Вероятно, из всех это больше всего беспокоило герра Пфаррера. Разве он не отец деревни? И, будучи таковым, разве не он должен следить, чтобы его дети вступали в удачный брак с подходящим спутником жизни? И вступали в брак в принципе. Ведь долг каждого достойного гражданина – на протяжении веков поддерживать священный огонь домашнего очага, воспитывать крепких парней и честных девушек, которые будут служить Богу и родине. Герр пастор Винкельманн был истинным сыном Саксонской земли – славным, простым, сентиментальным.

– Что ж, в вашем возрасте, Ульрих… в вашем возрасте, – повторял герр пастор, отставляя пиво и вытирая тыльной стороной ладони толстые губы, – я был главой семейства, отцом двух мальчиков и девочки. Вы никогда ее не видели, Ульрих, она такая милая, такая хорошая. Мы назвали ее Марией. – Герр Пфаррер вздохнул и спрятал широкое красное лицо за поднятой крышкой своей оловянной кружки.

– Должно быть, дома с ними весело… с малышами, – заметил Ульрих, поднимая свои мечтательные глаза на кольцо дыма, вырывавшееся из его длинной трубки. – Мне всегда нравились малыши.

– Найдите себе жену, – настаивал герр Пфаррер. – Это ваш долг. Милостивый Бог предоставил вам достаточные средства. Будет неправильно, если вы проживете жизнь в одиночестве. Из-за холостяков появляются старые девы, а от этого никакого проку.

– Верно, – согласился Ульрих. – Я часто говорил это самому себе: приятно чувствовать, что работаешь не только ради себя самого.

– Эльза же, – продолжал герр Пфаррер, – милая девочка, набожная и бережливая. Таких одна на миллион.

Лицо Ульриха осветила приятная улыбка.

– Да, славная девушка. Ее маленькие ручки – вы когда-нибудь обращали на них внимание, герр пастор? Они такие нежные и в ямочках.

Пфаррер оттолкнул пустую кружку и облокотился локтями о стол.

– Я думаю… Вряд ли она вам откажет. У меня есть причины полагать, что ее мать… Позвольте расспросить их… осторожно. – Красное лицо старого пастора зарделось еще больше в будоражащем предвкушении. Он был прирожденный сват.

Но Ульрих – колесный мастер – беспокойно заерзал на стуле.

– Чуть позже, – взмолился он. – Позвольте мне все обдумать. Мужчина не должен жениться, если он не уверен, что любит. Всякое может случиться. Это было бы несправедливо по отношению к девушке.

Господин Пфаррер протянул ладонь через стол и накрыл ею руку Ульриха.

– Это Ядвига. Вы дважды провожали ее до дома на прошлой неделе.

– Дорога слишком пустынна для хрупкой девушки, к тому же лежит через речку, – объяснил колесный мастер.

На мгновение лицо герра пастора приняло угрюмый вид, но потом опять просветлело.

– Ну-ну, почему нет? В некоторых отношениях Эльза была бы лучше, но Ядвига, ах, она тоже хорошая девушка. Немного диковата, наверное, но это пройдет. Вы говорили с ней?

– Пока нет.

– Но поговорите?

И опять в этих мечтательных глазах отразилась тревога. На этот раз уже Ульрих, оставив трубку, положил большие руки на деревянный стол.

– А как же человек может узнать, когда влюблен? – спросил Ульрих пастора, который, женившись дважды, имел большой опыт в таких делах. – Как он может быть уверен, что это именно та женщина и ни к какой другой его сердце не потянется?

Герр пастор был человеком заурядной внешности – маленький, толстый и лысый, – но прошедшие дни оставили ему голос, который до сих пор казался молодым. И в вечерних сумерках, скрывших увядшее лицо, Ульрих услышал только голос пастора, звучавший как голос мальчика.

– Она станет дороже вас самих. Вы будете думать только о ней. Жизнь отдадите за нее!

Они некоторое время сидели молча, ибо маленький толстый герр Пфаррер размышлял о прошлом, а высокий долговязый Ульрих Небендаль, колесный мастер, – о будущем.

Случилось так, что Ульрих, возвращаясь домой, на мельницу странной постройки, где он жил один со старой Анной, повстречал Эльзу с руками в ямочках на мосту через журчащую Мульде, недолго поговорил с девушкой и пожелал спокойной ночи.

Как приятно было наблюдать за тем, как она своими немного коровьими глазами робко ищет его взгляд, приятно прижимать к себе ее руку в ямочках и ощущать собственную недюжинную силу. Несомненно, он любил ее больше, чем себя самого. Он представил ее в беде: вот на нее нападают грубые солдаты, которые, как зловещие тени, бродят туда-сюда по этим прекрасным саксонским долинам, оставляя после себя смерть и страдания – сожженные дома, женщин с безумными глазами. Разве он не отдал бы за нее жизнь?

Итак, ему стало совершенно ясно, что маленькая Эльза – его настоящая любовь.

Это продолжалось до следующего утра, до тех пор пока, оторвавшись от вертящейся пилы, он не увидел Марго, которая стояла перед ним и смеялась. Марго – озорница, строптивица, она навсегда останется для него ребенком, с которым он играл и которого нянчил. Усталая Марго! Не тысячу ли раз носил он ее спящую на руках? Марго в опасности! И от одной только мысли побагровел.

Весь день Ульрих беседовал сам с собой, пытаясь понять себя, но безуспешно. Ибо Эльза, и Марго, и Ядвига были лишь одними из многих на этом долгом пути. Какую девушку в деревне он не любил, если уж на то пошло? Лизель, которая работала так много и жила так бедно, запуганная угрозами деспотичной бабы. Сюзанну, некрасивую и не слишком веселую – никому не удавалось заставить ее тонкие губы изогнуться в улыбке. Малышки – ибо именно такими они казались высокому долговязому Ульриху благодаря своим милым манерам. Думая о них, Ульрих улыбался. Как мог человек любить одну больше другой?

Герр Пфаррер покачал головой и вздохнул.

– Это не любовь. Милостивый Боже! Подумать только, к чему это может привести. Мудрый Господь никогда не установил бы такой порядок вещей. Любишь одну, она единственная женщина для тебя в целом свете.

– Но вы сами, герр пастор, были женаты дважды, – вставил озадаченный колесный мастер.

– Но на каждой отдельно, Ульрих. На каждой отдельно. Это совершенно другая ситуация.

Почему это чувство не приходит только к нему, к одному из всех мужчин? Уж конечно, эта любовь – нечто прекрасное, достойное человека, и без этого человек не кто иной, как бесполезный пожиратель еды, праздно топчущий землю.

Так размышлял Ульрих, отдыхая после работы одним сонным летним днем, слушая тихое пение воды. Как хорошо он знал веселый голос извилистой Мульде! Он работал здесь, здесь же играл всю свою жизнь. Часто он сидел и говорил с ней как со старым другом.

Трудхен, увидев, что он бездельничает, уткнулась холодным носом ему в руку. Трудхен только теперь почувствовала себя умной и важной. Разве не она была матерью пяти самых чудесных щенков во всей Саксонии? Они всем роем крутились у его ног, прижимались к нему своими маленькими глупыми головками. Ульрих остановился и взял по одному в каждую большую руку. Но это вызвало ревность и недовольство, и он, смеясь, прилег на бревно. Потом вся пятерка накинулась на него и принялась кусать, топтать неуклюжими лапами лицо, до тех пор пока их не отвлекло плывшее по воде перо и они не помчались ловить его. Ульрих выпрямился и принялся наблюдать за ними, этими маленькими озорниками, маленькими, глупыми, беспомощными созданиями, которым требовалось столько заботы. Самка дрозда защебетала над его головой. Ульрих встал и, подкравшись на цыпочках, заглянул в гнездо. Но птица-мать, мимоходом посмотрев на него, продолжила свою работу. Кто боялся Ульриха – колесного мастера! Крошечные жужжащие насекомые сновали туда-сюда по его ногам. Старый человек, отправляясь на вечерний отдых, поздоровался с ним. Зефир прошептал что-то листьям, и они засмеялись, а потом полетел дальше. Там и сям из своих укромных мест стали выползать тени.

– Если бы я только мог жениться на всей деревне! – усмехнулся Ульрих, говоря сам с собой. – Но это, конечно, полная чепуха!

Наступающая весна вновь спустила с цепи собак войны на залитую кровью землю, ибо вся Германия, общими страданиями недавно наученная необходимости забыть о мелком соперничестве, поднялась в едином мощном порыве, который навеки изгонит французов и избавит немецкую землю от гнета. Ульрих, для которого любовь к женщине казалась невозможной, собирался стать хотя бы возлюбленным своей страны. Он тоже хотел маршировать среди тех храбрых, решительных воинов, которые стекались, словно тысячи ручьев, из каждой немецкой долины к северу и западу, чтобы присоединиться к прусским орлам.

Но даже в любви к стране Ульрих с мечтательным взглядом был отвергнут. Его колесное дело потребовало переезда в дальний пригород. Как-то он ходил весь день. К вечеру, минуя опушку леса, он услышал слабый крик о помощи, доносившийся откуда-то из темноты. Ульрих остановился, и снова из мрачного леса полетел крик, исполненный боли. Ульрих побежал и наконец добрался до места, где среди диких цветов и травы лежало ничком пять тел. Двое из них были солдатами немецкого ландвера, остальные трое – французы в ненавистных мундирах знаменитых разведчиков Наполеона. Это было одно из тех незначительных «происшествий с аванпостом», один из тех обыкновенных случаев на войне, которые нигде не регистрируют и никто не помнит, за исключением какого-нибудь неприметного лица в толпе. Четверо мужчин были мертвы. Один же, француз, еще живой, истекал кровью, сочившейся из глубокой раны в груди, которую пытался заткнуть комком влажной травы.

Ульрих взял его на руки. Мужчина не говорил по-немецки, а Ульрих знал только родной язык. Но когда человек, повернувшись к соседней деревне с выражением ужаса в наполовину остекленевших глазах, принялся жестикулировать, Ульрих все понял и понес его еще дальше в лес.

Он нашел маленькое пустое укрытие, которое соорудили угольщики, и там, на постель из травы и листьев, уложил раненого. И на этом месте целую неделю без одного дня Ульрих ухаживал за ним и возвращал к жизни, приходя и уходя украдкой, словно вор, в темноте. Потом Ульрих, до сих пор считавший, что у него в жизни одна цель – убить всех французов, наполнив рюкзак француза провизией, полночи вел его через окрестности за руку; и так они расстались.

Ульрих не вернулся в деревню Альт-Вальдниц, которая лежит за лесом близ бурлящей Мульде. Там решат, что он ушел на войну, пусть так и думают. Он был слишком труслив, чтобы вернуться и сказать, что больше не хочет сражаться, что стук барабана вызывает у него лишь воспоминания об истоптанной траве, где лежали мертвецы с проклятием в глазах.

И так, стыдливо понурившись, туда-сюда бродил Ульрих по стонущей земле, шагая на звуки скорби, борясь со злом, которое пыталось подобраться к раненым, проворно спеша туда, где люди, независимо от мундира, испытывали боль.

И вот однажды Ульрих случайно вновь оказался у окруженного лесами Вальдница. Он собирался перебраться через холмы, побродить по тихим улочкам под луной, пока все добрые люди спят. Он все больше торопился, подходя ближе. Там, где расступались деревья, он смог посмотреть на деревню сверху вниз, увидеть каждую крышу, которую так хорошо знал, – церковь, мельницу, извилистую Мульде, зеленую, потерто-серую, с ногами, кружащимися в танце там, где после окончания ненавистной войны опять зазвучат народные саксонские песни.

Кто-то еще находился там, где лес обрывается на выступе холма, – фигура, преклонившая колена на земле и обращенная лицом к деревне. Ульрих подкрался ближе. Это оказался герр Пфаррер, который молился с жаром, но беззвучно. Он вскочил, когда Ульрих к нему прикоснулся, и когда первоначальный страх прошел, поведал земляку печальную историю.

Со времен отъезда Ульриха начались несчастья. Полк французской разведки устроил лагерь на холме, за месяц в лесах два раза нашли по убитому французскому солдату. Суровыми были наказания для деревни и ужасными угрозы полковника отомстить. Теперь, в третий раз, солдата с ножевой раной в спине принесли в лагерь, и сегодня днем полковник поклялся, что если ему не передадут убийцу за час до рассвета, когда сворачивается лагерь, то перед тем как отправиться в путь, он сожжет деревню и сровняет ее с землей. Господин Пфаррер как раз возвращался из лагеря, он умолял пощадить деревню, но все оказалось напрасно.

– Как это гнусно, – произнес Ульрих.

– Люди сошли с ума от ненависти к французам, – ответил герр пастор. – Быть может, один, а быть может, десятки хотят отомстить врагу своими руками. Да простит их Господь.

– Они не признаются, чтобы спасти деревню?

– Разве можно этого ждать? Никакой надежды, деревня сгорит, как и сотни других.

Увы, это была правда. Ульрих видел почерневшие руины, стариков, сидевших с белыми лицами среди обломков своих домов, маленьких детей, жалобно плачущих у их колен, крошечных птенцов, спаленных в гнездах. Он доставал их останки из-под обуглившихся стволов мертвых тополей.

Герр Пфаррер отправился дальше выполнять свою печальную миссию по подготовке людей к страшному часу.

Ульрих стоял один, глядя на деревушку Альт-Вальдниц, купавшуюся в лунном свете. И тут в его ушах зазвучали слова старого пастора: «Она будет вам дороже вас самих. Ради нее вы будете готовы отдать жизнь». И Ульрих понял, что его любовь – Альт-Вальдниц, где живут родные ему люди, старые и морщинистые, смешливые «малышки», где обитают беспомощные, бесхитростные создания с бездонными грустными глазами, где лениво жужжат пчелы и тысячи крошечных существ, занятых обычными делами.

Его повесили высоко на высохшем тополе лицом к Альт-Вальдницу, чтобы вся деревня, весь стар и млад могли его видеть, а потом под стук барабанов и крик дудок отмаршировали прочь. И скрытый в лесах Вальдниц вновь собрал столь многочисленные ниточки своей тихой жизни и соткал из них полотно со знакомым домашним узором.

Местные жители много говорили и спорили; находились и те, кто хвалил, и те, кто порицал. Только герр Пфаррер молчал.

Лишь много лет спустя на смертном одре старик облегчил свою душу и правду узнали все.

Тогда гроб Ульриха с благоговением подняли; молодые люди отнесли его в деревню и поставили на церковном дворе, чтобы он всегда был среди них. Они соорудили то, что, на их взгляд, являло собой великий памятник, и высекли на нем надпись:

«Большей любви, чем эта, человек испытать не может».