ГЛАВА 11

Они подъехали к отелю как раз в ту минуту, когда Гейл Маккиннон выходила из дверей. Ничего не поделаешь, пришлось познакомить девушек.

– Добро пожаловать в Канны, – сказала она и, отступив на шаг, хладнокровно оглядела Энн.

«Нагло», – подумал Крейг.

– Вижу, семья ваша все хорошеет.

Чтобы положить конец дальнейшей дискуссии о степени совершенства семьи Крейг, он спросил:

– Что нового у Рейнолдса? Он в порядке?

– Насколько мне известно, жив, – небрежно отмахнулась Гейл.

– Вы его не проведали?

– Зачем? – пожала плечами Гейл. – Если он нуждается в помощи, кто-нибудь наведается. Увидимся. – Она обратилась к Энн: – Не гуляйте одна по ночам. Может, вам удастся убедить отца пригласить нас на ужин.

И, едва взглянув на Крейга, ушла, беззаботно размахивая сумкой.

– Какая своеобразная красота, – заметила Энн, входя в вестибюль. – Ты хорошо ее знаешь?

– Познакомились несколько дней назад.

Хоть это по крайней мере правда.

– Она актриса?

– Что-то вроде журналистки. Дай мне паспорт. Его придется оставить у портье.

Он зарегистрировал Энн и пошел за ключом. Портье протянул ему телеграмму. От Констанс.

«БУДУ МАРСЕЛЕ ЗАВТРА УТРОМ. ОСТАНОВЛЮСЬ ОТЕЛЕ СПЛЕНДИД. НАДЕЮСЬ, ПРИДУМАЕШЬ ЧТО-НИБУДЬ РОСКОШНОЕ. ЦЕЛУЮ, К.».

– Что-то важное? – спросила Энн.

– Нет.

Он скомкал телеграмму, сунул в карман и пошел за служащим, который должен был показать Энн ее номер. Управляющий не смог освободить комнату, смежную с «люксом» Крейга, и Энн пришлось поселиться этажом выше. Впрочем, какая разница?

Вместе с ними в лифт вошли толстый коротышка, которого Крейг уже видел раньше, и хорошенькая девушка. Сегодня на толстяке была ярко-зеленая рубашка.

– В Испании это ни за что не пойдет, – объяснял он как раз в тот момент, когда лифт тронулся, и смерил оценивающим взглядом сначала Энн, потом Крейга.

Уж не мелькнула ли на его губах заговорщическая ухмылка? В более обыденной обстановке Крейг просто врезал бы ему в нос, но сейчас вместо этого просто сказал служащему:

– Я сойду на своем этаже. Проводите мою дочь в ее номер, пожалуйста. Энн, как только устроишься, спускайся ко мне.

Мужчина в зеленой рубашке отвел глаза и отнял руку от локтя хорошенькой девушки. Крейг ехидно усмехнулся и вышел.

Усевшись в гостиной, он просмотрел программу сегодняшних показов. В три часа шел итальянский фильм, который он хотел посмотреть. Крейг поднял трубку и попросил соединить его с Энн.

– Энн! Сегодня днем идет неплохая картина. Хочешь, посмотрим вместе?

– О, папа, я как раз надеваю купальник. Вода просто манит…

– Так и быть, – согласился он, – желаю хорошо поплавать. Я вернусь в начале шестого.

Он повесил трубку, перечитал телеграмму Констанс и покачал головой. Отказаться от встречи в Марселе невозможно. И Энн никак нельзя брать с собой. Есть же пределы приличия даже в обществе, где позволено все! Но и оставить дочь в Каннах сразу же после того, как она преодолела пять тысяч миль, чтобы быть с ним, просто немыслимо. Придется под каким-нибудь благовидным предлогом пробыть в Марселе не более одного-двух дней. Придумать что-нибудь «роскошное»…

Недовольный собой, он подошел к камину и посмотрелся в зеркало. Энн сказала, что он плохо выглядит. И была права. Откуда взялись непривычно глубокие складки под глазами, вечно нахмуренный морщинистый лоб? Лицо бледное, словно одутловатое, а над верхней губой испарина. Наверное, просто день жаркий. Лето наступает, только и всего.

Тот калифорнийский графолог считает, что по тому, как ложатся на бумагу слова, можно предсказать будущее. «Перемены, – сказала Энн, – болезнь и даже смерть…»

Во рту мгновенно пересохло; он вспомнил, как в последнее время слегка кружилась голова, стоило резко подняться со стула, а есть совсем не хочется…

– Х… с ним! – громко сказал он. Прежде он никогда не разговаривал сам с собой. Что это означает?

Крейг отвернулся от зеркала. «В нем есть некая суховатая элегантность», – написала про него Гейл Маккиннон. Она не консультировалась с преподавателем Энн.

Он отправился в спальню и всмотрелся в аккуратно застеленную постель, которую прошлой ночью делил, если можно так выразиться, с этой девушкой. Придет ли она сегодня? И окажется ли он настолько глуп, чтобы снова открыть ей дверь? Он вспомнил, какая шелковистая у нее кожа, какие душистые волосы и округлые бедра. Если она постучит, он ее впустит.

– Идиот, – выругался он вслух. Возможно, это симптом скрытых отклонений в психике, признак грядущего маразма, но звук собственного голоса в пустой комнате отчего-то успокоил его. – Чертов идиот, – добавил он, не сводя глаз с постели.

Он плеснул в лицо холодной водой, сменил влажную от пота рубашку и пошел смотреть итальянское кино.

Фильм разочаровал его, оказавшись чересчур серьезным, скучным и малодинамичным. В нем рассказывалось о группе эмигрантов-анархистов, приехавших в начале века в Лондон во главе с сицилийским революционером. Вероятно, сценарист и режиссер добивались максимально возможного правдоподобия, и очевидно было, что люди, снимавшие фильм, питали похвальную ненависть к нищете и несправедливости, но Крейг нашел бесконечную череду сцен насилия, перестрелок и убийств мелодраматичной и безвкусной. Странно, что так много фильмов на этом фестивале посвящено революциям того или иного рода и что миллионы долларов, вложенные банкирами-республиканцами, идут на пропаганду насилия и призывы взорвать существующий строй. Что движет этими чистенькими процветающими людьми в белых сорочках и дорогих костюмах, сидящими за большими пустыми столами?

Если бы деньги делались на мятеже, взрывах в судебных залах, поджогах гетто, неужели эти благородные стяжатели посчитали бы своим долгом предложить золото, полученное такими способами, держателям акций, независимо от последствий? Или их цинизм заходит еще дальше, и эти люди, считающие, будто они куда мудрее обычных смертных, потому что держат руки на рычагах власти, знают, что ни один фильм подобного рода пока не послужил причиной переворота и, что бы там ни болтали в зале, какие бы длинные очереди ни тянулись в билетные кассы на самые подстрекательские картины, ничего не изменится, не прозвучит ни единого выстрела? Смеются ли они в своих привилегированных клубах над взрослыми детьми, играющими в свои «туманные картины» на целлулоидной пленке? Да ведь и он не испытывал никакого желания идти на баррикады, после того как в зале вспыхивает свет. И чем же он отличается от других?

Возможно, все дело в надвигающейся старости, и именно поэтому авторы фильма не только его не убедили, но и укрепили уверенность в том, что безрассудные призывы к действию способны породить только куда худшие пороки, чем те, которые они так стараются искоренить.

Будь ему двадцать, как Энн, или двадцать два, как Гейл, возможно, его и подмывало бы восстать против сытого общества, радоваться и торжествовать, замышляя разрушение и гибель городов.

Он вспомнил остроту Мюррея Слоуна. Версаль накануне взятия Бастилии. Чью сторону он принял бы, когда телеги с осужденными покатились бы по его улице? Телеги, в которых сидела бы Энн? Констанс? Гейл Маккиннон? Его жена?

Нет, этот итальянский фильм вреден для человека, несколько часов назад сказавшего своей дочери, что помешан на кино. Мертворожденное дитя кинематографа, бесполезное или, скорее, убийственное для искусства и, наконец, просто скучное. В нем отсутствует даже подлинный трагизм, позволяющий отнестись к собственным проблемам, маленьким бедам и невзгодам, запутанным отношениям с женщинами, профессиональному кризису как к чему-то ничтожному и не имеющему особого значения.

Он поднялся с места, не дождавшись конца, и, выйдя из кинотеатра, попытался для собственного успокоения восстановить в памяти, кадр за кадром, просмотренные на этой неделе работы Бюнюэля и Бергмана.

Солнце все еще стояло высоко над горизонтом, и Крейг на всякий случай, если Энн еще купается, спустился на пляж поискать дочь. Она сидела за столиком у бара, широкоплечая, с пышной фигурой, в крайне легкомысленном бикини, которое Крейг, как отец, предпочел бы видеть на ком-нибудь другом. Рядом устроился Йан Уодли в плавках, а напротив – Гейл Маккиннон, в том же розовом купальнике, который был на ней в пляжном бунгало Мерфи. Крейг почувствовал угрызения совести за то, что бросил Энн, не подыскав ей приличной компании.

Уодли, очевидно, не тратил много времени на просмотр фильмов. И успел загореть не хуже девушек. В своем мешковатом, плохо скроенном костюме он выглядел бесформенным, почти обрюзгшим, но выяснилось, что под одеждой тело у него упругое, а сам он казался сильным и властным. Он смеялся, размахивая стаканом, который держал в руке. Никто из троицы пока не заметил Крейга, и на мгновение он почти поддался искушению повернуться и уйти: слишком уж неприятно напомнила ему эта компания итальянского актера, вечно скалившего зубы, и двух девиц, ловивших каждое его слово.

Но, отнеся свой порыв за счет дурного настроения и ребячества, Крейг все же приблизился к столу. Гейл возилась со своим диктофоном, и Крейг вдруг с испугом подумал, что она берет интервью у его дочери. Совсем забыл предупредить Энн, чтобы та держала рот на замке!

Но он тут же услышал, как Гейл говорит:

– Спасибо, Йан. Уверена, что в Штатах это пойдет. Однако совсем не уверена, что вам позволят еще раз вернуться в Канны.

– Хватит двуличия! – провозгласил Уодли. – Долой политес. Обличай во всеуслышание этих продажных тварей и их ничтожные потуги на творчество! Таков мой девиз.

О Господи, он опять оседлал любимого конька!

– Добрый вечер, друзья, – приветствовал Крейг.

– А, это ты, Джесс! – прогремел Йан голосом таким же могучим, как его бронзовое тело. Общество девушек буквально его преобразило! – Я только сейчас объяснял двум очаровательным юным дамам некоторые закулисные механизмы кинофестивалей. Кто что продает, кто кого покупает, какие гнусности и пакости вытворяются ради получения «Золотых Пальмовых Ветвей». Садись, папаша. Что будешь пить? Официант! Гарсон!

– Спасибо, ничего, – отказался Крейг. Слово «папаша» прозвучало довольно язвительно. Он сел рядом с Гейл, напротив Энн.

– Что ты пьешь? – спросил он у дочери.

– Джин-тоник.

Он никогда не видел, чтобы она пила спиртное. Когда за обедом он предлагал ей вино, Энн неизменно отказывалась, утверждая, что ей не нравится вкус. Вероятно, джин более соответствует пристрастиям молодых.

– С твоей стороны весьма любезно, папаша, – продолжал Уодли, – импортировать моих поклонниц за собственный счет через континенты и океаны.

– О чем это ты? – удивился Крейг.

– Я читала его романы, – пояснила Энн. – Они включены в курс современной литературы.

– Только послушайте! – воскликнул Уодли. – Я важная фигура современной литературы! Прилежные студенты от одного побережья до другого жгут по ночам электричество в честь Йана Уодли! В унылой и бесплодной пустыне Канн я нашел своего читателя.

– Я тоже читала парочку, – вставила Гейл.

– Воздайте им хвалу, дорогая, воздайте хвалу.

– Они ничего, – признала Гейл.

– Бедняжка моя, – жизнерадостно фыркнул Уодли, – боюсь, вы завалили экзамен.

Уодли был совершенно невыносим, но Крейга оскорбила легкость, с которой Гейл разделалась с делом всей жизни этого человека.

– Думаю, вам следовало бы перечитать его книги, Гейл, – заметил он. – Когда повзрослеете. Может, тогда ваше суждение будет куда более точным.

– Спасибо, – поблагодарил Уодли. – А то спасу нет от этой молодежи!

Гейл улыбнулась:

– Не знала, что вы такие близкие друзья. Простите, Джесс, мне нужно задать мэтру еще пару вопросов, а потом можете получить его в полное распоряжение…

– Простите, – извинился Крейг, вставая. – Не хотел вам мешать. Просто искал Энн. Пойдем, дорогая. Становится прохладно.

– Я хочу дослушать до конца, – запротестовала Энн. – И совсем не замерзла.

– Оставайся и ты, Джесс, – предложил Уодли. – В присутствии равных себе я особенно красноречив.

Крейг, по какой-то непонятной причине не желая оставлять Энн с Гейл Маккиннон, кивнул.

– Благодарю за приглашение, – отозвался он, вновь садясь. – Раз уж я здесь, можно выпить виски.

– Еще два, – потребовал Уодли, протягивая официанту пустой стакан. – Валяйте, Гейл.

Гейл включила диктофон.

– Мистер Уодли, в начале интервью вы заявили, что положение сценариста становится с каждым годом все более шатким. Не будете ли так любезны пояснить свои слова?

Крейг заметил, с каким восхищением взирает Энн на занятую работой Гейл. Он сам был вынужден признать, что действует она профессионально, а голос у нее приятный и естественный.

– Видите ли, – начал Уодли, – с одной стороны, сценарист сейчас как никогда становится лицом влиятельным. Я говорю о тех, кто ставит свои же сценарии и таким образом ответственен за конечный результат. Такой человек попадает в поле зрения критики и в то же время получает соответствующее финансовое вознаграждение. Просто же сценарист остается незамеченным.

Теперь он говорил серьезно, не стремясь позабавить или изобразить великого человека перед двумя неопытными девушками.

– Возьмите хотя бы этот фестиваль: учреждены премии для актеров, режиссеров, композиторов, операторов и так далее. Только не для сценаристов. Это новейшая тенденция, возникшая в основном из-за принятия критиками теории авторского кинематографа.

Крейг был совершенно уверен, что Уодли написал свою речь заранее, возможно, для статьи, отвергнутой дюжиной журналов.

Гейл выключила диктофон.

– Помните, Йан, – предупредила она, – что говорите для американских слушателей. Не считаете, что нужно объяснить подробнее?

– Тут вы правы, – согласился Йан, глотнув виски, принесенного официантом.

– Сейчас задам вам вопрос, – пробормотала Гейл, снова нажимая кнопку. – Не будете ли так добры объяснить нам эту теорию, мистер Уодли?

– Принципы авторского кинематографа очень просты. Теория основана на убеждении, что фильм – детище одного человека, режиссера. Что в конечном счете человек, стоящий за камерой, – истинный автор работы, что фильм, в сущности, создается камерой.

– Вы согласны с этой теорией?

«Очередная игра, – подумал Крейг. – Маленькая девочка в мамином платье, или, вернее, в бикини, приходит в кабинет отца, садится за его стол и говорит по интеркому».

– Нет, – покачал головой Уодли. – Конечно, есть немало режиссеров, ставших одновременно авторами своих фильмов, но это означает лишь, что они не только режиссеры, но и сценаристы, и, следовательно, если и заслуживают премии за свое произведение, то не одну, а две – за сценарий и режиссуру. Правда, многие из них настолько склонны к самообману, что мнят себя писателями и пытаются навязать свои «шедевры» публике.

«Старая песенка», – подумал Крейг.

– Нам повезло, – преспокойно объявила Гейл в микрофон, – встретить на пляже известного продюсера мистера Крейга. Дозволено ли нам будет спросить: мистер Крейг, вы согласны с мистером Уодли? А если нет, то почему?

Крейг судорожно стиснул стакан.

– Оставьте ваши шутки, Гейл!

– Ну же, папочка, вперед! – попросила Энн. – В машине ты целых полчаса распространялся о кино. Не порть Гейл интервью!

– Заткните вашу чертову машинку, Гейл! – потребовал Крейг.

Но Гейл не шевельнулась.

– Ничего страшного. Я вырежу все, что сочту нужным, и склею пленку. Может, – дружелюбно улыбнулась она, – если не заполучу вас, выпущу в эфир Энн. Признания дочери короля, отрекшегося от престола. Жизнь и любовные романы преемника Последнего магната чистыми молодыми глазами ближайшего и самого дорогого существа.

– Только позови, – вставила Энн.

– Уверен, что ваши слушатели где-нибудь в Пеории, – заметил Крейг, стараясь сдержаться и говорить как можно небрежнее, – затаив дыхание ждут именно этой программы.

Ничего, он еще сотрет эту порхающую улыбочку с ее лица! Впервые в жизни он понимал писателей, относившихся к своему пенису как к орудию возмездия.

– Будем иметь это в виду, Энн, – пропела Гейл. – Верно? Ну а теперь, мистер Уодли…

Опять этот сдержанный тон профессионала!

– Несколько дней назад, беседуя с мистером Крейгом на ту же тему, я спросила, почему он не поставил ни одного фильма из тех, продюсером которых был, и он ответил, что не считает себя достаточно компетентным и, по его мнению, в Голливуде найдется человек пятьдесят, которые справятся с этой задачей куда лучше его. Можно ли, – продолжала она, невозмутимо взирая на Крейга, так что и ему, и, вероятно, остальным была совершенно ясна та злая игра, которую она ведет в расчете на его молчание в присутствии посторонних, – утверждать, что именно та же достойная восхищения скромность препятствует вам стать за камеру?

– Дерьмо все это, – сорвался Крейг. – Дерьмо! Так и можете передать в каждый американский дом.

– Папа! – потрясенно охнула Энн. – Что это с тобой?

– Ничего. Просто не люблю, когда мне расставляют капканы. Я даю интервью, только когда хочу. Не когда меня загоняют в предлагаемые обстоятельства.

Он вспомнил заглавие статьи, которую собиралась написать о нем Гейл, – «Человек, который иссяк». Жаль, что нельзя рассказать об этом Энн. Как и то, что прошлой ночью он спал с этой невозмутимо улыбавшейся особой в розовом купальнике и, если получится, будет спать и этой.

– Повторяю вопрос, мистер Уодли, – сказала Гейл. – Не может ли быть так, что вы из той же скромности не поставили ни одного своего сценария?

– Черт побери, конечно, нет! Не знай я, что способен на большее, чем девяносто девять процентов этих олухов, мнящих себя режиссерами, просто застрелился бы. Но эти ублюдки, которые правят киностудиями, ни за что не возьмут меня.

– На этом можно и закончить программу, – объявила Гейл в микрофон. – Большое спасибо, мистер Уодли, за откровенное и компетентное обсуждение проблем сценаристов. Жаль, что мистера Крейга неожиданно отвлекли и мы лишились возможности услышать мнение опытного человека, долгое время проработавшего в этой области. Надеемся, что нам повезет и в ближайшем будущем мы сумеем провести с мистером Крейгом, человеком чрезвычайно занятым, побольше времени. С вами была Гейл Маккиннон. Репортаж с Каннского фестиваля.

Выключив диктофон, она улыбнулась широко и невинно:

– Будет день – будет пища. Забавный у вас папа, верно, Энн?

Она принялась укладывать диктофон в футляр.

– Не понимаю тебя, папа, – вторила Энн. – Мне показалось, вы друзья.

Ничего себе друзья!

– Не вижу, какой может быть вред от нескольких слов, – продолжала Энн.

– Молчание – золото, – коротко бросил Крейг. – Когда-нибудь ты это поймешь. Йан, что, по-твоему, хорошего в том, что ты сейчас пел соловьем? И зачем тебе это нужно?

– Как зачем? – удивился Йан. – Тщеславие. Черта, к которой нельзя относиться легко. Ты, разумеется, выше человеческих слабостей.

– Ничего подобного, – рассердился Крейг. Он вступил в спор не ради себя, а ради Энн, чтобы показать ей, что к чему. Он не хотел, чтобы и дочь захватило безумное стремление американцев к рекламе, самовосхвалению, лести, пустой бойкой трепотне по телевидению, трепотне, истинная и крайне серьезная цель которой – продать автомобили, дезодоранты, моющие средства, политиков, лекарства от несварения желудка и бессонницы.

– Йан! – воскликнул он. – Понятно, почему Гейл занимается всей этой бессмыслицей…

– Осторожнее, осторожнее, – издевательски вставила Гейл.

– В конце концов, она этим зарабатывает себе на хлеб, и, вероятно, это ничуть не постыднее нашего способа делать деньги…

– Благослови вас Бог, папочка, – кивнула Гейл.

Крейг твердо решил запереть на ночь дверь и, если понадобится, заткнуть уши ватой. Он с трудом заставил себя оторвать взгляд от прелестного насмешливого лица и вновь обратился к Уодли:

– И зачем тебе понадобилось нести этот бред? Чего ты достиг? Я серьезно. Объясни, может, сумеешь меня убедить?

– Ну, – пожал плечами Йан, – прежде всего до твоего прихода добрая старушка Гейл расхваливала мои книги. Благородная маленькая лгунья нашла для каждого романа доброе слово. Может, ее программа подвигнет хотя бы одного человека зайти в книжный магазин и купить одну или две, а может, и все. А поскольку они вряд ли есть в продаже, может, какой-то издатель решит издать собрание моих сочинений в мягкой обложке? Не будь святее самого папы, Джесс. Ты ведь делаешь картину затем, чтобы люди ее увидели, так?

– Да, – признал Крейг.

– И чем же ты отличаешься от меня?

– Не хотите, чтобы я включила диктофон, Джесс? – вмешалась Гейл. – Всего минута! Можем прямо сейчас начать интервью.

– В последнее время я не продал ни единого фильма, – буркнул Крейг. – Оставьте диктофон в покое.

– А вдруг программу случайно услышит какой-нибудь продюсер или режиссер, – продолжал Уодли, – и воскликнет: «Эй, а я думал, что этот парень давно дал дуба! А раз это не так, может, именно он и напишет сценарий моей следующей картины!» Все мы полагаемся на удачу: ты, я, Гейл, даже эта милая девушка, оказавшаяся твоей дочерью. Одно движение стрелки по шкале приемника может означать жизнь и смерть для кого-то вроде меня.

– И ты действительно этому веришь? – удивился Крейг.

– А во что, по-твоему, я верю? – с горечью бросил Уодли. – В то, что меня вдруг оценят? Не смеши меня!

– Я запоминаю каждое слово, – пригрозила Гейл. – Уверена, это на что-нибудь пригодится. Например, для статьи о вас, Джесс. Известный человек, уклоняющийся от известности. Обязательно спрошу, искренний ли это порыв или хитрый замысел, стремление возбудить к себе интерес, якобы отвергая все предложения, отказываясь от всяких возможностей так называемой рекламы? Не привлекает ли лицо, скрытое вуалью, больше внимания?

– Мистер Уодли прав, – неожиданно решила Энн. – Он написал прекрасные книги, а о нем забыли. И я слушала всё интервью. Он сказал много интересного, это людям следует услышать.

– Я говорила Энн, что вы не желаете ни с кем беседовать, – пояснила Гейл.

– Вижу, вы, девушки, за два часа успели все обсудить, – кисло буркнул Крейг.

– Мгновенная и взаимная симпатия, – улыбнулась Гейл. – В один миг уничтожили пропасть между поколениями двадцати– и двадцатидвухлетних.

– Люди твоего возраста, па, – наставительно начала Энн, – вечно жалуются, что молодежь вас не понимает. Ну вот, ты получил идеальную возможность добиться того, чего хочешь, рассказав ордам людей всех возрастов обо всем, что у тебя на душе, и все-таки отказываешься.

– Я привык самовыражаться в фильмах, а не стирать свое грязное белье на людях, – сухо возразил Крейг.

– Иногда, мистер Крейг, – бесстрастно заметила Гейл, – мне кажется, что вы не слишком хорошо ко мне относитесь.

Крейг встал.

– Я иду в отель. – И, вытащив из кармана несколько банкнот, осведомился: – Сколько ты выпила, Энн?

– Забудь! – величественно взмахнул рукой Уодли. – Я заплачу!

– Спасибо, – кивнул Крейг. Ну да, из тех трехсот долларов, что он дал на поездку в Испанию! – Идешь, Энн?

– Хочу еще раз окунуться.

– Я тоже, – поддержала ее Гейл. – У меня был жаркий день.

– И я с вами, девочки, – присоединился Уодли. – Спасете меня, если буду тонуть. Кстати, Джесс, – добавил он, допивая виски и вставая, – я предложил поужинать сегодня вместе. Встретимся в баре в восемь?

Крейг заметил умоляющий взгляд Энн.

«Все что угодно, – подумал он, – лишь бы не ужинать наедине с папочкой».

– Разве тебе не нужно написать в своем обзоре о вечернем показе? – спросил он Уодли.

– Я прочел пресс-рекламу. Что-то насчет выращивания соколов в Венгрии. Вполне можно пропустить. Не думаю, чтобы мои педики интересовались венгерскими соколами. Если фильм действительно ничего, могу процитировать «Монд». Ну что, увидимся в восемь?

– Посмотрю, что там в программе, – пробормотал Крейг.

– Обязательно придем, – пообещала Энн. – Пойдем нырнем напоследок.

Он смотрел вслед девушкам – высокой и маленькой, энергичным, юным, чьи стройные силуэты четко обрисовались на фоне вечернего неба. Они быстро пробежали по песку и бросились в море. Он с удивлением отметил, что Уодли почти не отстал от них и, вздымая пенные брызги, тоже плюхнулся в воду.

Крейг медленно поднялся с пляжа на набережную и только успел ступить на мостовую, как его едва не сбила машина. Раздался скрежет тормозов, и полицейский заорал на него. Крейг вежливо улыбнулся ему, словно извиняясь за то, что его едва не прикончили.

Беря у портье ключ, он спросил, нет ли ему писем. Ни одного. Клейн не звонил. Крейг твердил себе, что еще слишком рано. В прежние времена, когда Джесс Крейг посылал кому-то сценарий, ответа не приходилось ждать и трех часов.

По дороге к лифту он встретил Рейнолдса со свежей повязкой на голове. Огромный желто-зеленый отек почти закрывал глаз, вся щека в порезах, на которых запеклась кровь, будто его тащили физиономией вниз по битому стеклу.

– Я ищу Гейл, – не здороваясь, выпалил он. – Вы ее видели?

– Плывет в направлении Туниса, – сообщил Крейг. – Как вы себя чувствуете?

– Примерно так же, как выгляжу.

– В кинобизнесе лишняя осторожность никогда не вредит, – посоветовал Крейг и ступил в лифт.