал, он больше не думал, он видел только дорогу, слышал только мотор: будто пламя, все поры пронизал ему рев цилиндров; он гнал уже четыре часа и этого больше не сознавал, пошел пятый час, но он будет ехать вечно…

Снова показалась мастерская, перед ней стояла машина, и ее радиатор дымился, как Везувий, капот был откинут, какой-то человек наполовину влез вовнутрь. Они с визгом затормозили, Кай вывалился наружу, пил, пил и пил, схватил лимон, впился в него зубами и понемногу начал прислушиваться к тому, что кричал ему в ухо Пеш:

– Льевен…

– Льевен должен сейчас показаться…

– Он разбился! – с отчаянием в голосе воскликнул Пеш и схватил Кая за плечо. – Вам одному придется заканчивать гонку! Можете ехать, как вам угодно…

Он был в смятении и в успех уже не верил. Механик принес картон. Кай взял его:

– Какое время?

– Кай – 4:48, Мэрфи – 4:47.

Одним прыжком Кай очутился опять на сиденье машины и крикнул:

– Что случилось с Льевеном?

Механик, стоявший на коленях возле переднего колеса, сообщил:

– Он повредил плечо, не тяжело, но машина – вдребезги…

Как только гайки были завинчены, Кай унесся прочь. На одном из поворотов он увидел Хольштейна, тот стоял у обочины, и по лицу его катились слезы. При виде Кая он затопал ногами и простер к нему руки…

Автомобиль превратился в бледный грохочущий призрак. Кай был сам не свой. У Курбиссона кровоточили руки: во время одного из отчаянных виражей машина так плясала на двух колесах, что он протащился руками по дороге. Это была езда без раздумий, стихийное, инстинктивное неистовство, притяжение магнитом к невидимой точке где-то впереди на дороге – «Мэрфи».

Они брали повороты не на жизнь, а на смерть, машина с грохотом катила по обломкам, перемахивала через канавы, срывала дерн – тут громыхнул пушечный выстрел, приветствуя первого из гонщиков, и сразу после этого Кай опять остановился возле автомастерской. Он выскочил из машины, бегом, в азарте гонки, помчался дальше, потом опомнился, повернул назад и спросил, какое у него время.

Перед ним стоял Пеш и умоляющим голосом твердил:

– Вы на одну минуту впереди Мэрфи, вы лидируете, ради всего святого, будьте осторожны, чтобы ничего не случилось, тогда мы, во всяком случае, займем приличное место…

Кай совсем его не слушал. Механики, которых он заразил своей лихорадкой, поставили рекорд – сменили шины за сорок восемь секунд. Начинался последний круг.

Кай приближался к какому-то коричневому автомобилю. Когда до него оставалось около двух метров, из вихря пыли вылетел камень и ударил в их машину. Кай вздрогнул так, будто камень попал в него самого, – его обожгла мысль, что разбит радиатор.

Курбиссон вылез вперед, вытянулся, чтобы осмотреть машину, – камень не причинил ей вреда. Они продолжали ехать с прежней скоростью.

Вот опять показался коричневый автомобиль, но уже позади Кая; красный, последний перед Мэрфи, они уже обогнали, зеленая машина Бойо осталась позади справа, – видимо, они шли прямо за лидером. Каю надо было только не отрываться от него, и победа ему была обеспечена. Но Кай ни минуты так расчетливо не думал. Он знал, что может выиграть во времени, если больше ничего не случится, но не смог бы этим ограничиться, на уме у него было только одно: он должен обогнать Мэрфи!

Впереди него урчала зеленая машина, но вот она уже позади – это был Дзамбони; теперь заволновался и Курбиссон.

– Перед нами может быть только Мэрфи.

Они гнали как одержимые. И вот перед ними в сгущавшейся пыли на миг обрисовалась тень – у Кая пресеклось дыхание: красная машина… Мэрфи…

Сощурив глаза, он пристально смотрел вперед поверх капота. Ему была видна лишь легкая тень, которая моталась в клубах пыли, – он придвигался к ней все ближе. Пыль уже так сгустилась, что край дороги стал неразличим; вдруг, на очередном витке, рыхлый гравий рванул задние колеса, машина повернулась раз, другой, медленно накренилась и опрокинулась. Уже падая, Кай цеплялся за рулевую колонку, ободранными руками хватал машину за колеса. Курбиссон взялся за переднюю ось, приподнял ее, ухватился покрепче, левой рукой уперся в металл радиатора и ощутил дикую боль, – резкий толчок, машина опять стояла прямо, но ладонь Курбиссона превратилась в голое мясо, – раскаленный металл опалил ему кожу, а при попытке рвануть ось к себе она слезла клочьями.

Машина уже с грохотом неслась дальше, они упустили всего какие-то секунды, но то были бесценные секунды, – туча пыли перед ними развеялась, вид прояснился.

Машину бросало, она прыгала, изворачивалась, выделывала на ухабистом вулканическом базальте настоящие прыжки, тащилась по неглубоким рвам, с оглушительным рокотом взбиралась вверх по склонам. Но вот ноздри водителей расширились и начали снова жадно впивать в себя клочья серо-белого тумана – пыль, эта замечательная пыль, обычно злейший враг автогонщика, теперь была избавлением, ибо в этой пыли сидел Мэрфи…

Его можно было разглядеть еще в Полицци. Кай был уже не человеком, он стонал вместе с взбесившимся компрессором, выдвигал вперед или отводил назад плечи, словно хотел придать машине еще больший разбег, сотни раз им грозила опасность перевернуться или врезаться в откос, но они догоняли Мэрфи.

За спиной у них осталось семь тысяч поворотов, они уже прямо наступали американцу на колеса, возле Колезано приблизились к нему так, что их разделял всего лишь метр, возле Кампо-Феличе их радиаторы шли уже бок о бок, и началась сумасшедшая гонка по берегу моря.

Мэрфи, не зная удержу, кричал, ругался и несся вперед; Кай, внезапно успокоившись, все ниже пригибался к рулю, едва не касаясь его лицом. Машина с силой ударилась о водосток, радиатор Мэрфи закачался где-то рядом с сиденьем Курбиссона, стал скользить назад, – тут прогремел пушечный выстрел, на трибунах поднялся рев: из клубящегося вихря выскочила белая машина Кая и пересекла линию финиша. Мэрфи остался в четырех метрах позади.

Поднялась буря. Барьеры были проломаны, публика окружила машины тесным кольцом. Кай победил с преимуществом в шесть с лишним минут. На сиденья, в руки совали цветы. Решительные господа с повязками на рукавах пытались завладеть водителями. Кай увидел, как сквозь толпу пробивается Пеш с просветленным лицом, преобразившийся, счастливый. Навстречу остальным гонщикам помчались мотоциклисты с красными флажками, чтобы их предупредить: публику уже невозможно было удержать.

Когда Кай вылез из машины, в первую минуту он вынужден был на что-то опереться – такая сильная боль ощущалась при ходьбе. Высоко подняв сперва одну, потом другую ногу, он показал Курбиссону подошвы ботинок – жар от раскалившегося двигателя опалил их до черноты.

– Нам обоим понадобятся перевязки, но сначала…

Кай стал озираться, словно кого-то искал, и сделал несколько шагов. Он немедленно попал в руки журналистов, и ему лишь с трудом удалось от них отделаться.

Повернув в другую сторону, он попытался зайти за мастерскую, но угодил в плотное кольцо американок и вынужден был отступить.

Лицо его выглядело каким-то странно напряженным и измученным, он не производил впечатления особенно счастливого человека, хотя бы потому, что уворачивался от всех поздравлений и прямо-таки отшатывался, когда к нему, уже почти сбежавшему от людей, тянулись еще чьи-то руки.

Он бесконечно устал, был весь в грязи – в пыли и в масле, и перед ним, как волшебное виденье, представала ванна с наливающейся водой, а после купанья – вечер, проведенный в блаженной истоме, в мягких креслах, и много-много ледяного шампанского, которое он будет пить и пить, дабы создать в своем теле какой-то противовес жаре и сухости. Ему казалось, что за один вечер он не сможет выпить достаточно, чтобы залить этот иссушающий огонь.

Однако пока что первая потребность, завладевшая им после гонки, была хоть и примитивной, но весьма настоятельной, – ведь, в конце концов, он беспрерывно сидел в машине восемь часов, а как человек он все-таки подчинялся биологическим законам.

И потому Кай несколько раздраженно барахтался в этом море восторгов, пытаясь улучить момент и скрыться с людских глаз. Это удалось ему с немалым трудом.

Но Кай и потом оставался подавленным. Сам он объяснял это тем, что совершенно вымотался: последние часы отняли у него всю энергию, на какую он был способен.

Они поехали в Палермо. Кай сидел на заднем сиденье; ни за какие блага в мире сегодня уже нельзя было заставить его снова взяться за руль; у него возникло отвращение к езде, и он дал себе зарок больше не прикасаться к гоночному автомобилю. Такой зарок он давал себе после каждой трудной гонки.

Курбиссон с забинтованными руками сидел рядом с ним и смотрел на него. Кай молча кивнул. Оба думали об одном и том же: если теперь Курбиссон пойдет к Лилиан Дюнкерк, она его примет. Как и почему – этого он знать не мог, но надеялся и верил, что надежда хотя бы отчасти сбудется. Кай знал причину, но он щадил Курбиссона и ничего ему не сказал.

Сам он не намерен был видеться с Лилиан Дюнкерк. Она бы не пришла: новая встреча так скоро была бы ступенью вниз. Ведь оба превыше всего ценили жест, ибо жест был частью формы, а форма более священна, нежели содержание.

Где-то в будущем реяло «может быть», более позднее, бледное «может быть» – Кай от него отворачивался, старался о нем забыть. Его так рано научили героизму естественности, что он серьезно не исследовал возможности чувств.

Поэтому он предался охватившей его теперь тоске, не утешая себя дальними перспективами. Тоска была неизбежна, и единственное средство ее преодолеть – не пытаться от нее уклониться.

Вечером, когда он, расслабившись после ванны, в одиночестве сидел у себя в комнате, тоска усилилась до степени такой безнадежной депрессии, что он почувствовал: здесь кроется нечто большее, чем запоздалая, чистая и светлая скорбь по эпизоду, который разделил судьбу всего человеческого – ушел в прошлое; та скорбь, что, будучи свободна от мутной, сентиментальной жажды обладания, столь же неотъемлема от всякого переживания, как смерть от бытия, – здесь назревал более всеобъемлющий конец, закруглялась дуга, стремясь превратиться в кольцо; здесь брезжило великое прощание.

Однако спокойствие этой депрессии не было суровым – по-матерински ласковая ночь, в которой уже веяло дыханием нового рождения. Кай не знал, к чему она ведет, но он всецело ей отдался, с детским доверием ко сну.

Медленно надвинулась некая картина, расплылась и надвинулась опять; с каждым разом она делалась все более ясной и четкой, пока не остановилась и не застыла. Позднее, когда Кай ложился спать, перед ним прорисовалась дорога: ему захотелось поехать в родные края, к господскому дому с платанами и юной Барбарой.

Он думал, что решение принято. Эта мысль продержалась у него и весь следующий день. И хотя упадок сил, вызванный перенапряжением в гонке, прошел, осталась просветленная, тихая, обращенная в себя мягкая печаль, к которой странным образом примешивалась столь же спокойная радость.

Кай предполагал, что своих друзей он увидит теперь не скоро, а возможно, и не увидит вообще, и потому легко и спокойно с ними распрощался, словно расставались они ненадолго, пока длится чей-то каприз.

Оставалась неопределенность с Мод Филби. Обстоятельства неожиданно перевели отношения между ними из игривых сфер задорного флирта во взаимное чувство, которое больше не проверяло себя и не пряталось. Оно было еще рассеянным, зато многогранным, сердечным и открытым.

Мод Филби проведет все лето на Французской Ривьере. Она слегка покраснела – лицо ее тепло засветилось, когда она отвечала на вопрос Кая.

Курбиссон ехал с ним вместе до Генуи. Хольштейн провожал обоих на пароход.

– Может быть, передадите привет, Кай…

– С удовольствием это сделаю, Хольштейн. – Кай сказал это бережно, ибо увидел в глазах юноши нечто большее, чем вопрос, а причинять ему боль он не хотел. Поэтому он прибавил: – Если так сложатся обстоятельства, вы не откажетесь пожить несколько недель в моем доме?

Хольштейн уставился на него, потом схватил его руку:

– Конечно, с большим удовольствием…

Кай больше ничего не сказал.

В Генуе он расстался с Курбиссоном и забрал свою машину. Широкая равнина проносилась мимо – поля, деревья, селения, люди; он не обращал на них внимания, – что-то заставляло его мчаться вперед. Он ехал через горы до глубокой ночи и сдался только потому, что стало опасно ехать по увлажнившимся дорогам.

Когда горы остались у него за спиной, он невольно перестал спешить. В Мюнхене он пробыл целый день. Он сам себя не понимал: как мог он при таком внутреннем беспокойстве еще медлить. Однако в Центральной Германии он дал мотору уже два дня отдыха.

В те дни он наблюдал жизнь маленького городка. В соседской взаимосвязанности размеренно текли там дни, наслаиваясь один на другой и складываясь в годы.

Ему вспомнился, в виде контраста, вечер в Генуе: как он быстро въехал на машине вверх по серпантину до замка Мирамар, потом – лифт, комната, распахнутые двери, а за ними, глубоко внизу, – порт, над которым висел громкий звон колоколов. Но, перекрывая все прочие звуки, ревели сирены отплывающих пароходов, они так завладели пространством, что ночь содрогалась. На другое утро он уехал в Сингапур и на Яву.

Он неохотно поднялся – что толку теперь все это вспоминать, когда с этим покончено. Он поехал дальше. Но еще медленнее.

Кай подогнал время так, чтобы приехать ночью. О его приезде никто не знал.

До своего имения он не доехал. Добравшись до дороги, с которой граничил парк, он вышел из машины, взял Фруте за ошейник и пошел с ней по аллее.

Деревья пахли влагой и листвой. Высокие платаны рисовались на ночном небе. Кай остановился. Перед ним стоял дом, ярко освещенный луной, в окнах играли блики света. Он отыскал в ряду окон одно – там, наверху, спала юная Барбара. В ее комнатах было темно.

Кай стоял и ждал. Его сердце сильным ударом вызвало к жизни картину, представшую его глазам. Никогда не казалась она ему более желанной. Он чувствовал, как в земле под его ногами шевелятся таинственные силы бытия. Одна ветка платана свешивалась так низко, что он мог ее коснуться – листья были прохладные и влажные.

Молчание стало властным. То было извечное немое кольцо, смыкавшее землю, жизнь и ночь. И в этот одинокий час Кай внезапно понял: слишком рано поверил он в то, что решение состоялось. Борьба за новый курс его жизни не была окончена там, откуда он приехал, только здесь можно довести ее до конца, сражаясь с открытым забралом. Лишь ради этого ему и пришлось сюда приехать.

И гораздо болезненнее, чем что-либо прежде, но тем необоримее вся тревога последних дней претворилась здесь, у цели, в осознание того, что эта цель навсегда утрачена.

Никогда его жизнь не пойдет тем тихим ходом, по которому она тоскует. Сила его желаний была соразмерна их безнадежности. Ибо ничего не жаждет человек так сильно и болезненно, как того, что ему чуждо и никогда не могло бы стать частицей его собственного «я».

Эпизодическое не стало судьбой, приезд домой не был возвращением. Теперь Кай понял: то, что находится здесь, это одновременно и близкое, и далекое, и в миг отторжения почувствовал, как он тем не менее, в каком-то загадочном диссонансе, с этим сроднился, как он все это любил.

Жизнь его протекала как игра, ко многому он прикоснулся и кое-чем владел, но мало что потерял и никогда не смирялся. Теперь его отречение впервые становилось невозвратимой утратой.

Кай хотел уйти, но еще не мог. Он тихо говорил, обращаясь к окну наверху. Много слов. Долгое время.

Во дворе раздался лай. Фруте приветствовала своих друзей. Кай испугался.

Приглушенным свистом подозвал он собаку и пошел обратно по аллее, держа руку у нее на голове, а она тихо посапывала и часто оборачивалась назад.

Они поехали к заспанному домику почты. Каю пришлось долго стучаться, пока почтовый служащий проснулся и вышел. Кай дал длинную телеграмму Хольштейну и пригласил его провести ближайшие месяцы у него в имении. Сам он-де собирается путешествовать, возможно, все лето.

Пытаясь подыскать этому объяснение, он немного помедлил и, уже с улыбкой, прибавил: возможно, позднее он посетит Французскую Ривьеру.

Хольштейн приедет и будет вместе с Барбарой.

Кай заботливо и неторопливо усадил Фруте на сиденье рядом с собой. Было довольно холодно, собака дрожала, и он укутал ее в одеяло. Кай думал о приписке к своей телеграмме. Как быстро проходит жизнь, если вовремя замечаешь в ней пустоты! Еще несколько минут тому назад он колебался, и будущее казалось ему неопределенным; теперь же оно так отодвинулось, что уже поддавалось беглому обзору. Жизнь дарила сильные впечатления и потрясения лишь мимоходом, кто за них цеплялся, разбивался сам или разбивал впечатление. Только тот, кто рассматривал среднее как прочное и постоянно к нему возвращался, мог устоять перед стихиями.

Барбара и Лилиан Дюнкерк пришли и ушли; Мод Филби осталась.

Спокойным, решительным движением Кай включил мотор.

В то утро выпала обильная роса, так получилось, что к восходу солнца машина была вся мокрая, словно после дождя, хотя над головой открывалось ясное и безоблачное небо.