Был чудесный осенний день, теплый и томный, звенящий той особенной тишиной, которая составляет прелесть ранней осени в Калифорнии. Солнце точно просвечивало сквозь дымку, и редкие вздохи ветерка не в силах были одолеть дремоты воздуха. Легкий пурпурный туман — не сгущенные пары, а ткань из тончайших волокон — прятался в углублениях холмов. Сан-Франциско выделялся на своих высотах, точно пятно дыма. А между ними тусклым блеском расплавленного металла мерцал залив. В этот день парусные суда неподвижно маячили на его гладкой поверхности или вяло скользили, увлекаемые ленивым течением. Далекий Тамальпайс едва виднелся сквозь серебристую дымку, поднимаясь неясной громадой над Золотыми Воротами, полосой бледного золота горевшими в лучах заката. Там, дальше, Тихий океан, туманный и необъятный, громоздил на горизонте массы облаков, которые направлялись к берегу, неся с собой первое дыхание зимних бурь.

Осень стояла уже у порога. Однако лето еще не желало уходить. Оно блекло и увядало на холмах, сгущая багрянец долин, сплетая туманный покров из своих бледнеющих даров и отлетающих восторгов; оно умирало, умиротворенное сознанием того, что исполнило свое жизненное назначение. Мартин и Рут сидели рядом на своем любимом пригорке, склонив головы над одной и той же книгой. Мартин читал вслух любовные сонеты, написанные женщиной, любившей Броунинга той великой страстью, которая дается лишь избранным.

Но чтение подвигалось вяло. Разлитое вокруг очарование увядающей красоты слишком сильно действовало на них. Золотое время года отходило и, умирая, было так же прекрасно и полно сладостной неги, как и во время своего расцвета.

Отзвуки его поблекших радостей насыщали и отягчали воздух. Этот мечтательный и томящий аромат проникал в них, ослабляя их решимость, заволакивая лик условной нравственности и благоразумия призрачным пурпурным туманом.

Глубокая нежность заливала душу Мартина, и горячая волна пробегала время от времени по его жилам. Их головы почти соприкасались, и когда случайный порыв ветра развевал ее волосы, они касались его лица. В такие моменты печатные строки расплывались перед его глазами.

— Мне кажется, что вы не поняли ни одного слова из того, что прочли, — сказала она ему, когда он сбился.

Он посмотрел на нее горящими глазами и чуть было не выдал себя, как вдруг ответ сам собой сорвался с его губ.

— Да, кажется, и вы поняли не больше моего. Ну о чем говорилось в последнем сонете?

— Не помню, — откровенно рассмеялась она, — я уже забыла. Не стоит читать дальше. День слишком хорош.

— Сегодня наш последний день среди этих холмов, по крайней мере на некоторое время, — сказал Мартин торжественно.

— Там, на горизонте, собирается шторм.

Книга выскользнула из его рук, и они продолжали молча сидеть в какой-то истоме, устремив мечтательные невидящие глаза на дремлющий залив. Рут искоса поглядывала на его шею. Нет, не она склонилась к нему — какая-то внешняя сила, более могучая, чем сила тяготения, и властная, как судьба, неодолимо влекла ее к Мартину. Ей нужно было приблизиться на какой-нибудь дюйм, и она невольно сделала это. Ее плечо коснулось его так же легко, как бабочка касается цветка, и так же легко было ответное прикосновение. Она почувствовала, что его плечо прижимается к ней, почувствовала дрожь, пробегавшую по его телу. Теперь надо было во что бы то ни стало отстраниться. Но она превратилась в автомат, и она больше себя не контролировала. Да она и не задумывалась над этим и вся отдавалась восхитительному безумию, овладевшему ею. Рука Мартина робко протянулась и обвила ее. Она в мучительном восторге следила за ее медленным движением и ждала — сама не зная чего; губы ее пересохли, дыхание прерывалось, кровь горела в ней. Рука Мартина поднялась и притянула ее к себе медленным ласкающим движением. Рут не могла больше ждать. С томным вздохом она безотчетным, невольным и порывистым движением положила голову ему на грудь. Он нагнулся, и когда его губы приблизились к ней, они встретились с ее губами.

«Это должно быть и есть любовь», — подумала она, когда ее сознание на мгновение прояснилось. Если это не любовь, то это ужасно стыдно! Но это могла быть только любовь. Она любит человека, рука которого обнимает ее, чьи губы прижимаются к ее губам. Она еще ближе прильнула к нему, прижимаясь всем телом. Через мгновение, наполовину освободившись из его объятий, она привстала и вдруг с каким-то особенным восторгом обвила обеими руками его загорелую шею. Томление любви, охватившее ее, было так сильно, что она тихо застонала и почти лишилась чувств в его объятиях.

Они не произнесли ни слова и еще долго продолжали молчать. Он два раза наклонялся и целовал ее, и каждый раз ее губы робко тянулись навстречу его губам, а тело прижималось к нему счастливым льнущим движением. Она не в силах была оторваться от него, и он почти держал ее на руках, глядя невидящими глазами на пятно большого города там, по ту сторону залива. На этот раз в его мозгу не было никаких видений, только краски, вспышки света и огненные языки пульсировали там, жаркие, как этот день, жаркие, как его любовь. Он нагнулся над ней. Она заговорила.

— Когда вы меня полюбили? — шепнула она.

— С первого раза, с самого первого раза, с первого момента, как я вас увидал. Я обезумел от любви к вам, и любовь моя с тех пор становилась все безумнее. Теперь я совсем потерял голову, дорогая. Я просто помешался от радости.

— Я рада, что я женщина, Мартин… дорогой, — сказала она, глубоко вздохнув.

Он снова сжал ее в своих объятиях и спросил:

— А вы, когда вы это узнали?

— О, я знала это все время, почти с самого начала.

— А я-то был слеп, как летучая мышь, — воскликнул он с оттенком досады в голосе. — Мне это даже и не снилось до этой минуты, пока я не поцеловал вас.

— Я не о том. — Она слегка отодвинулась и посмотрела на него. — Я хотела сказать, что почти с первой минуты догадалась, что вы меня любите.

— А вы? — спросил он.

— Это произошло со мной внезапно.

Она говорила очень медленно, и в глазах ее светилась застенчивая нежность, а щеки мягко горели.

— Я сама не знала этого, пока… пока вы не обняли меня, Мартин. Ведь я совсем не думала стать вашей женой, Мартин, до этой минуты. Как вы заставили меня полюбить себя?

— Не знаю, — засмеялся он. — Должно быть просто тем, что любил вас. Ведь я любил вас так сильно, что мог бы растопить своей любовью каменное сердце, а не то что сердце такой живой женщины, как вы.

— Я совсем не так представляла себе любовь.

— А как же вы представляли себе ее?

— Я не думала, что она… такая. — Их взгляды встретились, она потупилась и прибавила: — Видите ли, я совсем не знала, что это такое.

Он попробовал снова прижать ее к себе, но сдержал движение руки, которая обнимала ее, потому что боялся испугать свою любимую. Однако он почувствовал, что ее стан поддается. Она снова очутилась в его объятиях, и губы их слились.

— Что скажут мои? — проговорила она с внезапной тревогой.

— Не знаю. Но мы еще успеем узнать об этом.

— А что если вдруг мама будет против? Я уверена, что у меня не хватит храбрости признаться ей.

— Предоставьте это мне, — мужественно предложил он. — Мне кажется, что ваша мать не любит меня, но я сумею победить ее. Человек, который победил вас, может победить кого угодно. А если это не удастся…

— Ну?

— Ну! Нас все равно не разлучат. Однако я не думаю, чтобы ваша мать стала противиться нашему браку. Она слишком любит вас.

— Я не хотела бы разбить ее сердце, — сказала Рут задумчиво.

Он готов был успокоить ее, что сердца матерей не так-то легко разбиваются, но вместо этого сказал:

— Любовь сильнее всего на свете.

— Знаете, Мартин, вы иногда пугаете меня. Мне и теперь становится страшно, когда я подумаю о вас и о том, чем вы были. Вы должны быть очень, очень добры ко мне. Подумайте, ведь я в конце концов просто ребенок. Я никогда еще не любила…

— И я тоже. Мы оба дети. Какое это великое счастье, что мы нашли друг в друге свою первую любовь.

— Но это невозможно, — воскликнула она, быстрым, порывистым движением освобождаясь из его объятий. — Невозможно для вас. Ведь вы были моряком, а моряки, я слыхала… они…

Голос ее прервался и замер.

— Вы слышали, что у них бывают жены в каждом порту? — подсказал он. — Вы это хотели сказать?

— Да, — ответила она тихо.

— Так ведь это не любовь. — Он говорил убедительно. — Я бывал во многих портах, но никогда не испытал даже мимолетного чувства любви, пока не увидел вас в тот первый вечер. Вы знаете, когда я попрощался и вышел от вас, меня чуть не арестовали.

— Арестовали?

— Да. Полицейский подумал, что я пьян. И я, действительно, был пьян от любви к вам.

— Но мы отвлеклись. Вы сказали, что мы дети, а я ответила, что для вас это не может быть правдой.

— Я сказал, что никого не любил до вас, — ответил он. — Вы моя первая любовь, моя настоящая первая любовь.

— Но ведь вы все-таки были матросом? — возразила она.

— Так ведь это не мешает тому, что я люблю вас первую.

— Однако же были ведь женщины… другие женщины… О! — и, к величайшему удивлению Мартина, она вдруг залилась слезами, так что потребовалось немало поцелуев и ласк, чтобы успокоить ее.

Когда он утешал ее, в голове его все время вертелась строчка Киплинга: «Но знатная леди и Джуди О'Греди — родные сестры в душе». Он решил, что это правильно, хотя романы, которые он прочел, заставляли его думать иначе. По этим произведениям у него сложилось представление, что в высшем обществе допускались только формальные предложения. Там, в низах, юноши и девушки завоевывали друг друга объятиями и поцелуями, но ему казалось немыслимым, чтобы утонченные представители высшего общества проявляли свою любовь таким же образом. Значит, романы лгали. Доказательство налицо. Те же объятия и ласки без слов, которые производили впечатление на девушек рабочего класса, так же влияли и на девушек другого, высшего круга. Все они были созданы из одной и той же плоти, все, в конце концов, были сестрами в душе; он сам, пожалуй, мог бы додуматься до этого, если бы вспомнил Спенсера. Держа в объятиях Рут и успокаивая ее, он находил большое утешение в том, что «Полковница-леди и Джуди О'Греди» очень похожи друг на друга. Это сближало его с Рут, делало ее более доступной. Она была создана из той же плоти и крови, что и другие, что и он сам. Препятствий к их браку не было. Единственная разница между ними — это принадлежность к разным классам, но класс — только внешнее отличие. Им можно пренебречь. Он как-то читал, что один раб возвысился до римской порфиры. Если это так, то и он мог возвыситься до Рут. Под ее чистотой, святостью, культурой и эфирной красотой души скрывалась та же человеческая природа, что у Лиззи Конолли и всех ей подобных. Все, что было свойственно им, свойственно и ей. Она способна так же любить и ненавидеть; у нее, быть может, так же бывают истерики, и уж, конечно, она умела ревновать, как ревновала в эту минуту, всхлипывая в его объятиях.

— Да я к тому же старше вас, — вдруг сказала она, открывая глаза и глядя на него, — на целых четыре года.

— Вы настоящее дитя, а я на сорок лет старше вас по жизненному опыту, — ответил он.

В сущности, они оба были детьми во всем, что касалось любви, и в выражениях своей любви были незрелы и наивны, как двое детей, несмотря на то что она получила университетское образование, а его голова была полна научных теорий и сурового жизненного опыта.

Они сидели, освещенные гаснувшим сиянием дня, и вели обычный разговор влюбленных, дивясь чуду любви и странной судьбе, столкнувшей их. Они не сомневались, что никто никогда не испытывал еще такого чувства, и то и дело возвращались к воспоминанию о первом впечатлении, произведенном друг на друга, тщетно пытаясь точно проанализировать характер и силу своего чувства.

Солнце потонуло в густых массах облаков, скопившихся на западе. Весь небосвод окрасился в розовый цвет до самого зенита. Все вокруг них потонуло в этом теплом розовом свете, озарившем и их обоих в ту минуту, когда она запела: «Прощай, счастливый день!». Он держал ее в своих объятиях, ее руки были в его руках, и каждый из них держал сердце другого в своей руке.