ГЛАВА 18

Три дня спустя он все еще был жив. Лежал в светлой палате хорошей больницы, и Брюс Томас нашел ему старого доктора с негромким голосом, не слишком разговорчивого, но обладающего удивительно успокаивающим воздействием на пациентов. Главный хирург, жизнерадостный кругленький человечек, часто заглядывал к нему, будто бы поболтать о кино и театре, но Крейг видел, что тот наблюдает за ним в поисках симптомов, свидетельствующих о необходимости срочной операции. Когда Крейг спросил, каковы шансы на выздоровление после подобных операций, хирург не колеблясь ответил:

– Пятьдесят на пятьдесят.

Будь у Крейга родственники, с которыми доктор мог бы поговорить, возможно, первыми узнали бы они. Но пока больного навещали только Томас и Белинда.

Ему кололи обезболивающее, так что боли он не чувствовал, если не считать синяков на руках после пяти переливаний крови и внутривенных вливаний глюкозы и физиологического раствора. По какой-то неизвестной причине трубки то и дело забивало, а иглы выпадали. Вены становилось все труднее найти, и наконец на помощь призвали главного специалиста, прелестную скандинавскую девушку. Она немедленно выгнала из комнаты всех, даже сиделку, стойкую пожилую даму, бывшего капитана медицинской службы, ветерана корейской войны.

– Терпеть не могу посторонних, – объяснила она Крейгу. Талант, как он давно заметил, хоть в больнице, хоть в ином месте должен иметь определенные привилегии. Скандинавка, покачивая аккуратно причесанной белокурой головкой, долго трогала и ощупывала его руку, прежде чем одним ловким движением безболезненно ввела иглу в вену и отрегулировала поток раствора.

Больше он ее не видел. И жалел об этом. Она напомнила ему юную мать-датчанку у бассейна в Антибе.

«Пятьдесят на пятьдесят, – поразился он, – и при этом какие только мысли в голову не лезут!»

Хуже всего были приступы головной боли после каждого переливания. Но ему сказали, что это нормально. Наверное, те, кто работает в больнице, действительно считают боль вполне обычной вещью.

Томас вел себя безупречно. Он приходил дважды в день, не навязываясь при этом со своим сочувствием.

– Есть все шансы, – объявил он на третий день, – что вы покинете эти стены менее чем через две недели, и тогда мы возьмемся за работу.

Он не тратил времени зря. Получил согласие кинокомпании «Юнайтед артистс» и пытался договориться о бюджете в полтора миллиона долларов. Он уже успел найти прекрасный старый дом на Сэндс-Пойнт для натурных съемок. Брюс принял как должное желание Крейга стать вторым продюсером. Если он и знал о прогнозе хирурга, то не подавал виду.

Он сидел в палате Крейга и на третий день, когда дверь распахнулась и в комнату ворвался Мерфи.

– Какого дьявола тут происходит? – громко осведомился он.

– А какого дьявола ты тут делаешь? – в свою очередь, спросил Крейг. – Я думал, ты в Риме.

– Как видишь, нет. Привет, Брюс. Вы уже ругаетесь, парни?

– Естественно, – улыбнулся Томас. – Искусство вечно, язвы быстротечны.

Крейг чувствовал себя слишком измученным, чтобы справиться, откуда Мерфи узнал, что он в больнице. Но он был рад старому другу. Мерфи все уладит. А сам он может уплыть в полные дурмана и не такие уж неприятные сны, в которых день перетекает в ночь и наоборот, а боль и наслаждение становятся безликими абстракциями. Теперь он в надежных руках и может сосредоточиться исключительно на усмирении мятежа своей крови.

– Меня пустили только на пять минут, – объяснил Мерфи. – Хотел проверить, жив ли ты. Если пожелаешь, вызову своего доктора из Голливуда. Говорят, он лучший в стране.

Все, с чем имел дело Мерфи, – лучшее в стране.

– Не стоит, Мерф, – отказался Крейг. – Здесь доктора не хуже.

– В таком случае поправляйся и ни о чем не думай. К тому времени, как тебя отсюда выкинут, у меня уже будет готов на подпись такой контракт от «Юнайтед артистс», что кое-кто взвоет от тоски. Пойдем, Брюс. Нам нужно обсудить вещи, не предназначенные для ушей больного.

Мерфи грубовато похлопал Крейга по плечу.

– Не смей так пугать старых друзей, – почти нежно пробормотал он. – Соня шлет свою любовь. Ухожу, сестра, ухожу.

Экс-капитан медицинской службы многозначительно посматривала на часы и мрачно хмурилась.

Мужчины поспешили удалиться. Сиделка поправила подушку.

– Бизнес, – вздохнула она, – убивает людей быстрее пули.

По мнению Крейга, человеку, начавшему свою трудовую жизнь в театре, лучше всего закончить ее в больничной палате. Разительно похоже на сцену. Герой – в центре, все прожекторы направлены на него. Доктор – режиссер и одновременно один из участников спектакля. В основном он наблюдает за действием из-за кулис, готовый в любую минуту вмешаться, шепчет другим актерам, что им пора на выход, а выходя, непременно нужно улыбаться и не задерживаться без нужды на публике. Сестры, словно рабочие сцены, расставляющие декорации, бегают с термометрами, подносами, суднами, шприцами, инструментами для переливания и забора крови. Самая длинная роль у героя: действие выстроено вокруг него, он никогда не покидает сцену, у него контракт на все спектакли. Правда, он, неблагодарный, иногда жалуется на свою известность, вечно критикует манеру игры других актеров и наверняка заменил бы их или вырезал роли, если бы мог.

И прежде всего убрал бы Белинду Юэн. К концу четвертого дня она уверилась, что он непременно поправится и процесс выздоровления можно ускорить, если заставить больного отрешиться от мрачных, как она выражалась, мыслей и заняться повседневными делами. Она доложила, что выписала его из отеля и забрала вещи. Ради экономии чемоданы теперь хранятся в офисе. Почту и письма она принесет. Все нужные люди извещены. Она звонила в «Таймс».

Когда Крейг попытался слабо запротестовать, она, как всегда, руководствуясь собственными понятиями о приличиях, порядке, заявила, что друзья, родные и публика имеют право знать. Он так и не решился спросить, каких именно друзей и родных она имеет в виду.

Телефон в офисе разрывался от звонков. Крейг поразился бы, узнав, сколько людей интересуются им. При ее деловитости неудивительно, если скоро в палату начнут ломиться толпы доброжелателей. Он умолял докторов выпустить его, строил планы побега.

По правде говоря, к этому времени он уже достаточно окреп, чтобы принимать посетителей. Из расковырянных вен вынули иглы, переливаний крови больше не делали, он уже садился и мог принимать жидкую пищу. И даже побрился. Собственное отражение в зеркале потрясло его. Такая же изжелта-зеленоватая кожа, как у русского таксиста.

Он решил, что, пока не выйдет из больницы, попросит мисс Белиссано, свою военизированную дневную сиделку, брить его.

В почте, принесенной Белиндой, оказался счет от адвоката жены на пять тысяч долларов. Решив наконец разводиться, он – от облегчения и в первом порыве великодушия – согласился оплачивать услуги ее поверенного, сообразив, что с помощью денег будет легче добиться развода.

Письмо от бухгалтера с напоминанием о том, что пора принять решение относительно семидесяти тысяч долларов, которые требует от него налоговое управление. Бухгалтер предупреждал: дело не терпит отлагательства, поскольку налоговики перешли к прямым угрозам.

Белинда нашла в его номере экземпляр «Трех горизонтов» и прочитала. Сценарий, очевидно, ей понравился, потому что она захватила с собой большие альбомы с фотографиями голливудских и нью-йоркских актеров в надежде, что Крейг их просмотрит и подумает о распределении ролей. Он лениво полистал альбомы, чтобы угодить Белинде.

Она притащила также и чековую книжку. Поступили счета, требующие срочной оплаты. У него не было медицинской страховки, поэтому больничная администрация, всячески расшаркиваясь, тактично попросила его об авансе. Белинда выписала чек на тысячу долларов, и Крейг послушно поставил подпись. Далее последовали чеки на оплату аренды за офис, счетов телефонной и телеграфной компаний, членских взносов в «Дайнерс-клаб», и по «Эйр-тревел кард». Мертвый или живой, он должен всячески поддерживать рейтинг своей кредитоспособности. Оставалось надеяться, что профессор психологии из колледжа Энн никогда не увидит его подписи.

Теперь, когда, по мнению Белинды, он вновь вернулся в бизнес, она подсунула ему рукописи двух пьес известных авторов, присланных в офис на прошлой неделе. Она прочла их, была не в восторге, но выдающиеся авторы хотели бы получить его личный отзыв. Завтра она принесет свой блокнот и все запишет под диктовку. Крейг пообещал прочитать произведения двух выдающихся драматургов. Она восхищалась цветами, присланными четой Мерфи, супругами Томас и Уолтом Клейном – роскошными цветочными композициями из самых дорогих магазинов на Пятой авеню, – и была ужасно шокирована, когда он сказал:

– Из-за них я чувствую себя так, словно присутствую на собственных похоронах. Отправьте их в детское отделение.

Белинда с мрачным видом предостерегала его относительно мисс Белиссано, утверждая, что последняя жестока и бессердечна и в то же время маниакально бдительна. Белинде якобы каждый раз приходится брать палату штурмом. Фанатическая бдительность опасна. И всему этому причиной негативное мышление. Крейг пообещал не предаваться негативному мышлению и подумать о замене мисс Белиссано.

В этот момент в комнате возникла мисс Белиссано, и Белинда процедила:

– Вижу, мое время истекло.

Тон при этом был такой, словно ее с размаху ударили по лицу. Она поспешно удалилась, и Крейг впервые за все время искренне обрадовался мисс Белиссано.

Той оказалось достаточно одного взгляда на рукописи и альбомы, громоздившиеся на столике, чтобы свалить их на пол, подальше от его глаз. Видно, она все же кое-чему научилась в Корее.

Когда вошла Энн, Крейг лежал с термометром во рту. Серый денек клонился к вечеру, и в комнате было темно. Энн нерешительно приоткрыла дверь, словно готовясь упорхнуть при первом его слове. Крейг молча махнул рукой и показал на градусник. Она робко улыбнулась, подошла к постели и, нагнувшись, осторожно чмокнула его в лоб. Он взял ее руку.

– О, папа, – пробормотала она и тихо заплакала.

Тут вошла мисс Белиссано, включила свет, вынула термометр и сделала отметку в температурном листке. Она наотрез отказывалась говорить, какая у него температура.

– Это моя дочь, мисс Белиссано, – представил Крейг.

– Мы знакомы, – мрачно буркнула сиделка. Впрочем, она всегда пребывала в мрачном настроении. Не обращая внимания на слезы Энн, она поправила подушки, сказала: – Доброй ночи. Хорошего вам сна. Не задерживайтесь долго, мисс.

И строевым шагом вышла из комнаты под не слышные никому, кроме нее, звуки воображаемой артиллерийской канонады. Скоро ее сменит медбрат – молодой пуэрториканец, студент Сити-колледжа. Все ночи он просиживал в углу палаты, штудируя учебники при свете тщательно затененной лампы. Его единственной обязанностью было вызвать дежурного врача, если ему покажется, что Крейг умирает. Пока ему не довелось исполнить эту самую обязанность.

– О, папа, – дрожащим голосом пролепетала Энн, – не могу видеть тебя таким.

Юношеский эгоизм ее слов вызвал у Крейга легкую улыбку. Я, я, я…

– Это ведь не из-за меня, папа?

– Конечно, нет.

– Если тебе трудно говорить, лучше молчи.

– Мне не трудно, – раздраженно бросил он. Раздражала его не Энн, а болезнь, но, судя по глазам дочери, она во всем винила себя.

– Мы приехали, как только Йан получил телеграмму мистера Томаса. Мы были в Лондоне.

Крейг едва не спросил ее, у кого Уодли занял денег на поездку, но решил промолчать.

– Хорошо, что приехала, – только и сказал он.

– Вчера я разговаривала с доктором Гибсоном. Пошла к нему сразу, как прилетела. Они разрешили навестить тебя только сегодня, а когда я спросила о тебе, доктор Гибсон не сказал ничего определенного. «Только время покажет» – вот и все, что я от него услышала. Ненавижу докторов!

– Он прекрасный врач, – возразил Крейг. Он испытывал огромную симпатию к доктору Гибсону. Спокойный, знающий, скромный спасатель людей. – Просто не любит, когда от него требуют пророчеств.

– Ну и что? – по-детски обиделась она. – Мог бы по крайней мере хоть чуточку обнадежить.

– Видимо, он считает, что это не по его части.

– Не нужно так стоически ко всему относиться, – заявила Энн. – Йан говорит, что ты именно такой, настоящий стоик.

Крейг отметил, что она уже цитирует своего любовника.

– Он утверждает, будто в наше время такая позиция совершенно бесполезна и никому не нужна.

– Налей мне стакан воды, пожалуйста, дорогая, – попросил Крейг. Он больше не желал слушать изречения из сборника мудрых мыслей Йана Уодли. Пить ему вовсе не хотелось, но Энн казалась смущенной и пристыженной, и просьба о крошечной услуге, даже такой ничтожной, как налить воды из термоса, пробьет брешь в разделившей их стене отчуждения. Кажется, обращение «дорогая» ее обрадовало.

Он отпил несколько глотков из поднесенного стакана.

– У тебя будут еще посетители, – сообщила она. – Завтра приезжает мамуля, и…

– О Боже! – простонал Крейг. – Откуда она знает?

– Я позвонила ей, – вскинулась Энн. – Она ужасно расстроилась. Ты ведь не против, что я ей сказала?

– Нет, – солгал он.

– В конце концов это простая человечность, – настаивала Энн.

– Согласен, – нетерпеливо отмахнулся Крейг, – простая человечность.

– Гейл тоже едет.

– Ты и ей звонила?

– Да. Я всего лишь поступила, как считала правильным, папа. Ты не сердишься на меня?

– Нет.

Крейг, смирившись с неизбежным, поставил стакан, лег и обессиленно закрыл глаза, пытаясь показать Энн, что он устал и хочет остаться один.

– Мне нужно кое за что извиниться, папа. Я так спешила, когда писала письмо, что даже не упомянула о твоем сценарии. Не уверена, значит ли что-нибудь для тебя мое мнение, но я была в восторге, и следовало бы сказать тебе об этом…

– У тебя на уме было совсем другое, – перебил он.

– Думаю, у тебя есть полное право иронизировать, – почти униженно признала Энн. – Но так или иначе, а мне сценарий ужасно понравился, и Йану тоже. Он просил меня так и передать.

– Прекрасно.

– Он уже поговорил с мистером Томасом. Их мнения во многом совпадают. Оба надеются на успех.

– Прекрасно, – повторил Крейг.

– Правда, мистер Томас пока ничего обо мне не знает. – Энн замялась. – Йан опасается, что из-за меня ты будешь против него. То есть против его работы над сценарием.

Она явно ждала ответа, но Крейг молчал.

– Я все твержу Йану, что ты слишком благороден, чтобы становиться ему поперек дороги только потому, что… – Она осеклась.

– Я теперь далеко не так благороден, как на прошлой неделе, – буркнул Крейг.

– Йану позарез нужна эта работа. Он говорит, что она поможет обрести себя. Ему пришлось так худо… Ты ведь не откажешь ему, папа? – умоляюще прошептала она.

– Нет, – вздохнул он, – не откажу.

– Я так и знала! – оживилась она, вновь превратившись в его счастливую малышку, ждущую обещанного лакомства, безразличную к миру больниц, крови, боли. – Йан внизу, – сообщила она. – Он хотел бы подняться сюда, поздороваться с тобой. Он ужасно тревожится за тебя. Можно, я позову его? Хотя бы на минуту?

– Передай, пусть идет на… – выругался Крейг.

У Энн перехватило дыхание. Если ему не изменяет память, он никогда не выражался при ней.

– О, папа! – охнула она. – Как ты можешь быть так несправедлив?!

Она повернулась и выбежала из палаты.

«Что ж, Энн уже взрослая, – подумал Крейг, устраиваясь поудобнее, – и уже знает все грязные ругательства. Нет, нужно немедленно перебираться в общую палату, куда посетителей не пускают».

В ту же ночь его оперировали. Анализы показали, что кровотечение возобновилось, не такое обильное, как тогда, в отеле, а медленное, внутреннее, источник которого так и не смогли определить, опасное и подтачивающее, уносящее жизнь.

Пока ему брили грудь и живот, еще до того, как сделать предоперационную инъекцию морфия, он с удивлением сознавал, что совсем не боится. Пятьдесят на пятьдесят. Так пообещал доктор. Условий справедливее просто быть не может.

Лица появлялись и исчезали, быстро, безмолвно, почти неразличимые сквозь застилавшую глаза дымку. Томас, доктор Гибсон, ничего не объяснявшие, ни о чем не предупреждавшие, его жена, дочь Марша, безобразно располневшая и плачущая, Гейл Маккиннон, свежая, словно только что из моря, Констанс, почти неузнаваемо строгая, Эдвард Бреннер…

Но Эдвард Бреннер мертв. Может, и остальных он видит во сне?

Крейг заговорил только однажды.

– Марша, – выдохнул он, – ну и разнесло же тебя.

Боль злобно грызла его, но Крейг старался не стонать. Тот африканец с ритуальными шрамами на щеках в салоне первого класса не понял бы его. Бремя Белого Человека. Он стоически держался, ждал прописанного каждые четыре часа укола морфия и не просил больше. Кто сказал, что стоицизм в наше время неуместен? Уж точно не его друг.

Рабочие сцены, все в белом, вносят реквизит: шприцы, пластиковые контейнеры с кровью. В освещенном центре сцены производят перестановки. В ушах Крейга эхом отдается шум прибоя. Он просыпался и снова засыпал. Лица появлялись и исчезали, что-то от него требуя. Где Йан Уодли, этот распущенный лгунишка? Куда исчезла Белинда Юэн в платье цвета электрик? Какие чеки приготовила ему на подпись?

Новые доктора. Лучший специалист в стране. Тихие, осторожные голоса медиков. Та скандинавская блондинка с волшебными руками больше не появилась. Увы.

Сколько дней прошло с тех пор, как он покинул Мейраг? Что пил на террасе маленького ресторана с видом на гавань Касси? Что рассказывала та девушка о своей матери?

Он уже мог садиться в постели и даже понемногу есть, но температура держалась. Утром – около ста одного, вечером – до ста трех с половиной. У кровати постоянно стояла капельница с раствором антибиотиков, медленно проникавшим в вену. То ли лекарства, то ли жар держали его в полубессознательном состоянии. Постепенно он начал терять представление о времени и уже не помнил, сколько пробыл здесь. И хотя ни он, ни доктора внешне не выражали особого беспокойства, Крейг знал, что они встревожены, уж не подцепил ли он совершенно новый вид больничной инфекции, против которой все средства бессильны.

Доктор Гибсон снова запретил все посещения, и Крейг был благодарен ему за это. Гибсон пообещал также, что его выпишут, если нормальная температура продержится трое суток подряд. А пока Крейг слипающимися глазами смотрел на экран телевизора, установленного в изножье койки. В основном его интересовали бейсбольные матчи. Ему доставляло удовольствие наблюдать за молодыми людьми, быстро бегавшими по зеленой траве, под ясным солнышком, явно выигрывавшими и так же бесспорно проигрывавшими. Он вспомнил, что читал как-то об одном осужденном из штата Массачусетс. Об убийце, приговоренном к смерти. Тот тоже любил смотреть по телевизору бейсбольные матчи и жалел только о том, что никогда не узнает, станет ли чемпионом «Доджерс».

Интересно, доживет ли он до того, когда станет известно, кто выиграет чемпионат в этом году?

Наконец Мерфи удалось убедить доктора Гибсона пропустить его к больному. Крейгу вот уже два дня как стало лучше. Температура упала до девяноста девяти по утрам и ста двух по вечерам. Мисс Белиссано по-прежнему отказывалась называть ему цифры, но доктор Гибсон был более снисходителен.

По лицу Мерфи Крейг не хуже, чем по отражению в зеркале, понял, что выглядит ужасно. Он не смотрелся в зеркало с самой операции.

– Я должен был увидеть тебя, Джесс, – заявил Мерфи. – Придется завтра лететь на западное побережье. Дела все копятся. Кому-то надо разгребать.

– Конечно, Мерф.

Собственный голос показался ему тонким и старческим.

– Больше трех недель в Нью-Йорке мне не высидеть, – продолжал Мерфи.

– Это столько я здесь пролежал? – спросил Крейг.

Мерфи как-то странно посмотрел на него.

– Да, – кивнул он.

– Долго.

– Очень. И доктора не могут сказать, когда отпустят тебя.

– Они просто не знают.

– Гибсон утверждает, что ты не сможешь работать… пальцем пошевелить… не меньше чем полгода. Даже если выйдешь завтра.

– Знаю. Он мне говорил.

– Томасу нельзя ждать, – убеждал Мерфи. – Чтобы закончить фильм в этом году, нужно начинать съемки через месяц, не позже. Из-за погоды.

– Из-за погоды, – согласился Крейг.

– Они с Уодли работают по восемнадцать часов в сутки. Томас говорит, что Уодли вытянет. Говорит, ты просто обалдеешь, увидев окончательный вариант.

– Наверняка.

– Хочешь знать, кого они взяли на главные роли?

– Не слишком, Мерф.

Снова этот странный взгляд.

– О деньгах не беспокойся, – заверил Мерфи. – Получишь кругленькую сумму сразу, а потом пять процентов с прибыли.

– Как-нибудь в другой раз расскажешь подробнее, – попросил Крейг.

– Томас оказался настоящим джентльменом.

– Я в этом уверен.

Крейг закрыл глаза. Мерфи казался очень далеким, словно был на другом конце длинного зала, и это его беспокоило.

– Ты устал, – посочувствовал Мерфи. – Не буду больше тебя волновать. Позвони, если что-нибудь понадобится.

– Обязательно, – пообещал он, не открывая глаз.

– Соня шлет привет.

– Спасибо, Мерф.

– Не бери в голову, малыш. Все обойдется, – сказал на прощание Мерфи, едва не столкнувшись в дверях с мисс Белиссано.

– Включите телевизор, пожалуйста, – попросил Крейг.

Услышав рев зрителей, Крейг открыл глаза. В Сент-Луисе было солнечно.

В тот день, когда температура впервые упала до нормальной, доктор Гибсон позволил Пенелопе навестить больного. Насколько Крейг знал, доктору не сказали, что они разводятся, так что тот сделал вполне естественную, на его взгляд, вещь. Вероятно, посчитал, что приготовил пациенту приятный сюрприз.

Вошедшая Пенелопа жалко улыбалась. Она сделала новую прическу, и волосы по-девичьи падали на плечи. На ней было темно-синее платье: когда-то он сказал, что больше всего любит ее в синем. Как давно это было.

– Здравствуй, Джесс, – тихо, дрожащим голосом выдавила она, опустив голову. В последний раз они виделись в адвокатской конторе. Он никак не мог вспомнить, сколько месяцев прошло с тех пор.

Она наклонилась и поцеловала его в щеку. Десятитысячный поцелуй.

– Привет, Пенни. Ну как твоя пряжа?

Их собственная старая шутка.

– Что? – нахмурилась она. – Какая пряжа?

– Не важно, – бросил он. Она не поняла.

– Как ты себя чувствуешь?

– Прекрасно. Разве не видишь?

И чтобы не думать о ней, постарался вспомнить о ее адвокатах. Пенелопа поджала было губы, но тут же опомнилась, стараясь сдержать гнев.

– Доктор Гибсон говорит, что есть обнадеживающие признаки. Очень обнадеживающие.

– Это весьма окрыляет.

– А ты нисколько не меняешься! – выпалила она. Гнев все-таки на мгновение прорвался наружу.

– Я человек постоянный, – сообщил Крейг, стараясь не поддаваться ее жалости, которую она, вероятно, считает любовью.

– Доктор Гибсон считает, что после выписки ты должен долго отдыхать. Нужно, чтобы кто-то присматривал за тобой. Хочешь вернуться домой?

Он вспомнил просторное кирпичное здание на тихой, обсаженной деревьями нью-йоркской улице, маленький садик позади, с пыльной листвой, письменный стол в кабинете, книги на полках. Они согласились поделить мебель, но руки не доходили. Да ему и некуда было ее ставить: нельзя же возить письменный стол из отеля в отель.

Она ждала ответа, но Крейг молчал.

– Хочешь отозвать адвокатов и остановить бракоразводный процесс? Я хочу.

– Я подумаю.

У него не хватает сил противостоять ей сейчас.

– Что заставило тебя пойти на это? Ни с того ни с сего прислал мне это ужасное письмо с просьбой о разводе. В конце концов, мы неплохо ладили. Ты делал что в голову взбредет. Месяцами не бывал дома. Я даже не знала, в Штатах ты или нет. И никогда не задавала вопросов о твоих… кто бы там они ни были. Может, мы и не воплощали собой светлую юношескую любовь, но мы все же уживались.

– Уживались, – повторил он. – Да мы по пять месяцев не спали.

– А по чьей вине? – почти взвизгнула она.

– По твоей.

У нее весьма избирательная и очень услужливая память. Он не удивится, если она будет все отрицать с полным сознанием собственной правоты. Но к его удивлению, она вдруг заявила:

– А чего ты еще ожидал? Все эти годы ты ясно давал понять, что я тебе надоела. Ты приглашал чуть не весь свет, только бы не ужинать наедине со мной.

– Включая Берти Фолсома.

Пенелопа покраснела.

– Включая Берти Фолсома. Насколько я понимаю, твоя потаскушка дочь проболталась тебе о Женеве.

– Именно.

– Он по крайней мере внимателен ко мне.

– Браво. Молодец, ничего не скажешь. Да и ты тоже.

– Еще одна жертва, которую можешь добавить к своему счету, – прошипела она. Все сдерживающие барьеры куда-то исчезли. Ее уже не останавливали ни пластиковый сосуд, изливавший бесполезные лекарства в его вену, ни больничная палата, ни белые стены. – Толкнул ее в объятия этого пьяницы.

– Он бросил пить, – вырвалось у него. Слишком поздно Крейг сообразил, как по-идиотски это звучит.

– Зато не бросил других развлечений. Женился три раза и все-таки ищет чего поновее. Больше я с этой девчонкой слова не скажу. А твоя вторая дочь! Бедняжка Марша! Мчится сюда из самой Аризоны, чтобы утешить отца, – и что ты ей сказал? Неужели других слов не нашлось, кроме «Марша, ну и разнесло же тебя!»? Она несколько дней проплакала. Знаешь, что она мне сказала? «Даже истекая кровью, он все-таки издевается надо мной. Он меня ненавидит». Я попыталась уговорить ее приехать сюда со мной, но она отказалась.

– Я извинюсь перед ней, – устало пообещал Крейг. – Как-нибудь потом. Я вовсе ее не ненавижу.

– Зато ненавидишь меня.

– Я никого не могу ненавидеть.

– Даже сейчас ты готов на все, чтобы меня унизить.

Крейг холодно отметил привычные мелодраматические интонации, которые появлялись в ее голосе при упоминании о муках, которые она терпит.

– Что и говорить, прямо сейчас эта особа бесстыдно слоняется внизу, готовая броситься к тебе, как только ты меня вышвырнешь отсюда.

– Не знаю, о какой особе ты толкуешь, – отбивался он.

– О твоей парижской шлюхе. Прекрасно знаешь. И я тоже.

Пенелопа стала нервно расхаживать по комнате, очевидно, пытаясь взять себя в руки. Он закрыл глаза и вжался в подушку.

– Я пришла сюда не затем, чтобы спорить, Джесс, – уговаривала Пенелопа прежним рассудительным тоном, – а затем, чтобы сказать: твой дом открыт для тебя. Буду рада. Более чем.

– Я же сказал, что подумаю, – повторил он.

– Сделай одолжение, – допытывалась она, – раз и навсегда объясни, зачем тебе понадобился развод.

Ну что же, сама напросилась. Он открыл глаза, чтобы видеть ее реакцию.

– Однажды в Нью-Йорке я встретил Элис Пейн.

– При чем тут Элис Пейн?

– Она рассказала мне забавную историю. Каждый год пятого октября она получает дюжину роз. Без карточки. От неизвестного.

Судя по тому, как внезапно окаменело ее лицо, как напряглись плечи, удар попал в цель.

– Ни одна женщина, – продолжал он, – имеющая какое-то отношение к дюжине роз по пятым числам октября, не получит меня ни живым, ни мертвым.

Он снова лег и закрыл глаза. Она сама полезла на рожон и получила, и теперь его захлестывало огромное облегчение оттого, что правда наконец вышла наружу.

– Прощай, Джесс, – прошептала она.

– Прощай.

Он услышал, как тихо закрылась за ней дверь. И впервые заплакал. Не от гнева, не от горечи потери. А потому, что, прожив с женщиной двадцать лет и имея от нее двоих детей, не испытывал при расставании никаких чувств, даже ярости.

Немного погодя он вспомнил, что Пенелопа говорила о Констанс.

– Внизу ждет леди, – сказал он мисс Белиссано. – Не попросите ее подняться? И дайте мне щетку, расческу и зеркало.

Он зачесал волосы назад. За три недели они сильно отросли. Густые, длинные, они словно отвергали болезнь. И седины не прибавилось. Глаза на осунувшемся лице казались неестественно огромными и блестящими. Он сильно похудел и от этого выглядел помолодевшим. Правда, сомнительно, чтобы Констанс понравился такой способ омоложения.

Но дверь открылась, и на пороге появилась Белинда. Крейг едва скрыл разочарование.

– Белинда, – сердечно приветствовал он, – как я рад вас видеть!

Она чмокнула его в щеку. Похоже, Белинда плакала: грусть облагородила маленькое личико с резкими чертами, сделав его более женственным. На ней было все то же платье цвета электрик. Особый наряд для визитов к умирающим.

– В этой больнице сплошные чудовища, – пожаловалась она. Голос тоже стал мягче. Должно быть, его болезнь благотворно на нее подействовала. – Я приходила каждый день всю неделю подряд, и меня не пускали.

– Мне очень жаль, – солгал он.

– Но я в курсе всех дел. И уже поговорила с мистером Мерфи. Вам не придется работать над этой картиной.

– Боюсь, что так.

Она нервно сцепила руки. Узкие и огрубелые. Двадцать три года за пишущей машинкой. Ярко-красный лак на ногтях. Просто талант безошибочно выбирать неудачные цвета.

Белинда подошла к окну, поправила жалюзи.

– Джесс, – начала она, – я хочу уволиться.

– Не верю.

– Лучше поверьте.

– Нашли другое место?

– Конечно, нет! – оскорбленно вскинулась она, поворачиваясь спиной к окну.

– Зачем же увольняться?

– Вы все равно не сможете работать, даже когда выпишетесь отсюда.

– Какое-то время – да.

– Очень долго. Джесс, не будем себя обманывать. Вам не нужна ни я, ни этот офис. Вам следовало бы закрыть его пять лет назад. Вы держали его из-за меня.

– Вздор, – отмахнулся он, стараясь говорить как можно резче. Она знала, что он лжет, но ложь была сейчас необходима.

– Я просто совершала привычные телодвижения, – тихо призналась она. – Спасибо, но с меня хватит. Так или иначе, я давно хотела уехать из Нью-Йорка. Больше мне не вынести. Здесь какой-то сумасшедший дом. Только в этом месяце ограбили двух моих друзей. Средь бела дня. Моего племянника ударили ножом в грудь за пачку сигарет, и он едва выжил. Я не смею выйти из квартиры вечером. Уже год как не ходила ни в театр, ни в кино. На моей двери четыре замка. Каждый раз, когда на моем этаже останавливается лифт, я трясусь от страха. Джесс, если им так нужен этот город, пусть забирают.

– Куда вы поедете? – мягко спросил он.

– Моя мама все еще живет в нашем доме, в Ньютауне, – пояснила она. – Последнее время она сильно болеет. Буду ухаживать за ней. Это красивый, спокойный маленький город, где можно без опаски гулять по улицам.

– Может, я тоже туда переберусь, – заметил он полусерьезно.

– Это еще не самое худшее.

– А на что собираетесь жить?

Неизбежный тягостный вопрос.

– Не так уж мне много и нужно. Удалось порядочно скопить. Благодаря вам, Джесс. Вы невероятно великодушный человек, и я хочу, чтобы вы знали, как я это ценю.

– Вы же работали.

– Мне нравилось работать на вас. Повезло. Лучше всякого брака, а уж я этого насмотрелась.

Крейг рассмеялся:

– Не так-то много этим сказано, правда?

– Для меня много, – возразила она. – Кстати, договор на аренду офиса кончается в этом месяце. Сказать, что мы не продлеваем его?

Она ждала ответа, рассматривая кроваво-красные ногти.

– Мы хорошо потрудились вместе, Белинда, верно? – почти нежно выдохнул Крейг. – Долгий славный путь.

– Верно. Долгий славный путь.

– Передайте, что мы не возобновим договор.

– Они не удивятся, – кивнула она.

– Белинда, – попросил он, – подойдите и поцелуйте меня.

Белинда церемонно поцеловала его в щеку. Он так и не смог ее обнять: мешала трубка капельницы.

– Белинда, – прошептал он, когда она выпрямилась, – кто теперь будет печатать мне чеки на подпись?

– Сами напишете. Вы уже большой, взрослый мужчина. Только не разбрасывайтесь ими направо-налево.

– Попытаюсь, – пообещал он.

– Если задержусь хотя бы на одну минуту, – пробормотала она, – просто взвою от тоски.

И вылетела из комнаты.

Он откинулся на подушку и уставился в потолок. Ну вот, двадцать три года долой. Прибавь к этому двадцать один год супружеской жизни. Отбыл сразу два срока небесного приговора.

Не такой уж плохой итог дня.

Когда в палату вошла Констанс, Крейг спал и видел во сне, что какая-то смутно знакомая женщина его целует. Открыв глаза, он увидел, что Констанс стоит рядом и серьезно смотрит на него.

– Привет, – сказал он.

– Если хочешь спать, поспи. Я посижу рядом, посмотрю на тебя.

– Не хочу спать.

Она стояла с того бока, где не было трубки, так что он сумел сжать ее руку. Прохладная жесткая ладонь.

Констанс улыбнулась ему:

– Тебе давно следовало отпустить волосы. Очень идет.

– Еще неделя, – усмехнулся он, – и я смогу выступать на следующем Вудстокском фестивале.

Пожалуй, шутливый тон здесь уместнее всего. Нужно постараться и дальше выдерживать нужную тональность. Констанс – не его жена и не Белинда Юэн. Им лучше не обижать друг друга и не вспоминать о чудесных мгновениях, проведенных вместе.

Она придвинула стул и села рядом с кроватью. На ней было черное платье, не выглядевшее, однако, траурным. Констанс казалась безмятежной и прекрасной; волосы, зачесанные наверх, открывали красивый широкий лоб.

– Произнеси по буквам «Мейраг», – попросил он, но тут же пожалел о вырвавшихся словах. Так уж получилось. Машинально.

Но Констанс рассмеялась, и все встало на свои места.

– Сразу видно, что ты поправляешься.

– Причем молниеносно.

– Молниеносно. Я боялась, что так и не удастся повидать тебя. Должна завтра лететь в Париж.

– Вот как…

Повисло молчание.

– Чем собираешься заняться, когда выйдешь отсюда?

– Какое-то время придется отдохнуть.

– Знаю. Обидно, что так вышло с картиной.

– Все не так плохо. Она свою службу сослужила. По большей части.

– Ты вернешься в Париж?

– А когда ты оттуда уезжаешь?

– Недели через две.

– Я скорее всего туда не вернусь.

Констанс снова помолчала.

– Мне сняли дом в Сан-Франциско, – выдавила она наконец. – Говорят, оттуда можно видеть залив. Но наверху есть большая комната, где мужчина может спокойно работать. Туда не доносятся вопли детей. Или почти не доносятся.

Крейг улыбнулся.

– Похоже на подкуп, да? – спросила она и сама же ответила: – Кажется, похоже. – Она засмеялась, но тут же вновь стала серьезной. – Ты уже подумал о том, что собираешься делать после того, как выпишешься? И куда поедешь?

– В общем, нет.

– Но не в Сан-Франциско?

– Думаю, я немного стар для Сан-Франциско, – мягко отказался он, зная, что имеет в виду вовсе не город и она тоже это понимает. – Но я приеду погостить.

– Я буду ждать, – кивнула она. – Во всяком случае, какое-то время.

Предупреждение прозвучало недвусмысленно, но что тут можно было поделать?

– Возьми город штурмом, – посоветовал он.

– Попробую так и сделать. – Она снова помрачнела. – Жаль, что наши биочасы, в сущности, не совпадают. Но все равно, если устанешь от гостиничных номеров, вспомни о Констанс.

Она нежно погладила его по лбу. Прикосновение Констанс было приятным, но не будило плотских желаний. Истощенное болезнью тело было целиком поглощено недугом. Болезнь – высшее проявление эгоизма.

– Последние дни я занималась тем, что ненавижу больше всего, – призналась она, отнимая руку. – Все подсчитывала, кто кого больше любит. И сюрприз получился ошеломляющий: я люблю тебя больше, чем ты меня. Такое со мной впервые. Что ж, в жизни все бывает.

– Не знаю… – начал он.

– Я знаю, – резко перебила она. – Я знаю.

– Но я еще не сравнивал, – оправдывался Крейг.

– И не надо. Кстати, только что вспомнила: я встретилась с твоей милой молоденькой подружкой из Канн. Как-то вечером нас познакомил доктор Гибсон. Мы очень подружились и несколько раз обедали вместе. Она очень умная. Но волевая. Завидно волевая.

– Я не настолько хорошо ее знаю.

Как ни удивительно, он говорил правду. Ему действительно неизвестно, волевая Гейл или нет.

– Она, разумеется, все знала обо мне.

– Только не от меня.

– Нет. Наверняка не от тебя, – улыбнулась Констанс. – Знаешь, она ведь возвращается в Лондон.

– Я ее не видел.

– Бедный Джесс, – иронически бросила Констанс, – все трудящиеся дамы бегут от него. Рекомендую тебе на будущее держаться какого-нибудь одного города и выбирать праздных женщин.

– Терпеть не могу праздных женщин, – проворчал он.

– Я тоже, – призналась Констанс и, порывшись в сумке, вытащила листок бумаги.

Он узнал почерк Гейл.

– Я обещала передать номер ее телефона, если увижу тебя первой. Она сейчас в Филадельфии, живет у отца. Из экономии. Она сказала мне, что разорена вчистую.

Крейг взял листок. Адрес и номер телефона. Больше ни слова. Он положил бумажку на прикроватный столик.

Констанс встала.

– Твоя сиделка велела не утомлять больного.

– Я увижу тебя снова?

– Только не в Нью-Йорке, – ответила она, натягивая перчатки. В этом городе уже через час перчатки ни на что не похожи.

Она раздраженно стряхнула что-то с перчатки.

– Не стану притворяться, будто на этот раз поездка в Нью-Йорк доставила мне удовольствие. Прощальный поцелуй. – Она наклонилась над ним и поцеловала в губы. – Ты ведь не собираешься умирать, правда, дорогой? – прошептала она.

– Не собираюсь. По крайней мере не думаю.

– Я бы не вынесла твоей смерти. Пришлю тебе открытку с видом Золотых Ворот, – пообещала она, выпрямляясь.

И ушла.

Ушла. Лучшая из женщин, с которыми ему довелось встретиться. Теперь и она ушла.

Он позвонил в Филадельфию только наутро. Мужчина, поднявший трубку, сказал, что он отец мисс Маккиннон, и спросил, кто звонит. Когда Крейг назвался, голос мистера Маккиннона мгновенно стал ледяным и он с видимым удовольствием сообщил Крейгу, что мисс Маккиннон накануне улетела в Лондон.

Что же, все справедливо. Вряд ли он обошелся бы с Йаном Уодли более любезно, если бы тому вздумалось позвонить.

Неделю спустя его выписали из больницы. Температура оставалась нормальной три дня подряд. Вечером доктор Гибсон долго с ним беседовал. По крайней мере ему казалось, что разговор был достаточно долгим.

– Вы счастливчик, мистер Крейг, – объявил он. Он сидел перед пациентом, худощавый, аскетичного склада старик, делавший получасовую гимнастику каждое утро и глотавший по десять дрожжевых таблеток в день. Теперь он вещал непререкаемым, не допускающим возражений тоном. – Большинство людей на вашем месте не отделались бы так легко. Но теперь следует быть осторожным. Очень-очень осторожным. Придерживаться диеты. Ни капли алкоголя. В течение года ни глотка вина. А может, и навсегда.

Доктор Гибсон был фанатичным трезвенником, и Крейгу показалось, что при этих словах в его голосе сталью прозвенело злорадное удовольствие.

– И забудьте о работе на шесть месяцев. У меня сложилось впечатление, что вы вели весьма непростую жизнь. Слишком сложную, если быть точным.

Впервые доктор Гибсон намекнул, что вывел кое-какие заключения из списка людей, посещавших его пациента.

– Если бы меня заставили установить точный диагноз вашего заболевания и причину приступа, я посмел бы предположить, что дело не в функциональном расстройстве, пороке развития или дурной наследственности. Вы, разумеется, понимаете, что я имею в виду, мистер Крейг.

– Понимаю.

– Живите проще, мистер Крейг. Проще, – посоветовал доктор Гибсон. – И ешьте дрожжи.

«Ешьте дрожжи, – подумал Крейг, глядя вслед удаляющемуся доктору Гибсону. – Это действительно проще всего».

В вестибюле больницы Крейг пожал мисс Белиссано руку и вышел на улицу. Он сказал мисс Белиссано, что пришлет кого-нибудь за вещами.

Он ступил в ослепительное солнечное сияние медленно, щурясь от яркого света. Одежда болталась на изможденном теле. День выдался ясным и теплым. Он не сообщил никому, даже Белинде, что выписывается сегодня. Боялся сглазить. Даже открывая дверь, он все боялся, что мисс Белиссано вдруг догонит его, скажет, что произошла ужасная ошибка и его следует немедленно уложить в постель и поставить капельницу.

Но никто не гнался за ним. Крейг бесцельно побрел по солнечной стороне улицы. Прохожие казались ему прекрасными. Стройные девушки шли, гордо подняв голову, слегка улыбаясь, словно вспоминая невинные, но бурные удовольствия прошлой ночи. Молодые люди, бородатые и безбородые, шагали решительно, уверенно глядя встречным в глаза. Малыши, чистые и смеющиеся, в красивых костюмчиках, с неустанной энергией сновали взад-вперед. Старики, опрятные и подобранные, с явным фатализмом воспринимали будущий неминуемый конец, особенно в такой солнечный денек.

Он не заказал номера в отеле. Он один, живой, способен идти, и каждый шаг тверже предыдущего, один, без адреса и дома, бродит по улицам родного города, и ни одной живой душе в мире не известно, где он сейчас: ни другу, ни врагу, ни возлюбленной, ни дочери, ни деловому партнеру, ни адвокату, ни банкиру, ни налоговому инспектору. Никто не может предъявить ему претензий, добраться до него. Коснуться.

По крайней мере в этот момент, в эту минуту он освободил для себя жизненное пространство.

Проходя мимо магазина, торговавшего пишущими машинками, он остановился и стал изучать витрину. Машинки были чистенькими, новенькими, так и манили к себе. Он вошел в магазин. Услужливый продавец показал ему различные модели. Он вспомнил о своем приятеле матадоре, выбиравшем шпаги в мадридской лавке, и сказал продавцу, что вернется и сделает заказ.

Он вышел из магазина. В ушах звучало уютное стрекотание машинки, которую он непременно купит.

Крейг оказался на Третьей авеню, перед салуном, в котором когда-то считался завсегдатаем. Он взглянул на часы. Половина двенадцатого. Самое время выпить.

Он вошел. Салун оказался почти пуст. Двое беседуют у дальнего конца стойки. Мужские голоса.

Подошел бармен, здоровенный верзила в фартуке, розовый и жирный, с перебитой переносицей и бровями, испещренными шрамами. Бывший боксер. Бармен был прекрасен.

– Шотландское с содовой, – заказал Крейг и с огромным интересом стал наблюдать, как бармен наливает виски в мерный стаканчик, выплескивает его в стакан поверх кубиков льда и открывает бутылку содовой. Крейг сам налил содовую, осторожно, наслаждаясь холодком бутылочного стекла, леденившим руку, и долго задумчиво смотрел на выпивку. И наконец с наслаждением ленивого школьника, сбежавшего с занятий, сделал первый глоток.

С другого конца стойки донесся громкий голос:

– И тогда я сказал ей… Знаешь, что я сказал? «Вали отсюда в…» Так и сказал.

Крейг улыбнулся. Он все еще жив.

Все еще живой, он снова отпил из стакана. Ничего вкуснее он в жизни не пил.