Мое первое знакомство с мюзик-холлом произошло в одна тысяча восемьсот с… пожалуй, точную дату упоминать не буду. Тогда мне уже исполнилось четырнадцать. Случилось это во время рождественских каникул, и моя тетя дала мне пять шиллингов, чтобы я пошел и посмотрел Фелпса – думаю, речь шла о нем – в «Кориолане». В любом случае мне предлагалось прекрасное и развивающее зрелище.

Я предложил, что компанию мне мог бы составить юный Скегтон, который жил на нашей же улице. Скегтон ныне барристер и не сможет сказать вам, чем отличается валет треф от клуба мошенников. Через несколько лет при такой же напряженной работе он будет уже достаточно невинным, чтобы становиться судьей. Но в те годы он был рыжеволосым парнем с вполне мирскими вкусами, и я любил его как брата. Моя дорогая матушка пожелала увидеть его, перед тем как дать согласие на наш совместный поход за зрелищами, чтобы составить о нем собственное мнение и решить, подходящая ли он для меня компания. Его пригласили на чай. Он пришел, произвел самое благоприятное впечатление и на мою матушку, и на тетю. Умел он говорить о пользе учебы в юности и отрочестве, о долге молодых перед теми, кто старше и мудрее, так что взрослые к нему благоволили. Вот и в коллегию адвокатов его приняли на очень раннем этапе карьеры.

Тетушка осталась им так довольна, что выдала ему на расходы два шиллинга – не такие уж большие деньги, объяснила она потом эту транзакцию – и вверила меня его заботам.

Всю поездку Скегтон молчал. Вероятно, в голове зрела идея. Наконец он повернулся ко мне.

– Послушай, я скажу тебе, что мы сделаем. Давай не пойдем смотреть эту тухлятину. Махнем-ка в мюзик-холл.

Я ахнул. О мюзик-холлах слышать мне доводилось. Одна полная дама честила их почем зря за нашим обеденным столом, пристально глядя на своего мужа, который сидел напротив с потерянным видом: отвратительные, жуткие заведения, где люди курят и пьют, а женщины носят короткие юбки. Дама высказала мнение, что полиция должна их закрыть, только не пояснила, что именно: юбки или мюзик-холлы. Помнил я и разговор моей матери с нашей приходящей служанкой, сын которой покинул Лондон и отправился в Девоншир отбывать достаточно долгий срок. По ее словам, падение молодого человека началось в тот день, когда он посетил одно из этих заведений. Няньку, работавшую у миссис Филкокс, признавшуюся, что она и ее молодой человек провели вечер в мюзик-холле, обозвали бесстыдной распутницей и тут же уволили на том основании, что ее нельзя подпускать к ребенку и на пушечный выстрел.

Но в те дни во мне правил бал бунтарский дух, поэтому я поддался на уговоры сладкоголосого Скегтона и позволил увести себя с пути добродетели – в театр – на широкую, утоптанную дорожку, по которой толпа шагала совсем в другом направлении.

По настоянию Скегтона, мы свернули в магазин и купили сигары. На огромном листе бумаги в витрине заявлялось, что здесь «продаются лучшие в Лондоне двухпенсовые сигары». За вечер я выкурил две, мне этого хватило с лихвой, и возникло ощущение, что я не буду больше курить ни в этот день, ни до конца жизни. Поэтому я не очень хорошо помню, куда мы пришли и что видели. Сели за небольшой мраморный столик. Я точно знаю, что мраморный, очень твердый для головы и прохладный. Из дымного тумана с трудом выплыло тяжеловесное существо неопределенной формы и поставило передо мной квадратный стаканчик со светло-желтой жидкостью, которая, как выяснилось после наводящего вопроса, являла собой шотландское виски. Возникло ощущение, что ничего более тошнотворного пить мне еще не приходилось. Любопытно, знаете ли, оглядываться назад и отмечать, как меняются у человека вкусы.

Домой я добрался поздно и совсем плохим. Это был мой первый пьяный загул и, как урок, принес мне больше пользы, чем все умные книги и проповеди. Я помню, как в тот вечер стоял посреди комнаты в ночной рубашке и пытался поймать кровать, которая кружила вокруг меня. На следующее утро я во всем признался матери, а спустя несколько месяцев стал совсем другим человеком. Действительно, маятник моей совести качнулся в противоположную сторону так далеко, что я испытывал угрызения по всякому пустяку и превратился в отчаянного моралиста.

В те дни выходило уж слишком пессимистическое периодическое издание «Детский оркестр надежды», ставившее своей целью образование подрастающего поколения. Этот журнал пользовался популярностью среди взрослых, и моя сестра выиграла годовую подписку как приз за пунктуальность (наверное, чтобы выиграть этот приз, сестра сильно перенапряглась по части пунктуальности, потому что потом никогда ею не отличалась). Раньше я относился к этому изданию крайне пренебрежительно, но тут, встав на путь исправления, получал нездоровое удовольствие, читая о том, как там осуждают грехи и грешников. Одна картинка имела ко мне самое непосредственное отношение, изображая безвкусно одетого молодого человека, стоящего на верхней из трех ступенек. Позади виднелась маленькая церковь, внизу – яркий и завлекательно выглядящий ад. Называлась статья «Три ступени к погибели», и на торцевых поверхностях ступеней имелись соответствующие надписи: «Курение», «Выпивка», «Азартные игры». Я уже прошел две трети пути! Пройду я этот путь до конца или мне удастся вернуться на верхнюю ступеньку? Бывало, ночами я лежал без сна и все думал, пока едва не начинал сходить с ума. Увы! Конечно же, я закончил спуск и теперь не хочу даже думать о том, какое меня ждет будущее. Встревожила меня и еще одна картинка, цветная. С обложки. На ней были изображены две дорожки – узкая и широкая. Узкая вела мимо воскресной школы и льва к городу на облаках. В этом городе путника, как следовало из надписи, ждали «мир и покой». Жили там ангелы, и каждый дул в трубу, размером превосходящую его в два раза; дул, очевидно, во всю мощь легких, так что насчет покоя у меня возникли определенные сомнения.

Вторая дорожка – широкая – заканчивалась вроде бы ярким фейерверком, а начиналась у двери таверны и проходила мимо мюзик-холла, где у двери стоял некий господин и курил сигару. Все плохие люди в этом издании курили сигары, за исключением одного молодого человека, который убил мать и умер, впав в безумие. Он предпочитал трубки с коротким чубуком.

Картинка эта наглядным образом показала мне, какую я выбрал дорожку, и я очень тревожился, пока, приглядевшись более внимательно, не обнаружил, к своему безмерному удовольствию, что где-то на полпути дорожки эти соединял очень удобный маленький мостик, наличие которого предполагало, что, отправившись в путь по одной дорожке, человек имел возможность закончить его по другой, то есть воспользоваться преимуществами обеих. Со временем я отметил для себя, как много людей, тоже читавших это издание, обратили внимание на столь неприметный мостик.

Моя вера в возможность такого компромисса привела к отступлению от высоких моральных принципов, и мне вспоминается не слишком приятная сцена, имевшая место быть несколько месяцев спустя, когда я пытался убедить неведомо откуда взявшегося хозяина яблоневого сада, что мое присутствие в означенном саду целиком и полностью вызвано тем, что я, к несчастью, заблудился.

Тем не менее идея еще раз посетить мюзик-холл пришла мне в голову чуть ли не в семнадцать лет. С учетом моей двойной ипостаси – знатока города и журналиста (я написал письмо в «Эру» о том, как легко открыть дверь в ад, и мой опус опубликовали) – я чувствовал, что уже не имею права пренебрегать более близким знакомством с заведением, играющим столь важную роль в жизни людей. Итак, одним субботним вечером я отправился в «Павильон» и сразу же наткнулся на своего дядю. Он положил тяжелую руку мне на плечо и суровым тоном спросил, что я здесь делаю. Чувствуя, что вопрос этот не из простых и, пожалуй, не имеет никакого смысла объяснять истинные причины моего появления в мюзик-холле (родственники обычно не относятся к тем, кто сразу тебя понимает), я какое-то время мялся с ответом, а потом меня осенило: а что делает тут он? Задал дяде соответствующий вопрос, и в результате мы заключили перемирие, по условиям которого согласились никогда и нигде не упоминать в будущем об этой нашей встрече, особенно в присутствии моей тетушки.

В качестве ратификации нашей договоренности дядюшка в тот вечер оплатил все наши расходы.

В те дни мы сидели, вчетвером или вшестером, за маленьким столиком, на который ставили наши напитки. Теперь нам приходится ставить их на узкий парапет, и дамы, проходя мимо, макают в них рукава, а господа сбрасывают их на нас набалдашниками зонтов или полами сюртуков со словами: «Ох, прошу извинить».

Тогда существовали и «председательствующие» – доброжелательные господа, которые с удовольствием выпивали за счет любого, пили все, что им наливали, и в любом количестве, но ни одного из них пьяным я не видел. Однажды меня представили такому председательствующему мюзик-холла, и когда я спросил: «Что будете пить?» – он взял карту вин, положил перед собой и провел рукой по всему списку, от сухих красных вин через шампанское и крепкие напитки до ликеров. «Вот что я пью, мой мальчик». Он ни в чем себя не ограничивал и не замыкался на чем-то одном.

В обязанности председательствующего входило представление артистов. «Дамы и господа! – кричал он голосом, в котором узнавался и пароходный гудок, и паровая пила. – Сейчас перед вами выступит мисс Генриетта Монтрессор, популярная комическая актриса». Такие объявления непременно сопровождались громкими аплодисментами председательствующего и леденящим кровь безразличием прочей публики.

В обязанности председательствующего входило также поддержание порядка и приведение в чувство плохих парней. Это он обычно проделывал весьма эффективно, находя самые подходящие слова. Я, правда, помню одного председательствующего, который не обладал качествами для выполнения этой части обязанностей. Сонный, тщедушный, он председательствовал в маленьком мюзик-холле в юго-восточной части Лондона, где публика отличалась буйным нравом. Однажды вечером, когда я оказался в этом мюзик-холле, приключился серьезный конфуз. Джосс Джессоп, которого высоко ценили местные зрители, по какой-то причине не смог выступить в этот вечер, и администрация подобрала ему замену – женщину, играющую на цитре, некую синьорину Баллатино.

Маленький председательствующий представил даму сконфуженно и пренебрежительно, словно стеснялся того, что ему приходится делать.

– Дамы и господа, – начал он, – бедняки – самые ревностные поклонники этикета. Однажды вечером на Три-Кольт-стрит в Лаймхаусе я подслушал, как одна девочка объясняла матери, что она не может попасть в дом, потому что на ступеньках пьяная «дама». Синьорина Баллатино, всемирно известная… – Тут голос с балкона пожелал узнать, куда подевался «старина Джосс», и его поддержали громкие крики: «Да-да, где он?»

Председательствующий, однако, продолжил:

– …всемирно известная исполнительница на цидре…

– На выдре? – переспросили его из глубины зала.

– Нет, на цидре. – В голосе председательствующего слышалось негодование. Он имел в виду цитру, но называл инструмент цидрой. – Хорошо известный инструмент, о котором положено знать любому образованному человеку.

Эту реплику встретили весьма благожелательно. Какой-то господин заявил, что знаком с семейной историей человека, выкрикивавшего с балкона, и попросил не судить его слишком строго: у бедолаги было трудное детство, мать пила, получая два пенса в неделю, и не отдавала его в школу.

Вдохновленный такой поддержкой, наш маленький председатель решил закончить представление синьорины. Вновь объявил, что это всемирно известная исполнительница на цидре, и в ответ на реплику дамы из партера: «Никто никогда о ней не слышал», – добавил:

– С вашего разрешения, дамы и господа, она сыграет вам…

– В черту ее цитру! – воскликнул господин, из-за которого и поднялся весь сыр-бор. – Мы хотим Джосса Джессопа!

Его требование прозвучало сигналом для новых криков и пронзительного свиста, а тут еще какой-то сплетник с пронзительным голосом подлил масла в огонь – заявил, что любимый артист не появился, так как ему не заплатили за прошлую неделю.

Эта новость вызвала некоторое успокоение, и председательствующий, воспользовавшись относительным затишьем, закончил представление синьорины:

– …песни солнечного Юга! – Затем он сел и забарабанил пальцами по столу.

Тут синьорина Баллатино, в наряде солнечного Юга, где одежда имеет куда меньшее значение, чем в этих холодных краях, смело вышла на сцену, где ее совершенно негалантно встретили улюлюканьем и свистом. Любимый инструмент синьорины обозвали формой для выпечки пирога и посоветовали сдать его в ломбард, чтобы выручить хотя бы пенс. Председательствующему, обратившись к нему по имени – Джимми, – предложили лечь и соснуть под ее игру. Всякий раз, когда она пыталась начать играть, зал начинал орать, требуя Джосса. Наконец председательствующий, преодолев очевидное желание ни во что не вмешиваться, поднялся и мягко намекнул на необходимость установления тишины. Предложение не встретило никакой поддержки, поэтому он прибег к более радикальным средствам. Персонально обратился к лидеру бунтовщиков, мужчине, который первым заговорил об этом отсутствии Джосса. Этот дюжий парень, судя по его наружности, в свободное от отдыха время развозил уголь.

– Вы, сэр, – указал на него пальцем председательствующий. Тот сидел в первом ряду балкона. – Да, сэр, вы, во фланелевой рубашке. Я обращаюсь к вам. Вы позволите даме выступить перед нами?

– Нет, – насупился возчик.

– Тогда, сэр, – председательствующий изо всех сил пытался обратиться в Юпитера, готовящегося метнуть молнию, – тогда, сэр, я лишь могу сказать, что вы не джентльмен.

И вот тут синьорина Баллатино не выдержала. До сих пор она стояла, скромная и тихая, с застывшей улыбкой на лице, но тут почувствовала, что должна внести свою лепту, даже будучи дамой. Назвав председательствующего стариканом, она предложила ему заткнуться, если ничем другим он заработать на жизнь не мог, и подошла к краю сцены.

На других зрителей она тратить времени не стала. Обратилась непосредственно к возчику угля, а потом начался поединок, вспоминая который я и по сей день ощущаю дрожь восхищения. За долгие годы путешествий на восток и юг Лондона, в своих странствиях от Биллингсгейта до Лаймхаус-Хоул, от Петтикоут-лейн до Уайтчепел-роуд, от дорогого магазина до дешевой лавчонки, в тавернах и на улице, на кухнях и в котельных этот малый нахватался всяких словечек, терминов и фраз, которые как-то сразу пришли на память, и поначалу он держался.

Но с тем же успехом ягненок может устоять против орла, тень крыльев которого уже падает на зеленое пастбище и ветер спешит улететь от него. Через пару минут возчик выдохся, жадно хватая ртом воздух, ошарашенный, бессловесный.

И тут начала она.

Объявила о своем желании «сбить с него спесь», и сделать это красиво. Образно говоря, слова у нее не разошлись с делом. Ее язык врезал возчику промеж глаз, потом свалил на землю и потоптался по нему. То охаживал возчика словно кнут, то лупил как дубина. Возчика хватали за шиворот, подбрасывали в воздух, ловили на спуске, швыряли оземь, размазывали в пыль. Сверкающие молнии слов слепили возчика, огни ада вспыхивали перед глазами; он пытался вспомнить молитву, но не мог. Волосы встали дыбом, руки-ноги отказывались служить. Сидевшие рядом люди отодвигались, чувствуя, что пребывание в непосредственной близости от него опасно для жизни, оставляя его один на один со словесной бомбардировкой.

Никогда прежде я не слышал столь искусной речи. Каждая фраза служила для того, чтобы вплестись в наброшенную на возчика сеть и не дать вырваться из нее ни его родственникам, ни его богам; сеть эта целиком и полностью лишала бедолагу надежды, честолюбивых замыслов, веры в себя. Каждое выражение, которым она характеризовала возчика, облегало его, как прекрасно сшитый костюм, без единой складочки. Наконец она назвала его именем, которое, казалось, идеально подходило ему, но потом последовало новое, и еще одно, которое, похоже, он должен был получить при крещении.

Говорила она – по часам – пять минут сорок пять секунд, без единой паузы, не сбиваясь со сразу взятого темпа, и, пожалуй, только раз переборщила.

Когда упомянула, что лучшего, чем он, человека, можно сделать из Гая Фокса и куска угля. Чувствовалось, что для сравнения хватило бы и куска угля.

Под конец она нанесла решающий удар, оскорбив его так жестоко и с таким презрением, причинив такой урон его самолюбию, что у сильных мужчин перехватило дыхание, а женщины, содрогнувшись, отворачивались.

Потом она сложила руки на груди и замолчала. В следующий миг все зрители, как один, вскочили и приветствовали ее, пока не сорвали голоса.

Вот так за один вечер она шагнула из забвения к успеху. Теперь она знаменитая артистка.

Но больше она не называет себя синьориной Баллатино и не играет на цитре. Имя и фамилия у нее теперь английские, а амплуа – вышучивать кокни.