Утомленный этим долгим рассказом, часто прерываемым слезами, Арман сжал руками лоб и закрыл глаза, не то задумавшись, не то пытаясь заснуть; мне он передал листочки, исписанные рукой Маргариты.

Через несколько минут Арман начал дышать быстрее, и я решил, что он заснул, но так чутко, что мог проснуться от всякого шума.

Вот что я прочел и переписал без всякого изменения:

«Сегодня пятнадцатое декабря. Я больна уже три или четыре дня. Сегодня утром я слегла в постель; на дворе пасмурно, на душе печально; около меня нет никого, я думаю о вас, Арман. Где вы теперь, когда я пишу эти строки? Далеко от Парижа, очень далеко, как мне говорили, и, может быть, уже забыли Маргариту. Будьте счастливы, вам я обязана единственными счастливыми моментами своей жизни.

Я должна была вам дать объяснение своего поведения и написала письмо; но письмо, написанное такой девушкой, как я, могло показаться ложью; только смерть может освятить его своим авторитетом, оно перестанет быть простым письмом и станет исповедью.

Я больна и могу умереть от этой болезни; у меня всегда было предчувствие, что я умру молодой. Моя мать умерла от чахотки, мой образ жизни мог только усилить эту болезнь, единственное наследство, которое я получила от матери; но я не хочу умереть, прежде чем вы не узнаете, как вам относиться ко мне в том случае, если вы по возвращении будете еще интересоваться бедной девушкой, которую любили перед отъездом.

Вот что было в том письме, которое я с наслаждением повторяю, чтобы снова оправдаться в своих собственных глазах. Вы помните, Арман, как приезд вашего отца встревожил нас в Буживиле; вы помните невольный ужас, который мне причинил этот приезд, объяснение, которое произошло у вас с ним и о котором вы мне рассказывали вечером. На следующий день, когда вы были в Париже и ждали отца, ко мне пришел какой-то человек и передал письмо от господина Дюваля.

В этом письме, которое я прилагаю здесь, заключалась серьезная просьба под каким-нибудь предлогом удалить вас на завтра из дому и принять вашего отца; он должен был со мной поговорить и убедительно просил меня ничего вам не рассказывать о его письме.

Вы помните, как настойчиво я вам советовала снова поехать в Париж на следующий день.

Через час после вашего отъезда приехал ваш отец. Не буду вам рассказывать, какое впечатление произвел на меня его суровый вид. Ваш отец пропитан старыми теориями, согласно которым все куртизанки бессердечны и глупы, нечто вроде автоматов для получения денег, всегда готовые, как железные машины, раздавить руку, которая им протягивает что-нибудь, и безжалостно, бессердечно растерзать того, кто их поддерживает.

Ваш отец очень вежливо просил меня в письме принять его; на самом деле он не был таким, как в письме. В его первых словах была надменность, гордость и даже угроза, и я должна была ему напомнить, что я у себя дома, что только искренняя привязанность к его сыну заставляет меня давать ему отчет в своих действиях.

Господин Дюваль немного успокоился, но, однако, заявил мне, что он не может больше терпеть, чтобы его сын разорялся из-за меня; я красива, это правда, но, как бы я ни была красива, я не должна своей красотой губить будущее молодого человека, вводя его в громадные издержки.

На это я могла дать только один ответ, не правда ли? Представить ему доказательства, что с тех пор, как я стала вашей любовницей, никакая жертва меня не устрашала, лишь бы остаться вам верной и не брать у вас больше денег, чем вы могли дать. Я показала квитанции из ломбарда, расписки тех людей, которым я продала вещи, не принятые в заклад, рассказала вашему отцу о своем решении продать всю свою обстановку, чтобы заплатить долги и жить с вами, не будучи вам в тягость. Я рассказала ему о нашем счастье, о том, что вы мне открыли жизнь спокойную и счастливую, и в конце концов он поверил очевидности, протянул мне руку и попросил у меня извинения за свое поведение.

Потом он сказал:

– Теперь, сударыня, я попытаюсь не упреками и угрозами, а просьбами добиться от вас жертвы, превышающей все другие жертвы, которые вы до сих пор приносили моему сыну.

Я задрожала при этом предисловии. Ваш отец приблизился ко мне, взял обе мои руки и продолжал серьезным голосом:

– Дитя мое, пожалуйста, не истолкуйте в дурную сторону то, что я вам скажу; поймите только, что жизнь ставит иногда нашему сердцу суровые задачи, но их нужно выполнять. Вы добрая, и ваше сердце способно на великодушие, незнакомое многим другим женщинам, которые, может быть, и презирают вас, но недостойны сравняться с вами. Но подумайте только, кроме любовницы, есть еще семья; кроме любви, есть обязанность; после того возраста, когда господствуют страсти, наступает возраст, когда человек должен занимать серьезное положение, чтобы заслужить уважение. У моего сына нет состояния, а он хочет вам пожертвовать наследством матери. Если он примет от вас жертву, которую вы хотите ему принести, честь и достоинство обязывают его обеспечить вас на случай несчастья. Но он не может принять вашей жертвы, потому что свет, которого вы не знаете, истолкует превратно его согласие и запятнает наше имя. Никто не поинтересуется спросить себя, любит ли вас Арман и любите ли вы его, является ли эта взаимная любовь счастьем для него и спасением для вас; все отметят только то, что Арман Дюваль позволил своей содержанке, – простите, дитя мое, за все, что я вам должен сказать, – продать для него все, что у нее было. Наступит когда-нибудь день упреков и сожаления, будьте уверены, что и для вас этот день настанет, и вы оба будете влачить цепь, которую не сумеете порвать. Что вы будете тогда делать? Ваша молодость будет потеряна, будущее моего сына разрушено, а я, его отец, получу благодарность только от одного из своих детей, а ждал от обоих.

Вы молоды, красивы, жизнь вас утешит; у вас благое сердце, и воспоминание о хорошем поступке искупит для вас многое в прошлом. За те полгода, что Арман знаком с вами, он забыл меня. Я писал ему четыре раза, а он и не подумал мне ответить. Я мог умереть, и он не узнал бы этого!

Какое бы решение вы ни приняли жить иначе, чем вы жили до сих пор, Арман, с его любовью к вам, не допустит затворничества, на которое вас обрекают его скромные средства и для которого не создана ваша красота. Неизвестно, что он предпримет! Он играл, я знаю; он ничего вам об этом не говорил, я это тоже знаю; и в момент опьянения он мог потерять часть того, что я собирал долгие годы в приданое моей дочери, для него и на свою старость. То, что могло случиться раньше, может случиться в будущем. А уверены ли вы в том, что жизнь, которую вы покинете для него, не прельстит вас снова?

Уверены ли вы в том, что, полюбив его, вы не полюбите никого другого? А может быть, вы будете страдать от оков, которые ваша связь наложит на жизнь вашего любовника, и не сумеете его утешить, если с течением лет грезы любви сменятся честолюбием? Подумайте обо всем этом, сударыня: вы любите Армана, докажите это ему единственным способом, который вам остается: пожертвуйте его будущему вашей любовью. Никакого несчастья еще не произошло, но оно произойдет, и, может быть, даже еще большее, чем я предвижу. Арман может приревновать человека, который вас любил; он может его оскорбить, вызвать на дуэль, быть убитым, и подумайте, как вы ответите отцу за жизнь сына.

В конце концов, дитя мое, не скрою от вас последней причины моего приезда в Париж. У меня есть дочь, я вам уже говорил, молодая, красивая, чистая, как ангел. Она любит, и ее любовь для нее тоже весь смысл жизни. Я писал все это Арману, но, занятый вами, он мне не ответил. Моя дочь собирается замуж. Она выходит за любимого человека, вступает в достойную семью, которая требует, чтобы все было так же достойно и в моей семье. Родные моего будущего зятя узнали о том, как Арман живет в Париже, и объявили мне, что возьмут свое слово обратно, если Арман будет продолжать эту жизнь. Будущее ребенка, который вам ничего не сделал, в ваших руках.

Чувствуете ли вы право и силу сломать его? Умоляю вас во имя вашей любви и вашего раскаяния, Маргарита, не нарушайте счастья моей дочери…

Я молча плакала, мой друг, перед всеми этими доводами, которые я сама себе часто приводила и которые в устах вашего отца получали еще большую определенность. Я говорила себе все то, что ваш отец не решался мне сказать и что часто просилось у него на язык: что я все-таки содержанка и что, как бы я ни оправдывала нашу связь, она всегда будет носить характер расчета, что моя прошлая жизнь не дает мне никакого права мечтать о подобном счастье и что я брала на себя ответственность, которая шла вразрез с моими привычками и моей репутацией. Я любила вас, Арман. Отеческая манера говорить со мной господина Дюваля, чистые чувства, которые он пробуждал во мне, уважение этого старика, которое я заслужила, ваше уважение, в котором я была уверена, – все это вызывало в моем сердце благородные чувства; они возвышали меня в моих собственных глазах и рождали незнакомые до тех пор святые стремления. Когда я думала, что этот старик, который вымаливал у меня будущее своего сына, велит когда-нибудь своей дочери упоминать мое имя в своих молитвах как имя неизвестного друга, я вся преображалась и гордилась сама собой.

Острота момента, может быть, усиливала мои подлинные чувства; но я это действительно испытывала, мой друг; и эти новые чувства заставляли умолкнуть советы, которые мне навевались воспоминанием о счастливых днях, проведенных с вами.

– Хорошо, – сказала я вашему отцу, вытирая слезы. – Вы верите, что я люблю вашего сына?

– Да, – сказал господин Дюваль.

– Бескорыстной любовью?

– Да.

– Верите вы, что в этой любви заключались для меня все надежды, мечты и оправдание моей жизни?

– Твердо верю.

– Ну, так поцелуйте меня, как вы поцеловали бы вашу дочь, и клянусь вам, что этот поцелуй, единственный чистый поцелуй за всю мою жизнь, даст мне силы бороться с моей любовью и что раньше чем через неделю ваш сын вернется к вам; он будет страдать некоторое время, но будет исцелен на всю жизнь.

– У вас благородное сердце, – сказал ваш отец, целуя меня в лоб. – Бог вас вознаградит за ваше намерение; но я боюсь, что вы не справитесь с моим сыном.

– О, будьте спокойны, он будет меня ненавидеть.

Нужно было создать между нами какую-нибудь непроходимую преграду, как для одного, так и для другого.

Я написала Прюданс, что принимаю предложение графа N…, и просила ему передать, что буду ужинать с ним и с ней.

Я запечатала письмо и просила вашего отца, не говоря ему о его содержании, передать его по назначению по приезде в Париж.

Он спросил меня о содержании.

– Дело идет о счастье вашего сына, – ответила я.

Ваш отец поцеловал меня в последний раз. Я почувствовала на своем лбу слезы благодарности, которые как бы искупали ошибки моего прошлого; и в тот момент, когда я согласилась отдаться другому человеку, я сияла от гордости, думая о том, что я покупала этой дорогой ценой.

И это было вполне понятно, Арман; вы говорили мне, что ваш отец – самый честный человек на свете.

Господин Дюваль сел в экипаж и уехал.

Но я – женщина, и, когда вас увидела, я не могла удержаться от слез; но не забыла все-таки своего решения.

Хорошо ли я сделала? – вот какой вопрос я задаю теперь, когда лежу больная в постели, из которой не поднимусь до конца.

Вы были свидетелем, что я испытывала по мере приближения часа нашей неизбежной разлуки; вашего отца не было тут, и он не мог меня поддержать; была минута, когда я была готова во всем вам признаться, так я боялась, что вы меня будете ненавидеть и презирать.

Вы не поверите, может быть, Арман, но я просила у Бога сил. Он принял мою жертву и дал силы.

За ужином мне тоже нужна была помощь; я не хотела думать о том, что мне предстоит, – так я боялась, что мужество мне изменит!

Кто бы мог подумать, что я, Маргарита Готье, буду так страдать при одной мысли о новом любовнике?

Я напилась, чтобы забыть, а на другой день проснулась в постели графа.

Вот вам вся правда, мой друг, судите и простите, как я вам простила все зло, которое вы мне причиняли с тех пор.