На следующее утро Чэллонер отправил трое саней с четырьмя своими помощниками на северо-запад, туда, где на Оленьем озере, в устье Кокрана, находилась его новая фактория, а сам час спустя покинул факторию Макдоннелла и с одними легкими санями, запряженными пятью собаками, повернул прямо на запад, к хребту Джонсона. Вместе с ним отправился один из индейцев, служивших у Макдоннелла, – ему было поручено отвезти Нанетту Лебо в Форт О’Год. Ни Дюрана, ни Грауза Пьета он больше не видел и согласился с Макдоннеллом, который высказал предположение, что негодяи, несомненно, поспешили убраться восвояси после того, как их попытка отнять Мики силой окончилась столь неудачно для них. Вероятно, поспешность, с какой они покинули Форт О’Год, объяснялась еще и тем обстоятельством, что в этот день туда должен был прибыть отряд северо-западной королевской конной полиции, направлявшийся на йоркскую факторию.

Только в самую последнюю минуту перед отъездом Чэллонер вывел Мики из хижины и привязал его к своим саням. Когда Мики увидел пятерых упряжных собак, сидевших на снегу, он весь напрягся и свирепо заворчал. Однако, услышав спокойный голос Чэллонера, он быстро понял, что перед ним не враги, и проникся к ним презрительной снисходительностью, которая затем сменилась даже благожелательным интересом. Собаки эти отличались большим добродушием – их привезли с юга, и в них не было капли волчьей крови.

В течение прошедших суток на долю Мики выпало столько необыкновенных и неожиданных событий, что он не мог прий-ти в себя еще долго после того, как они покинули Форт О’Год. В его мозгу вертелась карусель странных, волнующих картин. Все, что происходило до того, как он попал в руки Жака Лебо, отодвинулось куда-то далеко-далеко. И даже воспоминание о Нееве было почти вытеснено впечатлениями от событий в хижине Нанетты и в Форте О’Год. Его сознание было переполнено образами людей, собак и множества новых непонятных вещей. Лесной мир, к которому он привык, внезапно сменился миром Жака Лебо, Анри Дюрана и Грауза Пьета – миром двуногих зверей, которые били его дубинками и заставляли драться не на жизнь, а на смерть. Он отплатил им как мог. И теперь он был все время настороже, опасаясь, как бы они не накинулись на него из засады. Образы в его мозгу предупреждали его, что эти двуногие звери прячутся повсюду. Ему казалось, что их не меньше, чем волков в лесу, – ведь он видел, как они толпились вокруг большой клетки, в которой он дрался с Таао. В этом враждебном, пугающем мире был только один Чэллонер, одна Нанетта, одна малышка. А все остальное сливалось в хаос смутной неуверенности и неясных угроз. Дважды, когда помощник Макдоннелла нагонял их, Мики оборачивался со свирепым рычанием. Чэллонер, который все время внимательно следил за ним, прекрасно понимал его душевное состояние.

Из всех образов, теснившихся в памяти Мики, один был удивительно ясным и заслонял все остальные – даже самого Чэллонера. Это был образ Нанетты. Мики как будто чувствовал прикосновение ее ласковых рук, слышал ее тихий, задушевный голос, чуял запах ее волос и одежды, запах женщины, заботливой, доброй хозяйки. Малышка же казалась ему неотъемлемой частью Нанетты и словно сливалась с ней в одно. Конечно, Чэллонер не мог догадаться об этих мыслях Мики, и потому что-то в поведении собаки оставалось ему непонятным и сбивало его с толку. Вечером, когда они остановились на ночлег, Чэллонер долго сидел у костра, стараясь воскресить беззаветную дружбу тех дней, когда Мики был щенком. Но это удалось ему только отчасти. Мики как будто что-то тревожило. Он все время беспокойно отходил от костра, поворачивал голову на запад и нюхал воздух. И каждый раз при этом тихонько и жалобно повизгивал.

Чэллонер не мог понять, в чем дело, и поэтому, ложась спать, на всякий случай привязал Мики возле палатки крепким сыромятным ремнем. После того как Чэллонер ушел в палатку, Мики еще долго сидел насторожившись под елкой, к которой его привязали. Было часов десять, и в лесу стояла такая тишина, что треск рассыпающихся в костре угольков казался Мики щелканьем хлыста. Его глаза были широко открыты, уши стояли торчком. Чуть в стороне от костра он различал темное пятно – это, закутавшись на индейский манер в толстые одеяла, спал помощник Макдоннелла. Поодаль, свернувшись калачиком, в снегу спокойно спали ездовые собаки. Луна почти достигла зенита, и милях в двух от стоянки выл волк, задрав морду к золотистому диску. Этот вой, словно отдаленный зов, окончательно взбудоражил Мики. Он повернулся в ту сторону, откуда доносился протяжный клич. Ему хотелось ответить. Ему хотелось запрокинуть голову и воззвать к лесу, к луне, к звездному небу. Но он только щелкнул зубами и посмотрел на палатку, в которой спал Чэллонер. Наконец Мики растянулся на снегу, но тотчас же приподнял голову и продолжал прислушиваться.

Луна начала спускаться к западному горизонту. Костер совсем догорел, и во мгле лишь тускло поблескивали гаснущие угли. На часах Чэллонера стрелки миновали полночь, но Мики по-прежнему бодрствовал, и владевшее им волнение становилось все более непреодолимым. Наконец он почувствовал, что не может больше противиться властному зову, звучавшему в ночи, и перегрыз ремень. Его звала Нанетта, Нанетта вместе с малышкой.

Отойдя от елки, Мики обнюхал угол палатки Чэллонера. Его спина виновато выгнулась, хвост уныло повис. Он чувствовал, что предает хозяина, которого ждал так долго, которого постоянно видел во сне. Конечно, он не отдавал себе ясного отчета в том, что собирался сделать, но им вдруг овладела глубокая тоска. Он вернется. Где-то в глубине его мозга пряталось смутное убеждение, что он обязательно вернется. Но сейчас… сейчас он должен ответить на этот зов.

Мики крадучись скользнул в лес, припадая к земле и с осторожностью лисицы обходя спящих собак. Только когда стоянка осталась далеко позади, он выпрямился и серой стремительной тенью в голубоватых лучах луны понесся на запад.

В движениях Мики не было ни нерешительности, ни колебаний. Его раны не болели, и он бежал ровной, размашистой рысью, словно молодой, полный сил волк. Вспугнутые кролики бросались в сторону, но он не замедлял бега, и даже пронзительный запах пекана не заставил его свернуть с пути. Безошибочное чувство направления вело его через болота и густые чащи, через замерзшие озера и речки, через открытые равнины и лесные пожарища. Один раз он остановился, чтобы напиться из полыньи там, где быстрый ручей не замерзал и в самые лютые морозы, но через несколько секунд уже бежал дальше. Луна спускалась все ниже и ниже и, наконец, исчезла за горизонтом. Звезды начали бледнеть и гаснуть – маленькие растворялись в молочной дымке, большие тускнели. Лесной мир окутала призрачная снежная мгла.

За шесть часов – от полуночи до рассвета – Мики пробежал тридцать шесть миль. Потом он остановился. Улегшись в снегу рядом с большим камнем на вершине холмистой гряды, он смотрел, как рождается день. Открыв пасть, он старался отдышаться, пока по восточному краю неба разливалось тусклое золото зимней зари. Затем из-за зубчатой кромки леса, точно отблеск пушечного залпа над крепостной стеной, вырвались первые яркие солнечные лучи. Тогда Мики поднялся на ноги и оглядел свой мир, облачающийся в чудесный утренний наряд. Позади него, в пятидесяти милях от этой гряды, лежал Форт О’Год, впереди, в двадцати милях, – хижина Нанетты. И он начал спускаться по склону в сторону хижины.

По мере того как расстояние между ним и хижиной сокращалось, им вновь начинала овладевать беспокойная тоска, похожая на ту, которая томила его накануне возле палатки Чэллонера. Но в чем-то она была иной. Он бежал всю ночь напролет. Он покорился властному зову. А теперь, когда цель была уже совсем близка, его охватил страх. Он не знал, какой прием ждет его в хижине. Ведь Нанетта позволила увести его… Может быть, он ей больше не нужен?

Мики замедлил шаг. Часа через три его чуткие ноздри уловили запах дыма. До хижины Нанетты и малышки оставалось не более полумили. Но Мики не побежал напрямик, а по-волчьи описал большой полукруг и осторожно подкрался к маленькой вырубке, на которой несколько недель назад ему открылся новый мир. Вот клетка из березовых жердей, сколоченная Жаком Лебо, чтобы держать его в неволе. Дверца клетки была открыта. Ее открыл Дюран, чтобы тайком увести его. Мики увидел утоптанный снег на том месте, где он прыгнул на грудь своего мучителя. И заскулил.

Он посмотрел на дверь хижины. Она тоже была приотворена, но он не заметил внутри никакого движения. Однако обоняние заверило его, что в хижине живут. К тому же из трубы валил дым. Мики, понурившись, побрел через вырубку. Всем своим видом он выражал смиренную мольбу о прощении. Он словно просил Нанетту не прогонять его, даже если он в чем-нибудь провинился перед ней.

Мики приблизился к двери и заглянул внутрь. Комната была пуста. Нанетты в ней не было. Но тут его уши стали торчком, а тело напряглось – он услышал веселое воркование. Оно доносилось из колыбели. Мики судорожно вздохнул, негромко взвизгнул, постукивая когтями, прошел по половицам и заглянул в колыбель. Там лежала малышка. Мики тихонько лизнул маленькую ручонку горячим языком – всего один раз, а потом опять глубоко вздохнул и растянулся на полу.

Затем Мики услышал шаги. В хижину вошла Нанетта с одеялами в руках. Она отнесла их в чуланчик, вернулась в комнату и только тут увидела Мики. Она вздрогнула и остановилась как вкопанная. Но через секунду, негромко вскрикнув, она уже кинулась к нему, и он снова почувствовал ее руки на своей шее. Тогда он заскулил, как щенок, и сунул морду ей под мышку, а Нанетта смеялась сквозь слезы, а малышка в колыбели радостно попискивала и высоко задирала ножки, обутые в крохотные мокасины.

«Ао-у тап-ва-мукун» («Когда уходит злая беда, приходит счастье») – гласит поговорка индейцев кри. А для Нанетты смерть ее мужа стала избавлением от самой злой беды. Теперь, когда ей уже не приходилось ежеминутно опасаться тяжелых кулаков и дубинки, она вся словно расцвела. Загнанное, боязливое выражение исчезло из ее темных глаз. Теперь они сияли и лучились. К ней вернулась ее юность, освобожденная от невыносимого гнета. Нанетта была счастлива. Она радовалась тому, что с ней – ее дочка, она радовалась свободе, радовалась солнцу и звездам и с надеждой смотрела в будущее.

Вечером, когда она перед сном распустила волосы, Мики тихонько подошел к ней. Ему нравилось тыкаться носом в эти мягкие пушистые кудри, нравилось класть голову ей на колени и прятаться за их блестящим пологом. А Нанетта крепко обняла его, как обнимала дочку. Ведь это Мики невольно послужил причиной того, что она снова обрела жизнь, надежду, радость. Гибель Лебо была справедливым воздаянием, и повинен в ней был только он сам.

А на следующий вечер, когда Нанетта причесывалась перед сном, в хижину вошел Чэллонер, и когда он увидел ее сияющие глаза и волну шелковистых кудрей, у него словно земля ушла из-под ног, и он понял, что вся его прошлая жизнь была только прологом к этой.