В этот день Мартин остался обедать у Морзов. К большому удовольствию Рут, он произвел на ее отца весьма благоприятное впечатление. Они завели разговор о морской службе как о карьере — тема, хорошо знакомая Мартину. После его ухода мистер Морз заметил, что молодой человек показался ему очень толковым. Во время разговора Мартин тщательно старался избегать жаргонных слов, подбирал правильные выражения, удачно формулировал мысли. Он теперь чувствовал себя за этим столом свободнее, чем при первом своем посещении, со времени которого прошел уже почти год. Его застенчивость и скромность понравились даже миссис Морз, которая одобрила происшедшую в нем заметную перемену к лучшему.

— Это первый молодой человек, на которого Рут обращает хотя бы какое-то внимание, — сказала миссис Морз мужу, — она всегда проявляла такое равнодушие к обществу мужчин, что меня это даже начало беспокоить.

Мистер Морз с любопытством взглянул на жену.

— Ты хочешь с помощью этого матроса пробудить в ней интерес к молодым людям? — спросил он.

— Я хочу сделать все возможное, чтобы она не осталась старой девой. Если этот молодой Иден сумеет пробудить в ней интерес к мужчинам, будет очень хорошо.

— Прекрасно. Но предположим, — ведь предполагать можно все, что угодно, дорогая моя, — предположим, что он пробудит в ней слишком сильный интерес к себе?

— Это невозможно! — миссис Морз рассмеялась. — Она на три года старше его; кроме того, это вообще невозможно. Ничего серьезного из этого не выйдет. Поверь мне!

Так ими была определена роль Мартина. Между тем он, под влиянием Артура и Нормана, собирался сделать нечто совсем необыкновенное. Оказалось, что братья собираются в воскресенье утром отправиться на велосипедах в горы. Сначала Мартина этот план нисколько не заинтересовал, но он узнал, что и у Рут есть велосипед и она тоже собирается участвовать в прогулке. У Мартина велосипеда не было, он совсем не умел на нем ездить; но ради того, чтобы быть с Рут, он тотчас же решил научиться. Возвращаясь от Морзов, по дороге домой он зашел в магазин и купил себе велосипед за сорок долларов. Сумма эта превосходила его месячное жалованье, заработанное тяжелым трудом. Эта покупка значительно уменьшила его денежный запас; впрочем, когда он прибавил сотню долларов, которую должен был получить от газеты «Обозреватель», к четыремстам двадцати долларам — минимальной сумме, которую мог заплатить ему «Спутник юношества», — его беспокойство, вызванное такой огромной тратой денег, несколько улеглось.

Его также не особенно встревожило то обстоятельство, что он испортил свой новый костюм, вздумав по дороге домой поучиться ездить на велосипеде. Он тотчас же позвонил из лавки мистера Хиггинботама портному и заказал новый костюм. Затем он бережно втащил велосипед наверх по узкой и неудобной, как пожарная, задней лестнице. Войдя к себе, он увидел, что ему нужно отодвинуть кровать от стены, и тогда в маленькой комнатке как раз хватит места для него самого и для велосипеда.

Воскресенье он собирался посвятить подготовке к экзаменам, но вместо этого увлекся рассказом о ловле жемчуга и целый день просидел, весь охваченный творческим пылом, изливая на бумаге всю красоту сказочного мира приключений, которая жгла его душу. То, что и на этот раз его рассказ не появился в «Обозревателе», ничуть не повлияло на его настроение. Он был слишком увлечен, чтобы обращать внимание на такие вещи. Его два раза звали к столу, но он ничего не слышал; кончилось тем, что он так и не попробовал изысканных блюд, которыми мистер Хиггинботам неизменно ознаменовывал воскресный день. Для мистера Хиггинботама эти воскресные обеды служили доказательством материального благополучия; он любил во время них изрекать банальные истины о совершенстве американского образа жизни, который дает возможность каждому трудолюбивому человеку возвыситься; при этом он неизменно ставил в пример себя, подчеркивая то, как возвысился он — от приказчика в мелочной лавке до хозяина «Бакалейной торговли Хиггинботама».

В понедельник утром Мартин Иден, грустно вздохнув, посмотрел на неоконченный рассказ «О ловле жемчуга» и отправился на трамвае в Окленд сдавать экзамены в школу. Когда он затем пошел справиться о результате, то оказалось, что он провалился почти по всем предметам, за исключением грамматики.

— Грамматику вы знаете отлично, — сказал ему профессор Хилтон, глядя на него сквозь огромные очки, — но вы ничего не знаете, абсолютно ничего, по остальным предметам, ваши ответы по истории Соединенных Штатов ужасны — другого слова не подберешь, прямо ужасны! Я посоветовал бы вам…

Профессор Хилтон умолк и уставился на Мартина. Этот человек был так же лишен воображения и способности сочувствовать, как его собственные пробирки. Он был преподавателем физики, он получал нищенское жалованье, обладал многочисленным семейством и обширным запасом вызубренных знаний.

— Да, сэр, — коротко ответил Мартин, почему-то желая, чтобы на месте Хилтона вдруг очутился библиотекарь.

— Я посоветовал бы вам посидеть, по меньшей мере, еще годика два в начальной школе. До свидания.

Мартин не особенно огорчился из-за этой неудачи. Его лишь удивило, как близко к сердцу приняла это Рут. Разочарование ее было так очевидно, что он даже пожалел о своем провале, но, главным образом, из-за нее.

— Вот видите, я была права, — сказала она. — Вы знаете гораздо больше, чем требуется для поступления в среднюю школу, а между тем не можете сдать экзамен. А все из-за того, что ваше образование носит отрывочный, несистематический характер. Вам необходимо основательно пройти все предметы, а для этого нужны опытные преподаватели. Вам нужно иметь хорошую подготовку. Профессор Хилтон прав. На вашем месте я бы пошла в вечернюю школу. Если бы вы походили туда года полтора вместо двух, этого было бы достаточно. При этом у вас был бы свободный день и вы могли бы писать; или же, если бы вам не удалось зарабатывать литературным трудом, вы могли бы поступить куда-нибудь на службу.

«Но если я днем буду работать, а по вечерам ходить в школу, то когда же я буду видеться с вами?» — чуть было не сказал Мартин, однако удержался и сказал:

— Мне как-то не нравится, что я, точно ребенок, буду ходить в вечернюю школу! Впрочем, я и на это согласился бы, если бы не сомневался, что это скорее приведет меня к цели. Но именно в этом я и сомневаюсь. Я могу быстрее работать самостоятельно. Это была бы потеря времени… — он вспомнил о ней и о своем желании добиться ее, — а я времени терять не могу. Слишком дорого это мне обойдется.

— Но ведь вам нужно так много! — она кротко взглянула на него, и он мысленно обругал себя скотиной за то, что не уступил ей. — Физика, химия, — для этого непременно нужны лаборатории, а алгебру и геометрию почти невозможно изучить самостоятельно. Вам нужны опытные преподаватели, специалисты.

Мартин молчал. Он обдумывал, как бы ему выразить свои мысли так, чтобы не показаться чересчур самонадеянным.

— Прошу вас, не думайте, что я хвастаюсь, — начал он. — Я далек от этого, но чувствую, что я смогу научиться сам. Когда я сижу за книгой, то чувствую себя, как рыба в воде. Вы сами видели, как легко я справился с грамматикой. Я научился еще многому, вы и представить себе не можете, как много я изучил. А ведь я только начал учиться. Подождите, и вы увидите, что будет потом, когда я буду, так сказать, уже двигаться по… — он запнулся и подумал, чтобы не ошибиться в выражении, — по инерции. Я только-только немного очухался…

— Не говорите «очухался»! — перебила она.

— Ну, начал соображать, за что ухватиться…

Она пожалела его и не остановила на этот раз. Он продолжал:

— Наука — это, по-моему, нечто вроде рубки на судне, где хранятся морские карты. То же ощущение возникает у меня, когда я вхожу в библиотеку. На учителях лежит обязанность познакомить учащихся с содержимым рубки по известной системе. Учителя — это только проводники. Они ничего сами не придумали. Они не создали того, о чем говорят ученикам. Все, что они сообщают, уже находится в рубке; их дело — помочь разобраться новичку, который сам заблудился бы там. Ну, а я не боюсь заблудиться. Я умею хорошо ориентироваться. Я всегда знаю, куда меня занесло… В чем дело?

— Не надо говорить «меня занесло».

— Вы правы, — признательным тоном сказал он, — где я оказался. Да, но где же я нахожусь? Ах да, в рубке! Ну, так вот, иному парню…

— Человеку… — поправила она его.

— Иному человеку нужен проводник, но я-то наверняка сумею без него обойтись. Я уже провел много времени в рубке и уже почти научился разбираться в том, что мне нужно, в какие карты мне нужно заглядывать, какие страны я хочу исследовать. И если я буду действовать самостоятельно, то сумею исследовать гораздо больше стран, чем с помощью руководителя. Ведь скорость флота, как вы знаете, определяется скоростью самого тихоходного судна; точно так же и учитель должен ориентироваться на отстающих учеников. Он не может двигаться вперед, если часть их при этом отстает; а я двигаюсь вперед с такой скоростью, которой преподаватель не может требовать от целого класса.

— «Кто путешествует один, всегда дойдет скорее», — процитировала она.

«Но с вами я все-таки скорее дошел бы до цели», — чуть было не выпалил он. Перед ним опять предстала картина беспредельного мира, состоящего из залитой солнцем шири небесной, из усыпанных звездами пространств, по которым он носился с ней, крепко прижимая ее к себе, ощущая на лице прикосновение ее развевающихся светло-золотистых волос. И тотчас же он почувствовал жалкое бессилие своих слов. Боже! Если бы он только сумел найти такие слова, чтобы выразить все, что он в этот миг увидел! В нем зашевелилось мучительное, как боль, желание нарисовать ей эти видения, которые вдруг, без малейшего усилия с его стороны, появились, словно на гладком зеркале, перед его взором. Ах, так вот в чем дело! Он узнал великую тайну! Ведь это именно то, что умеют делать великие писатели и великие поэты. Оттого-то они и являются исполинами. Они умеют выражать словами то, что думают, что чувствуют, что видят. Ведь и собака, засыпая на солнышке, часто визжит и лает, но она не умеет передать свой сон, не может рассказать, что заставило ее лаять и визжать. Как часто Мартину хотелось знать, что видят собаки во сне. А теперь он понял, что сам он не более чем песик, дремлющий на солнце. У него бывали прекрасные, возвышенные видения, но он не мог передать их. Но теперь он больше не будет дремать на солнышке. Он встанет, широко раскроет глаза, начнет бороться, работать, учиться; и тогда наконец у него спадет с глаз пелена и развяжется язык, и он будет делиться с Рут всеми богатствами своих видений. Ведь овладели же другие люди искусством выражать свои мысли, превращать слова в послушные орудия и так комбинировать их, что фраза приобретала более глубокий смысл, чем отдельные ее значения. Его потрясло открытие этой тайны. Опять промелькнули перед ним залитая солнцем небесная ширь и усеянные звездами пространства… Внезапно его поразило воцарившееся молчание; он взглянул на Рут и увидел, что она смотрит на него с улыбкой.

— Я немного забылся, будто увидел сон наяву, — сказал он, и сердце его при этих словах сильно забилось.

Откуда у него взялись эти слова? Как хорошо они объяснили, почему он умолк и разговор прервался. Произошло чудо. Никогда еще он не выражал возвышенной мысли такими возвышенными словами. Но ведь он раньше и не пробовал этого. Так вот в чем дело! Этим и объяснялось все. Он никогда не пытался это сделать. А Суинберн, и Теннисон, и Киплинг, и все остальные поэты — те пробовали. Он вспомнил свой очерк «О ловле жемчуга». До сих пор он не осмеливался браться за крупные вещи, выразить то чувство красоты, которое горело в нем. Но в этом очерке будет иначе. Его буквально ошеломляла мысль о той бесконечной красоте, которую можно в него вложить; его воображение опять охватил необыкновенный порыв, и он стал спрашивать себя, почему бы ему не воспеть эту благородную красоту в стихах, как другие поэты? А вот еще тема — таинственный восторг, высокая духовность его любви к Рут. Почему бы ему не воспеть свою любовь, как это делают другие поэты? Если они воспевали любовь, то и он сумеет! Черт возьми!

Вдруг он с ужасом заметил, что, увлекшись, произнес последние слова вслух. Кровь бросилась ему в лицо, так что даже бронзовый загар исчез под румянцем стыда. Он весь вспыхнул, от корней волос до красной черты на шее.

— Простите… Извините, я… я задумался, — пробормотал он.

— А вышло, точно вы произнесли заклинание, — мужественно проговорила она, почувствовав, однако, что внутри ее что-то словно съежилось и спряталось далеко-далеко. До сих пор мужчины никогда не произносили таких слов в ее присутствии. Она была глубоко шокирована, и шокирована не только из-за своих принципов и воспитания. Словно в душу ее, до сих пор жившую как бы в тихом саду, защищенном и укрытом, ворвался резкий ветер.

И все же она простила его, сама удивляясь, как легко ей это сделать. Почему-то она чувствовала, что его простить нетрудно. Ведь он не получил такого воспитания, как остальные ее знакомые молодые люди, и притом так старался исправиться, и далеко не безуспешно. Ей и в голову не приходило, что ее расположение к нему может быть вызвано какой-нибудь другой причиной. Она уже испытывала к нему нежность, сама того не зная. Да и откуда ей было знать! Она дожила до двадцати четырех лет спокойно, не ведая, что такое любовь, и не умела сама разобраться в своих чувствах; не испытав еще любви, она не могла понять, что это любовь, наконец, загорелась в ней.