XI
Надобно сказать, что со времени приезда в Бордо Каноль перенес все мучения несчастной любви. Он видел, как все ухаживали за виконтессой, волочились за ней, угождали ей, и не мог показать ей своей любви, должен был довольствоваться одним утешением: тайком ловить взгляды Клары, скрываемые от злых языков. После сцены в подземелье, после горячего признания виконтессы такое ее поведение казалось ему не только холодным, но даже ледяным. Однако даже видя ее холодность, он был уверен, что его действительно и глубоко любят, и потому решился быть несчастнейшим из счастливых любовников. Впрочем, это было дело нетрудное. Пользуясь честным словом, по которому он не мог ни с кем переписываться вне города, он отправил Нанону в уголок совести, где помещаются любовные сожаления. Он не получал известий от Наноны, не чувствовал скуки от писем, которые всегда возбуждают живое воспоминание о женщине, и потому угрызения совести не очень мучили его.
Однако же иногда, в то самое время, когда веселая улыбка играла на устах молодого барона, когда он расточал шутки и остроты громким голосом, вдруг лицо его становилось печальным и вздох вырывался если не из глубины сердца, так по крайней мере из уст его. Вздох этот относился к Наноне, прошедшее бросало тень на настоящее.
Виконтесса замечала эту минутную его горесть. Глаз ее проникал в самую глубину сердца Каноля. Она подумала, что нельзя оставлять Каноля в таком положении между прежнею любовью, которая не совсем еще погасла, и новою страстью, которая могла возродиться. Избыток его чувств, прежде поглощаемый войною и обязанностями важного звания, мог подвигнуть его на что-нибудь противное той чистой любви, которую виконтесса хотела внушить ему. Она, впрочем, старалась только выиграть время, чтобы исчезло воспоминание о прежних романических встречах. Может быть, виконтесса де Канб ошибалась, может быть, если бы она прямо сказала о своей любви, то меньше бы занимались ею или занимались бы не так долго.
Более и внимательнее всех следил за этою таинственною страстью Лене. Сначала его опытный глаз заметил любовь Клары, но не мог найти ее предмета, он не мог угадать, что такое эта любовь, несчастная или счастливая. Только ему показалось, что Клара решительно поражена в самое сердце, потому что она иногда труслива и нерешительна, иногда сильна и отчаянна, почти всегда равнодушна к удовольствиям, ее окружающим. Вдруг погасло ее рвение к войне, и она не казалась уже ни трусливою, ни храброю, ни решительною, ни отчаянною. Она задумывалась, смеялась без причины, плакала без причины, как будто губы и глаза ее отвечали изменениям ее мысли. Такая перемена произошла в течение последней недели. В течение последней недели был взят в плен Каноль. Стало быть, нельзя сомневаться, Каноль – предмет ее любви.
Впрочем, Лене с радостью хотел покровительствовать такой любви, которая могла дать принцессе Конде храброго защитника.
Ларошфуко, может быть, еще лучше, чем Лене, читал в сердце виконтессы. Но его телодвижения, рот, глаза говорили только то, что он позволял им говорить, и потому никто не мог сказать, любит он или ненавидит виконтессу. Он никогда не говорил про Каноля, не смотрел на него и вообще не обращал на него никакого внимания. Впрочем, герцог воевал лучше, чем когда-нибудь, показывал себя героем, чему много помогали его неустрашимая храбрость и действительное знание военного дела. Напротив, герцог Бульонский, холодный, таинственный, расчетливый, которому превосходно служили припадки подагры и случались так кстати, что некоторые люди даже отвергали их действительность, – герцог Бульонский все вел переговоры, скрывался, как мог, и, не умея видеть огромной разницы между Ришелье и Мазарини, все боялся лишиться головы, которой едва не отсекли ему на одном эшафоте с Сен-Марсом и за которую он заплатил моим родным городом Седаном и сложением с себя прав владетельного герцога.
Что же касается жителей Бордо, то они носились в вихре любовных интриг. Находясь между двух огней, двух смертей, двух гибелей, они были так мало уверены в завтрашнем дне, что надобно было чем-нибудь усладить это неверное существование, которое считало будущее секундами.
Все помнили разрушение Ла-Рошели, истребленной Людовиком XIII, знали, как много уважала Анна Австрийская этот подвиг. Почему же Бордо не предоставит злобе и ненависти честолюбивой королевы случай сделать то же самое?
Но они забывали, что тот, кто уравнивал слишком высокие головы и слишком высокие стены, давно уже умер и что кардинал Мазарини был только тенью кардинала Ришелье.
Все действовали без цели, пример увлек и Каноля. По правде сказать, он принимался иногда сомневаться во всем и в припадках скептицизма сомневался даже в любви виконтессы. В эти минуты Нанона вырастала в его сердце и казалась еще нежнее и еще преданнее именно потому, что находилась в отсутствии. Если бы в такую минуту явилась перед ним Нанона, он – о, непостоянный! – упал бы перед ней на колени.
Находясь между этими противоположными мыслями, которые могут быть понятны только людям, попадавшим между двух страстей, Каноль получил письмо виконтессы. Не нужно говорить, что он начал думать только о ней, а все другие мысли исчезли. Прочитав письмо, он не понимал, как он мог любить какую-нибудь женщину, кроме Клары. Перечитав письмо, он вообразил, что никогда никого не любил, кроме нее.
Каноль провел одну из тех лихорадочных ночей, которые жгут и вместе с тем доставляют отдохновение, потому что радость борется с бессонницей. Хотя он во всю ночь не смыкал глаз, однако же встал с петухами.
Известно, как влюбленные проводят время перед свиданием. Смотрят на часы, бегают туда и сюда и не узнают даже самых коротких приятелей. Каноль сделал все глупости, которых требовало его положение.
В назначенный час (Каноль уже двадцать раз подходил к капелле) он вошел в нее. Сквозь темные стекла пробивались лучи заходящего солнца, вся внутренность капеллы освещалась тем таинственным светом, который так приятен молящимся и любящим. Каноль дал бы год жизни, чтобы не потерять надежды в эту минуту.
Каноль хорошенько осмотрелся, стараясь убедиться, что в капелле никого нет, заглянул за все колонны, потом, уверившись, что никто не может видеть его, стал на назначенное место.
XII
Через минуту явилась Клара, закутанная в широкую мантилью; она оставила на часах за дверьми своего верного Помпея. Клара тоже осмотрелась, не видят ли ее, и потом стала на колени возле Каноля.
– Наконец я вас вижу, виконтесса! – сказал Каноль. – Наконец вы сжалились надо мною!
– Надобно было сжалиться, потому что вы губите себя, – отвечала Клара и смутилась, потому что говорила неправду, хотя самую невинную, но все-таки неправду.
– Ах, – сказал Каноль, – так только чувству жалости обязан я вашею милостью? О, признайтесь, я мог ожидать чего-нибудь получше!
– Поговорим серьезно, – возразила Клара, тщетно стараясь овладеть своим голосом, который дрожал. – Вы губили себя, повторяю вам, когда ездили к генерал-адвокату Лави, к отъявленному врагу принцессы. Вчера принцесса узнала об этом от герцога де Ларошфуко, который все знает. Она сказала слова, которые испугали меня:
«Если нам придется бояться замыслов наших пленников, то мы должны снисходительность заменить строгостью. Находясь в неверном положении, мы должны действовать решительно. Мы не только хотим строжайших мер, но даже готовы исполнить их».
Виконтесса произнесла эти слова голосом довольно твердым: ей казалось, что не стыдно говорить неправду для доброй цели, так успокаивала она свою совесть.
– Я вовсе не слуга принцессы, – отвечал Каноль, – я только ваш раб, не более: вам сдался я, вам одной, вы знаете, в каких обстоятельствах и на каких условиях.
– Но мне кажется, не было выговорено условий…
– На словах – нет, но в сердце – да. Ах, виконтесса! После того, что вы мне говорили, как позволили мне надеяться на счастье, после всех надежд, которые вы мне дали… О, признайтесь, что вы чересчур жестоки!
– Друг мой, – отвечала Клара, – вы ли можете упрекать меня за то, что я заботилась о вашей чести столько же, сколько о своей? Неужели вы не понимаете – надобно признаться в этом, потому что вы и сами, верно, догадаетесь, – неужели вы не понимаете, что я страдала не меньше вас, даже больше вас, потому что у меня недостало сил переносить такие страдания? Выслушайте же меня, и пусть слова мои, вырывающиеся из глубины сердца, упадут прямо на вашу душу. Друг мой, я уже сказала вам, я страдала больше вас: меня терзало опасение, которого вы не могли иметь, потому что знали, что я люблю только вас. Живя здесь, не жалеете ли вы о той, которой здесь нет, и в мечтах о будущем нет ли у вас какой-нибудь надежды, которая не относится ко мне?
– Виконтесса, – отвечал Каноль, – вы вызываете меня на откровенность, и потому я буду говорить с вами откровенно. Да, когда вы оставляете меня печальным моим размышлениям, отсутствием вашим вы заставляете меня скитаться в домах, где глупцы волочатся за здешними горожанками. Когда вы не хотите смотреть на меня или когда заставляете меня так дорого покупать одно ваше слово, одно движение, один взор, которого я, может быть, не стою… тогда я досадую, что не умер на поле сражения, упрекаю себя за то, что сдался, жалею об этом, даже совесть грызет меня…
– Совесть!
– Да, виконтесса. Как верно, что я вас люблю, так же верно и то, что теперь другая женщина плачет, стонет, готова отдать жизнь за меня, и что же? Она должна думать, что я или подлец, или предатель.
– Не может быть!
– Уверяю вас, что так!.. Не она ли сделала меня тем, что я теперь? Не поклялся ли я ей, что спасу ее?
– Но вы и спасли ее.
– Да, от врагов, которые могли измучить ее тело, а не от отчаяния, которое гложет ее сердце, если она знает, что я сдался вам.
Клара опустила голову и вздохнула.
– Вы не любите меня! – сказала она.
Каноль вздохнул в свою очередь.
– Не хочу обольщать вас, барон, – продолжала она, – не хочу лишать вас подруги, которой я не стою. Однако же вы знаете, я тоже люблю вас, я пришла сюда просить всей вашей любви. Я пришла сказать вам: я свободна, вот моя рука… Предлагаю вам ее, потому что никого не могу сравнить с вами… Не знаю человека достойнее вас.
– Ах, виконтесса! – вскричал Каноль. – Какое счастье! Вы дарите мне блаженство!
– О, вы меня не любите! – печально прошептала она.
– О, люблю, люблю!.. Но не могу пересказать вам, сколько я страдал от вашего молчания и осторожности.
– Боже мой! Так вы, мужчины, ничего не угадываете? – сказала Клара, поднимая прелестные глаза к небу. – Разве вы не поняли, что я не хотела заставить вас играть смешную роль, не хотела, чтобы могли подумать, что мы вместе устроили сдачу Сен-Жоржа? Нет, я хотела, чтобы вас выменяла королева или чтобы я вас выкупила, и тогда вы совершенно бы принадлежали мне. Но вы не захотели подождать!
– Теперь, виконтесса, теперь я подожду. За один теперешний час, за одно обещание, сказанное вашим очаровательным голосом, который уверяет, что вы любите меня, я готов ждать целые годы…
– Вы все еще любите Нанону Лартиг! – сказала Клара, покачав головою.
– Виконтесса, – отвечал Каноль, – я солгал бы, если бы не сказал вам, что чувствую к ней дружескую благодарность. Верьте мне, возьмите меня с этим чувством. Я отдаю вам столько любви, сколько могу дать, а это уже очень много.
– Ах, – сказала Клара, – я не знаю, должна ли я принять ваше предложение: вы выказываете много великодушия и вместе с тем много любви.
– Послушайте, – продолжал Каноль, – я готов умереть, чтобы избавить вас от одной слезинки, и без сострадания заставлю плакать ту, о которой вы говорите. Бедняжка! У ней множество врагов, даже те, кто не знает ее, и те проклинают ее. У вас, напротив, только друзья, кто вас не знает, и тот уважает вас, а все ваши знакомые вас любят. Судите же, какая разница в моих чувствах к вам и к ней: последнее кроется в моей совести, а первое наполняет мою душу.
– Благодарю, друг мой. Но, может быть, вы покоряетесь минутному увлечению, потому что я здесь с вами, а потом будете раскаиваться? Так взвесьте слова мои хорошенько. Даю вам сроку на размышление до завтра. Если хотите передать что-нибудь госпоже Лартиг, если хотите ехать к ней, то вы свободны, Каноль, я возьму вас за руку и сама выведу за бордоскую заставу.
– Виконтесса, не нужно ждать до завтра, – отвечал Каноль. – Хотя сердце мое горит, однако же я в полном рассудке и повторяю вам: люблю вас, люблю только вас, буду любить только вас!
– Благодарю, благодарю, друг мой! – воскликнула Клара, подавая ему руку. – Вот вам моя рука и мое сердце.
Каноль принялся целовать ее руку.
– Помпей подает мне знак, что пора выйти, – сказала Клара. – Верно, хотят запереть капеллу. Прощайте, друг мой, или лучше до свидания! Завтра вы узнаете, что я хочу сделать для вас, то есть для нас. Завтра вы будете счастливы, потому что я буду счастлива.
Не будучи в силах скрывать своей любви, она взяла руку Каноля, поцеловала ее и убежала, оставив Каноля в невыразимом восторге.
XIII
Между тем, как говорила Нанона, король, королева, кардинал Мазарини и маршал де ла Мельере отправились в путь наказывать непокорный город, который дерзнул открыто восстать за принцев. Они приближались медленно, но все-таки приближались.
Приехав в Либурн, король принял депутацию жителей Бордо. Они уверяли его в своей преданности и в своем усердии. При тогдашнем положении дел такое уверение было довольно странно.
Королева приняла посланных очень гордо.
– Господа, – отвечала она им, – мы поедем через Вер и скоро будем иметь случай лично удостовериться, так ли искренни ваша преданность и ваше усердие, как вы уверяете.
При слове Вер депутаты, вероятно знавшие какое-нибудь особенное обстоятельство, неизвестное королеве, посмотрели друг на друга с беспокойством. Анна Австрийская, от которой ничто не могло скрыться, тотчас заметила их смущение.
– Сейчас же отправимся в Вер, – сказала она, – крепость хороша, по уверению герцога д’Эпернона. Там поместим мы короля.
Потом, повернувшись к капитану своей роты Гито и к прочим лицам свиты, спросила:
– Кто комендантом в Вере?
– Кто-то новый, – отвечал Гито.
– Человек верный, надеюсь? – продолжала Анна Австрийская, нахмурив брови.
– Он лично известен герцогу д’Эпернону.
Лицо королевы прояснилось.
– Если так, скорее в путь! – сказала она.
Маршал де ла Мельере возразил ей:
– Ваше величество вольны делать, что вам угодно, но лучше бы не расставаться с армией и не уезжать вперед. Воинственный въезд в Верскую крепость произвел бы доброе впечатление. Подданные короля должны знать его силу, она ободряет верных и устрашает изменников.
– Мне кажется, что маршал совершенно прав, – сказал кардинал Мазарини.
– А я говорю, что он ошибается, – отвечала королева. – До самого Бордо вам нечего опасаться, король силен сам собою, а не войском. Его придворного штата достаточно ему.
Маршал опустил голову в знак согласия.
– Приказывайте, ваше величество, – сказал он, – ведь вы королева.
Королева подозвала Гито и приказала ему собрать телохранителей, мушкетеров и конноегерей. Король сел на лошадь и поехал впереди их. Племянница кардинала Мазарини и придворные дамы сели в карету.
Тотчас все отправились в Вер. Армия следовала сзади. До Вера оставалось только десять лье, стало быть, армия могла прийти к крепости часа через три или через четыре после прибытия туда короля. Ее хотели поставить на левый берег Дордони.
Королю было только двенадцать лет, но он уже превосходно ездил верхом, грациозно управлял лошадью и уже отличался тою фамильною гордостью, которая впоследствии заставила его так строго смотреть на этикет. Воспитанный на глазах королевы, но преследуемый скупостью кардинала, который не удовлетворял самым необходимым его потребностям, он с бешеным нетерпением ждал, когда пробьет час его совершеннолетия, которое наступало следующего 5 сентября, и иногда в детских своих капризах показывал, чем он будет впоследствии. Эта экспедиция очень ему нравилась: он переставал считаться мальчиком, учился военному делу, привыкал к употреблению королевской власти.
Он ехал гордо то у кареты, причем кланялся королеве и умильно поглядывал на госпожу де Фронтенак, в которую, как уверяли, он был влюблен, то впереди своего отряда и разговаривал с маршалом де ла Мельере и с Гито о походах Людовика XIII и подвигах покойного кардинала.
Разговаривая и подвигаясь вперед, увидели наконец башни и галереи крепости Вер. Погода была превосходная, местоположение живописное. Солнце золотило реку косыми лучами. Можно было подумать, что едут на прогулку, такою веселою и довольною казалась королева. Король ехал между маршалом де ла Мельере и Гито и смотрел на крепость, в которой не было видно движения, хотя, по всей вероятности, часовые, расхаживавшие около башен, видели блестящий авангард королевской армии.
Карета королевы поехала поскорее и поравнялась с королем.
– Послушайте, – сказал Мазарини маршалу, – одно удивляет меня.
– Что такое?
– Обыкновенно, кажется мне, исправные коменданты знают, что происходит около их крепостей, и когда королю угодно удостоить крепость посещением, то они должны выслать по крайней мере депутацию.
– Ну, – сказала королева, засмеявшись громко, но принужденно, – что за церемонии! Они вовсе бесполезны, я требую только верности.
Маршал закрыл лицо платком, чтобы скрыть гримасу или желание сделать гримасу.
– Но в самом деле, они там не шевельнутся! – сказал юный король, недовольный таким забвением правил этикета, на котором он впоследствии основал все свое величие.
– Ваше величество, – отвечала Анна Австрийская, – вот маршалы де ла Мельере и Гито скажут вам, что первая обязанность всякого коменданта в неприятельской земле сидеть осторожно за стенами, чтобы его не захватили врасплох. Разве вы не видите на цитадели ваше знамя, знамя Генриха IV и Франциска?
И она гордо указала на эту значительную эмблему, которая доказывала, что королева не обманулась в надежде.
Поезд подвигался и вдруг увидел земляное укрепление, которое, по-видимому, было сооружено очень недавно.
– Ага, – сказал маршал, – видно, комендант действительно знаток своего дела! Аванпост выбрал удачно, и ретраншемент ловко очерчен.
Королева высунула голову из кареты, а король приподнялся на стременах.
Один часовой ходил по укреплению; впрочем, оно казалось таким же пустынным и безмолвным, как и крепость.
– Хоть я не военный человек, – сказал Мазарини, – хотя вовсе не знаю военных обязанностей коменданта, однако же такое небрежение к лицу короля кажется мне очень странным.
– Во всяком случае поедем вперед, – сказал маршал, – и узнаем, что это значит.
Когда они подъехали шагов на сто к укреплению, часовой, до сих пор ходивший взад и вперед, вдруг остановился, посмотрел и закричал:
– Кто идет?
– Король! – отвечал маршал.
Анна Австрийская ожидала, что при этом одном слове выбегут солдаты, поспешно явятся офицеры, опустятся мосты, отворятся ворота и заблещут шпаги.
Ничего этого не было.
Часовой выдвинул правую ногу, занес ее на левую, уставил мушкет против прибывших и закричал громким и твердым голосом:
– Стой!
Король побледнел от досады, Анна Австрийская укусила губы до крови, Мазарини пробормотал итальянское ругательство, очень неприличное во Франции, но от которого он не мог отвыкнуть, маршал только взглянул на их величества, но очень красноречиво.
– Люблю меры предосторожности, когда они принимаются для службы мне, – сказала королева, стараясь обмануть себя.
Хотя лицо ее казалось спокойным, однако же она начинала беспокоиться.
– А я люблю уважение к моему лицу, – прошептал юный король, не сводя глаз с бесстрастного часового.
XIV
Между тем крик «Король! Король!», изданный часовым и повторенный двумя или тремя голосами, долетел до крепости.
На крепостной стене показался человек, за ним выстроился весь гарнизон.
Комендант подал знак: заиграли барабаны, солдаты отдали честь, протяжно и торжественно раздался залп из орудий.
– Видите ли, – сказала королева, – вот они исполняют свою обязанность. Лучше поздно, чем никогда. Поедем.
– Извините, – возразил маршал де ла Мельере, – но я не вижу, чтобы они отпирали ворота, а мы можем въехать в крепость, только когда отворят ворота.
– Они забыли отпереть их, вероятно, от изумления и восторга, потому что они не ожидали августейшего посещения, – осмелился сказать какой-то льстец.
– Такие вещи не забываются, – возразил маршал.
Потом обернулся к королю и королеве и прибавил:
– Позволите ли предложить совет вашему величеству?
– Что такое, маршал?
– Вашим величествам следует отъехать шагов на пятьсот с Гито и с телохранителями на то время, пока я с мушкетерами и егерями сделаю рекогносцировку.
Королева отвечала одним словом.
– Вперед! – закричала она. – И мы увидим, посмеют ли они не впустить нас!
Юный король в восторге пришпорил лошадь и проскакал шагов двадцать.
Маршал и Гито бросились за ним и догнали его.
– Нельзя!.. – закричал часовой, оставаясь в прежней угрожающей позе.
– Ведь это король! – закричали придворные.
– Назад!.. – крикнул часовой с угрозой.
В то же время из-за парапета показались шляпы и мушкеты солдат, которые охраняли это первое укрепление.
Продолжительный ропот встретил слова часового и появление солдат. Маршал схватил за узду лошадь короля и повернул ее, в то же время он приказал кучеру королевы отъехать дальше. Когда король и королева удалились шагов на тысячу от первых ретраншементов, свита тотчас разлетелась, как разлетаются птички после первого выстрела охотника.
Тут маршал де ла Мельере, овладев позициею, оставил человек пятьдесят для охранения короля и королевы и, взяв с собою остальных солдат, приблизился к укреплению.
Когда он подошел шагов на сто, часовой, начавший ходить спокойным и мерным шагом, опять остановился.
– Возьмите трубача, навяжите платок на шпагу, Гито, – сказал маршал, – и ступайте, требуйте, чтобы дерзкий комендант сдался.
Гито повиновался и под прикрытием мирного флага, который во всех странах обеспечивает безопасность посланных, подошел к ретраншементу.
– Кто идет? – закричал часовой.
– Парламентер! – отвечал Гито, размахивая платком на шпаге.
– Впустить! – закричал тот человек, которого мы уже видели на крепостной стене.
Он пришел на аванпост, вероятно, каким-нибудь скрытым путем.
Ворота отворились, мост опустился.
– Что вам угодно? – спросил офицер, ждавший в воротах.
– Хочу переговорить с комендантом, – отвечал Гито.
– Я здесь, – отвечал тот человек, которого мы видели уже два раза – в первый раз на крепостной стене, во второй на парапете ретраншемента.
Гито заметил, что этот человек очень бледен, но спокоен и учтив.
– Вы комендант Вера? – спросил Гито.
– Я.
– И не хотите отпереть ворот вашей крепости королю и королеве?
– К величайшему моему прискорбию.
– Что же вы хотите?
– Освобождения принцев, плен которых разоряет и печалит всю Францию.
– Его величество не вступает в переговоры с подданными.
– Увы, мы это знаем, милостивый государь, потому и готовы умереть, зная, что умираем на службе короля, хотя, по-видимому, вступаем с ним в войну.
– Хорошо, – отвечал Гито, – вот все, что мы хотим знать.
И, поклонившись коменданту довольно сухо, на что комендант отвечал ему вежливым поклоном, он ушел.
На бастионе никто не пошевелился.
Гито воротился к маршалу и передал ему результат переговоров.
Маршал указал на селение Изон.
– Отправить туда пятьдесят человек, – сказал он, – пусть заберут там все лестницы, какие найдутся, но как можно скорее.
Пятьдесят человек поскакали галопом и тотчас приехали в село, потому что оно находилось недалеко.
– Теперь, господа, – сказал маршал, – вы должны спешиться. Одна половина из вас, с мушкетами, будет прикрывать осаждающих, другая пойдет на приступ.
Приказание приняли с радостными криками. Телохранители, мушкетеры и егеря тотчас сошли с лошадей и зарядили ружья.
В это время возвратились посланные и привезли двадцать лестниц.
На бастионе все было спокойно, часовой прохаживался взад и вперед, а из-за него выглядывали концы мушкетов и углы шляп.
Королевский отряд двинулся вперед под личным предводительством маршала. Отряд состоял из четырехсот человек, половина их по приказанию маршала должна была идти на приступ, а другая – поддерживать осаждающих.
Король, королева и свита издали со страхом следили за движениями маленького отряда. Даже королева казалась уже не такою самоуверенною. Чтобы лучше видеть, она велела повернуть карету и поставить ее боком к крепости.
Осаждающие едва прошли двадцать шагов, как часовой остановил их.
– Кто идет? – закричал он громким голосом.
– Не отвечайте ему, – сказал Мельере. – Вперед!
– Кто идет? – закричал часовой во второй раз, взводя курок. – Кто идет? – повторил он в третий раз и прицелился.
– Стреляй в него! – сказал Мельере.
В ту же минуту град пуль посыпался из роялистских рядов. Часовой пошатнулся, выпустил из рук мушкет, который покатился в ров, и упал, закричав громко:
– Неприятель!
Один пушечный выстрел отвечал началу неприятельских действий. Ядро просвистело над первым рядом солдат, попало во второй и третий, опрокинуло человека четыре и рикошетом убило одну из лошадей в карете Анны Австрийской.
Продолжительный крик ужаса раздался в группе, которая охраняла их величества. Король, увлеченный общим движением, подался назад. Анна Австрийская едва не упала в обморок от бешенства, а Мазарини – от страха. Отрезали постромки убитой лошади и лошадей уцелевших, потому что они начинали беситься от испуга и могли разбить карету. Десять телохранителей запряглись и оттащили экипаж на такое место, куда не могли долететь ядра.
Между тем комендант открыл батарею из шести орудий.
Когда маршал де ла Мельере увидел эту батарею, которая могла в несколько секунд истребить все три его роты, он понял, что бесполезно продолжать атаку, и велел бить отбой.
В ту минуту, как королевский отряд начал отступать, в крепости прекратились оборонительные действия.
Маршал воротился к королеве и предложил ей выбрать для главной квартиры какое-нибудь место в окрестности.
Королева увидела на другой стороне Дордони маленький уединенный домик, едва видный из-за деревьев и очень похожий на замок.
– Узнайте, – сказала она Гито, – кому принадлежит этот домик, и попросите в нем гостеприимства для меня.
Гито тотчас поскакал, переправился через реку на пароме изонского перевозчика и скоро вернулся к королеве.
Он доложил, что никто не живет в доме, кроме управляющего, который отвечал, что дом принадлежит герцогу д’Эпернону и потому предоставляется в полное распоряжение ее величества.
– Так поедем, – сказала королева. – Но где же король?
Позвали маленького Людовика XIV, который стоял в стороне. Хотя он старался скрыть слезы, однако же видно было, что он плакал.
– Что с вами, государь? – спросила Анна Австрийская.
– Ничего! – отвечал он. – Но когда я буду королем… горе тому, кто оскорбит меня!
– Как зовут коменданта? – спросила королева. Никто не отвечал. Никто не знал, как его зовут. Спросили у изонского перевозчика, он отвечал, что коменданта зовут Ришоном.
– Хорошо, – сказала королева, – я не забуду этого имени.
– И я тоже, – прибавил юный король.
XV
Сто человек из королевского отряда переправились через Дордонь вместе с королем и королевою. Прочие остались при маршале де ла Мельере, который, решившись взять Вер, ждал прибытия армии.
Едва королева успела расположиться в домике, который стараниями Наноны превратился в удобное и почти великолепное жилище, как явился Гито и доложил, что какой-то капитан ради весьма важного дела просит аудиенции.
– Как его зовут? – спросила Анна Австрийская.
– Капитан Ковиньяк.
– Он в моей армии?
– Не думаю.
– Так справьтесь, и если он не на моей службе, то скажите, что я не могу принять его.
– Прошу позволения не быть согласным в этом случае с вашим величеством, – сказал кардинал Мазарини, – но мне кажется, если он не из вашей армии, то именно поэтому надобно принять его.
– Для чего?
– А вот для чего: если он из армии и просит у вашего величества аудиенции, то он, наверно, прекрасный подданный. Напротив, если он из неприятельской армии, то, может быть, изменник. А в теперешнем положении нельзя пренебрегать изменниками, потому что они могут быть очень полезны.
– Так велите ему войти, – сказала королева, – если таково мнение кардинала.
Капитана тотчас ввели. Он вошел с ловкостью и развязностью, которые удивили королеву, привыкшую производить на всех окружавших ее совершенно другое впечатление.
Она осмотрела Ковиньяка с головы до ног, но он бесстрашно вытерпел королевский взгляд.
– Кто вы? – спросила королева.
– Капитан Ковиньяк.
– Кому вы служите?
– Вашему величеству, если позволите.
– Позволю ли я? Разумеется, позволяю. Впрочем, разве есть во Франции какая-нибудь другая служба? Разве во Франции две королевы?
– Разумеется, нет; есть только одна королева – та, к стопам которой я имею счастие в эту минуту принести всю мою преданность. Но есть два мнения, по крайней мере, так показалось мне…
– Что хотите вы сказать? – спросила Анна Австрийская, нахмурив брови.
– Хочу сказать вашему величеству, что я прогуливался здесь в окрестностях, на холме, с которого видна вся страна, и любовался местоположением, которое, как сами вы, вероятно, заметили, очень живописно, когда показалось мне, что комендант Ришон принимает вас не с должным почтением. Это убедило меня в одном обстоятельстве, о котором я уже догадывался, то есть что во Франции два мнения: роялистское и еще другое. Ришон, верно, принадлежит к другому.
Лицо Анны Австрийской еще более омрачилось.
– А, так вот что вам показалось, – сказала она.
– Точно так, ваше величество, – отвечал Ковиньяк с самым искренним простодушием. – Сверх того, мне показалось еще, будто бы пушечное ядро вылетело из крепости и попало в лошадей вашей кареты.
– Довольно… Неужели вы просили у меня аудиенции только для того, чтобы рассказывать мне ваши нелепые замечания?
«А вы не учтивы, – подумал Ковиньяк, – так вы заплатите мне дороже».
– Я просил аудиенции, желая сказать вашему величеству, что вы великая королева и что я более всех удивляюсь вам.
– В самом деле? – сказала королева сухо.
– Уважая это величие и, следовательно, удивляясь ему, я решился вполне посвятить себя службе вашей.
– Благодарю, – отвечала королева с иронией. Потом повернулась к Гито и прибавила: – Вывести этого болтуна!
– Извините, ваше величество, не нужно выгонять меня, я уйду и сам, но, если я уйду, вы не возьмете Вера.
Ковиньяк, очень ловко поклонившись королеве, повернулся и пошел к дверям.
– Ваше величество, – сказал Мазарини потихоньку, – мне кажется, вы напрасно выгоняете его.
– Вернитесь, – сказала королева Ковиньяку, – и говорите. Вы очень странны и забавляете меня.
– Вы слишком милостивы, – отвечал Ковиньяк, кланяясь.
– Что говорили вы о Вере?
– Если вашему величеству, как я заметил сегодня утром, непременно угодно быть в Вере, то я долгом почту ввести вас туда.
– Каким образом?
– В Вере полтораста человек принадлежит мне.
– Вам?
– Да, мне.
– Что это значит?
– Я уступаю их вашему величеству.
– А потом?
– Что будет потом?
– Да.
– Потом, мне кажется, очень легко с сотнею солдат отпереть одни ворота.
Королева улыбнулась.
– Он не глуп, – сказала она.
Ковиньяк, вероятно, угадал комплимент, потому что поклонился во второй раз.
– А что вы за них хотите? – спросила она.
– Немного! По пятисот ливров за каждого. Я сам так платил им.
– Хорошо.
– А мне что же?
– А, так вы просите еще и себе?
– Я гордился бы местом, полученным от щедрот вашего величества.
– А какое место желаете?
– Хоть коменданта в Броне. Мне всегда хотелось быть комендантом.
– Согласна.
– В таком случае дело улажено, кроме одной маленькой бумажки.
– Какой?
– Не угодно ли вам подписать эту бумагу, которую я уже приготовил в надежде, что услуги мои будут приняты милостиво?
– А что это за бумага?
– Извольте прочитать.
Ловко округлив руку и почтительно преклонив колено, Ковиньяк подал бумагу.
Королева прочла:
«Если я вступлю без выстрела в Вер, то обязуюсь выплатить капитану Ковиньяку семьдесят пять тысяч ливров и назначить его комендантом крепости Брон».
– Это значит, – сказала королева, удерживая гнев, – это значит, что капитан Ковиньяк не вполне доверяет нашему слову и хочет иметь акт?
– В важных делах акты являются необходимостью, – сказал Ковиньяк с поклоном. – Старинная пословица гласит: Verba volant, то есть слова улетают, а у меня уже и так многое улетело.
– Дерзкий! – вскричала королева. – Ступайте!
– Уйду, ваше величество, – отвечал Ковиньяк, – но вы не возьмете Вера.
И в этот раз капитан повторил маневр, который так хорошо удался ему в первый раз, то есть повернулся и пошел к двери. Но королева очень рассердилась и уже не воротила его.
Ковиньяк вышел.
– Взять его! – сказала королева.
Гито пошел исполнять приказание.
– Позвольте, ваше величество, – сказал Мазарини, – мне кажется, вы напрасно предаетесь первому порыву гнева.
– Почему вы так думаете?
– Потому что, мне кажется, этот человек будет вам нужен, и если ваше величество обидит его теперь, то после надобно будет заплатить ему вдвое.
– Хорошо, – отвечала королева, – ему заплатят, сколько будет нужно, а теперь не выпускать его из виду.
– А, это совсем другое дело, и я первый готов похвалить вашу осторожность.
– Гито, посмотрите, где он, – сказала королева.
Гито вышел и через полчаса вернулся.
– Что же? – спросила Анна Австрийская. – Где он?
– Ваше величество, можете быть совершенно спокойны, – отвечал Гито, – капитан вовсе не думает уйти. Я собрал справки: он живет очень близко отсюда, в гостинице трактирщика Бискарро.
– Он туда и ушел?
– Никак нет, ваше величество, он стоит на горе и смотрит на приготовления маршала де ла Мельере к осаде. Кажется, это очень занимает его.
– А наша армия?
– Она подходит. По мере появления отряды строятся в боевой порядок.
– Так маршал теперь не начнет действия?
– Думаю, ваше величество, что лучше бы дать войскам отдохнуть одну ночь, а потом уже идти на приступ.
– Целую ночь! – вскричала Анна Австрийская. – Такая дрянная крепость остановила бы королевскую армию на целый день и на целую ночь! Невозможно! Гито, ступайте и скажите маршалу, что он должен идти на приступ сейчас же. Король желает ночевать в Вере.
– Но, ваше величество – начал Мазарини, – кажется, что осторожность маршала…
– А мне кажется, – возразила королева, – что надобно тотчас же наказать за оскорбление, нанесенное нам. Ступайте, Гито, и скажите маршалу, что королева смотрит на него.
Отпустив Гито величественным жестом, она взяла короля за руку, вышла и, не заботясь, идут ли за ней, начала подниматься по лестнице, которая вела на террасу.
С террасы, для которой были вырублены в лесу просеки с величайшим искусством, можно было видеть всю окрестность.
Королева быстро осмотрела местность. В двухстах шагах тянулась дорога в Либурн, на которой блистал белизною домик нашего друга Бискарро. У самой террасы протекала Дордонь, спокойная, быстрая и величественная, на правом ее берегу возвышалась крепость Вер, безмолвная, как развалина, около крепости шли вновь построенные ретраншементы. Несколько часовых прохаживались по галерее. Пять орудий вытягивали свои бронзовые шеи и показывали открытые пасти. На левом берегу маршал расположился лагерем. Вся армия, как уже сказывал Гито, прибыла на место.
На возвышении стоял человек и внимательно следил глазами за движением осаждающих и осажденных; то был Ковиньяк.
Гито переправлялся через реку на пароме изонского перевозчика.
Королева стояла на террасе неподвижно, нахмурив брови, и держала за руку юного Людовика XIV. Он смотрел на это зрелище с некоторым любопытством и говорил своей матери:
– Позвольте мне сесть на мою военную лошадь и пустите меня, прошу ваше величество, к маршалу, который собирается наказать дерзких ослушников.
За королевою стоял Мазарини. Лицо его, обыкновенно лукавое и насмешливое, казалось теперь серьезно-задумчивым, что случалось только в важные минуты. За королевою стояли придворные дамы; подражая молчанию Анны Австрийской, они едва смели разговаривать украдкой и вполголоса.
Все это с первого взгляда казалось совершенно спокойным, но это спокойствие походило на спокойствие пороха: одна искра может произвести в нем бурю и разрушение.
Особенно все взгляды стремились за Гито: он произведет взрыв, ожидаемый с такими различными надеждами.
Армия тоже ждала его с большим нетерпением. Едва вышел он на левый берег, едва узнали его, как все взгляды устремились на него. Маршал де ла Мельере, увидав его, оставил кружок офицеров, с которыми разговаривал, и пошел к нему навстречу.
Маршал и Гито поговорили несколько минут. Хотя река довольно широка в этом месте и хотя офицеры стояли довольно далеко от вестника, однако же все заметили, что лицо маршала выражало изумление. Было очевидно, что приказание казалось ему неудобоисполнимым, поэтому он с сомнением взглянул на террасу, где стояла королева со своей свитой. Но Анна Австрийская, поняв его мысль, повелительно кивнула ему головою и махнула рукою. Маршал, давно знавший непреклонность королевы, опустил голову в знак не согласия, а повиновения.
В ту же минуту по приказанию маршала три или четыре капитана, исправлявшие при нем ту должность, которую в наше время исправляют адъютанты, бросились на лошадей и поскакали по разным направлениям.
Везде, где они проезжали, лагерные работы тотчас прекращались, а при звуках барабанов и труб солдаты бросали солому, которую несли, и молотки, которыми вбивали колья для палаток. Все бежали к оружию: гренадеры брались за ружья, простые солдаты за пики, артиллеристы за свои орудия. Произошла невообразимая суматоха от столкновения всех этих людей, бежавших в различных направлениях, однако же мало-помалу клетки огромной шахматной доски прояснились, порядок последовал за суматохой, каждый солдат стал на свое место, гренадеры в центре, королевский отряд на правом крыле, артиллерия на левом. Барабаны и трубы замолчали.
Один барабан отвечал за ретраншементами и потом замолк.
На равнине воцарилось мертвое молчание.
Тут раздалась команда, громкая и ясная. Находясь довольно далеко, королева не могла расслышать слов, но увидела, что войска тотчас построились в колонны. Она вынула из кармана платок и махала им, а маленький король кричал лихорадочным голосом, топая ногами:
– Вперед! Вперед!
Армия отвечала одним криком: «Да здравствует король!» Потом артиллерия пустилась в галоп и заняла позицию на небольшом возвышении, при звуках барабанов двинулись и колонны.
То не была правильная осада. Ретраншементы, построенные Ришоном наскоро, были земляные, стало быть, не следовало проводить траншей, следовало взять их приступом. Однако же искусный верский комендант принял все возможные меры осторожности и удачно воспользовался средствами местности.
Вероятно, Ришон решился не стрелять прежде врагов, потому что и на этот раз ждал первого выстрела королевских войск. Только, как и во время первого нападения, из-за укреплений показался страшный ряд мушкетов, которые уже нанесли так много вреда королевскому отряду.
В это время шесть орудий загремели, и в то же время полетели глыбы земли с парапетов.
Не долго ждали ответа: крепостные орудия тоже заговорили и очистили ряды в королевских войсках, но по команде начальников эти кровавые борозды закрылись, и главная колонна, на минуту расстроенная, опять пошла вперед.
Тут начали стрелять из мушкетов, пока заряжали орудия.
Через пять минут два залпа с двух сторон встретились и раздались вместе, как два грома, грохочущие в один момент.
Но погода была ясная, без ветра, и дым останавливался над полем битвы, скоро осажденные и осаждавшие исчезли в облаке, которое изредка прорезывали огненные молнии артиллерийского грома.
Иногда из этого облака, с задних рядов королевского войска, выходили люди, шатаясь, и через несколько шагов падали, оставляя за собою кровавый след.
Скоро число раненых увеличилось, а гром пушек и свист пуль продолжался. Между тем королевская артиллерия начинала палить без цели, наудачу, потому что в густом дыму не могла отличать своих от неприятеля.
Напротив того, крепостная артиллерия видела перед собою только врагов и потому действовала все быстрее и сильнее.
Вдруг королевская артиллерия замолчала: очевидно было, что начали приступ и вступили в рукопашный бой.
Для зрителей настал момент страха.
Между тем дым, не поддерживаемый действием орудий и мушкетов, медленно поднялся вверх. Тут увидели, что королевская армия отбита, что низ стен прикрыт трупами. В укреплении был пролом, но его наполняли люди, пики, мушкеты. Среди этих людей стоял Ришон, облитый кровью, однако же спокойный и хладнокровный, как будто он присутствовал только в качестве зрителя при страшной трагедии, в которой он играл важную роль. Он держал в руках топор, притупившийся от ударов.
Казалось, сама судьба хранила этого человека, который беспрестанно находился в огне, всегда в первом ряду. Ни одна пуля не попала в него, ни одна пика не дотронулась до него: казалось, он столь же неуязвим, сколько и бесстрашен.
Три раза маршал де ла Мельере лично водил войска на приступ, три раза опрокинули их в глазах короля и королевы.
Горькие слезы текли по бледным щекам короля. Анна Австрийская ломала руки и шептала:
– О, если этот человек когда-нибудь попадет в мои руки, я покажу на нем страшный пример.
По счастию, темная ночь быстро спускалась и прикрывала стыд королевы. Маршал де ла Мельере приказал бить отбой.
Ковиньяк оставил свой пост, сошел с возвышения, на котором стоял, и, засунув руки в карманы, пошел по лугу к гостинице Бискарро.
– Ваше величество, – сказал Мазарини, указывая на Ковиньяка, – вот человек, который за самую ничтожную сумму избавил бы нас от необходимости проливать столько крови.
– Господин кардинал, – возразила королева, – может ли такой расчетливый человек, как вы, давать подобный совет?
– Ваше величество, я расчетлив, вы правы, я знаю цену деньгам, зато знаю и цену крови. А в эту минуту для вас кровь дороже денег.
– Будьте спокойны, господин кардинал, за пролитую кровь мы отомстим. Послушайте, Комменж, – прибавила она, обращаясь к лейтенанту королевских телохранителей, – ступайте к маршалу и попросите его ко мне.
– Бернуэнь, – сказал Мазарини своему камердинеру, указывая на Ковиньяка, который уже подходил к гостинице «Золотого Тельца», – видишь этого человека?
– Вижу.
– Приведи его ко мне, когда смеркнется.
На другой день после свидания с Канолем виконтесса де Канб пошла к принцессе исполнить обещание, данное барону.
Весь город находился в волнении: узнали, что король прибыл к Веру и в то же время что Ришон удивительно защищался, что он с пятьюстами человеками два раза отразил королевскую армию, состоявшую из двенадцати тысяч воинов. Принцесса узнала это известие прежде всех. В восторге и радости она захлопала в ладоши и вскричала:
– Ах, если бы у меня было сто человек, похожих на моего храброго Ришона!
Виконтесса де Канб приняла участие в общей радости и была вдвойне счастлива: она могла искренно хвалить подвиг человека, которого уважала, и кстати высказать свою просьбу, которая могла не иметь успеха, если бы было получено дурное известие. Теперь успех ее просьбы казался обеспечен вестью о победе.
Но принцесса среди своей радости была озабочена такими важными делами, что Клара не посмела высказать свою просьбу. Дело шло о доставления Ришону помощи. Все понимали, что он очень нуждается в ней, потому что скоро армия герцога д’Эпернона соединится с королевскою. В совете принцессы толковали об этой помощи. Клара, видя, что в эту минуту политические дела берут верх над сердечными, ограничилась ролью советницы и в этот день ни слова не сказала о Каноле.
Коротенькое, но нежное письмо уведомило прекрасного пленника об этой отсрочке. Промедление показалось ему не таким тягостным, как вы могли бы подумать: в ожидании счастливого события есть столько же сладких ощущений, сколько и в самом событии. Сердце Каноля было так полно любви, что ему нравилось (как говорил он) ждать в передней счастия. Клара просила его ждать терпеливо, он ждал почти с радостью.
На другое утро устроили вспомогательный отряд. В одиннадцать часов он отправился вверх по реке, но ветер и течение были противные, и потому рассчитали, что, как бы он ни спешил, все-таки, идучи на веслах, пристанет к крепости не ранее следующего дня. Капитан Равальи, начальник экспедиции, получил в то же время приказание осмотреть по дороге крепость Брон, которая принадлежала королеве.
Все утро провела принцесса в надзоре за приготовлениями к отправлению отряда. После обеда назначили большой совет для обсуждения мер, какими следует, если можно, воспрепятствовать герцогу д’Эпернону соединиться с маршалом де ла Мельере или по крайней мере помешать их соединению до тех пор, пока подкрепление подойдет к Ришону.
Поэтому Клара поневоле должна была ждать следующего дня, но в четыре часа она имела случай подать приятный знак Канолю, проходившему мимо ее окон. Знак этот был так исполнен сожалений и любви, что Каноль почти радовался, что ему приходится ждать.
Однако же вечером, чтобы наверное сократить отсрочку и чтобы принудить себя высказать принцессе тайну, Клара попросила на следующий день частной аудиенции у ее высочества. Разумеется, принцесса тотчас согласилась принять виконтессу.
В назначенный час Клара вошла в комнату принцессы, которая встретила ее милостивою улыбкою, она была одна, как просила Клара.
– Что, милая моя? – спросила принцесса. – Что случилось особенно важного, что ты просишь у меня частной аудиенции, зная, что я весь день готова принимать моих коротких друзей?
– Ваше высочество, – отвечала Клара, – в минуту вашей радости, которой вы так достойны, я пришла просить вас… обратить ваше внимание на меня… Мне тоже нужно немножко счастия.
– С величайшею радостью, милая моя Клара, и сколько бы судьба ни послала тебе счастия, оно никогда не сравнится с тем, которого я тебе желаю. Говори поскорее, чего ты хочешь? Если счастие твое зависит от меня, то будь уверена, что я не откажу.
– Я вдова, свободна, даже слишком свободна, потому что эта свобода тяготит меня более всякого рабства, – отвечала Клара. – Я желала бы променять одиночество на что-нибудь поприятнее.
– То есть ты хочешь выйти замуж, не так ли, дочь моя? – спросила принцесса, засмеявшись.
– Кажется, да, – отвечала Клара и вся покраснела.
– Хорошо, это наше дело.
Клара вздрогнула.
– Будь спокойна, мы побережем твою гордость. Тебе надобно герцога и пэра, виконтесса. Я тебе найду его между нашими верными.
– Ваше высочество слишком заботитесь обо мне, – сказала виконтесса. – Я не думала вводить вас в хлопоты.
– Да, но я хочу заботиться о тебе: я должна заплатить тебе счастьем за твою преданность. Однако же ты подождешь до конца войны, не так ли?
– Подожду как можно меньше, – отвечала виконтесса, улыбаясь.
– Ты говоришь, как будто уже выбрала кого-нибудь, как будто у тебя в руках муж, которого ты просишь у меня.
– Да оно точно так, как вы изволите говорить.
– Неужели! А кто же этот счастливый смертный? Говори, не бойся!
– Ах, ваше высочество, простите меня!.. Сама не знаю, почему я вся дрожу.
Принцесса улыбнулась, взяла Клару за руку и приблизила к себе.
– Дитя! – сказала она.
Потом, посмотрев на нее пристально, от чего Клара еще более смутилась, принцесса спросила:
– Я знаю его?
– Кажется, вы изволили видеть его несколько раз.
– Не нужно спрашивать, молод ли он?
– Ему двадцать восемь лет.
– Дворянин?
– Из самых старинных.
– Храбр?
– О, знаменит храбростью.
– Богат?
– Я богата.
– Да, милая, да, и я этого не забыла. Ты самая богатая во всем нашем приходе, и мы с радостью вспоминаем, что во время теперешней войны твои луидоры и полновесные экю твоих фермеров не раз выводили нас из затруднительного положения.
– Ваше высочество делает мне честь, напоминая о моей преданности.
– Хорошо. Мы произведем его в полковники нашей армии, если он еще только капитан, и в генералы, если он только полковник. Ведь он, вероятно, верен нам, надеюсь?
– Он был в Лане, ваше высочество, – отвечала Клара с хитростью, которой научилась с некоторого времени в дипломатических занятиях.
– Прекрасно! Теперь мне остается узнать только одно, – прибавила принцесса.
– Что такое?
– Имя счастливца, которому принадлежит сердце храбрейшей из моих воинов и которому скоро вся ты будешь принадлежать.
Клара собиралась произнести имя Каноля, как вдруг на дворе раздался топот лошади и послышался говор, всегда сопровождающий человека, приехавшего с важным известием. Принцесса услышала и топот и говор и подбежала к окну. Курьер, весь в поту и в пыли, соскочил с лошади и рассказывал что-то людям, окружавшим его. По мере того как он говорил, на лицах слушателей выражалось уныние. Принцесса не могла удержать нетерпения, открыла окно и закричала:
– Впустите его сюда.
Курьер поднял голову, узнал принцессу и бросился бежать по лестнице. Через минуту он явился в комнату, в грязи, с растрепанными волосами, как был в дороге, и сказал, задыхаясь:
– Простите, ваше высочество, что я осмеливаюсь явиться к вам в таком виде. Но я привез страшную новость: Вер капитулировал.
Принцесса отступила на шаг, Клара с отчаянием опустила руки. Лене, вошедший за вестником, побледнел.
Пять или шесть человек, забыв уважение к принцессе, тоже вошли в комнату и стояли в изумлении.
– Господин Равальи, – сказал Лене курьеру, – повторите ваши слова, я не могу поверить…
– Извольте: Вер капитулировал!
– Сдался! – повторила принцесса. – А что же ваш вспомогательный отряд?
– Мы опоздали, ваше высочество. Мы пришли в ту самую минуту, как Ришон сдался.
– Ришон сдался! – вскричала принцесса. – Подлец!
От этого восклицания принцессы все присутствовавшие вздрогнули, однако же все молчали, кроме Лене.
– Принцесса, – сказал он строго и не потворствуя гордости принцессы, – не забывайте, что честь преданных вам людей зависит от ваших слов, как жизнь их зависит от судьбы. Не называйте подлецом храбрейшего из ваших слуг, или, в противном случае, завтра же самые вернейшие оставят вас, видя, как обращаетесь вы с ними, и вы останетесь одни, без защиты…
– Лене!.. – вскричала принцесса.
– Повторяю вашему высочеству, что Ришон – не подлец, что я отвечаю за него моею головою, и если он сдался, то, верно, не мог поступить иначе.
Принцесса, побледнев от гнева, хотела отвечать ему с обыкновенной своею гордой запальчивостью, но, увидав, что все лица отвертываются от нее, что все глаза не хотят встретиться с ее глазами, что Лене гордо поднял голову, а Равальи потупил глаза в землю, она поняла, что в самом деле погибнет, если будет придерживаться своей неуместной системы. Поэтому она призвала на помощь обыкновенные свои сетования.
– Как я несчастна! – сказала она. – Все изменяет мне – и судьба и люди. Ах, сын мой! Бедный сын мой! Ты погибнешь, как погиб отец твой!
Крик слабой женщины, порыв материнской горести всегда находят отголосок в сердцах. Эта комедия, уже часто удававшаяся принцессе, и теперь произвела эффект.
Между тем Лене заставил Равальи рассказывать подробности капитуляции Вера.
– А, я это знал! – сказал он через несколько минут.
– Что такое? – спросила принцесса.
– Что Ришон не подлец!
– А почему вы знаете?
– Потому что он держался два дня и две ночи, потому что он схоронил бы себя под развалинами своей крепости, разбитой ядрами, если бы рота не взбунтовалась и не принудила его сдаться.
– Следовало умирать, а не сдаваться, – сказала принцесса.
– Ах, ваше высочество, разве умираешь, когда захочется? – возразил Лене. – По крайней мере, – прибавил он, обращаясь к Равальи, – он, сдаваясь, обеспечил себе жизнь?
– Кажется, нет, – отвечал Равальи. – Какой-то лейтенант из гарнизонных вел переговоры с неприятелем, так что во всем этом есть измена, и Ришон был выдан без всяких условий.
– Видите ли! – вскричал Лене. – Тут измена! Ришон выдан! Я знаю Ришона, знаю, что он не способен не только к подлости, но даже к слабости. Ах, ваше высочество, – продолжал Лене, обращаясь к принцессе, – изволите слышать? Ему изменили, его предали. Так займемся его участью как можно скорее! Переговоры вел его лейтенант, говорите вы, господин Равальи? Над головой бедного Ришона висит страшное несчастие. Пишите, ваше высочество, пишите скорее, умоляю вас!
– Писать! – сказала принцесса с досадой. – Я должна писать, к кому, зачем?
– Чтобы спасти его.
– Э, – сказала принцесса, – когда сдают крепость, то принимают свои меры.
– Но разве вы не изволите слышать, что он не сдавал крепость? Разве вы не слышите, что говорит капитан?.. Ему изменили, его предали, может быть! Не он вел переговоры, а его лейтенант.
– Что могут ему сделать, вашему Ришону? – спросила принцесса.
– Что ему сделают? Вы забыли, какою хитростью занял он крепость Вер? Вы забыли, что мы дали ему бланк герцога д’Эпернона, что он держался против королевской армии в присутствии короля и королевы, что Ришон первый поднял знамя бунта, что на нем захотят показать пример? Ах, ваше высочество, умоляю вас, напишите к маршалу де ла Мельере, пошлите к нему курьера или парламентера.
– А какое поручение дадим мы ему?
– Какое? Чтобы он всеми средствами спас жизнь храброму воину… Если вы не поспешите… О, я знаю королеву… И теперь, может быть, ваш курьер опоздает.
– Опоздает? А разве у нас нет заложников? Разве у нас нет в Шантильи и здесь пленных офицеров из королевской армии?
Клара встала в испуге.
– Ваше высочество, ваше высочество! – вскричала она. – Исполните просьбу Лене… Мщение не возвратит свободы Ришону!
– Дело идет не о свободе, а о его жизни, – сказал Лене со своею мрачною настойчивостью.
– Хорошо, – отвечала принцесса, – мы сделаем то же, что те сделают: тюрьму за тюрьму, плаху за плаху.
Клара вскрикнула и упала на колени.
– Ваше высочество, – сказала она, – Ришон друг мой. Я пришла к вам просить милости, и вы обещали не отказать мне. Так вот о чем прошу я вас: употребите всю вашу власть, чтобы спасти Ришона.
Принцесса даровала Кларе то, в чем отказывала советам Лене. Она подошла к столу, взяла перо и написала к маршалу де ла Мельере письмо, в котором просила выменять Ришона на любого из королевских офицеров, находящихся у нее в плену. Написав письмо, она искала глазами, кого бы послать парламентером. Тут Равальи, страдавший еще от раны, измученный недавнею поездкой, предложил себя с условием, чтобы ему дали свежую лошадь. Принцесса позволила ему распоряжаться своей конюшней, и капитан поскакал, подстрекаемый криками толпы, убеждениями Лене и просьбами Клары.
Через минуту послышались громкие восклицания народа, которому Равальи объяснил цель своей поездки. Чернь в восторге громко кричала:
– Принцессу! Герцога Энгиенского!
Принцессе наскучило это ежедневное усердие, более похожее на требование, чем на просьбу, и она хотела не исполнить народного желания. Но, как всегда случается в подобных обстоятельствах, чернь упорствовала, и крики скоро превратились в бешеный рев.
– Пойдем, – сказала принцесса, взяв сына за руку, – пойдем! Мы здесь рабы, надобно повиноваться.
И, вооружив лицо милостивою улыбкою, она вышла на балкон и поклонилась народу, которого она была рабой и повелительницей.
XVI
В ту минуту, как принцесса и сын ее показались на балконе при радостных криках толпы, вдруг раздались в отдалении флейты и барабаны.
В ту же секунду шумная толпа, осаждавшая дом, где жила принцесса, повернулась в ту сторону, откуда неслись звуки барабанов, и, не заботясь о законах приличия, прошла по направлению этой музыки. Это было очень просто. Жители Бордо уже десять, двадцать, сто раз видели принцессу, а барабаны обещали им что-нибудь новенькое.
– Они, по крайней мере, откровенны, – сказал с улыбкою Лене, стоявший за раздраженною принцессой. – Но что значат эти крики и эта музыка? Признаюсь, так же, как и этим плохим льстецам, мне хочется узнать…
– Так бросьте меня и вы, – отвечала принцесса, – и извольте бежать по улице.
– Сейчас бы это сделал, если бы был уверен, что принесу вашему высочеству радостную весть.
– О, я уже не жду радостных вестей, – сказала принцесса, подняв печальный взор к светлому небу, которое расстилалось над ее головою. – Нам везде неудача.
– Вы знаете, – отвечал Лене, – что я не привык обманывать себя надеждами. Однако же я почти уверен, что этот шум предвещает нам счастливое событие.
Действительно, все более и более приближавшийся шум, рукоплескания густой толпы, которая поднимала руки и махала платками, убедили даже принцессу, что новость должна быть хорошая. Она начала прислушиваться так внимательно, что даже забыла обиду, нанесенную ей чернью.
Она услышала, что кричали:
– Пленник, пленник! Комендант Брона!
– Ага! – сказал Лене. – Комендант Брона у нас в плену! Дело хорошее! Он будет у нас порукою за Ришона.
– Да разве у нас нет уже коменданта Сен-Жоржа? – возразила принцесса.
– Я очень счастлива, – сказала маркиза де Турвиль, – что план мой касательно Брона так удался.
– Маркиза, – отвечал Лене, – не будем льстить себя такою полною победою. Случай играет планами мужчин, а иногда и планами женщин.
– Однако же, милостивый государь, – возразила маркиза с обыкновенной своею самоуверенностью, – если комендант взят, то взята и крепость.
– Ну, это еще не совершенно верно, маркиза! Но успокойтесь: если мы вам обязаны этим двойным успехом, то я первый, как и всегда, поздравляю вас.
– Одно удивляет меня, – сказала принцесса, ища в этом счастливом событии той стороны, которая могла обидеть ее аристократическую гордость, – как я первая не узнала об этой новости? Это неизвинительная неучтивость, и герцог де Ларошфуко всегда так делает.
– Ах, ваше высочество, у нас так мало солдат, а вы хотите, чтобы мы еще рассылали их гонцами. Нельзя требовать слишком многого. Когда получают добрую весть, следует принимать ее с радостью, не заботясь, каким образом она к нам доходит.
Между тем толпа увеличивалась, потому что все отдельные группы сливались с нею, как ручейки сливаются с рекою. Посреди этой толпы, состоявшей из нескольких тысяч человек, шло тридцать солдат, а посреди солдат шел пленник, которого, как казалось, солдаты защищали от народной ярости.
– Смерть! Смерть ему! – кричала толпа. – Смерть коменданту Брона!
– Ага, – сказала принцесса, улыбаясь с торжеством, – решительно есть пленник, и, кажется, притом комендант Брона.
– Точно так, ваше высочество, – отвечал Лене, – и притом, кажется, пленник находится в страшной опасности. Слышите угрозы? Видите, какое бешенство? Ах, ваше высочество, они растолкают солдат и разорвут его на куски! О, тигры! Они чуют кровь и хотят упиться ею.
– Пускай они делают, что хотят! – вскричала принцесса с кровожадностью, свойственной женщинам, когда они предаются дурным наклонностям. – Оставьте их! Ведь это кровь врага!
– Но, ваше величество, – возразил Лене, – враг этот находится под прикрытием принца Конде, подумайте об этом. Притом, может быть, Ришон, наш храбрый Ришон, подвергается точно такой же участи? Ах, они отобьют солдат! Если они доберутся до него, он погиб!
Лене обернулся и закричал:
– Отправить двадцать человек на помощь солдатам, двадцать человек решительных и смелых! Если дотронутся до пленника, то вы ответите мне вашими головами. Ступайте!
Тотчас двадцать мушкетеров из городской милиции, принадлежавшие к лучшим семействам бордоских жителей, спустились, как поток, по лестнице, пробились сквозь толпу и присоединились к отряду. Они едва не опоздали: несколько рук, подлиннее и порешительнее прочих, успели уже оборвать фалды у синего мундира пленного коменданта.
– Благодарю вас, господа, – сказал он, – вы вырываете меня из челюстей каннибалов. Это очень хорошо с вашей стороны. Ну, если они всегда так едят людей, то скушают всю королевскую армию в сыром виде, когда она придет осаждать город.
Он засмеялся и пожал плечами.
– Какой храбрец! – сказали в толпе, увидав спокойствие пленника, может быть, несколько притворное, и повторяя его выходку. – Да он настоящий храбрец! Он ничего не боится! Да здравствует комендант!
– Пожалуй, извольте, – отвечал пленный, – да здравствует комендант Брона! Мне было бы очень хорошо, если бы он здравствовал.
Бешенство народа тотчас превратилось в удивление, и это удивление тотчас разразилось в энергических выражениях.
Вместо мучительной смерти торжество досталось коменданту, то есть нашему другу Ковиньяку.
Читатель, вероятно, уже догадался, что это был Ковиньяк, так печально вступивший в Бордо под пышным названием коменданта Брона.
Под прикрытием солдат и под защитою своей неустрашимости пленник добрался до дома принцессы. Половина стражи осталась у ворот для охранения их, а другая половина повела его к принцессе.
Ковиньяк гордо и спокойно вошел в комнату, но надобно признаться, что под геройскою наружностью сердце его сильно билось.
Его узнали при первом взгляде на него, хотя толпа порядочно попортила ему синий мундир, золотые галуны и перо на шляпе.
– Ковиньяк! – вскричал Лене.
– Господин Ковиньяк – комендант в Броне! – сказала принцесса. – Да это просто измена!
– Что вы изволите говорить, ваше высочество? – спросил Ковиньяк, понимая, что настала минута, когда ему понадобится все его хладнокровие и особенно весь его ум. – Мне кажется, вы изволили что-то сказать про измену.
– Да, тут измена. С каким титулом осмелились вы явиться передо мною?
– С титулом коменданта Брона.
– Так вы видите сами измену. Кто дал вам звание коменданта?
– Мазарини.
– Измена еще хуже, говорю вам. Вы комендант Брона, и ваша рота предала Вер. Вы получили звание за ваш подвиг!
При этих словах самое естественное удивление выразилось на лице Ковиньяка. Он осмотрелся, как бы отыскивая человека, к которому могут относиться эти странные слова, но, убедившись, что обвинение падает решительно на него, он опустил руки по швам с непритворным отчаянием.
– Моя рота предала Вер? – повторил он. – И вы упрекаете меня этим?
– Да, я. Представляйтесь, что вы этого не знаете, притворяйтесь удивленным. Да, вы, кажется, хороший актер, но меня не обманут ни ваши слова, ни ваши гримасы, как бы они превосходно ни согласовались.
– Я вовсе не притворяюсь, – отвечал Ковиньяк, – как могу я знать, что происходит в Вере, когда я там во всю жизнь ни разу не был?
– Неправда! Неправда!
– Мне нечего отвечать на подобные обвинения. Вижу только, что вы изволите гневаться на меня… Припишите откровенности моего характера то, что я защищаюсь так свободно. Я думал, напротив того, что могу пожаловаться на вас.
– На меня! – вскричала принцесса Конде, удивленная такою дерзостью.
– Разумеется, ваше высочество, – отвечал Ковиньяк, не смущаясь. – Основываясь на вашем честном слове и на слове господина Лене, который теперь здесь, я собрал роту храбрых людей, и обещания мои им тем священнее, что все они были основаны тоже на моем честном слове. Потом я пришел просить у вашей светлости обещанных денег… самую безделицу… тридцать или сорок тысяч ливров… Да и деньги-то следовали не мне, а храбным воинам, которых я доставил партии господ принцев. И что же? Ваше высочество отказали мне… Да, отказали!.. Ссылаюсь на господина Лене.
– Правда, – сказал Лене, – когда господин Ковиньяк приходил, у нас не было денег.
– А разве вы не могли подождать? Разве верность ваша и ваших людей рассчитана была по часам?
– Я ждал столько времени, сколько назначил мне сам герцог де Ларошфуко, то есть целую неделю. Через неделю я опять явился. В этот раз мне решительно отказали. Ссылаюсь на господина Лене.
Принцесса повернулась к советнику, губы ее были сжаты, брови нахмурены, глаза горели.
– К несчастию, – сказал Лене, – я должен признаться, что господин Ковиньяк говорит правду.
Ковиньяк гордо поднял голову.
– И что же, ваше высочество? – продолжал он. – Что сделал бы интриган в подобном случае? Интриган продал бы королеве себя и своих солдат. Но я… я терпеть не могу интриг и потому распустил всех моих людей, возвратив каждому из них его честное слово. Оставшись совершенно один, я сделал то, что советует мудрый в случае сомнения: я ни в чем не принимал участия.
– А ваши солдаты! А ваши солдаты! – закричала принцесса с гневом.
– Я не король и не принц, – отвечал Ковиньяк, – но простой капитан, у меня нет ни подданных, ни вассалов, и потому я называю моими солдатами только тех, кому я плачу жалованье. А раз мои солдаты равно ничего не получили, о чем свидетельствует господин Лене, то и получили свободу. Тогда-то, вероятно, они восстали на нового своего начальника. Как тут помочь? Признаюсь, что не знаю.
– Но вы сами вступили в партию короля? Что вы на это скажете? Что ваше бездействие надоело вам?
– Нет, ваше высочество, но мое бездействие, самое невинное, показалось подозрительным королеве. Меня вдруг арестовали в гостинице «Золотого Тельца» на Либурнской дороге и представили ее величеству.
– И тут-то вы вступили в переговоры?
– Ваше высочество, в сердце деликатного человека много струн, за которые можно затронуть его. Душа моя была уязвлена, меня оттолкнули от партии, в которую я бросился со слепою доверенностью, со всем жаром, со всем пылом юности. Меня привели к королеве два солдата, готовые убить меня, я ждал упреков, оскорблений, смерти. Ведь все-таки я хоть мысленно служил делу принцев. Но случилось противное тому, чего я ждал… Меня не наказали, не лишили меня свободы, не послали в тюрьму, не возвели на эшафот… Напротив, великая королева сказала мне:
«Храбрый и обманутый юноша, я могу одним словом лишить тебя жизни, но ты видишь, там были к тебе неблагодарны, а здесь будут признательны. Теперь ты будешь считаться между моими приверженцами. Господа, – сказала она, обращаясь к моим стражам, – уважайте этого офицера, я оценила его достоинства и назначаю его вашим начальником. А вас, – прибавила она, повертываясь ко мне, – вас назначаю я комендантом в Брон: вот как мстит французская королева».
Что мог я возражать? – продолжал Ковиньяк своим обыкновенным голосом, переставая передразнивать Анну Австрийскую полукомическим и полусентиментальным тоном. – Что мог я возражать? Ровно ничего! Я был обманут в самых сладких надеждах, я был обижен за бескорыстное усердие мое к вам, которой я имел случай – с радостью вспоминаю об этом – оказать маленькую услугу в Шантильи. Я поступил, как Кориолан, перешел к вольскам.
Эта речь, произнесенная драматическим голосом и с величественными жестами, произвела большой эффект на слушателей. Ковиньяк заметил свое торжество, потому что принцесса побледнела.
– Наконец позвольте же узнать, кому вы верны?
– Тем, кто ценит деликатность моего поведения, – ответил Ковиньяк.
– Хорошо. Вы мой пленник.
– Имею честь быть вашим пленником, но надеюсь, что вы будете обращаться со мною как с дворянином. Я взят в плен, это правда, но я не сражался против вас. Я ехал в свою крепость, как вдруг попал на отряд ваших солдат и они захватили меня. Я ни одну секунду не скрывал ни звания, ни мнения своего. Повторяю: прошу, чтобы со мной обращались не только как с дворянином, но и как с комендантом.
– Хорошо, – отвечала принцесса. – Тюрьмою вам назначается весь город; только поклянитесь честью, что не будете искать случая бежать.
– Поклянусь во всем, в чем угодно вашему высочеству.
– Хорошо. Лене, дайте пленнику формулу присяги, мы примем его клятву.
Лене продиктовал присягу Ковиньяку. Ковиньяк поднял руку и торжественно поклялся не выходить из Бордо, пока сама принцесса не снимет с него клятвы.
– Теперь можете идти, – сказала принцесса, – мы верим вашему дворянскому прямодушию и вашей чести воина.
Ковиньяк не заставил повторить этих слов два раза, поклонился и вышел, но, уходя, он успел заметить жест Лене, который значит: он прав, а виноваты мы, вот что значит скупиться в политике.
Дело в том, что Лене, умевший ценить людей, понял всю тонкость характера Ковиньяка. И именно потому, что не обманывал себя доводами, высказанными Ковиньяком, удивлялся, что он так ловко выпутался из самого затруднительного положения, в котором может быть изменник.
Ковиньяк сошел с лестницы в раздумье, подпирая подбородок рукою и рассуждая:
– Ну, теперь надобно продать им моих людей тысяч за сто, и это очень возможно, потому что честный и умный Фергюзон выговорил себе и своим полную свободу. Ну, рано или поздно мне это удастся. Увидим, – прибавил Ковиньяк, совершенно утешаясь, – мне кажется, я не дурно сделал, что отдался им в руки.
