10. Между двух миров
Мунир
Февраль 1979
Арабский мир оказался гораздо более сложным, чем мне представлялось. Трудно определить его формы, уловить очертания. Невозможно расслышать свое имя, различить свою тень в этой кипящей лаве, о которой нельзя сказать, то ли она сейчас готовится поглотить мир, то ли создать новый. Все в движении, все нестабильно, все уязвимо. Родство культур, одинаковая ностальгия по другой стране, одинаковый опыт араба, живущего во Франции, сблизили меня с алжирцами и тунисцами квартала. Но я не могу определить арабский народ как таковой. Да и существует ли он? Палестинцы, иорданцы, иракцы, жители Саудовской Аравии… Я не знаю, какие они, не знаю, какой исповедуют ислам. Как понять, что движет ими, сотрясая всю планету? Как увидеть единство в этом разнообразии, скрепленном одной только религией, озвученной на разных языках?
Иранцы бросили мне в лицо ислам, о котором я понятия не имел. Шах Ирана оказался диктатором? С ним необходимо расправиться. И вот полыхает революция. Во имя Аллаха гибнут тысячи людей. Во имя Аллаха женщин сажают в тюрьму и забрасывают камнями, если они отказываются носить хиджаб.
Толпы народа, воодушевленные «духовным вождем», впечатлили меня, напугали и зачаровали.
Иранская революция стала главной темой всех медиа. Папа в своем кресле откладывал газету. Мама ставила последнюю тарелку на стол и садилась чуть-чуть передохнуть, слушая репортаж об иранцах. Я смотрел на лица, заполонившие экран телевизора. Я узнавал эти черные глаза, смуглые лица, выражение экстаза. Я даже понимал отдельные слова. Да, эти иранцы были похожи на меня. Да, они были мусульманами, эти иранцы, они ходили в мечеть и клали в еду много пряностей. Да, наверняка у нас множество точек соприкосновения. Но их революция была мне не по нутру.
— Именно так французы представляют себе арабов. Кровожадными фанатиками. — Папа показал на экран, обращаясь к отсутствующей публике.
К бушующей революции я относился непросто. Мне было стыдно, и вместе с тем я подспудно ощущал, что все это не на пустом месте. И еще отец высказал словами то, что я чувствовал всякий раз, когда мусульмане совершали что-то предосудительное. И этого в себе я тоже стыдился. Не мог объяснить, откуда взялось во мне это чувство. С какой стати каждый мусульманин должен нести на себе груз ответственности за кучу клише, сложившихся в разных местах многообразного арабского мира? Почему каждый из нас отвечает за поступки людей, с которыми его ничего не связывает? Разве требуют от христиан, чтобы они отвечали друг за друга? Если вор, убийца, сумасшедший не араб, то он именно вор, убийца или сумасшедший.
Мне достаточно собственных проблем, к чему мне чужие, о которых я понятия не имел и узнал только пять минут назад из телевизора? Я не в Иране шагаю с плакатами, я шагаю с плакатами во Франции, защищаю своих — тех, с кем живу каждый день. Защищаю себя.
На экране появилось лицо аятоллы Хомейни. Отец тут же прекратил свои критические замечания. Я знаю, он под впечатлением от этого человека, испытывает к нему что-то вроде осторожного почтения. Папа может сетовать на человеческую глупость, но никогда не посмеет осуждать религиозного учителя. Это не наш ислам? Да, не наш, но это все же ислам. И я тоже невольно восхищаюсь значительностью этого человека. Он уверен в себе, он обличает Америку, пособницу Сатаны, он ее презирает. Меня обуревают противоречивые чувства…
И в конце концов, я понимаю, что мне нравится: этот человек не опускает глаз.
Рафаэль
Дедушка расстался с портом Касы. Пароходы растворились в дымке, море отступило, солнце закатилось. Осталось только красное бархатное кресло посреди холодной гостиной и темные шторы, которые шевелит с тихой жалобой ветер.
Он умер в Марокко. Бабушка с дедом поехали туда впервые после нашего Великого исхода. Предлогом для их долгожданного путешествия стала свадьба нашего дальнего родственника.
Сердце дедушки мучительно сжалось посреди ночи. У него еще хватило сил привстать и разбудить жену.
— Жакот, вот и конец, — сказал он ей, прижимая руку к груди.
Она не сразу поняла, в чем дело. Говорил он очень спокойно, а в глазах затаился страх, и она тоже встревожилась.
— Ты о чем? Что случилось? Сердце?
Дедушка не ответил.
Он тихо произнес несколько слов:
— Shema Israel…
Эти слова должен произнести или услышать каждый еврей, прежде чем отлетит его душа. Бабушка испугалась:
— Почему ты читаешь Shema? Не надо! Не читай!
Дедушка улыбнулся, сжал ей руку и откинулся на подушку.
В столовой плач и чтение молитв.
Вся большая семья собралась у нас в столовой.
— Завтра его привезут, и он ляжет в родную землю, — говорит дядя Жерар.
— Родную? — иронически переспрашивает дядя Марсель.
— А что, по-твоему, надо было делать? Хоронить его в Марокко? — спросил Жерар.
Никто ему не ответил, все погрузились в размышления.
— Он хотел умереть там, — всхлипнула мама. — Ничего не могу с собой поделать, чувствую: он умер, потому что хотел умереть там!
— Не говори так, — возражает Жеральдина, младшая мамина сестра. — Не оскорбляй его память! Еврей не может хотеть смерти!
— Но он уже умер, — ответила ей мама. — Умер в тот день, когда мы уехали из Марокко.
Бабушка Жакот поднимает руку, прося своих детей успокоиться.
— Неужели вы будете спорить в такой час?
Замечание мгновенно гасит искру, из которой мог вспыхнуть пожар.
Я побаиваюсь этих огненных вспышек, после которых наступает безмятежный покой. Покою предшествует коллективная истерия, когда каждый разворачивает свою психодраму. Выплескивает глубинные обиды, сводит счеты. Но сейчас не до психодрам. Никто не отважится. Еще не время. Тело дедушки пока еще не в земле. Все знают, что его душа витает рядом с нами, испуганная своим новым состоянием, и каждое неуместное слово может ее ранить. А успокоить может только чтение псалмов.
— Я думаю, настало время сказать вам одну очень важную вещь. — Бабушка заговорила торжественным тоном.
Важную? Семейную тайну? Что же нам откроется?
— Вашего отца похоронят во Франции временно. Как только бумаги будут готовы, его тело будет отправлено в Израиль, в Иерусалим.
Известие встречено хором восклицаний. Все потрясены.
— Как в Израиль? Почему?
— Не может быть! Кто будет молиться у него на могиле? Все его дети живут здесь!
— Кто это решил? Папа никогда не говорил, что хочет, чтобы его там похоронили!
— В Марокко я бы еще понял! Но в Израиле? Он и ездил туда всего два раза.
Бабушка терпеливо ждала, не мешая каждому выплеснуть свои чувства, кивала, давая понять, что всех понимает.
— Я все это знаю. Но такова была воля вашего отца. Пять лет назад, когда у него был тяжелый грипп, он заставил меня дать обещание: если он умрет, то будет похоронен в Израиле. Он выздоровел и купил себе место на кладбище в Иерусалиме, но попросил никому об этом не говорить. Он не любил говорить о болезнях и смерти.
Каждый по-своему отнесся к бабушкиным словам.
— Это было пять лет назад. Может быть, с тех пор он переменил решение?
— Нет, он повторил мне это перед смертью.
Бабушка расплакалась: так это было близко, так больно.
Она собиралась еще что-то сказать, но слезы текли и мешали словам.
Мы смотрели на бабушку, не сводя глаз. Последние минуты дедушки вспыхнули вдруг светом в потемках.
— Он дочитал Shema и посмотрел на меня. Он старался что-то выговорить. Я не понимала, чего он хочет, а потом наклонилась низко-низко и разобрала. Он говорил: «Ершалаим, Ершалаим».
Женщины заплакали. Мужчины опустили головы.
— Почему Иерусалим?
А я понял.
Тело жило за пределами родины. Душа с ней.
Мунир
Торговый центр Пар-Дьё. Здесь тусуется молодежь, когда дурная погода не дает возможности гулять по центру города. Магазинчики со шмотками, симпатичные девчонки, возможность случайно повстречать друзей — в общем, недурное местечко, где можно проторчать длинный каникулярный день. Мы договорились с Софи, что встретимся там.
— Думаешь, она придет с подругами? — поинтересовался Фаруз.
— Откуда я знаю!
— А ты ее не спросил?
— А об этом спрашивают? Как ты себе это представляешь? «Послушай, милая, нет ли у тебя таких же хорошеньких подружек, а то у моих приятелей закипело?»
— Хорошеньких не обязательно, — проговорил Лагдар.
Мы все рассмеялись.
И тут вдруг перед нами появился полицейский патруль.
Троица полицейских шла не спеша, поглядывая на народ с непередаваемым чувством превосходства, свойственным только стражам порядка.
— Вот зараза! Фараоны! — шепнул Фаруз.
— И что? Мы же ничего не делаем, — ответил ему Лагдар.
Глуповато ответил, и сам это понял. Не надо совершать преступлений, чтобы тебя стали проверять. Достаточно быть арабом. Мы к этому привыкли, но сейчас в Пар-Дьё при всем честном народе, когда день обещал быть таким хорошим, хотелось избежать унизительной процедуры. Лично мне. Жуть до чего не хотелось, чтобы Софи увидела меня в ситуации, так сказать, «цветущего арабизма».
Мускулистый коротышка в форме шагал первым, за ним брюнет, тощая каланча, и блондин с такой короткой стрижкой, что казался лысым.
Мы невольно напряглись, постарались сделать безразличные лица, смешаться с толпой. Но у этих парней, видно, был включен антиарабский радар, они сразу нас заметили и двинулись так, чтобы преградить нам путь.
— Так и чешут, суки, — обиженно заметил Фаруз. — Достали!
— Вот где у меня эти уроды!
— Да успокойся ты, все путем!
— Ваши документы!
Я сунул руку в карман и вытащил свой «сезам откройся». Фаруз подал бумажку за мной следом — мы привыкли мгновенно отвечать на такую просьбу. А Лагдар продолжал шарить по карманам.
— Ну и где? — рявкнул блондин.
— Не пойму, куда задевал. Но я его взял с собой, это точно!
Я не сомневался, что так оно и было. Араб не ходит без удостоверения личности. Никто из моих друзей-немусульман не носит с собой удостоверений, а мы автоматически кладем их в карман.
Брюнет презрительно смотрел на нас.
— Шевелись живей, черножопик! Кроме вас есть чем заняться.
По его брезгливой мине было ясно, что он приготовил что-то обидное, но я надеялся, что обилие народа вокруг его удержит. Ничего подобного. Однако, заботясь о своем достоинстве, он говорил тихо, прошипел все сквозь зубы, не шевеля губами. Как чревовещатель. Гнев во мне вспыхнул мгновенно. Я стиснул зубы. И как всегда сдержался. Не хотел затевать скандал. Полицейские, они всегда правы. А у меня встреча с Софи.
— А ты чего это, а? — уже мне бросил этот гад, страшно довольный, что задел меня, а еще больше, что я спокойненько все проглотил.
Я промолчал, но уставился ему в глаза, не отрываясь. Он сделал шаг и наклонился мне к уху.
— Не понравился «черножопик»? А чем плохое слово? Можно сказать, ласкательное, — прошипел он.
И все трое стали лыбиться.
Редко, когда среди городских «ковбоев» не попадается расист-провокатор. Но бывает, что в команде работает и доброжелательный парень — такие обычно гасят конфликты. Мы сейчас столкнулись с тремя подонками, которые были в восторге от своей безнаказанности. Я постарался себя утешить, представив себе ту поганую жизнь, которая сделала их тупыми животными.
— Что вы тут делаете?
— Пришли в футбол поиграть, — с вызывающим видом бросил Фаруз.
— Просто гуляем, — поспешил сказать Лагдар, наконец отыскавший удостоверение. Ему хотелось как можно скорее покончить с неприятной процедурой.
— А может, собрались в магазинах похулиганить?
— И в мыслях не имели. Но раз вы говорите, — снова заершился Фаруз.
Блондин угрожающе к нему наклонился.
— Хочешь в клоуна со мной поиграть?
— Нет. Вы все равно выиграете!
Я почувствовал: дело добром не кончится. И какая муха, черт побери, укусила Фаруза? Он что, в первый раз встречается с такими гадами? Сейчас он нас всех утопит в дерьме. А Софи должна вот-вот подойти!..
— А почему вы нас проверяете? — задал вопрос Лагдар. Его терпению тоже пришел конец.
— Делаем свое дело. Следим за безопасностью добропорядочных граждан, — насмешливо заявил коротышка, напирая на последние слова.
— А почему вон ту молодежь не проверили? — спросил Лагдар, показывая на кружок французов.
Каланча наклонился к нему.
— Проверяем только подозрительных. Кто рожей не вышел. Арабов то есть. — Он понял, что Фаруз на грани, и решил его достать.
— Не отвечай. Он тебя провоцирует. — Я говорил очень тихо и по-арабски.
— Чего это ты бормочешь? Оскорбляешь власть по-чучмекски?
— Нет, прошу его успокоиться.
Полицейский посмотрел на меня.
— Ну, будет, поиграли. А теперь пошли! — скомандовал коротышка и показал на коридор, который вел к служебным помещениям.
Так, сейчас все пойдет по нарастающей. Я наслушался историй о полицейских, которые срывались с катушек, отделывали ни за что ни про что молодых ребят, и им ничего за это не было.
Вокруг нас уже появился народ. Проверка затянулась, прохожие почувствовали, что страсти накаляются. Полицейские тоже это заметили и решили издеваться не на глазах у людей.
— Зачем?
— Затем что я говорю! Посмотрим, нет ли у вас наркотиков. А может, чего своровали.
— Нет у нас ничего!
Блондин обратился к зевакам:
— Проходите, граждане, проходите.
Внезапно пожилой господин сделал несколько шагов вперед и встал перед полицейскими — держался он очень прямо, стоял, высоко закинув голову. Безупречного покроя плащ и шляпа придавали ему внушительный вид.
— Чем провинились молодые люди, господа полицейские? — осведомился он.
Возраст, манера держаться, прямой тяжелый взгляд вызвали невольное почтение у полицейских.
— Дежурная проверка, — ответил один из них.
— И что? Вы же проверили их удостоверения! Почему не отпускаете? Думаете, приятно, когда тебя прилюдно проверяют?
— Месье! Не вмешивайтесь не в свое дело, — резко ответил ему блондин.
— Война приучила меня, молодой человек, вмешиваться, когда я вижу несправедливость. Я не из тех, кто отворачивался, когда нацисты требовали удостоверения у евреев.
— Но… Вообще… я… мы… — Коротышка не знал, как ему реагировать на сравнение.
— У меня есть связи, господа полицейские! Я лично знаком с префектом, — объявил пожилой человек. — И я хочу знать, что вы вменяете в вину этим молодым людям.
Полицейские переглянулись. Толпа вокруг нас стала теснее. Прохожие останавливались, интересуясь, чем кончится поединок. Полицейские постояли в нерешительности, еще раз посоветовались друг с другом взглядами и предпочли отступить. Игра не стоила свеч. Им не захотелось наезжать на участника Сопротивления. И еще меньше на человека, чьи дружеские связи могли причинить им немало неприятностей.
Мне хотелось расцеловать старичка, и я боялся, что Софи тоже стоит в толпе, сгрудившейся вокруг нас.
— Так и быть, держите, — проскрипел коротышка и протянул нам удостоверения.
— Топайте давайте, — присоединился к нему чернявый.
— Я с вас глаз не спущу, — прошипел мне в ухо блондин.
Все вернулись к своим делам. Один из зевак подмигнул мне, выражая сочувствие. Нетрудное дело, когда неприятность позади.
Я искал глазами пожилого человека, хотел его поблагодарить, но он как сквозь землю провалился.
— Мать их так! Полицаи долбаные! — разорялся Фаруз.
— Лучше скажи, куда подевался наш старик? — спросил я, продолжая искать его глазами.
— Хотели навесить на нас гашиш, — подхватил Лагдар.
— А дед-то какой классный! Как он им глотки заткнул!
— Мунир прав, — поддержал меня Лагдар. — Классно он с ними разговаривал. Впечатляюще!
— И чего? — продолжал кипятиться Фаруз. — Он сделал то, что должен был сделать каждый.
Может, Фаруз и прав. Но люди редко делают то, что требует от них честь, то, что поддерживает их достоинство. Мне хотелось запомнить именно этого человека, тон, каким он обратился к полицейским. Без ненависти, гнева, совершенно спокойно, но с такой убежденностью, что они отступили. А после этого он исчез, не дожидаясь нашей благодарности. Он вступился за нас не потому, что хотел казаться достойным человеком, он им был, и был всегда. Может, через секунду меня снова оскорбят и обидят, но его вмешательство подарило мне надежду. Я знаю, что у меня опять и опять будут проверять документы, меня снова и снова будут унижать, выливая ненависть и предрассудки мне на голову. Но помнить только об этом — значит отказаться от надежды, что для меня есть место в этом обществе. А я хочу расти, двигаться вперед и стать человеком. Стать таким, как этот человек.
— Мунир!
Это Софи, вот она идет к нам. Красивая, улыбающаяся. Глаза у нее сияют. И парень, которого я вижу в этом сиянии, — это я. И я в этот миг красавец с завидным будущим.
Я взял Софи за руку, притянул к себе и впервые в жизни поцеловал на глазах у своих друзей.
Рафаэль
На наших скамейках во дворе лицея никогошеньки. А ведь обычно утром здесь все мои друзья, мы тут встречаемся. Им что, уже сказали, что кто-то из преподавателей заболел? И они отправились прошвырнуться? Выпить чашечку кофе? Непохоже. Они бы посидели, подождали, чтобы тронуться с места всем вместе.
Я заметил нашу главную революционерку, она, как всегда, проводила неподалеку очередную беседу.
— Беа! Ты в курсе, что тут у нас? — спросил я, ткнув пальцем в пустые скамейки.
— Они в «Пале». Я их встретила по дороге.
Я удивился. Перешел через улицу и в самом деле увидел ребят за столиком.
— Бастуем?
Они как-то очень тоскливо посмотрели на меня, и я сразу заволновался.
— Проблемы?
Мунир показал мне на утреннюю газету. Схватив ее, я пробежал глазами статейки, стараясь понять, что так взволновало моих приятелей, но ничего особенного не нашел.
— В чем дело?
Лагдар ткнул пальцем в страницу.
Два сутенера найдены мертвыми в парке Мирибель
На пустыре в парке Мирибель найдены мертвыми двое мужчин. Они были убиты выстрелом в голову, лица и руки у них сожжены, что дает основание думать, что речь идет о сведении счетов лионской мафии.
Я быстренько пробежал глазами заметку, узнав из нее, что обе жертвы были сутенерами на территории, контролируемой местной мафией.
— Что дальше? Вы их знали?
— Да. И ты тоже, — буркнул Мунир.
— Посмотри, там дальше есть фотки, — прибавил Лагдар.
Я перевернул несколько страниц и увидел два портрета. Мне хватило одного взгляда, чтобы их узнать. Я плюхнулся на стул.
— Черт! Энзо и Тони? Те, с которыми…
Энзо, плейбой, одетый всегда с иголочки — глаза зеленые, ласковая улыбка. И Тони, парень сплошные мускулы, молчаливый, вежливый, но с первого взгляда ясно: в один миг может превратиться в тигра.
Большую часть времени они проводили в этом кафе, выпивали, играли на автоматах, с нами обменивались шутками.
— А вы знали, что они коты?
— Откуда? — удивился Мунир.
— А я никогда не верил, — воскликнул Лагдар. — Разговоры ходили, но я не брал в голову. Такие были клевые парни.
— А с другой стороны, какой еще может быть бизнес, когда безвылазно сидишь в кафе…
Я перечитал заметку более сосредоточенно и содрогнулся: сначала пулями разнесли им головы, потом сунули в огонь… А еще несколько дней тому назад эти парни нам здесь улыбались. Мне трудно было поверить, что это правда. Скорее мрачный гангстерский фильм. Но нет. Реальность.
— Они их сначала убили, а потом сожгли? Или… Наоборот?
Мне необходимо было это узнать. Я не хотел воображать себе худшее. Похоже, всех ребят мучил тот же самый вопрос, и второй сценарий пугал их до жути.
Потом до меня дошло, что парни работали сутенерами. Черт! Ну и работа! Заставлять женщин торговать собой. Это вообще как? Они что, всерьез их заставляли? А если те не хотели, били? Мне трудно было себе представить этих славных, вежливых ребят в роли грязных насильников.
Я смотрел и не мог оторваться от фотографий. Надо же! Я общался с сутенерами. Их убили.
Я знал, что стена, которая отделяет нормальную жизнь, где живут семьями и общаются с друзьями, от другой, где убивают и жгут, очень тонкая. Но в эту минуту я понял, что стена проницаема. Смерть бродит с нами рука об руку, за углом таятся опасности, упорядоченность моей собственной жизни иллюзорна.
Пьер поставил перед нами чашки с кофе. Глаза у него были на мокром месте.
— За счет заведения, — сказал он и тоже сел за столик.
Мы поблагодарили его кивками.
— А ты знал, что они коты?
— Как сказать… По обрывкам их разговоров можно было догадаться, что они не поют в церковном хоре, но я никогда не стараюсь узнать больше, чем меня касается. А в последнее время с ними точно творилось что-то странное.
— Что именно?
— Понимаешь, у нас тут перед окнами стали ходить какие-то парни и все поглядывали на Тони и Энзо. Я им об этом говорил. Потом они вдруг перестали сюда приходить. А потом — нате вам!
Пьер поднял свою чашку, собираясь сказать тост.
— Коты, не коты, они были моими друзьями. Пусть души их покоятся в мире.
Мы все выпили по глотку кофе. Обретут ли покой такие души? Если честно, я сомневался.
Мунир
— А ты вали отсюда!
Приказ обжалованию не подлежал. Вышибала уже положил мне руку на грудь, выпихивая из очереди, а сам смотрел мимо. Две девушки, что стояли позади меня, улыбались. Я не знал, сочувственно или насмешливо.
— Почему?
Вопрос глупее глупого.
— Частный праздник.
Он ответил, глядя мимо меня, показывая, что я уже забыт. А рука все нажимала, выдавливая, отстраняя. Девчонка прыснула. Насмехались.
В горле у меня пересохло, щеки вспыхнули.
— У меня там друзья. Меня там ждут.
Вышибала уставился на меня. Я хорошо знал, когда так смотрят.
— Проваливай, я тебе сказал. — И он буквально вымел меня на тротуар.
Я в последний момент едва удержался на ногах. Поднял голову — человек двадцать смотрели на меня. Кое-кто посмеивался, другие изображали безразличие. Две девчонки теперь откровенно хихикали, прикрывая рты руками. Я чувствовал себя опозоренным, мне было до жути хреново. Хотелось хоть как-то за себя постоять.
— Вы не имеете права так со мной обращаться!
И тут же пожалел о своих словах. Что они изменят? Зачем я это сказал? Чтобы доказать самому себе, какой я крутой?
— Ты в своем уме, черножопый? Я тебя вежливо попросил свалить отсюда. Если не понял, скажу по-другому.
Я увидел происходящее словно со стороны. Стою я, тощий паренек, в модных черных брюках, сером свитере, классной курточке, с красиво зачесанными назад волосами, красный от стыда и гнева, и смотрю на здоровенного, уверенного в себе детину, готового засучить рукава. А вокруг сгрудилась молодежь, готовая поглазеть в первой половине вечера на узаконенный мордобой. И что? Кому-то видно, что у меня поджилки трясутся? Не думаю. Я уже научился вводить в обман. Со стороны я всегда выгляжу злобным чудовищем, в соответствии с общим представлением об арабах. Один вышибала понял, что в драку я не полезу, и воспользовался этим.
— Давай, давай, не играй в злого. Глаза в землю, и пошел!
И все же я хотел броситься на него, хотел смыть позор своей кровью. Пусть будет болеть разбитое лицо, а не душа, которая будет ныть днем и ночью, если я сейчас уйду. Но мне пришла в голову еще одна мысль, и она меня заморозила. Если я сейчас затею драку, на шум сбегутся все — Софи, Рафаэль, Сесиль и все остальные. Они все станут свидетелями моего унижения. И кто мне поручится, что в очереди нет знакомых ребят, и они, войдя в кафе, не расскажут, как меня избили. И я отступил, но посмотрел вышибале прямо в глаза, постаравшись вложить в свой взгляд всю ненависть, которая кипела во мне, все молчаливые проклятья, которые посылал. Посмотрел я и на двух хохотушек — они перестали смеяться. Оглядел лица стоявших в очереди и смотревших на меня. Они тоже увяли. Трусы. Жалкий реванш.
Я отошел уже далеко от кафе, а мыслями был все еще там. Какая глупость! Как я мог подумать, что новых брюк, модного свитера и модной прически достаточно, чтобы скрыть мою национальность? Арабов не пускают вечером на дискотеки, это я знал твердо. Я даже решил, что терпеть не могу шляться вечером по кафе. Но Софи объявила, что будет праздновать в кафе свой день рождения. Что я мог ей сказать? Дать понять, что не стоит этого делать?
Если моя подружка празднует день рождения, то и меня должны пустить вместе с моими друзьями. Мне надо было прийти со всеми вместе, а я взял и опоздал. И теперь спрашивал себя, не сделал ли я это нарочно? Может, я чувствовал, что меня все равно не пустят и мне будет тяжело пережить это унижение у них на глазах…
Они теперь веселятся, хохочут без забот и хлопот. «Проходите, приятного вечера», — говорил им вышибала. Рафаэль с ним поздоровался. Евреев пускают вечером в кафе. У них не такая характерная внешность. А главное, у них есть деньги. Нас вышвыривают из-за расизма, наше преступление — наши грязные рожи.
Что я скажу завтра? Что не смог прийти? Семейные проблемы? Дурацкое оправдание. Что подумает Софи — почему я вдруг не пришел? Что она мне скажет? Ее дружок не пришел к ней на день рождения… Ее дружок. Я невольно улыбнулся, и мне в рот попала соленая вода. Оказалось, что и щеки у меня мокрые. А я и не почувствовал, что реву. Я же не всхлипывал, не рыдал — наоборот, мне хотелось орать, разбить стекло, проломить стену. Ты грязное дерьмо, вышибала! И ты, Франция, тоже грязное дерьмо! И ты, Софи, дура и ничего больше! Тебе дела нет до меня, иначе ты была бы в курсе, что есть проблемы! А Рафаэль? Он что, не мог подождать меня у входа? Тоже называется друг!
Я шел и шел, хотел немного успокоиться. Слова, картинки, мысли выносили мозг. Каким же ты был дураком, Мунир! Ты был и всегда останешься арабом. Порвать с Софи — вот самое разумное решение. Забыть и думать, что я могу жить, как живут французы. Прояснить ситуацию. Отправить к чертям идиотку, которая празднует свой день рождения в кафе, когда у нее парень араб!
Я хотел только одного: оказаться среди своих, похожих на меня, живущих с теми же сомнениями, страхами, разочарованиями, знающими на своей шкуре, что такое расизм. Мы понимаем друг друга, мы вместе мучаемся, среди своих я не пустое место. Никаких масок, никаких двойных стандартов. Просто Мунир Басри.
Во дворе я не встретил своих приятелей, у подъезда, переминаясь с ноги на ногу, втянув головы в воротники, топтались другие парни. Мне не хотелось идти домой. Сразу уж точно не хотелось. И жаловаться мне тоже не хотелось. Просто немного постоять с этими вот ребятами. Волна тепла поднялась во мне. Я был им благодарен, что они, как всегда, на посту, что верны самим себе. С ними никаких подвохов. Роли распределены, и мне досталась роль свободного электрона: у меня есть друзья за пределами двора — Лагдар, Фаруз, и по временам я дружески общаюсь с закоренелыми дворовыми.
Сейчас у подъезда стоял Зубир, один из упертых. Он и еще несколько ребят решили сделать из квартала свое владение и покидать его пределы как можно реже. Здесь он распоряжается по-хозяйски, и никто не вправе оспорить его власть. О нем ходят мифы и легенды. В основном они связаны с дворовыми драками. Он умеет поставить на место любого, кого заподозрил в недостатке почтения. Зубир молчун, по-настоящему крутые парни редко бывают болтунами. Надир куда более словоохотлив. Паузы он воспринимает как оскорбление и во что бы то ни стало стремится их заполнить, поддерживая разговор фразочками типа «А ты знал, что…». Сулейман человек застенчивый. Втайне он благоговеет перед Забиром, но высказывается вслух крайне редко. Он одобряет то или иное мнение плевком сквозь зубы. Все трое бросили школу и обосновались на улице. Время от времени воруют по мелочи, в основном мобильники. На карманные расходы.
Возле них стоят еще школьники, и я тоже к ним присоединился. Ближе всех ко мне стоял паренек по имени Туфик. Он тоже попробовал бросить школу, потом попотел на всяческих побегушках и возобновил учебу. Думает заняться правом. Шутит, что станет адвокатом и будет защищать наших, которые пойдут по кривой дорожке. К нам, учащимся, крутые относятся неплохо. Они обращаются к нам, когда хотят получить какие-то сведения о жизни за пределами квартала или узнать о политических событиях, которые их заинтересовали. Отвечая, мы, конечно, придерживаемся уважительного тона, чтобы не задеть их гордость и не показаться слишком учеными. Между нами как бы существует молчаливый договор: меняем силу на знания. Они готовы защитить нас от возможной агрессии, а мы помогаем им ориентироваться в сложном внешнем мире.
Когда я подошел, ребята толковали о драке с ночными сторожами из соседнего супермаркета. Они в ней не участвовали и теперь собирали информацию, желая знать, что там произошло. Мы пожали друг другу руки. Я пристроился сбоку — роль вольнослушателя имеет свои преимущества. Я боялся в первую минуту, что начнут обсуждать мой прикид, но они были так увлечены разговором, что не обратили на меня никакого внимания. Один Туфик взглянул на меня с любопытством. Он знал, что я собирался пойти на день рождения Софи. Через несколько минут он легонько потянул меня за рукав, предлагая пройтись вместе с ним. Мы отошли в сторонку.
— Похоже, не заладилось что-то, — протянул он, глядя куда-то вдаль.
Мы очень редко касались своих душевных переживаний. Стыдливость и гордость мешали нам делиться ими.
— Дискотека?
Я пожал плечами.
— Не бери в голову. Тоже мне новость! Не ходим мы по кафе. Особенно по таким.
Как он догадался? Не иначе, собственный опыт подсказал. Я кивнул.
— Когда я узнал, что ты туда собрался, я думал, ты в курсе. Думал, что с Софи под руку, с друзьями вокруг ты проскочишь.
— Они прошли до меня.
— Заразы! Они же тоже должны были знать! И ты все-таки отправился?
— Да.
— Надеялся, что пропустят?
— Не знаю даже.
— И кого теперь ненавидишь?
— Я не ненавижу.
— Брось! Конечно, пускаешь пузыри, это нормально. Вот только против кого настроился? Против вышибал? Против Софи? Против друзей?
— Не знаю.
— Зато я знаю. Друзья ни при чем. Ты ненавидишь сам себя. Чувствуешь себя дерьмом, потому что поверил, будто можешь быть паинькой-французом, таким, как другие!
В ответ в ту же секунду во мне вспыхнула ярость. Да как он смеет так со мной разговаривать?! Но добродушная улыбка Туфика остановила меня. У меня сегодня достаточно всякого гадства, не хватало еще и с ним поссориться.
Туфик уселся на скамейку. Мы подняли воротники курток и стали дышать на руки, пытаясь немного согреться.
— Мы все, так или иначе, пытались стать другими, не теми, кто мы есть, «нормальными», — заговорил Туфик снова. — «Нормальность», она шлюшка, умеет потрафить гордости. И кто же устоит перед ее крутыми бедрами и призывным подмигиванием? А когда поддашься соблазну, заплатишь дань своей глупости, наступает расплата: тебе стыдно, и от позора ты лечишься ненавистью. Легче же орать, молотить кулаками, наказывать других. Но полезнее понять, что главная беда в тебе.
Меня удивили рассуждения уличного философа. И как ни странно, они меня успокоили. Он был прав: мне было стыдно за самого себя. И Софи тут совершенно ни при чем. Откуда она могла знать? И она не отвечает за расизм, которым страдают ее соотечественники. За что наказывать девушку, которая любит меня, араба?
Рафаэль
Я что, сделался параноиком? Моей навязчивой идеей стал расизм? Я отслеживаю его в словах и жестах одноклассников, в объяснениях преподавателей, в замечаниях и отношении прохожих. Стоит мне услышать скрежещущий слог, и я уже уверен, что речь идет о «жидах» и лексика самая непотребная. Стоит кому-то остановить взгляд на арабе, и я уже готов обвинить человека в расизме. Что произошло? Может быть, недавние события обострили во мне чуткость? Или я сегодня почувствовал то, чего не чувствовал вчера? Так бывает с новыми словами, когда поймешь их смысл, они начинают попадаться тебе на каждом шагу, в каждом разговоре.
Но с фактами не поспоришь. От бытового расизма — я ненавижу это выражение! — никуда не денешься. Агрессия против арабов и евреев возрастает. Фашиствующая мелюзга сбивается в банды, тусуется возле лицеев, торчит на углах улиц, бродит по кварталам, желая «наказать чужаков». Представления о том, что хорошо и что плохо, поплыли. Появился некий профессор Фориссон, который решил пересмотреть историю и отрицает существование газовых камер. Только что умер в Испании зловещий Даркье де Пеллепуа, которого там ни разу не потревожили. Ультраправые поднимают голову, нападают на иммигрантов, а полиция их покрывает. Табу исчезают, и вопросы, которые раньше никто бы не решился задать, звучат в полный голос.
Мне стало неспокойно, я ощущаю, что и до меня добираются волны ненависти, что еще немного — и они меня утопят. Меня. Нас. Речь идет о Мунире, обо мне. Нас унижают, а мы бессильны ответить. Мы бунтуем против теней, нас мучает собственное бессилие. И что нам делать? Куда податься? Примкнуть к одной из политических партий и вступить в борьбу? Нет, этим делу не поможешь. Беда в том, что ни правые, ни левые, ни все народонаселение в целом не ощущают, что есть такая проблема, как расизм. Я думаю о Примо Леви, тщедушном итальянском еврее, который трагически разочаровался в успехе дела своей жизни. Что он думал об этих псевдоинтеллектуалах? Что делал? Плакал кровавыми слезами? Принял решение и привел в исполнение угрозу покончить жизнь самоубийством? А Эли Визель? А все безымянные старики с синими номерами на руках? Все, кто не сумел забыть, но не смог описать неописуемое, что они думают? Они видят, что расизм и расисты снова в моде? Что опять возродился антисемитизм? Что арабы стали жертвой той же ненависти? Что мы все опять превратились в мишень?
Мунир
Мы расстались с Софи. После дня рождения отношения у нас разладились. В этот вечер я понял, как трудно нам будет продолжать быть вместе. А она обиделась на меня, что я не пришел. Я сказал ей, что у меня начались страшные рези, что не мог встать с постели, но я не умею врать, и она мне закатила дурацкую сцену. А мне показалось диким, что она всерьез обижается из-за таких пустяков. Наши чувства потускнели. Честно говоря, наверное, они потускнели раньше, иначе мы бы не устроили драмы из такой ерунды. Подготовка к экзаменам на бакалавриат довершила остальное. Некогда стало видеться. Меня это огорчило, но меньше, чем я думал. Я понял, что для меня самое главное — получить диплом. Вот я и сосредоточился. Результаты должны были объявить позже, и Софи уехала с друзьями на юг. Мне не хотелось думать о парнях, которые будут за ней бегать. Не хотелось думать, как она будет их очаровывать. Меня это больше не касалось.
Я ждал результатов с нетерпением, задыхаясь от летней жары.
Жуть, какая стояла жара. Стены квартала словно бы сомкнулись вокруг меня. Улицы стали улицами гетто.
После волнений в Грапиньер, соседнем квартале, напряжение в нашем стало до того ощутимым, что хоть трогай руками. Мусульмане сделались доступной мишенью для расистов. И для полицейских тоже — парней мог зацепить кто угодно. Свобода, равенство и братство! Ерунда! Мы не равные, мы виноватые. Виноватые в том, что мы арабы. Мы виноваты перед вышибалой у дверей дискотеки, виноваты перед полицейскими, виноваты на скамье подсудимых во дворцах правосудия. К кому нам обращаться за защитой? Многие из нас уже ничего не ждут от здешних государственных учреждений. Выживая, они сбиваются в кучу, остаются за пределами общества, учатся защищаться и нападать.
Для Франции иммигранты стали головной болью. Нас позвали сюда для работы, но теперь, в разгар кризиса, очень бы хотели, чтобы мы исчезли.
Даже папа в последнее время стал подумывать, не уехать ли нам обратно. Его предприятие готовило очередную волну увольнений.
— Если не будет работы во Франции, — мрачно говорил он, — вернемся в Марокко.
Мама покорно опускала голову и вздыхала. Потом начинала молиться про себя, чтобы судьба оказалась к нам милостивой.
— Но есть ведь и другие работы, — осторожно говорила она.
— Говорят, что сокращения идут во всех сферах.
— А пособие по безработице? Они выплачивают хорошие деньги, когда не дают работы, — подал голос Тарик. — Так мне сказали друзья.
— Они не могут платить всем подряд. И потом, я не хочу сидеть, как женщина, и ждать, когда мне подадут милостыню, — вскипел папа.
В квартале пособие не вызывало такого возмущения. Франция считалась богатой, щедрой, профсоюзы защищали работников, а сами приезжие трудились до седьмого пота на самых неблагодарных работах. Так что они не видели ничего дурного в том, чтобы немного попользоваться от щедрот французов.
— Знаешь что? Они богатели за наш счет в Алжире. Они использовали наши богатства, не спросив, хотим мы этого или нет! Они позвали нас и сбагрили нам самую грязную работу. Отчего же теперь и нам чем-то не попользоваться? — рассуждал Зубир.
И что? Разве он был неправ?
Многих семей коснулась безработица, горечь и недовольство возрастали.
— Эти уроды выставляют арабов на улицу. Они предпочитают нанимать французов, итальянцев, португальцев. Говорят, мы приехали есть их хлеб. Но они же сами нас к себе позвали! А теперь хотят, чтобы мы вернулись обратно. По их мнению, в кризисе виноваты арабские страны, несправедливо наложившие эмбарго на нефть. А мы-то какое имеем к этим странам отношение? И с чего вообще винить эти страны в кризисе? Скорее в нем виноваты евреи, которые украли землю у палестинцев с благословения Запада!
Все перемешалось. Все заговорили гораздо откровеннее. Напряжение росло. Как разобраться, кто прав, кто неправ, высказывая хлесткие, острые мнения?
Папа теперь редко когда останавливался потолковать со своими приятелями. В большинстве своем те остались без работы, и ему было с ними неловко. Ему казалось, что он находится в привилегированном положении, что отсутствие работы для них оскорбительно. Всякий раз, когда он узнавал, что очередной сосед получил пособие, он вздыхал, пожимал плечами и погружался в невеселые мысли.
О возвращении на родину говорили все. Говорить говорили, но уезжать не уезжали. Ждали. Кризис долго не продлится. Франция богатая страна. Она оправится, и все снова получат работу.
А пока мы сидим и ждем, как нам быть с обидчиками? Теми, кто видит в нас похитителей рабочих мест, воров и преступников? Для кого мы мишень, чтобы разрядиться.
