XI

Сквозь Окно Сказок в мансарду светили звезды. Толстый слой снега лежал на раме. Тем уютнее и приятнее было внутри. Теплый золотистый свет лампы бросал мирные блики на руки присутствующих. Обычно мрачный Бетховен сегодня приобрел разудалое выражение лица. Элизабет пела под лютню плутовские романсы. По углам прятались сумерки, а рюмки и камни сверкали, как волшебные огни.

Вновь пошел снег. Было слышно, как снежные хлопья ложились на стекло. Время от времени белый покров вздрагивал и соскальзывал вниз. В духовке пузырились и шипели печеные яблоки. От горячего чая в коричневых чашках шел пар. Портреты на стенах улыбались и кивали.

– Скажи, дядя Фриц, почему у тебя на столе стоят белые хризантемы? Ведь это цветы для похорон.

– Сам не знаю. Как только я увидел их, сразу понял, что непременно куплю. Они такие красивые, такие спокойные, такие белые – как снег за окном. И о многом напоминают. Ведь я прожил долгую и богатую жизнь – да-да, богатую, несмотря на страдания, – внутренне богатую и прекрасную.

– Почему ты говоришь об этом сейчас, дядя Фриц?

– Потому что цветы напомнили мне об этом.

– Ты сегодня настроен очень торжественно. Оставь эти мрачные мысли. Подумай о весне – мы встретим ее со всей силой ожидания, накопленной за зиму.

– Да, еще одну весну я хотел бы увидеть! Еще раз нарвать красных маков и поставить их в мои вазы! Огненно-красных пьянящих маков – обжигающих цветов легкомыслия. И роз… Жизнь стала тихой, Элизабет.

– Но тишина тоже живая.

– Я этого не чувствую. Она кажется мне похожей на последнее приготовление к долгому сну. У меня осталось одно желание: умереть красиво.

– Дядя Фриц!

– Да, дитя мое… Умереть радостно и перейти в великое Небытие с лицом, не искаженным болью. Конец жизни должен быть, как сама жизнь, – не веселым, не смеющимся, не ожесточенным, не смиренным. Нет, он должен быть исполнен той светлой радости древних греков, которая заключала в себе все – и ликование, и смирение, и конечное преодоление… Концентрированная радость…

Фриц взял кусочек желтого мела и написал на стене: «Конец должен быть радостным».

– Дядя Фриц, оставь эти грустные мысли.

– Странной жизнью мы живем, Элизабет. Когда-то ты пришла сюда, чтобы получить у меня опору и поддержку. Теперь мы почти поменялись ролями. Ты повзрослела, Элизабет, и стала женщиной. Последние месяцы очень сильно продвинули твое созревание. Эрнсту будет трудно узнать тебя.

– Эрнст… – Элизабет умолкла, задумчиво глядя перед собой.

– Он давно не писал тебе?

– Не в том дело…

– Это кризис…

– Или конец…

– Это кризис, Элизабет.

– Да, дядя Фриц…

На лестнице послышались шаги. С головы до ног в снегу, в комнату ввалились смеющиеся Фрид и Паула. Паульхен притащила с улицы снежок, чтобы одарить им дядю Фрица, однако в последний момент, когда Фриц уже искал, где бы укрыться, передумала и опустила снежок за шиворот Фриду, и тот весь затрясся от холода и неожиданности.

Когда наконец все уселись за стол, Фрид поведал о своих взаимоотношениях с госпожой советницей. Ей взбрело в голову позировать для портрета в летнем платьице и с игривым выражением на лице, повернутом вполоборота.

– Вы только представьте себе, друзья, какая наглость! Она приходит каждый раз в сопровождении горничной, которая тащит целый чемодан. Советница – в шубе, с муфтой, при вуали – входит, словно Диана, Юнона или Паллада, шумя юбками, и вместе с горничной скрывается за ширмой, чтобы вскоре выпорхнуть из-за нее, изображая юную застенчиво-кокетливую милашку. Я уже заработал двести марок на карикатурах, рисуя эту расплывшуюся физиономию с неподражаемо игривой миной. Такой материал грешно упускать! Горничная – ее берут с собой для приличия, как собачку, – веселится от души. Но при всем при этом советница – добрая душа. Что есть, то есть.

Так получилось, что вечер закончился общим весельем и взрывами смеха.

Несмотря на белые хризантемы.

Госпожа Хайндорф пригласила Фрица на прогулку. День был солнечный и почти теплый. Но к вечеру ощутимо похолодало и начало подмерзать. Когда Фриц вернулся домой, его сильно знобило, он почувствовал, что заболел.

Ночью он весь вспотел и сильно кашлял, а на следующее утро поднялась температура. Женщину, пришедшую убирать комнаты, Фриц послал за доктором. Тот озабоченно покачал головой:

– У вас слабые легкие, господин Шрамм.

– У меня уже давно астма и эмфизема легких.

– Вы живете один?

– Да.

– Гм, надо бы пригласить сиделку для ухода.

– Разве мои дела так плохи?

– Нужно быть предусмотрительным. К вечеру я еще раз загляну к вам. Если состояние не изменится, придется позвать сиделку.

Фриц задремал.

Под вечер пришла Элизабет. Она встревожилась не на шутку.

– Что случилось, дядя Фриц?

Он рассказал о визите врача и его заключении.

Вскоре появился доктор. Он осмотрел Фрица и сказал:

– Я пришлю вам сиделку.

Фриц слабо улыбнулся и тут же опять заснул.

– Сиделка у него уже есть, – откликнулась из темноты Элизабет.

– Вы имеете в виду себя, барышня?

– Да. Я полгода добровольно помогала медсестрам в Мариинской больнице. Так что я остаюсь здесь.

Доктор быстро взглянул на нее.

– Хорошо. – Он объяснил ей, что надлежит делать.

– Что с ним, господин доктор?

– Воспаление легких и плеврит. Легкие у него слабые, очень слабые.

Ночью Фриц начал бредить:

– Так темно… Темно… Почему такая темь?… Зажгите же свечи… Ведь глубокая ночь…

Потом вздохнул и опять забылся.

Элизабет неотлучно сидела у постели Фрица. Все ее душевные силы были сосредоточены на его выздоровлении. Осторожными движениями она меняла компрессы и подбрасывала дрова в огонь, прислушиваясь к дыханию Фрица, которое явно учащалось.

– Мне жарко, – стонал он, – положите мне на лоб немного льда… Твои ладони так прохладны, Лу…

Элизабет положила руку ему на лоб. Фриц совершенно отчетливо произнес: «Благодарю тебя», – и вновь впал в беспокойную дремоту, прерываемую неясным бормотаньем.

– Лу, ты здесь… Почему ты плачешь? Я так тосковал по тебе, так тосковал… Где твои голубые милые глазки… Ты – рыдающее счастье моих грустных дней… Родина… Родина…

Он откинулся на подушки. Элизабет осторожно поправила изголовье.

Утро серым языком лизнуло оконные стекла. Жар у Фрица усилился.

Элизабет известила Фрица и Паульхен и послала на почту отбить телеграмму Эрнсту.

Внезапно Фриц открыл глаза.

– Элизабет.

– Дядя Фриц.

– Что со мной?

– Ты немного приболел и теперь выздоравливаешь.

Он покачал головой. Потом прочитал афоризм на стене и кивнул.

– Какое сегодня число, Элизабет?

– Шестое марта.

– Знаешь, у кого сегодня день рождения? У нее!

– Тогда вечером мы все соберемся здесь, у тебя.

– Да! И Эрнст тоже!

– Я пошлю ему телеграмму.

– Да, пусть он приедет. Мне многое нужно сказать ему. А сейчас я устал. Часок посплю, а потом ты меня разбудишь, хорошо?

– Хорошо, дядя Фриц.

В полдень пришел доктор.

– Конец близок.

Элизабет ухватилась за столешницу, чтобы не упасть.

– Неужели никакой надежды?

– Никакой. Кроме надежды на чудо. Ближе к вечеру он, вероятно, еще раз проснется, – добавил врач, заметив, как помертвело лицо Элизабет.

В душе она все еще цеплялась за слово «чудо», когда пришли Фрид и Паульхен. Глаза у Паульхен были заплаканные.

– Он спит, – прошептала Элизабет. – Доктор считает, что ближе к вечеру он еще раз проснется. Пойдите, купите цветы. Сегодня день рождения Лу.

– Розы, – прошептала Паульхен.

– Роз сейчас, наверное, нет в продаже.

– Мы их обязательно купим, – процедил Фрид сквозь зубы.

Через час посланцы вернулись с розами и другими цветами. Фрид и Паульхен принесли по целой охапке роз. Они собрали все вазы и кувшины, какие нашли в мансарде, – их едва хватило. Розы поставили возле кровати, которая по желанию Фрица стояла у печки.

Повсюду в комнате, куда ни кинешь взгляд, – цветы. Цветение и благоухание. Сладостный аромат роз поплыл по воздуху и заполнил все уголки.

Поздно вечером Фриц вдруг открыл глаза и огляделся.

– Где я? – спросил он.

– У себя, – ответила Элизабет сдавленным голосом. Он увидел цветы.

– Розы, розы, – пробормотал он. – Вот я и увидел их еще раз.

Все столпились у его изголовья.

– Сегодня день рождения Лу, – сказал Фриц слабым голосом. – Принесите белые свечи и зажгите их.

Элизабет поставила свечи перед красивым портретом, обрамленным розами.

Пламя свечей мерцало и колыхалось. Казалось, красивые глаза на портрете светятся, а алые губы улыбаются.

– Подвиньте кровать ближе к середине комнаты, чтобы я мог ее видеть.

Они выполнили его просьбу, и Фриц долго и неотрывно глядел на портрет.

– Зажгите побольше свечей.

Весь Приют Грез был залит мягким, дрожащим, красновато-золотым светом свечей.

– А где Эрнст?

– Он приедет.

– Да, Эрнст обязательно должен приехать. Элизабет, помни о нем. Принесите вина… темно-красного… Шесть бокалов… – Фриц с трудом выпрямился, сидя на кровати. – Устраивайтесь за круглым курительным столиком.

Элизабет постелила скатерть, поставила на середину вазу с розами и придвинула столик поближе к ложу больного.

– Шесть бокалов – один… два… три… четыре… пять… шесть… Да… Один для Эрнста… Один для Лу…

Фриц оборвал лепестки с одной розы и положил их в бокал для Лу. Потом дрожащей рукой налил туда темно-красного вина.

– Дети мои… Видно, мне придется покинуть вас… Как это трудно… Помните, ваша опора – в вас самих! Не ищите счастья вовне… Ваше счастье – внутри вас… Будьте верны себе. И пройдите благостный путь от обретенного Я к Ты, а потом и к Вселенной. Это небесное братание… Все на свете – ваши братья и сестры… Деревья, пустыни, море, облако в багрянце вечерней зари… Ветерок, обвевающий деревья в лесу… В мире нет раскола и вражды… В нем все – единство и гармония… Вечная красота. Настраивайте свои души по великой арфе природы, если они вдруг зазвучат не в унисон… Все течет… Ничто не окостеневает… Все понимать – значит все прощать. На земле так много горьких загадок для человека… И последняя из них… часто заключена в розе… в улыбке… в мечте. Я молитвенно складываю свои усталые руки – это моя последняя опора на краю небесной пропасти… И, спускаясь туда, я взываю к вам, еще бродящим по солнышку… Будьте верны самим себе! Давайте выпьем за это… Это – мое завещание и моя клятва. Посвящаю этот бокал жизни и смерти, вечной Вселенной и любимой моей покойной Лу…

В каждый бокал закапали слезы. Но все выпили вино до дна.

Фриц передохнул и едва слышно продолжил:

– Держитесь вместе – вы найдете опору друг в друге. И не забывайте людей! Щедро давайте им! Зачем вам их благодарность? Сознание содеянного добра – это и есть благодарность! Раздавайте перлы своей души – в жизни так мало душевности. Многим одно лишь доброе слово помогло вновь стать человеком, а золото оказалось бессильным. Ищите не механическое, а человеческое отношение к людям… И найдете сокровища. Человек добр! Придерживайтесь этого правила… Приют Грез станет вашим. Лу… – Он шумно задышал. – Моя чудесная, без вести пропавшая цветочная мечта в густых сумерках сада… отзвучала… отпела… Вскоре погаснет свеча… И это все… Фриц упал на подушки.

– Элизабет…

Она склонилась над ним.

– Песню… Ее песню…

Элизабет тихонько запела, ее голос звучал глухо от сдавливающих горло рыданий:

– Слышу до сих пор, слышу до сих пор… Стало совсем темно. Свечи отбрасывали мягкие тени на лоб Фрица. В его карих глазах мерцал благостный свет.

– Лу, – шептал он, – Лу…

Тоскливо и печально, словно луч закатного солнца, коснувшийся старого золота, плыла в аромате роз песня:

В темноте слышались сдавленные рыдания Фрица и Паульхен. Страдальческим вздохом звучала строка:

И взрывалась отчаянием следующая:

А потом, подобно далекой скрипке в сумерках, затихая:

Фриц уснул. Потрескивали свечи. За окнами падал снег.

У больного вновь начался жар.

– Черная птица… Что надо этой птице?… Она все летает и летает… Как горит у меня голова… Лу… Все такое золотое кругом… Но эта птица… Эта черная птица… Эрнст… Где… Где… Ты должна это сделать, Элизабет. Он тебе все равно верен… Прости его, Элизабет… Способность прощать – только это и есть в человеке от Бога… Он поступает так не по легкомыслию… И он еще борется… Помоги ему, когда он тебя позовет, Элизабет… Обещай мне…

– Да… Да… Дорогой, любимый дядя Фриц… Элизабет опустилась на пол возле кровати и целовала его руки.

Он ее не слышал.

– Ведь я хочу… Всегда этого хотел… Ноги мои устали… Ноги болят… Я так много странствовал… А теперь я на родине… Омойте мои бедные ноги… Дети мои…

Поскольку Фриц без конца повторял эту просьбу, они принесли таз, омыли его ноги и осторожно вытерли, вновь и вновь заливая их слезами.

Близился конец.

– Песню… Песню о Лу… Лу… Элизабет… Он не сводил с Элизабет глаз. И она запела сквозь слезы:

Фриц вдруг приподнялся и произнес четко и громко:

– Я всех вас одинаково люблю… Потом рухнул на подушки, не сводя глаз с портрета.

Отблики свечей плясали на лице Лу, и по-прежнему казалось, будто ее глаза светятся, а алые губы говорят: «Вернись домой».

пела Элизабет, плача навзрыд.

И еще раз, уже едва слышно, словно это всего лишь спокойная колыбельная песня:

Фриц лежал спокойный и красивый. Он был мертв.

Свечи перед портретом затрещали и погасли. Плач… Безутешный плач…