Рут и ее семья были уже в городе, когда Мартин возвратился в Окленд, и он снова стал часто видеться с ней. Получив диплом, она больше не училась, а он, истощив работой все свои силы, не писал. Это давало им возможность посвящать друг другу больше времени, чем прежде, и близость между ними быстро росла.

Сначала Мартин полностью отдался отдыху. Он много спал и проводил долгие часы в мечтах и размышлениях, ничего не делая. Он был похож на человека, поправляющегося после какого-то сильного потрясения. Первым признаком пробуждения было то, что он стал проявлять некоторый интерес к газетам. Затем он снова принялся за чтение: легкие романы, стихи и через несколько дней с головой погрузился в своего давно заброшенного Фиска. Великолепное здоровье Мартина позволило ему восстановить запас растраченной энергии, и прежний юношеский задор снова вернулся к нему.

Рут не могла скрыть своего огорчения, услышав, что Мартин отправится в плавание, как только отдохнет.

— Почему вы хотите сделать это?

— Ради денег, — ответил он. — Мне нужны деньги для новой атаки на издателей. Деньги — нерв войны, а в моем случае — деньги и терпение.

— Но если речь идет только о деньгах, почему же вы не остались в прачечной?

— Потому что прачечная превращала меня в животное. Такая изнурительная работа легко приводит к пьянству.

Она посмотрела на него с ужасом.

— Вы хотите сказать… — Она запнулась. Мартин легко мог бы уйти от ответа, но он был честен по натуре и к тому же вспомнил свое старое решение быть всегда правдивым, чем бы это ни грозило.

— Да, — ответил он, — именно это. Несколько раз.

Она вздрогнула и отодвинулась от него.

— Никто из моих знакомых никогда не делал этого.

— Значит, они никогда не работали в прачечной отеля, — горько засмеялся он. — Трудиться похвально и полезно для здоровья, так, по крайней мере, говорят все проповедники, и, видит Бог, я никогда не боялся труда. Но все хорошо в меру. А ее-то и не было в этой прачечной. Вот почему я снова отправляюсь в плавание. Я надеюсь, что оно будет последним; возвратившись, я во что бы то ни стало пробьюсь в журналы. В этом я убежден.

Она неодобрительно молчала, и он грустно следил за ней, ясно сознавая, что она никогда не поймет, через какие мытарства он прошел.

— Когда-нибудь я опишу все это и назову «Унижение труда», или «Психология пьянства в рабочем классе», или что-нибудь в этом роде.

Никогда еще со времени первой встречи они не были так далеки друг от друга, как в тот день. Его признание, за которым таился дух возмущения, оттолкнуло ее. Но отчуждение испугало ее больше, чем причина, вызвавшая его. Оно показало ей, насколько она сблизилась с ним, и ей захотелось дальнейшего сближения. В душе Рут поднималась жалость, у нее возникли наивные идеалистические мечты о том, чтобы исправить его. Она спасет его от проклятия, наложенного средой, в которой он вырос, спасет его от него самого, даже против его воли. Все эти стремления казались ей необычайно благородными; она не подозревала, что за ними, в их основе, таилась ревность и жажда любви.

Они много катались на велосипедах, пользуясь прекрасными осенними днями, и за городом, на холмах читали друг другу вслух стихи, благородные, возвышенные стихи, которые поднимали их дух. Самоотречение, самопожертвование, терпение, трудолюбие и стремление к возвышенному — вот что она стремилась привить ему. Все это воплощалось для нее в образах ее отца, мистера Бэтлера и Эндрю Карнеги, который из простого мальчика, сына эмигранта, превратился в миллиардера, снабжающего книгами весь мир.

Мартин дорожил этими беседами и наслаждался ими. Теперь он яснее понимал ход ее мыслей, и душа ее перестала быть для него нераскрытым чудом, как прежде. Теперь они стояли на одном уровне в духовном развитии, а разногласия не влияли на его любовь. Его чувство было даже горячее, чем когда-либо, ибо он любил Рут такой, какой она была на самом деле, и физическая хрупкость любимой девушки лишь увеличивала ее обаяние в его глазах. Он читал когда-то о болезненной Элизабет Баррет, которая много лет не касалась ногами земли до того чудесного дня, когда она убежала с Броунингом и твердо стала на землю под открытым небом. Мартину казалось, что он может сделать для Рут то же, что сделал Броунинг для Элизабет. Но прежде она должна полюбить его, остальное будет легко. Он вольет в нее здоровье и силы. И он рисовал себе в грезах их будущую совместную жизнь, когда они, трудом добившись успехов, богатства, уютно устроившись на диване среди подушек, будут читать и обсуждать стихи.

Это будет главное в их будущей жизни. И перед его взором всегда вставала именно эта картина. Менялись лишь детали: иногда читал он, обняв одной рукой Рут, в то время как головка ее покоилась на его плече; в другой раз они вместе замирали над какой-нибудь прекрасной страницей. Но Рут также любила природу, и его щедрое воображение тотчас же меняло фон этой картины. То они читали в какой-нибудь закрытой долине с отвесными склонами, то на высоких горных лугах, то на низких серых песчаных дюнах, где у ног бушевали волны, то далеко, на вулканическом острове, где низвергались водопады, превращаясь в туман и достигая моря в виде облаков брызг, колебавшихся и трепетавших при малейшем ветерке. Но на первом плане, как владыки прекрасного, неизменно были он и Рут: они читали и делились впечатлениями, а в глубине, в туманной дымке где-то таились картины, показывающие, как труд способствовал успеху, а заработанные этим трудом деньги делали их свободными и независимыми.

— Я бы посоветовала моей девочке быть осторожной, — предостерегающе заметила однажды мать Рут.

— Я знаю, что ты хочешь сказать. Но это невозможно. Он не…

Рут покраснела: это была краска от смущения, вызванная тем, что она впервые заговорила о таких священных вещах с матерью, которая была для нее также священна.

— Не пара тебе? — закончила мать.

Рут кивнула головой.

— Я не хотела этого говорить, но это так. Он неотесан, груб, силен — слишком силен. У него нет…

Она запнулась и остановилась в нерешительности. Ей было непривычно говорить с матерью о подобных вещах. И мать снова закончила за нее мысль.

— У него сомнительное прошлое — ты это хотела сказать.

Снова Рут кивнула, и краска опять залила ее лицо.

— Да, именно это, — подтвердила она. — Это, конечно, не его вина, но он много…

— Видел в жизни грязи.

— Да, и это пугает меня. Иногда мне становится страшно, когда он так просто и легко рассказывает о том, что он делал прежде — как будто все это пустяки. Но ведь это не пустяки, правда?

Они сидели обнявшись. Когда Рут замолчала, мать погладила ее руку, ожидая, чтобы она заговорила снова.

— Но мне с ним очень интересно, — продолжала Рут. — Ведь он до некоторой степени мой ребенок. Да у меня впервые появился друг-мужчина. Не совсем друг, скорее и ребенок, и друг вместе. Подчас, когда он пугает меня, мне представляется, что это бульдог, с которым я играю, как некоторые девочки, а он натягивает цепочку, скалит зубы и грозит вырваться.

Мать снова подождала.

— Я думаю, что он и вправду интересует меня, только как… бульдог. В нем много хорошего, но много и такого, что было бы мне неприятно в… другом случае. Видишь, я уже думала. Он ругается, курит, пьет, он дрался на кулаках; знаешь, он сам рассказывал мне об этом и говорил даже, что любит такие вещи. В нем есть все то, чего не должно быть в мужчине… в мужчине, которого я хотела бы… иметь своим… мужем. Потом он слишком силен. Мой принц должен быть высоким, стройным и обязательно брюнетом — о, это будет грациозный очаровательный принц. Нет, не бойся, я не влюблюсь в Мартина Идена. Это было бы для меня большим несчастьем.

— Но я не это имела в виду, — схитрила миссис Морз. — Подумала ли ты о нем? Ты сама знаешь, как его трудно разгадать. Представь себе, что он влюбится в тебя.

— Но он уже влюблен! — воскликнула Рут.

— Этого следовало ожидать, — ласково сказала миссис Морз. — Может ли быть иначе с тем, кто знает тебя?

— Олни меня ненавидит! — горячо воскликнула Рут. — И я ненавижу Олни. Когда он где-нибудь поблизости, я чувствую себя как кошка. Я сознаю, что я просто противна ему, но даже когда у меня нет этого ощущения, он все же бывает мне противен. А с Мартином Иденом мне приятно. Никто еще не любил меня… таким образом, я хочу сказать. А это очень приятно быть любимой… вот так. Ты понимаешь, что я хочу сказать, мама, дорогая? Так чудесно чувствовать себя настоящей женщиной.

Она спрятала лицо на коленях матери и со вздохом прибавила:

— Ты, наверное, считаешь меня ужасной, я знаю, но я искренна и говорю то, что думаю.

Миссис Морз испытывала странную смесь радости и огорчения. Ее дитя, ее дочка-бакалавр искусств исчезла, и на ее месте была дочь-женщина. Опыт удался. Странный недочет в натуре Рут был восполнен и к тому же без опасности для нее и без необходимости расплаты. Этот грубый моряк сослужил службу, и, хотя Рут не влюбилась в него, он все же заставил ее почувствовать себя женщиной.

— Его руки дрожат, — признавалась Рут, все еще пряча от стыда лицо. — Это очень смешно и забавно, но мне все-таки становится жаль его. И когда его руки начинают слишком сильно дрожать, а глаза горят чересчур ярким блеском, я читаю ему наставления и указываю ему, что он идет неправильным путем. Но я знаю, что он боготворит меня. Его глаза и руки не лгут, и мысль об этом возвышает меня в собственных глазах — одна только мысль. Я чувствую, что обладаю чем-то таким, что принадлежит мне по праву, что делает меня похожей на остальных девушек… и… молодых женщин. Я сама знаю, что прежде я не была похожа на них, и знаю, что это тревожило тебя. Ты думала, что я ничего не вижу, но я все подмечала.

Мать и дочь переживали священные минуты, беседуя в сумерках. Их глаза были влажны. Рут — сама невинность и целомудрие, ее мать — воплощенное сочувствие, чуткость и доброжелательность.

— Он на четыре года моложе тебя, — сказала миссис Морз. — У него нет еще ни положения в свете, ни места, ни жалованья. Он непрактичен. Любя тебя, он должен был бы, во имя благоразумия, предпринять что-нибудь, что дало бы ему право жениться, а вместо этого он носится со своими рассказами и ребяческими мечтами. Боюсь, что Мартин Иден никогда не остепенится. Он не стремится к тому, чтобы добиться какого-то положения, взяться за настоящую, достойную мужчины работу, как это делали твой отец или все наши друзья, мистер Бэтлер, например. Я думаю, что он никогда не научится зарабатывать деньги, а этот мир так устроен, что деньги необходимы для того, чтобы быть счастливым в нем. О, я не говорю, конечно, об огромных богатствах, но все же нужно иметь достаточно средств, чтобы жить прилично и пользоваться комфортом. Он… он ничего не говорил тебе?

— Ни единого звука. Даже не пробовал. А если бы он попытался, я не позволила бы ему сделать это, потому что я ведь не люблю его.

— Я очень рада. Я не хотела бы, чтобы моя чистая и невинная девочка полюбила такого человека. На свете есть благородные люди, чистые, честные и мужественные. Подожди, пока ты встретишь кого-нибудь из них. Судьба столкнет тебя когда-нибудь с таким человеком, ты полюбишь его и будешь любима сама. Он сделает тебя счастливой, как сделал меня счастливой твой отец. И потом, есть еще одна вещь, о которой ты должна всегда помнить…

— О чем, мама?

— О детях, — проговорила миссис Морз мягким и тихим голосом.

— Я… я думала об этом, — созналась Рут, вспомнив нескромные мысли, преследовавшие ее, и на лице ее снова выступила краска стыда от того, что ей приходится говорить о подобных вещах.

— И вот когда думаешь о детях, то становится очевидным, что мистер Иден не пара для тебя, — с ударением продолжала миссис Морз. — У них должна быть чистая наследственность. А он, я боюсь, вряд ли сможет дать ее. Твой отец рассказывал мне о жизни моряков и… и ты понимаешь…

Рут, в знак согласия, сжала руку матери. Ей в самом деле казалось, будто она все понимает, хотя ей представлялось что-то очень смутное, отдаленное и страшное, что выходило за пределы ее воображения.

— Ты знаешь, я обо всем рассказываю тебе, — начала она. — Но только иногда ты должна спрашивать меня сама, вот как теперь. Я давно уже хотела поговорить с тобой, но не знала, как это сделать. Я знаю, что это ложный стыд… но ты все же можешь облегчить мне признание. Спрашивай же меня иногда сама, как сегодня, чтобы я могла высказаться. Ведь ты тоже женщина, мама, — радостно воскликнула Рут, когда они встали. Она схватила мать за руки и, всматриваясь в сумеречной полутьме в ее лицо, со странным удовольствием сознавала свое равенство с ней. — Я никогда не подумала бы так о тебе, если бы не этот разговор. Мне нужно было почувствовать себя женщиной, чтобы понять, что ты тоже женщина.

— Да, мы обе женщины, — ответила миссис Морз, притягивая ее к себе и целуя. — Мы обе женщины, — повторила она, когда они вышли из комнаты, обняв друг друга за талию. Сердца их были переполнены новым чувством дружеской близости.

— Наша девочка стала женщиной, — через час с гордостью сказала миссис Морз мужу.

— Это значит, — ответил он, бросив на жену пристальный взгляд, — что она влюбилась.

— Нет, это значит, что она любима, — улыбаясь возразила миссис Морз. — Опыт удался. Она, наконец, проснулась.

— В таком случае нам нужно отделаться от него, — резко проговорил мистер Морз деловым тоном.

Но жена его покачала головой.

— Это лишнее. Рут говорит, что на днях он отправляется в плавание. Когда он вернется, ее уже здесь не будет. Мы пошлем ее погостить к тете Кларе. Год на Востоке, другой климат, люди и обстановка — это как раз то, что ей теперь нужно.