Звезда Мартина всходила все выше. Через день после визита Рут он получил чек на три доллара от нью-йоркского бульварного еженедельника в уплату за «Три триолета». Через два дня одна чикагская газета приняла его «Искателей сокровищ», обещая уплатить десять долларов по напечатании. Цена была невелика, но это была первая статья, написанная им, первая попытка выразить на бумаге свою мысль. В довершение же всего его вторая попытка — приключенческая повесть для юношества — была до истечения недели принята ежемесячным журналом для юношества, носившим название «Юность и зрелость». Правда, в повести была двадцать одна тысяча слов, а ему предлагали уплатить за нее шестнадцать долларов, что составляло приблизительно по семидесяти центов за тысячу слов, но это была всего лишь вторая литературная попытка, и он сам прекрасно сознавал, что статья никуда не годилась.

Однако даже самые незрелые произведения Мартина нельзя было назвать посредственными. Их неуклюжесть объяснялась скорее избытком силы, чересчур большой мощью — это была неуклюжесть новичка, пытавшегося стрелять из пушек по воробьям. Поэтому Мартин был рад продать свои первые работы хотя бы за гроши. Он знал им цену, и ему понадобилось немного времени, чтобы это узнать. Все свои надежды он возлагал на последние работы, стремясь к тому, чтобы сделаться настоящим писателем, а не журналистом. Мартин хотел вооружиться всеми ресурсами художественного творчества и сознательно старался приобрести еще больше силы, избегая при этом крайностей. В своих произведениях он стремился сочетать реализм с фантазией и вымыслом, искал реализма, проникнутого человеческими желаниями и верой. Для него главным было изображать жизнь как она есть, со всем ее духовным содержанием.

Читая, он выяснил, что существуют две литературные школы: одна из них изображает человека в виде божества, забывая о его земном происхождении; другая же смотрит на человека как на зверя, не признавая его духовности и огромных возможностей. Обе эти школы, по мнению Мартина, заблуждались, их взгляды и цели он считал односторонними. Однако, полагал он, существовал компромисс, который приближался к истине: он не льстил первой школе, рассматривавшей человека как божество, но отвергал животную грубость и примитивность, которую приписывала ему другая школа. Свой рассказ «Приключение» Мартин считал осуществлением идеала правды в беллетристике, а в статье «Бог и зверь» он излагал свои теоретические взгляды на этот предмет.

Однако «Приключение» и все, что он считал своими лучшими достижениями, по-прежнему странствовали от издателя к издателю. А первые работы, которые он ни во что не ставил, приносили ему деньги. Точно так же он невысоко ценил свои страшные рассказы, из которых два были уже проданы. Эти рассказы были чистейшим вымыслом, хотя и скрытым реальностью, — в этом и заключалась вся их сила. Такое правдоподобное изображение нелепого и нереального в рассказе он считал фокусом, в лучшем случае — искусным фокусом. Настоящая литература не могла ограничиваться этим. Правда, в художественном отношении такие произведения могли достигать высокого уровня, но Мартин отрицал значение художественности, если она расходилась с правдой жизни. Фокус заключался лишь в том, чтобы облечь художественную выдумку в маску живой жизни, что Мартин и делал в своих «страшных» рассказах, которые он написал, прежде чем достиг высоты такими произведениями, как «Приключение», «Радость», «Котел» и «Вино жизни».

Три доллара, полученные за триолеты, помогли ему кое-как просуществовать до получения чека от «Белой мыши». Он разменял этот первый чек у недоверчивого португальца, заплатив ему доллар в счет долга и разделив два оставшиеся доллара между булочником и торговцем фруктами. Мартин еще не был достаточно богат, чтобы позволить себе мясо, и питался очень скудно, когда, наконец, пришел чек от «Белой мыши». Он не знал, как разменять его. Ему ни разу в жизни не приходилось бывать в банке, тем более по делу, и теперь он испытывал наивное детское желание зайти в один из больших банков в Окленде и разменять там свой чек на сорок долларов. Но здравый смысл советовал ему разменять чек у бакалейщика, чтобы произвести на того впечатление, которое впоследствии, несомненно, отразится на кредите. Скрепя сердце Мартин подчинился здравому смыслу и разменял чек у бакалейщика. Он покрыл весь свой счет и получил на сдачу кучу звонких монет, которая наполнила его карман. Затем он расплатился и с другими торговцами, выкупил свой костюм и велосипед, заплатил за пишущую машинку и за комнату — за прошлый месяц и за месяц вперед. После этого у него осталось в кармане около трех долларов.

Эта маленькая сумма казалась ему целым состоянием. Получив свой костюм, он тотчас же отправился к Рут и по дороге не мог удержаться, чтобы не позвякивать в кармане серебром. Он так долго был без денег, что не мог решиться выпустить их из рук, как человек, спасенный от голодной смерти, не может оторвать глаз от пищи.

Мартин не был ни скуп, ни жаден, но эти деньги означали для него больше, чем столько-то долларов и центов. Они означали успех, и орлы, вычеканенные на монетах, были для него символами крылатых побед.

Незаметно к нему вернулось убеждение, что мир очень хорош. Теперь он, несомненно, казался ему значительно лучше, чем прежде. В течение многих недель мир представлялся ему скучным и мрачным, но теперь, когда почти все долги уплачены, в кармане весело позвякивали три доллара, а в душе жило сознание успеха, ему казалось, что солнце светит несравненно ярче и теплее, и даже дождь, внезапно окативший прохожих, показался ему забавным приключением. Когда он голодал, его мысли часто обращались к тем тысячам голодных, которые разбросаны по всему миру. Но теперь, когда он был сыт, мысль о тысячах голодных уже не зарождалась в его мозгу. Он забыл о них и так как был влюблен, то думал о бесчисленных влюбленных, живущих на свете. И невольно в его мозгу зашевелились мотивы любовной лирики. Увлекшись творчеством, он незаметно проехал в трамвае два лишних квартала.

У Морзов он застал многочисленное общество. Две кузины Рут приехали к ней в гости из Сан-Рафаэля, и миссис Морз, под предлогом организации для них развлечений, приводила в исполнение свой план окружить Рут молодежью. Военные действия начались во время вынужденного отсутствия Мартина и были теперь в полном разгаре. Мать Рут поставила себе целью собрать в своем доме молодых людей, делающих карьеру. Таким образом, кроме кузин Дороти и Флоренс, Мартин встретил у Морзов двух университетских профессоров, из которых один преподавал латынь, а другой английскую филологию. Там же находились молодой офицер, только что вернувшийся с Филиппинских островов, бывший школьный товарищ Рут, какой-то молодой человек по имени Мельвилл, личный секретарь Джозефа Перкинса, главы треста в Сан-Франциско, и, наконец, кассир банка Чарльз Хэпгуд, моложавый господин тридцати пяти лет, имевший ученую степень Стэнфордского университета, член Нильского и Соединенного клубов, оратор республиканской партии, выступавший во время последней избирательной кампании, — словом, во всех отношениях выдающийся молодой человек. Среди женщин одна была художница-портретистка, другая — профессиональная музыкантша и еще одна женщина — доктор социологии, известная в филантропических кругах своими трудами по организации приютов в трущобах Сан-Франциско. Но для планов миссис Морз женщины не имели большого значения и, в лучшем случае, являлись лишь необходимым аксессуаром. Надо же было как-нибудь привлекать в дом преуспевающих мужчин.

— Не горячитесь во время разговора, — наставляла Рут Мартина, прежде чем началась пытка представления.

Вначале он держался несколько натянуто, смущенный сознанием собственной неловкости, в особенности опасаясь за свои плечи, которые, неровен час, могли выкинуть прежний фокус и смахнуть какую-нибудь безделушку или украшение. Но это общество пробуждало в нем самоуверенность. Он никогда еще не сталкивался с такими благородными людьми, да еще в таком большом числе. Мельвилл, кассир банка, необычайно привлекал его, и он решил при первой возможности поближе с ним познакомиться. Ибо под робостью Мартина скрывалось его самоутверждающееся «я», и он чувствовал потребность помериться силами с этими мужчинами и женщинами и выяснить, чему они научились из книг и жизни, чего не знал он.

Рут часто поглядывала на него, наблюдая за тем, как он держит себя, и была удивлена и обрадована, увидев, как непринужденно он беседовал с ее кузинами. Он в самом деле не волновался, пока сидел, ибо тогда ему не приходилось беспокоиться за свои плечи. Рут знала своих кузин как светских и неглупых девушек, и ей казалось непонятным, почему они, ложась спать, так расхваливали Мартина. А Мартин, слывший в своей среде веселым шутником и всегда отличавшийся на танцевальных вечерах и воскресных пикниках, нашел, что и здесь можно легко шутить и перебрасываться остротами. В этот вечер успех стоял за его спиной и ободрял его, похлопывая по плечу. Поэтому он смеялся сам, заставлял смеяться других и нисколько не смущался.

Однако позднее опасения Рут оправдались. Мартин и профессор Колдуэлл разговорились друг с другом в укромном уголке, и хотя Мартин уже не размахивал руками, критический взор Рут подметил, что в глазах его слишком часто вспыхивают огоньки, что он слишком быстро и горячо говорит, слишком увлекается и что щеки его покраснели от волнения. Ему не хватало спокойствия и выдержки, и он представлял разительный контраст с молодым профессором английской филологии, который разговаривал с ним.

Но Мартин не придавал значения приличиям. Он сразу заметил развитой ум своего собеседника и оценил его знания. Больше того, профессор Колдуэлл, как оказалось, совсем не соответствовал тому представлению, которое Мартин составил себе вообще о профессорах английской филологии. Мартину хотелось, чтобы он заговорил о своей специальности, и хотя тот вначале, по-видимому, сопротивлялся этому, Мартину все же удалось втянуть его в разговор.

Мартин не понимал, почему человек не должен говорить на профессиональные темы.

— По-моему, — говорил он Рут за несколько недель перед тем, — все эти возражения против профессиональных разговоров просто нелепы и несправедливы. Для чего же в таком случае и собираются вместе мужчины и женщины, как не для того, чтобы обмениваться своими знаниями, лучшим, что у них есть? А лучшее — это то, чем они больше всего интересуются, то, чем они живут, в чем они специализировались, над чем просиживали дни и ночи и даже что видят во сне. Представьте себе, например, что мистер Бэтлер, подчиняясь общественному этикету, вдруг начал бы излагать свои взгляды на Поля Верлена, на немецкую драму или на роман Д'Аннунцио. Ведь он навел бы на всех смертельную тоску. Я, например, — если уж нужно слушать мистера Бэтлера, — предпочитаю, чтобы он говорил о юридических казусах. Это лучшее, что в нем есть. А жизнь так коротка, что я тороплюсь взять от каждого мужчины, от каждой женщины, которых я встречаю, то лучшее, что в них есть.

— Но, — возражала Рут, — ведь есть темы, представляющие общий интерес.

— В этом вы ошибаетесь, — перебил он. — Все люди в обществе, все общественные группы — или, во всяком случае, почти все — подражают своим лучшим представителям. Кто же эти лучшие? Лентяи, богатые лентяи. Они обычно не знают того, что знают люди, занимающиеся каким-нибудь делом. Им слушать разговоры о таких вещах смертельно скучно. Поэтому они и заявляют, что эти вещи представляют профессиональный интерес и говорить о них не принято. Они же устанавливают, какие темы не являются специальными, профессиональными и о чем прилично разговаривать. Это последние оперы, последние романы, карты, бильярд, коктейли, автомобили, конские состязания, ловля форелей, охота, парусный спорт и т. д. И заметьте, что все это хорошо знакомо праздным людям. В сущности, это профессиональный разговор лентяев. И самое забавное то, что многие умные люди и все желающие казаться умными позволяют лентяям командовать собой. Я же хочу, чтобы человек показал то лучшее, что у него есть, — пусть это называется специальностью, вульгарностью или как вам угодно.

Но Рут не поняла его. И эти нападки на общепринятое показались ей просто своенравной выходкой.

Мартин, однако, заразил профессора Колдуэлла своей серьезностью и заставил его высказать свои взгляды. Рут, остановившись позади них, услышала, как Мартин говорил:

— Вы, наверное, не высказываете такой ереси в Калифорнийском университете?

Профессор Колдуэлл пожал плечами.

— Что же, я честный гражданин и политик, — сказал он, — нас назначают, и нам, естественно, приходится считаться со взглядами тех, от кого мы зависим, а также с партийной прессой или даже с прессой обеих партий.

— Да, это ясно, — согласился Мартин. — Но вы-то сами? Вы, должно быть, чувствуете себя, как рыба на песке?

— Таких, как я, кажется, немного в университетском пруду. Порой я, действительно, чувствую себя, точно рыба, вынутая из воды, и мне кажется, что я был бы скорее на своем месте в Париже, или среди лондонской богемы в каком-нибудь кабачке, где пьют итальянское красное вино, или же в каком-нибудь дешевом ресторане в латинском квартале, где высказывают за обедом отчаянно смелые радикальные взгляды на мировые проблемы. В самом деле, я часто думаю, что рожден быть радикалом. Но существует так много вопросов, в которых я не чувствую уверенности. Когда я думаю о своей человеческой слабости, ограниченности, то становлюсь робким, и эта робость вечно мешает мне охватить умом все аспекты какой-нибудь общечеловеческой жизненной проблемы. Вы понимаете меня?

Пока он говорил, Мартин почему-то вспомнил слова «Песни пассата»: «Я сильнее всего в полуденный час…» Он едва удержался, чтобы не напеть мелодию; ему вдруг стало ясно, что профессор напоминает ему северо-восточный пассат, упорный, холодный и сильный. Он такой же жестокий, на него так же можно положиться, и вместе с тем в нем было что-то смущающее. Мартин подумал, что профессор никогда не высказывается до конца, точно так же, как пассаты никогда не проявляют всей своей силы и всегда сохраняют кое-что про запас. Богатое воображение Мартина работало, как всегда, интенсивно. Его мозг представлял собой как бы склад всевозможных всегда доступных фактов и фантазий. Благодаря этому Мартин тотчас же находил в этом складе для всякого явления аналогию или контраст, немедленно воплощая все в образы. Процесс этот совершался чисто автоматически, и образы тут же отражали впечатления действительной жизни. Как тогда лицо Рут в минуту внезапной ревности вызвало перед ним образ бури в лунную ночь, так теперь профессор Колдуэлл напомнил ему окрашенную закатом поверхность океана и белые гребни волн, гонимые северо-восточным пассатом. И так, ежеминутно, нисколько не нарушая течения его мыслей и даже скорее классифицируя и распределяя их, все новые видения проходили перед его глазами или мелькали на экране его сознания. Эти видения порождались впечатлениями и поступками прошлого, событиями, вещами и книгами, прочитанными вчера или на прошлой неделе, и создавали как во сне, так и наяву бесконечный материал для игры его воображения.

И вот, слушая гладкую речь профессора Колдуэлла, — речь умного и культурного человека, — Мартин видел перед собой все свое прошлое. Он видел себя в то время, когда был настоящим хулиганом, в котелке и двубортной куртке, когда его идеалом была грубость в той мере, какая только допускалась полицией. Мартин не скрывал этого от себя и не пытался смягчить этих воспоминаний. В его жизни был период, когда он был самым настоящим хулиганом, предводителем шайки, не дававшей покоя полиции и терроризировавшей честных отцов рабочих семейств. Но идеалы его с тех пор изменились. Теперь он смотрел на окружавших его хорошо воспитанных, хорошо одетых людей, дышал воздухом культуры и утонченности и в то же время созерцал призрак своей юности: грубого, наглого хулигана в двубортной куртке и котелке и этот хулиган, беседуя в гостиной с настоящим профессором университета, исчез в нем.

Однако в сущности Мартин никогда и нигде не находил своего настоящего и постоянного места, он приспособлялся ко всяким обстоятельствам и всюду был любимцем, потому что в игре и в работе одинаково проявлял себя. Кроме того, он умел внушать к себе уважение, умел и постоять за себя. Но нигде он не пускал корней. Он мог удовлетворить своих товарищей, но не самого себя. Его постоянно мучило какое-то беспокойство, он всегда слышал какой-то голос, звавший его вдаль, и странствовал в поисках за чем-то неясным, пока не нашел, наконец, книг искусства и любви. И вот теперь он находится среди всего этого, он, единственный из всех своих старых товарищей, единственный, допущенный в дом Морзов…

Все эти мысли и видения не мешали ему внимательно слушать профессора. С полным пониманием и критическим отношением к себе он отмечал обширные познания своего собеседника и видел пробелы в собственных познаниях, ибо целые области, которых касался разговор, были ему незнакомы. Тем не менее, благодаря Спенсеру он все же приобрел общие научные познания — и ему нужно было только время, чтобы заполнить эти пробелы. «Тогда посмотрим, кто кого», — думал он, но в эту минуту все же испытывал благоговейное чувство к профессору и внимательно его слушал. Однако постепенно он начал замечать слабинку в его суждениях, настолько, впрочем, незаметную, что, пожалуй, и сам упустил бы ее, если бы она не давала о себе знать время от времени. И поняв это, он сразу почувствовал себя равным собеседнику.

Рут второй раз подошла к ним в тот момент, когда заговорил Мартин:

— Я скажу вам, в чем ваша ошибка или, вернее, ваша слабость, — заметил он. — Вы игнорируете биологию, ей нет места в вашем миросозерцании. О, я имею в виду настоящую научную биологию, обширную область знания — от самых основ, от лаборатории с ее пробирками и оживлением неорганической материи вплоть до самых широких эстетических и социологических обобщений.

Рут была ошеломлена. Она прослушала двухлетний курс у профессора Колдуэлла и смотрела на него как на живой кладезь всяческих знаний.

— Я не совсем понимаю вас, — нерешительно произнес профессор.

— Постараюсь объяснить, — продолжал Мартин. — Помнится, в истории Египта я прочел, что нельзя понять египетское искусство, не изучив предварительно характера страны.

— Совершенно верно, — подтвердил профессор.

— И мне кажется, — продолжал Мартин, — что знакомство с характером страны, так же как и разрешение всех других вопросов, связанных с этим, не может быть достигнуто без предварительного изучения материала, из которого создавалась жизнь, а также того процесса, путем которого она образовалась. Можем ли мы понять законы, учреждения, религии и обычаи, не понимая не только природы существ, создавших их, но и самого материала, из которого созданы эти существа? Разве литература не такое же человеческое создание, как египетская архитектура и скульптура? Существует ли что-нибудь в известной нам вселенной, что не подчинялось бы закону эволюции? О, я знаю, эволюция различных искусств разработана, но мне кажется, что она разработана слишком механически. Человек тут оставлен в стороне. Эволюция орудий, арфы, музыки, песни и танцев — все это разработано прекрасно. Но как обстоит дело с эволюцией самого человека, с развитием у него наиболее существенных органов, которыми он обладал раньше, чем изобрел свое первое орудие или промурлыкал первую песенку? Вот чего вы не принимаете в расчет и что я называю биологией. Это биология в самом широком смысле. Я знаю, что выражаюсь несколько сбивчиво, но я стараюсь разъяснить свою мысль. Все это пришло мне в голову, пока вы говорили, и я не успел хорошо подготовиться. Вы сами упомянули о человеческой ограниченности, мешающей охватить умом все факторы эволюции. Но вы, как мне, по крайней мере, кажется, прямо пренебрегаете биологическим фактором, основой и тканью всех человеческих действий и достижений.

К удивлению Рут, Мартин не был тотчас же уничтожен, и ответ профессора, по ее мнению, можно было объяснить лишь снисходительным отношением к молодости Мартина. Профессор с минуту молчал, перебирая пальцами цепочку от часов.

— Знаете ли, — ответил он, наконец, — меня однажды раскритиковал таким же образом один великий человек — ученый-эволюционист Жозеф Леконт. Но он умер, и я думал, что меня никто уже больше не обличит. А вот теперь появились вы и снова обвиняете меня. Серьезно признаюсь, что в ваших возражениях на самом деле есть значительная доля правды. Я слишком увлечен классикой и недостаточно знаком с современными достижениями естественных наук. В свое оправдание могу сослаться только на недочеты моего образования и собственную лень, которая мешает мне восполнить их. Не знаю, поверите ли вы мне, но я ни разу в жизни не был ни в одной физической или химической лаборатории. Леконт был прав, так же, как и вы, мистер Иден, по крайней мере, до известной степени, хотя я и не могу сказать — насколько.

Рут под каким-то предлогом отвела Мартина в сторону и шепнула ему:

— Нельзя так монополизировать профессора. Может быть, и другие хотят поговорить с ним.

— Виноват, — смущенно ответил Мартин. — Но видите ли, мне удалось заставить его разговориться, и он оказался настолько интересным, что я забыл обо всем. Знаете, он самый блестящий и умный человек из всех, с кем мне приходилось разговаривать. И я скажу вам еще кое-что. Я думал прежде, что все, кто посещает университет и занимает высокое положение в обществе, такие же блестящие и умные люди, как он.

— Он исключение, — ответила Рут.

— Вероятно. С кем же вы хотите, чтоб я поговорил теперь? Ах, вот что: познакомьте-ка меня с кассиром.

Мартин беседовал с ним минут пятнадцать, и Рут не могла желать лучшего поведения для своего возлюбленного. Глаза его ни разу не загорелись, и щеки ни разу не вспыхнули, а уверенность и спокойствие, с которыми он разговаривал, просто поразили ее.

Но зато во мнении Мартина все сословие кассиров упало на сто процентов, и у него создалось впечатление, что банковские кассиры и пошлые болтуны — синонимы. Офицер показался ему добродушным, простоватым и здоровым, в полном смысле этого слова, молодым человеком, вполне довольным своей судьбой и местом, которое выпало ему в жизни благодаря происхождению и удаче. Узнав, что он тоже провел два года в университете, Мартин был поражен тем, куда же девались все его знания? Тем не менее, он понравился Мартину больше, чем пошлый банковский кассир.

— В сущности, меня возмущают не эти пошлости, — сказал он потом Рут, — а то, что они произносятся с таким необыкновенным самодовольством и самомнением и что на них уходит так много времени. Все это просто действует мне на нервы. Ведь я мог бы изложить этому господину всю историю Реформации за тот промежуток времени, который понадобился ему для того, чтобы сообщить мне, что рабочая партия слилась с демократами. Знаете, он процеживает свои слова, как профессиональный игрок в покер перебирает свои карты. Когда-нибудь я покажу вам, как это делается.

— Мне жаль, что он вам не понравился, — ответила Рут. — Это любимец мистера Бэтлера. Мистер Бэтлер считает его очень честным и надежным человеком и называет не иначе как Петр — камень. На этом камне, по его словам, можно основать любое банковское учреждение.

— Я не сомневаюсь в этом, хотя не успел хорошенько приглядеться к нему и мало с ним говорил. Но теперь я уже не такого высокого мнения о банках, как прежде. Вы не сердитесь на меня, милая, что я так прямо высказываю вам свое мнение?

— Нет-нет. Это очень интересно.

— Да, — с чувством проговорил Мартин. — Ведь я не более как варвар, воспринимающий первые впечатления от цивилизации. Такие впечатления должны казаться особенно интересными цивилизованным людям.

— Ну, а какого вы мнения о моих кузинах? — осведомилась Рут.

— Они понравились мне больше других женщин. Они очень веселые, простые, без претензий.

— Значит, вам понравились и другие женщины?

Мартин отрицательно покачал головой.

— Эта дама, занимающаяся социальными вопросами, просто попугай, болтающий о социологии. Что касается художницы, то она смертельно скучна. Вот была бы подходящая жена для кассира! А музыкантша! Мне нет дела до того, насколько подвижны ее пальцы, насколько совершенна ее техника, насколько велика ее выразительность, — суть от этого не меняется: она ничего не смыслит в музыке.

— Она великолепно играет, — протестовала Рут.

— Да, у нее несомненно прекрасная техника, но внутренняя сущность музыки ей чужда и непонятна. Я спросил ее, что ей дает музыка — вы знаете, я всегда интересуюсь этим, — но она не могла мне ответить. Она сказала только, что обожает музыку, что это величайшее из всех искусств и что оно для нее дороже жизни.

— Вы всех их заставили говорить на профессиональные темы, — упрекнула его Рут.

— Сознаюсь. Но если они оказались несостоятельными даже в своей специальности, можете представить себе, какую муку я вынес бы, если бы они говорили со мной о других предметах. Прежде я думал, что здесь, на высоте, где люди пользуются всеми благами культуры… — Он остановился на мгновение, увидев, как его собственная тень — тень юноши в котелке появляется в дверях и проходит через комнату… — Так вот, я говорю, что все эти мужчины и женщины казались мне прежде блестящими и яркими. Но теперь, судя по тому немногому, что я видел, мне кажется, что большинство из них просто ничтожества, а девяносто процентов остальных невыносимо скучны. Вот профессор Колдуэлл — другое дело. Это настоящий человек, в каждом дюйме своего тела и в каждом атоме серого вещества своего мозга.

Лицо Рут просияло.

— Расскажите мне о нем, — настаивала она. — Не о его замечательных качествах — я знаю их, — а о том, что вам в нем не понравилось. Мне очень интересно знать.

— Быть может, я попаду впросак, — полушутливо заметил, колеблясь, Мартин. — Может быть, вы сначала. Или вы видите в нем только хорошее?

— Я прослушала у него два курса и знакома с ним два года. Вот почему меня интересует ваше первое впечатление о нем.

— Дурное впечатление — хотите вы сказать. Ну, ладно. Я думаю, что он вполне достоин того прекрасного мнения, которое у вас о нем сложилось. По крайней мере, он лучший образец интеллигентного человека, какой я встречал до сих пор. Но это человек, который скрывает какой-то стыд в душе. О нет-нет, — поспешил он воскликнуть. — Я не подозреваю в нем ничего вульгарного или низкого. Я хочу сказать, что он производит на меня впечатление человека, который проник в глубь вещей, но испугался того, что увидел. И этот страх заставляет его убеждать самого себя, что он никогда ничего не видел. Может быть, я неясно выражаю свою мысль. Попробую объяснить по-другому: это человек, который нашел тропинку к тайному храму, но не пошел по ней. Может быть, он даже видел храм, но потом постарался уговорить себя, что это был только мираж, созданный листвой. И еще можно сказать так: это человек, который мог совершить многое, но не посчитал нужным, и теперь в глубине души постоянно жалеет о том, чего не сделал. Он смеется над наградой за подвиг, но еще больше томится желанием получить ее и испытать радость совершения.

— Я никогда не смотрела на него с этой точки зрения, — возразила Рут. — Поэтому я не понимаю, что вы хотите сказать…

— Это только смутное чувство, — оправдывался Мартин. — У меня нет для этого никаких оснований; я просто так чувствую и, возможно, ошибаюсь. Вы, конечно, знаете его лучше, чем я.

Мартин вынес из этого вечера у Рут странные, смутные и противоречивые чувства. Он разочаровался в своей цели и в людях, до которых старался подняться. С другой стороны, его ободрял успех, достигнутый им за это короткое время. Подняться оказалось гораздо легче, чем он ожидал. Подъем не только не превышал его сил, но напротив (он не скрывал этого от себя из ложной скромности), он оказался теперь выше тех, до которых старался подняться, за исключением, конечно, профессора Колдуэлла. О книгах и жизни он знал больше, чем они; и Мартин никак не мог понять, в какие углы и кладовые они запрятали свое образование. Он не сознавал, что сам обладает исключительной умственной силой, так же как не знал и того, что люди, которые могут спускаться в глубины мышления и доискиваться конечных выводов, не встречаются в гостиных разных Морзов. Не знал он и того, что такие люди одиноки, как орлы, парящие в небесной лазури высоко над землей, где копошится остальная жизнь…