Глава 15
Я уставился на него во все глаза. Темнота сгущалась, и видимость была не слишком хорошая, но достаточная, чтобы отчетливо его разглядеть. Я сразу смекнул, что мне будет куда спокойнее, если мы окажемся по разные стороны массивной садовой скамьи. Я снялся с места, взмыл, как фазан, и приземлился по другую сторону упомянутого объекта.
Неожиданное проворство, с каким был проделан этот маневр, произвело на Таппи впечатление. Он растерялся. Замер на месте и все то время, которое потребовалось, чтобы капля пота сползла у меня со лба на кончик носа, стоял и молча глядел на меня.
– Sic! – наконец произнес он, и я удивился, что человек способен в обыденной жизни сказать «Sic!». Я привык думать, что подобные выражения можно вычитать только в книгах. Наравне с «Sic passim» или «Vide supra».
Человек менее проницательный, чем Бертрам Вустер, может, и не заметил бы, что его старый приятель Таппи разводит пары: глаза горят, кулаки сжимаются, челюсти мерно ходят, будто он все еще пережевывает ужин.
В волосах у него запутались веточки и листья, а сбоку свисал жук, который наверняка заинтересовал бы мистера Огастуса Финк-Ноттла. Однако все это я заметил краем глаза. Ибо есть время замечать жуков, а есть время их не замечать.
– Sic! – снова проговорил Таппи.
Тот, кто хорошо знает Бертрама Вустера, скажет вам, что в момент опасности он не теряет головы, напротив, становится еще более проницательным и сообразительным. Кто несколько лет тому назад, в ночь после гребных гонок, будучи схвачен служителем закона и доставлен в полицейский застенок на Вайн-стрит, с ходу назвался Юстасом Г. Плимсоллом, Лабурнум, Аллейн-роуд, Вест-Далидж, и тем самым не позволил замарать грязью и предать широкой огласке нежелательного толка древнее благородное имя Вустеров? А кто, скажите…
Впрочем, не стоит продолжать. Моя репутация говорит сама за себя. Будучи три раза задержан железной рукой закона, я ни разу не понес наказания под своим настоящим именем. Спросите кого угодно в «Трутнях».
Вот и теперь, когда мое положение с каждой минутой становилось все более сложным, я не потерял головы. Напротив, сохранял полное хладнокровие. Искренне и дружелюбно улыбаясь в надежде, что сейчас еще не слишком темно и моя улыбка будет зафиксирована, я весело проговорил:
– Привет, Таппи. Ты тут?
Он ответил, что да, он тут.
– И давно ты тут?
– Давно.
– Вот и славно. Я как раз хотел тебя повидать.
– Твое желание исполнилось. Выходи из-за скамьи.
– Да нет, спасибо, старик. Мне удобно на нее опираться. Позвоночный столб отдыхает.
– Через две минуты, – сказал Таппи, – я вышибу твой позвоночный столб через макушку.
Я поднял брови. При таком освещении не слишком действенный прием, зато хорошо вписывается в общую композицию.
– И это говорит Гильдебранд Глоссоп? – осведомился я.
Он самый, сказал Таппи, добавив, что если я желаю в этом удостовериться, то могу подойти поближе, при этом он непотребно обложил меня. Я снова поднял брови.
– Ну-ну, Таппи, не будем браниться. Как ты думаешь, Таппи, глагол «браниться» тут к месту?
– Не знаю, – буркнул он и начал бочком обходить скамейку.
Если я хочу успеть что-нибудь сказать, подумал я, нельзя терять ни минуты. Он уже продвинулся футов на шесть. И хотя я, в свою очередь, тоже бочком двигался вдоль скамейки в противоположном направлении, кто мог предвидеть, долго ли сохранится столь благополучное равновесие. Поэтому я приступил к делу.
– Догадываюсь, что у тебя на уме, Таппи, – сказал я. – Если ты сидел в кустах, когда мы с Анджелой болтали, то наверняка слышал, что я о тебе говорил.
– Слышал.
– Понял. Давай не будем углубляться в обсуждение этической стороны дела. Конечно, некоторые назвали бы твой поступок подслушиванием и подглядыванием. Я уверен, строгие блюстители нравственности сурово осудили бы тебя. Ибо твой поступок, Таппи, – мне не хочется задевать твои чувства – не типичен для англичанина. Не типичен и недостоин англичанина. И ты, старик, не можешь не признать этого.
– Я шотландец.
– Да ну? Вот не знал. Странно, живешь и не подозреваешь, что твой друг шотландец, если он, конечно, не Мак-как-его-там. Кстати, – продолжал я, чувствуя, что научная дискуссия на нейтральную тему способна разрядить обстановку, – не поможешь ли ты разрешить проблему, которая давно меня занимает? Что шотландцы кладут в телячьи рубцы? Я часто задаюсь этим вопросом.
Вместо ответа он перемахнул через скамейку и попытался вцепиться в меня, и я догадался, что тема телячьих рубцов его совсем не увлекает.
– Однако, – сказал я, в свою очередь, перепрыгивая через скамейку, – я не тороплю тебя с ответом. Давай вернемся к нашему разговору. Значит, ты сидел в кустах и слышал, что я о тебе говорил…
Таппи начал двигаться вокруг скамейки в направлении северо-северо-восток. Я последовал его примеру, взяв курс на юго-юго-запад.
– Представляю, как ты удивился.
– Ничуть не удивился.
– Как? Разве мои высказывания не показались тебе странными?
– А чего еще ожидать от предателя, труса и фискала!
– Таппи, старик, – сказал я, – ты сегодня не в себе. Туговато соображаешь. Я думал, ты сразу догадаешься, что это часть моего тщательно разработанного плана.
– Сейчас я с тобой разделаюсь, – сказал Таппи, покачнувшись после внезапной попытки схватить меня за горло. Тут я понял, что нельзя медлить ни секунды, и стал поспешно выкладывать ему все по порядку, не забывая между тем двигаться на юго-юго-запад.
Я ему рассказал, как огорчился, получив телеграмму от тети Далии; как сломя голову бросился на театр военных действий, обдумывая дорогой, что предпринять, чтобы помочь ему, Таппи; как составил свой окончательный блестящий план. Говорил я хоть и быстро, но четко и ясно, и потому был сильно озадачен, когда Таппи процедил сквозь зубы, что не верит ни единому моему слову.
– Ну почему, Таппи? – сказал я. – Почему? Ведь это все чистая правда. Почему ты не веришь? Объясни.
Он остановился, тяжело переводя дух. Вопреки издевательским утверждениям Анджелы Таппи совсем не толстый. Всю зиму он оголтело гоняет в футбол, а летом не выпускает из рук теннисную ракетку.
Но сегодня за вечерней трапезой он наверстал упущенное, понимая, что после безобразной сцены в кладовой воздержание потеряло смысл. А после обеда, приготовленного Анатолем, человек, даже столь сильный и тренированный, как Таппи, на какое-то время теряет привычную подвижность. Пока я излагал свой план, как осчастливить их с Анджелой, в нашем хождении вокруг скамейки наметилось видимое оживление, так что последние несколько минут мы гонялись друг за другом будто заведенные – так огромная механическая борзая и хитрый механический заяц носятся по кругу на потеху толпе.
В конце концов Таппи заметно выдохся, что меня порадовало. Я и сам забегался, и временная передышка была мне очень кстати.
– Слушай, Таппи, меня поражает, почему ты мне не веришь. Ведь мы с тобой столько лет дружим. За исключением того раза, когда мне по твоей милости пришлось нырять в бассейн во фраке, – случай, который я давно выкинул из головы и предал забвению, надеюсь, ты следишь за ходом моей мысли, – так вот, за исключением того случая, черная кошка ни разу не пробегала между нами, и я всегда дорожил твоей дружбой, ты и сам знаешь. Ну скажи, зачем мне было чернить тебя перед Анджелой, если не для твоей же пользы? Ответь мне. Только выбирай выражения.
– В каком таком смысле «выбирай выражения»?
Вообще-то я понятия не имел, в каком смысле. Эту фразу произнес судья, когда я стоял перед ним под именем Юстаса Плимсолла, и она произвела на меня сильное впечатление; сейчас я ее ввернул, чтобы придать разговору должную значительность.
– Ладно, говори как умеешь. Просто ответь мне на один вопрос. Если бы я не принимал твои интересы близко к сердцу, зачем мне было плести все эти небылицы?
Таппи задрожал всем телом. Жук, который все это время гнездился в волосах у Таппи, видно, потерял надежду устроиться получше и решил оставить убежище. Он снялся с насиженного места, и ночь его поглотила.
– Ой! Жук! – объяснил я. – Ты, наверное, ничего не подозревал, а у тебя на голове уже давно припарковался жук. Сейчас ты его согнал.
Таппи фыркнул:
– Что еще за жуки!
– Нет-нет, всего один жучок.
– Какая наглость! – заорал Таппи, вибрируя всем телом, точно Гассин тритон, у которого наступил брачный период. – Он еще смеет говорить о жуках! Предатель! Трусливая собака!
Вопрос, по-моему, спорный. Если ты предатель и трусливая собака, это не значит, что ты лишен права говорить о жуках. Полагаю, в компетентных кругах могли бы дать по этому поводу пространный комментарий.
Но я не стал спорить.
– Послушай, ты второй раз называешь меня предателем и трусом. И я настаиваю, – твердо проговорил я, – на объяснении. Тебе ведь уже было сказано, что только из самых лучших и самых добрых побуждений я в разговоре с Анджелой ругал тебя последними словами. Думаешь, мне было легко? Я сносил эти адовы муки только во имя нашей многолетней дружбы. А ты заявляешь, что не веришь мне, и оскорбляешь меня: притащи я тебя в суд, тебе за такие слова припаяли бы штраф на кругленькую сумму. Надо бы проконсультироваться у моего юриста, но я и так знаю, что дело верное. Послушай, Таппи, ну пошевели ты мозгами. Зачем мне было затевать всю эту канитель, если не во имя твоего блага? Назови причину. Хоть одну.
– И назову. Думаешь, я не знаю? Ты сам влюблен в Анджелу.
– Что?!
– Ты меня очернил, чтобы настроить ее против меня и убрать соперника с дороги.
Ничего более абсурдного я в жизни не слышал. Черт побери, я же знаю Анджелу с пеленок. Нельзя влюбиться в близких родственниц, которых знаешь с пеленок. Кроме того, закон запрещает жениться на кузинах. Или я что-то перепутал? Может, речь идет о бабушках?
– Таппи, старый осел! – воскликнул я. – Что ты мелешь? Видно, совсем рехнулся.
– Да?
– Я влюблен в Анджелу? Ха-ха-ха!
– Ты своими «ха-ха-ха» не отделаешься. Она называла тебя «дорогой».
– Ну и что? Кстати, я этого не одобряю. Меня коробит, когда современные девицы расточают «дорогой» направо и налево. По-моему, это распущенность.
– А кто растирал ей лодыжки?
– Таппи, но ведь я растирал исключительно по-братски. Даже не придал этому никакого значения. Послушай, черт тебя подери, с теми намерениями, в которых ты меня подозреваешь, я к Анджеле и близко бы не подошел.
– Это почему? Недостаточно хороша для тебя?
– Нет, ты не понял, – торопливо сказал я. – Когда я говорю, что и близко не подойду к Анджеле, я имею в виду, что питаю к ней только теплые родственные чувства. Другими словами, ты можешь быть совершенно уверен: между нами нет и не может быть никаких других отношений, кроме дружеских.
– Наверняка это ты ей намекнул, что я ночью собираюсь в кладовку, хотел, чтобы она меня там застукала один на один с пирогом и чтобы я окончательно упал в ее глазах.
– Таппи! В своем ли ты уме? – Я был потрясен. – Неужели ты думаешь, что Вустер на такое способен?
Он тяжело перевел дух.
– Послушай, – сказал он, – спорить бессмысленно. Против фактов не пойдешь. В Каннах кто-то у меня ее похитил. А ты сам мне признался, что там она все время была с тобой и, кроме тебя, ни с кем не виделась. Ты бахвалился, что вы вместе купались, гуляли при луне…
– Совсем не бахвалился. Просто упомянул – и все.
– Надеюсь, теперь ты понял, почему я собираюсь с тобой разделаться, вот только вытащу тебя из-за проклятой скамейки? И зачем их в саду нагородили? – злобно сказал Таппи. – Не понимаю. Торчат повсюду и мешают.
И он снова на меня набросился, чуть не схватил за горло. Надо было немедленно что-то придумать. В такие минуты, как я уже упоминал, Бертрам Вустер на высоте. Мне вдруг вспомнился дурацкий казус с этой Бассет, и в мгновенном озарении я увидел, как он мне может сейчас пригодиться.
– Таппи, ты не так все понял, – проговорил я, огибая скамейку. – Мы с Анджелой действительно все время были неразлучны, но отношения у нас с ней от начала до конца самые что ни на есть товарищеские, чистые и абсолютно целомудренные. Могу это доказать. Когда мы были в Каннах, я влюбился совсем в другую девушку.
– Что?!
– Влюбился. В другую девушку. В Каннах.
Наконец-то я подобрал ключик к этому придурку. Он перестал кружить вокруг скамьи. Руки у него разжались.
– Это правда?
– Официально заявляю: чистая правда.
– Кто она?
– Таппи, разве джентльмен может позволить себе всуе упоминать имя дамы?
– Может, если не хочет получить по шее.
Я понял, что тут клинический случай.
– Мадлен Бассет, – сказал я.
– Кто?!
– Мадлен Бассет.
Он был потрясен.
– Неужели ты хочешь сказать, что любишь это ходячее недоразумение?
– Таппи, я бы не стал называть ее «ходячее недоразумение». Это неуважительно.
– А мне плевать. Мне нужны факты. Значит, ты, будучи в здравом уме, утверждаешь, что любишь эту малахольную Бассет, пронеси меня, Господи?
– Не понимаю, почему ты ее называешь «малахольная Бассет, пронеси меня, Господи». Очаровательная девушка, красавица. Может, самую малость странная. Между нами, довольно трудно разделить ее точку зрения на звезды и кроликов, но «малахольная Бассет, пронеси меня, Господи» – это уж слишком.
– Ладно, значит, ты утверждаешь, что влюблен в нее?
– Само собой.
– Не верится, Вустер, ох, не верится.
Я понял: надо нанести на полотно последний мазок.
– Прошу тебя, Глоссоп, это строго конфиденциально, но уж, так и быть, скажу тебе. Двадцать четыре часа назад я сделал ей предложение, и она меня отфутболила.
– Отфутболила?
– Как мяч. На этом самом месте.
– Двадцать четыре часа назад?
– Может, двадцать пять. Не важно. Теперь ты понимаешь что я не тот тип – если он вообще существует, – который похитил у тебя Анджелу в Каннах?
Я снова чуть было не брякнул, что и близко к ней не подойду, но вспомнил, что уже произносил эту фразу и, кажется, попал пальцем в небо. Поэтому решил воздержаться.
Моя мужественная откровенность вроде бы произвела на дуралея Таппи впечатление. Он перестал кровожадно сверкать глазами. У него был вид наемного убийцы, который остановился, чтобы еще раз подумать.
– Понятно, – наконец проговорил он. – Извини, что набросился на тебя.
– Ладно, забудем, старик, – великодушно сказал я.
С тех пор как кусты начали извергать Глоссопов, Бертрам Вустер впервые смог перевести дух. Нет, из-за скамьи я не вышел, но перестал за нее хвататься и почувствовал облегчение, как те трое ветхозаветных молодчиков, которым удалось слинять из пещи огненной. Я даже попытался нащупать в кармане портсигар. Однако Таппи вдруг громко фыркнул, и я отдернул руку, будто коснулся раскаленного утюга. К моему ужасу, придурок снова впал в неистовство.
– Какого дьявола ты натрепался Анджеле, что в детстве я был неряхой?!
– Но, Таппи, старик…
– Я же был патологическим чистюлей, можно сказать, образец стерильной чистоты.
– Да-да, конечно. Но…
– А этот вздор, будто я лишен духовности?! Да у меня ее хоть отбавляй! А уж про то, что в «Трутнях» со мной знаться не хотят…
– Таппи, дорогой, я же тебе объяснил. Все это не более чем уловка, составная часть моего плана.
– Да? Сделай милость, в дальнейшем избавь меня от твоих идиотских уловок.
– Как скажешь, старик.
– Ладно. Надеюсь, ты меня понял.
Он снова замолчал. Стоял, скрестив руки на груди, и глядел в пространство, как романтический герой, сильный и немногословный, которому дама сердца дала отставку, и вот он решает отправиться в Скалистые горы и завалить десяток-другой медведей. У него был такой убитый вид, что я, преисполнившись сострадания, отважился его утешить.
– Послушай, Таппи, хоть тебе и незнакомо выражение au pied de la lettre, но, по-моему, ты не должен принимать близко к сердцу весь тот вздор, который Анджела только что тут несла.
Он, кажется, немного оживился.
– О чем, черт подери, ты толкуешь?
Я понял, что следует высказаться яснее.
– Не надо понимать буквально весь этот вздор. Ты же знаешь, на что способны девицы.
– Знаю. – Он снова фыркнул, причем с таким звуком, который, казалось, идет от самых его подошв. – Но лучше бы мне этого не знать.
– Я хочу сказать, она наверняка догадалась, что ты сидишь в кустах, и нарочно принялась тебя пиявить. Видишь ли, с точки зрения психологии ее поведение понятно. Девицы всегда поддаются порывам. Она воспользовалась случаем и решила тебя подразнить, но в каждой шутке есть доля правды, горькой правды.
– Горькой правды?
– Ну да.
Он опять фыркнул, и я почувствовал себя членом королевской фамилии, в честь которой флотилия дает двадцать один залп. Кажется, не встречал человека, который бы так замечательно фыркал из обоих стволов.
– В каком смысле «горькая правда»? Я не толстый.
– Конечно, нет!
– И что плохого в цвете моих волос?
– Ничего плохого, Таппи. Волосы у тебя – что надо.
– И макушка у меня не светится… Какого черта ты скалишь зубы?
– Я не скалю. Просто слегка улыбаюсь. Представил, как ты, по словам Анджелы, выглядишь. Пузатый и с лысиной на макушке. Довольно забавно.
– Значит, тебе забавно?
– Нет-нет, что ты!
– То-то же. Не советую забавляться на мой счет.
– Как скажешь, Таппи, старина.
Мне показалось, наша беседа вновь принимает дурной оборот. Больше всего я хотел положить ей конец. И мое желание сбылось, ибо в этот момент сквозь заросли лавра замаячила неясная фигура, в которой я без труда узнал Анджелу.
Лицо у нее сияло ангельской добротой, а в руке она держала тарелку с сандвичами. Как я выяснил позже, это были сандвичи с ветчиной.
– Берти, если ты встретишь мистера Глоссопа, – проговорила она, мечтательно глядя прямо на Таппи, – пожалуйста, передай ему это. Боюсь, он, бедняжка, голоден. Ведь уже почти десять часов, а у него после ужина крошки во рту не было. Я оставлю тарелку здесь, на скамейке.
Она направилась к дому, и я подумал, что мне лучше пойти с ней. Здесь мне делать было нечего. Едва мы отошли, ночную тишину прорезал звук разлетевшейся на куски тарелки, по которой, должно быть, изо всей силы поддали ногой, и приглушенные злобные проклятия.
– Какая тишина и покой вокруг, – сказала Анджела.
