Глава 2
«…Там видно будет… Там видно будет…» — так и отстукивали свой ритм мужнины последние слова в голове у Вероники после дверного хлопка. Правильно он сказал — там видно будет. Только вот что такое особенное будет видно и где это там, она не смогла бы сейчас точно определить. Как-то сразу образовался в голове полный сумбур, с той самой секунды, когда она, обернувшись от окна, увидела лицо входящего на кухню мужа. И будто закаменело все внутри — то ли от проснувшейся вмиг совестливости, то ли от обыкновенного стыда перед мужем. Все ж таки, как ни крути, а она теперь ему не кто-нибудь, она теперь ему неверная жена… Но особого страха перед ситуацией почему-то не было. Было только легкое, едва заметное дрожание, похожее немного на страх, и все. Нет, конечно же она должна, должна была его остановить! Обязательно должна была, только вот не остановила почему-то. Может, потому, что внизу за углом стояла машина Стаса и он в этот момент внимательно смотрел в окно на ее спину, наверняка ему оттуда видную, и тем самым незримо здесь присутствовал? О господи, да что же это такое она натворила? Или, наоборот, правильно все сделала? Может, оно так и лучше? Или нет? Или и правда — там видно будет? Господи, хоть бы подсказал кто…
— Мам, а почему папа с чемоданом ушел? — вывел ее из состояния ступора Андрюшка. Его ничего не понимающий, растерянный взгляд будто ударил по лицу, еще больше заставил устыдиться в содеянном.
Вероника протянула к нему руки, улыбнулась заискивающе:
— Сынок, папа какое-то время поживет у бабушки с дедушкой…
— А вы что, поссорились, да?
— Нет, Андрюш, не поссорились.
— А тогда почему?
— Ну, почему, почему… Просто он по ним соскучился!
— Как это — соскучился? Я завтра уезжаю, а он соскучился… Ты что?
— Ладно, сынок, не задавай глупых вопросов. Иди лучше вещи свои собери. Игрушки, книжки…
— А тогда я тоже никуда не поеду, вот! Раз папа к бабушке жить ушел, и я никуда не поеду!
Андрюшка задрожал полными губами и приготовился, как настоящий мужчина, изо всех сил сдерживать слезы, то есть боднул воздух крепким выпуклым лбом и весь напрягся, как перед прыжком вверх. И старательно заморгал. Игорева наука — держи, мол, себя до последнего, и борись, и помни, что мужики не плачут…
— Андрюш, ну чего ты… Ну перестань… Как это ты не поедешь? Ты же так хотел! Там же так здорово, там и друзья все с тобой будут — и Костик, и Никитка… А папа к тебе в воскресенье приедет — ты же сам слышал! Что ж это получится, папа приедет — а тебя там нет? — как можно веселее и очень быстро проговорила Вероника, пытаясь помочь сыну в этой неравной борьбе с подступающими слезами. — Ты же у меня взрослый совсем, сам понимать должен…
— Ладно. Поеду, конечно, — сдавленно проговорил Андрюшка и ретировался спешно в свою комнату. Потому что девчоночьи слезы, кажется, собирались вовсю праздновать свою победу. Так что лучше уж и не показывать их, не позориться окончательно…
Вероника двинулась было вслед за сыном, но телефонная трубка в ее руке вдруг ожила. Господи, неужели опять Стас? Нет, она сейчас не готова ни к каким разговорам, она еще в себя не пришла от произошедшего пять минут назад трагического, в общем, события. Она не может, не может сейчас ни с кем и ни о чем говорить…
— Алло… — осторожно произнесла она в трубку и вздохнула облегченно, услышав обрушившийся на нее, как обычно, пулеметной очередью Катькин голос:
— Верка! Представляешь, мне письмо от Костика пришло! Пишет, что у них там через две недели будет день открытых дверей и родителям все покажут-расскажут, и казарму, и столовку, и что едят, и все-все прочее, представляешь? Я обязательно поеду, Верка! Денег взаймы на дорогу дашь?
— Ну, огорошила-затараторила! Вечно несет тебя с бешеной скоростью. Не женщина, а автомат Калашникова…
— Да сама такая!
— Ну уж, не скажи…
— Ладно, может, и не такая! А только если я автомат, то ты тогда настоящий тормоз! Вот! Поняла?
— Поняла…
Только давняя и верная подруга Катька могла называть ее Веркой. Так уж с детства их совместно-коммунального повелось. Выросли они в одной «вороньей слободке», в старой коммунальной квартире на окраине города, в богом забытом Востриковом переулке. Собственно, «вороньей слободкой», по большому счету, их совместное жилище и нельзя было назвать — всего лишь двухкомнатная квартира-распашонка на двух хозяев. Вернее, хозяек. И были этими самыми хозяйками матери Катьки да Вероники, женщины насквозь противоположные и друг другу сильно неприязненные. Только вот дочери, несмотря на взаимное недовольство соседством и друг другом их матерей, были очень дружны, и была их дружба-привязанность не соседской даже, а более, может, сложной, обусловленной одинаковым несчастливым детством в обществе вечно враждующих женщин и отсутствием каких бы то ни было отцов. Вернее, у Вероники отец был. Давно, правда. Исчез, когда она еще под стол пешком только-только научилась ходить. Потом появился, когда ей десять лет исполнилось, потом на свадьбу их с Игорем приходил. И все. А у Катьки вообще отродясь никакого отца не водилось. Зато она Вероникиного очень хорошо помнила, потому как старше была на десять лет и в жизни ее принимала с самого рождения живейшее участие. И подруга, и нянька, и наставница, и дворовая защитница.
Была Катька некрасиво-кривоногая, маленькая и рыжая. И рыжина эта выпучивалась из нее не только несуразным ярко-коричневым цветом торчащих во все стороны жестких вихорков, но и особой какой-то, меткой некрасивостью. Такие же коричневые, как и волосы, плотно осыпавшие все лицо крупные неровные веснушки тоже его не красили и уж никоим образом не придавали ему классической прелести милого солнечно-весеннего обаяния. Катька, однако, из-за своей этой рыжей некрасивости, противу всяческой женской логики, не страдала совсем и выставляла миру свое пятнистое лицо даже с некоторой гордостью. Была она женщиной доброй, веселой и дружелюбной, зеркал в доме не держала, косметикой никогда не пользовалась и с удовольствием носила мальчишечьи тинейджерские прикиды, отчего, встретив невзначай на улице, ее запросто можно было принять за хулиганистого пацана-восьмиклассника. К тому же была она слегка подслеповата, отчего постоянно щурила узкими щелочками и без того маленькие глаза цвета совершенно неопределенного, зависшего между светлой желтизной и нежной зеленью. И если б не коричневая эта, плотно-основательно облепившая лицо рыжина, она смогла бы сойти также и за китаянку-торговку с какого-нибудь неприхотливого вещевого рынка. Но поскольку коричнево-рыжих китаянок как таковых в природе не водится, она была просто рыжей Катькой из Вострикова переулка, бывшей Вероникиной соседкой, подругой детства и юности, таковой, впрочем, и оставшейся на долгие последующие годы. Десятилетняя разница в возрасте нисколько их дружбы не смущала, да и возраст Катьку как-то не брал — в свои законные сорок лет ее маленькая кривоногая фигурка и не подумала даже как-то округлиться или двинуться вширь. Жила она по-прежнему в Востриковом переулке, так же соседствовала с Вероникиной матерью и даже поругивалась с ней иногда, но беззлобно совсем. Так, чтоб традицию соседства сохранить…
Вероника Катьку без ума любила. То есть отвечала ей полной, стопроцентной благодарностью за ту искреннюю дружбу и участие, без которого, наверное, и не выжила бы в коммунальном своем тяжелом детстве. Хотя, если посмотреть со стороны, жизнь Вероникина была намного, намного легче, чем Катькина. И мать ее, интеллигентная, в общем, женщина, в многодневные запои, как Катькина, не уходила, и матюком ни разу в жизни не ругнулась, и голодной Вероника ни разу не сиживала, и одета-обута была не хуже других, а только без Катьки все равно Вероника не обошлась бы никак. Только она ее и жалела, и понимала по-настоящему. И даже советовалась с ней, десятилетней, рожать или не рожать ей ребеночка от случайного пьяного залета на дворовой вечеринке. Вероника тогда долго и с испугом отговаривала ее от такого неверного шага, по-детски мотивируя свои доводы тем, что надо бы прежде замуж выйти, но Катька, конечно же, ее не послушала. В те свои двадцать лет жизнь она успела познать со всяких-разных сторон и ни о каком таком замужестве при своей сомнительной неказистой внешности и не мечтала. Тем более и на жилплощади своей она осталась к тому времени одна — мать, отравившись купленной в магазине приличной на вид водкой, тихо умерла во сне, даже и не поскандалив с дочкой напоследок. Вскорости в их жизни появился еще и Костик, и все повторилось сначала, практически по тому же сценарию. Только подругой, нянькой, дворовой защитницей и даже, по моде новых времен, крестной матерью рыжему пацаненку была уже Вероника, отчего дружба ее с Катькой только укрепилась. Теперь ее крестник с забритой головой пребывал в солдатах-первогодках где-то под Новосибирском, и они вместе с Катькой жили в тревоге от письма до письма…
— Верк, а ты меня на поезд проводишь? А то я слепая, ты же знаешь. Еще не в тот поезд сяду…
— Катьк, ну почему ты очки не носишь? Вот говорю тебе, говорю… Как маленькая, ей-богу!
— Да ну… Не хочу. Пошли они к черту, очки твои! Привыкнешь к ним, потом будешь от них зависеть, как наркоманка какая. Уж лучше так. И вообще, я где-то читала, что слегка подслеповатые женщины намного увереннее себя в жизни чувствуют!
— А это еще почему?
— Ну, они ж себя в зеркалах да витринах плохо видят. Очертания размытыми получаются, и возрастные всякие изменения самой себе в глаза не бросаются… Вот они и думают, что ничего еще выглядят, товарно-молодо. И плечи прямо, и грудь вперед, и подбородок выше — самообманываются себе же во благо, получается!
— И ты, что ли, тоже так себя обманываешь?
— Нет. Я — нет. Мне вся эта мадамская уверенность-самоуверенность по фигу. Я очки не ношу от лени. Возиться с ними неохота. Мешают. Забота лишняя. Ограничение моей свободы. Да и вообще — чего там особо пристально разглядывать-то? Сейчас так много вокруг происходит отвратного, что оно того и не стоит, пожалуй. Глядишь, и не увижу чего лишнего. Не так в голову бросится… А ты, подруга, от ответа давай не увиливай! Я не поняла, ты денег-то мне взаймы дашь или нет? Хочу Костьке всяких вкусностей накупить побольше. Он поесть любит…
— Катьк, а сколько тебе надо? Ты мне скажи заранее, ладно? Вдруг у меня столько не будет?
— Ой, да не смеши! Не будет — у Игоря возьмешь! Я ж потом отдам. Он же знает, я всегда отдаю…
— Кать, а Игорь ушел.
— Куда? — оторопело спросила Катька и замолчала настороженно. Даже трубка в руке у Вероники, казалось, вспотела от этой напряженной настороженности. — Куда ушел, Верка? Ты что такое лепишь? Совсем с ума сошла?
— Куда, куда… К маме с папой, наверное. Ему вроде как больше некуда. Пока некуда…
— Нет, подожди… Ты хочешь сказать…
— Да, Катька, да. Я хочу сказать, что Игорь собрал чемодан и ушел! Причем только что. Я еще в себя прийти не успела.
— А почему? Вы поссорились, что ли? Вы же вроде так тихо-мирно живете, как два пенсионера… Или… Или из-за этого твоего? Как бишь его там, мачо твоего, зовут? Из-за Стасика, да? Настучал кто-то все-таки? А я ведь тебя предупреждала! Ой, горе ты мое…
— Да никто не настучал, Кать. Я сама на себя настучала. Стас мне позвонил, а я думала, Игорь спит…
— О господи, Верка… Ну и дура же ты! Господи, беда-то какая…
— Ну чего ты причитаешь-то так, Катька? — рассердилась вдруг на подругу Вероника. — Будто умер кто на самом деле. Ничего же не произошло! Все живы-здоровы…
— Да уж, ничего не произошло… — продолжала уныло канючить на том конце провода Катька. — Ты хоть соображаешь вообще, что натворила, глупая девчонка? Где ты себе еще такого мужика найдешь? Он же у тебя вообще реликтовый! Не пьет, не курит, не гуляет, ребенка любит… А Стас твой кто? Так, не разбери-поймешь. Пустая красивая головка, вот кто! Одни шмотки да тусовки на уме!
— Да ты-то откуда знаешь? Ты и видела его один раз всего!
— Ну да. Один раз. Так и хватило, чтоб все увидеть. Моя рыжая рожа, знаешь, она как лакмусовая бумажка на мужиков действует!
— Как это?
— А вот так! Твой Стас на меня сразу скривился усмешкой презрительной — вроде как я для него уже заранее ничего не представляю, и не человек вроде. Вот ты — это да. Ты для него человек. И личико беленькое-красивое, и фигурка, и все прочее… А я — никто. Без внешней красивости меня как будто для него нет. Пустой он человек, Верка, ты не верь ему… Вот Игорю и в голову бы не пришло презирать человека за внешние данные. Он у тебя посложнее намного будет, чем этот твой простодырый финтифлюша Стасик!
— Он не простодырый! Зря ты так о нем, ты же не знаешь…
— Ой, да чего там знать! Обыкновенный тупой мужик, даром что весь из себя красавец. Двух слов связать не может. И ты на эту красоту купилась, как дура последняя. Нет, жалко, жалко мне твоего Игоря…
— Ну, что теперь делать! Ушел и ушел. Значит, судьба такая. Один ушел — другой придет.
— У-у-у… — горестно протянула вдруг Катька. — Все ясно с тобой, подруга дорогая. Ты не только на красоту запала, ты еще и влюбилась, значит. Раз про судьбу заговорила, уж точно влюбилась. Причем совершенно по-дурному влюбилась…
— А если даже и так, то что? Права не имею, что ли? Могу я хоть раз в жизни себе позволить? А то все бегу, бегу куда-то… Все спасаюсь и спасаюсь, со льдины на льдину перепрыгиваю… Ты хоть помнишь, как я замуж-то выходила? Лишь бы от мамы удрать, иначе точно б в психушке оказалась! Когда Игорь через месяц знакомства мне предложение сделал, я даже и думать не стала! Ухватилась за него, как за спасение…
— Да помню я, помню, Верка. Мне ль не помнить… А только я всегда думала, что за Игоря ты тогда совершенно правильно ухватилась. Что повезло тебе крупно. Как говорится, шла замуж по расчету, а вышла по любви. А ты вдруг взяла и выдала номер… Вот Александра Васильевна обрадуется. Точно будут именины сердца у мамы твоей.
— Катька, я тебя умоляю! Мама совершенно не в курсе дела, и я тебя прошу…
— Да ладно! Чего я, не понимаю, что ли? С такой потерей крови ты от нее отрывалась, чтоб теперь она в тебя обратно вгрызлась? Да не бывать этому! Не боись, Верка. От меня не отскочит…
Катька вздохнула и замолчала многозначительно. Молчала и Вероника. Как же хорошо все-таки, что Катька ее понимает. Никто не понимает, а вот Катька как раз таки и понимает…
Мать свою Вероника не любила. Она и сама не могла в точности определить для себя — за что. То есть могла, конечно, но, если бы взялась объяснить словами причину этой своей нелюбви, осталась бы наверняка непонятой. Слишком уж причина была нелепой для постороннего уха. Женщина как женщина вроде ее мать, не лучше и не хуже других. Не злая и не добрая, не красавица и не уродина, и привычек всяких вредных вроде тех, какими страдала Катькина мать, тоже за Вероникиной матерью Александрой Васильевной не наблюдалось. Ничего такого особенного в ней вообще не было, кроме, может, одного только — страстного желания держать около себя дочь, как держит около себя кислородную подушку умирающий после третьего инфаркта сердечник. Не хотела в этой жизни Александра Васильевна ничего более так, как хотела свою дочь Веронику, вместе со всем ее существом, белым и гладким румяным личиком, белокурыми природными локонами, мыслями и привычками, надеждами и мечтами… Казалось бы, что в этом такого особенного? Наоборот даже, вроде как высшая материнская любовь в этом стремлении к близости с дочерью так проявляется. В стремлении знать каждый ее шаг, отслеживать оттенки настроения, наблюдать за духовным и физическим развитием, иметь возможность корректировать и подправлять, подправлять и корректировать… Это ж, можно сказать, обыкновенный процесс воспитания. А только было для Вероники в процессе этом нечто до крайней степени отвратное, что заставляло напрягать последние силы организма, чтоб не взорваться нервной, раздражительной дрожью после очередного блиц-опроса о каждой прожитой минуте прошедшего дня. Потому что вовсе не простого рассказа о незначительных девчачьих событиях жаждала Александра Васильевна, да и что такого, скажите, особенного может происходить с послушной и тихой, хорошо воспитанной школьницей? Мама Вероникина жаждала совсем, совсем другого. Она жаждала ежедневного, ежечасного и празднично-экстазного слияния их с дочерью душ, преданного и трепетного проявления дочерней любви. Жаждала Вероникиного «сокровенного». Что это такое и с чем его вообще едят, это самое сокровенное, она толком не знала, да и неважно это было. Главное — чтоб слиться душами. Чтобы иметь к этому сокровенному полный доступ по непререкаемому материнскому праву. Чтоб все как в кино и в книгах. Она видела, она читала, она знала, что так бывает! И так должно быть и у нее, в конце концов! Чтоб дочь, забегая в дом после школы, красиво бросалась ей на шею и шептала, шептала на ушко свое сокровенное, и чтоб робко заглядывала в глаза, и чтоб смущалась… Она хотела именно так, и все тут. Потому что так правильно. Потому что именно так должны вести себя мать и дочь. И Вероника обязана, обязана быть такой! Не имеет она права прятать от матери сокровенное! Раз обязана — отдай! И душой, будь добра, слейся…
На Веронику иногда даже страх жуткий и маетный нападал от постоянно направленного в ее сторону материнского взгляда. О этот взгляд, пронизывающий жгучим любопытством… Он прожигает ее насквозь, убивает и втягивает, втягивает потихоньку в себя, по одной клеточке, по одной косточке, и ничего от нее вскорости совсем не останется. А с годами ей вообще стало казаться, что от навязчивого материнского желания жизни «душа в душу», от этого обжигающего болезненным любопытством взгляда накопившаяся внутри ее нелюбовь вдруг возьмет, не спросясь, да и распрямится звенящей пружиной, и произойдет тогда нечто совсем, совсем фантастически непредсказуемое и ужасное…
Своей нелюбви к матери Вероника стыдилась жутко. А одно время даже уверена была, что психически не совсем нормальна. И ни с кем, кроме Катьки, не могла поделиться своими этими опасениями. И страдала, как умела. Кому ж признаешься, что мать свою не любишь? Мать же как лучше хочет, чтоб именно душа в душу, и никак иначе, чтоб дочери подругой быть… А подруги должны знать друг о дружке всю подноготную, положено так… Чего тут плохого, если мать постоянно хочет видеть ее около себя? И что плохого в том, что она любопытничает до крайности? А может, она просто любит ее вот так, по-своему? Это ведь кому-то даже и нравится, наверное. И не должно у нормального человека по этому поводу возникать никакой такой внутренней нервной трясучки…
К девичьему возрасту созрела в ней уже стойкая привычка к героическому сопротивлению материнскому любопытству. Даже и приспособилась она к нему. Не вела дневников — мама их ловко и быстро находила, как ни прячь. Не заводила подруг — мама их допрашивала умело и с въедливым пристрастием. Не разговаривала по телефону — мама могла с удовольствием подслушать все до последнего слова. Она жила с ней в одной комнате, послушно исполняла все дочерние обязанности, завтракала-обедала-ужинала, делала уроки и представляла себя маленьким и стойким оловянным солдатиком. Терпеливым и гордым. Солдатиком, мечтающим или вырваться однажды на свободу, или сгореть в огне. Лучше бы вырваться, конечно. Вот тогда она начала бы жить. По-настоящему. Набело. Сначала…
А пока надо было не погибнуть, надо было выдержать эту скрытую войну, которую и не заметил бы посторонний какой за их жизнью наблюдатель — живут и живут себе мать с дочерью тихо-мирно, отношения громко не выясняют, улыбаются всем вежливо. На самом же деле война эта отнимала у них все силы, и уходили эти силы совсем, совсем на разные цели. Мать во что бы то ни стало стремилась знать о своей дочери все, вплоть до самых потаенных мыслей, у Вероники же была цель противоположная — не дать ей ничего такого знать. Она даже и думать лишний раз о чем-то боялась. Казалось ей, что мама запросто может залезть к ней в голову и подслушать…
Хотя все это было бы еще ничего, терпимо даже, если б свое представление о потенциальной правильности и красоте их взаимоотношений мама не несла демонстрировать, как говорится, в люди. В школе, где училась Вероника, она слыла самой распрекрасной и популярной родительницей и неизменно возглавляла все годы школьный родительский комитет. Очень, очень она любила хаживать к Веронике в школу, советоваться подолгу с учителями о развитии дочкиных способностей и о своей значительной в этом вопросе материнской роли. А иногда и просто шла встретить ее после окончания занятий и, стоя на школьном крыльце, улыбалась всем приветливо и перекидывалась с учителями по-свойски парой-другой фраз. Обязательным же рефреном к этим вежливо-коротким диалогам звучало, впрочем, всегда одно и то же, многократно и по нескольку раз ею упорно повторяемое: «…А мне вот дочка рассказывала… Вы знаете, она мне всегда все рассказывает. Мы с ней, знаете ли, как две подружки, живем. Просто ни дня друг без друга». Постепенно потребность в демонстрации этой самой «дружбы» приняла для Вероники совсем уж нехорошие формы. Маме вдруг захотелось, чтоб в глазах также и посторонних людей непременно наблюдалось от этой их «дружбы» законное умиление, и она начала вытаскивать послушную свою дочь на всяческие культурные мероприятия. По первому же ее требованию в более или менее людном месте Вероника обреченно просовывала холодную и вялую ладошку под мамин локоток, и наклоняла ей к плечу голову, и даже улыбаться старалась изо всех сил сердечно и преданно, как это делают без труда, в общем, а даже и с удовольствием все любящие своих матерей дочери. И чувствовала себя при этом давно сдохшей в своей клетке канарейкой, от которой злые хозяева упорно требуют веселых песен. А что? Раз ты канарейка — так и пой своей хозяйке! Какое ей, в сущности, дело до того, что канарейка давно уже сдохла…
Ненависти к матери в Вероникиной душе все же не выросло. Процесс этот сам по себе остановился на нелюбви. Стыд Веронике помешал. А может, наоборот, помог. Потому что стыдно, ужасно стыдно не любить свою мать, какой бы странной она ни была. И любила ли ее мама по-настоящему, она тоже не знала. Не задавалась таким вопросом. Просто иногда ей казалось, что любовь из них обеих утекла одинаково. У мамы она полностью трансформировалась в любопытство, а у нее — во внутреннее ему сопротивление…
Слава богу, хоть Катька ее всегда понимала. И выручала, как могла. Зайдет, бывало, к ним в комнату с дурацкой какой-нибудь проблемой и ну давай переключать все внимание Александры Васильевны на себя, пока ее до белого каления не доведет. То так дурочкой прикинется, то этак… Или небылицы какие-нибудь оправдательные про Веронику сочиняет, почему та с уроков школьных посмела задержаться… В общем, Катька подругу свою принимала такой, какая есть. И не осуждала, слава богу. И психически ненормальной не обзывала. И даже успокаивала всегда как умела…
— Верка, да ты потерпи еще немного! Вот смотри — тебе же уже семнадцать, да? А через год ты совершеннолетняя уже будешь! Это же, считай, полная свобода! Школу закончишь — можно в институт поступить…
— Ага, в институт! Она и туда каждый день ходить будет, как в школу. Придет в деканат и будет там рассказывать, какие мы подружки. Засмеют ведь. Нет уж, увольте…
— Ну, можно тебе, например, морду танком сделать и на съемную квартиру уйти. А что? Тоже вариант…
— Кать, ну что ты говоришь… — грустно смеялась ей в ответ Вероника. — Какая съемная квартира? Тоже мне нашла для мамы препятствие…
— А вот еще вариант — можно тебе срочно замуж выскочить. При твоей-то красоте это раз плюнуть…
— Да где, где я тебе такого мужа найду, который мамино страстное любопытство на себе терпеть будет? Он же сразу от такой тещи сбежит! Она ж никому жизни не даст! Будет около него стоять со свечкой и интимно объяснять, что она с дочерью составляет единое целое, как сиамский близнец, и даже на минуту отойти не имеет права… Кто ж от такого не сбежит-то?
— Так вместе и сбежите! По крайней мере, повод для побега будет. И вообще, ты такого себе мужа ищи, который тебя из этого болота сам вытащит, как Царевну-лягушку. И от мамы спасет. Только учти — тебе для этого дела не мальчишка нужен, а серьезный уже мужик, и чтоб с характером был, потому как мальчишка с твоей матерью точно не справится. И чем скорее, тем лучше. Тут, знаешь, надо действовать быстро и напористо, чтоб твоя Александра Васильевна даже испугаться не успела. А промедлишь — она вообще тебя замуж не отпустит. Так что как только исполнится тебе восемнадцать — беги! Беги, Верка, не оглядываясь! Только тихо и на цыпочках! В любой замуж беги, который первый под руку подвернется…
Напророчила, в общем, Веронике Катька скорое замужество. Хотя опыта по части встреч да свиданий с мальчиками у Вероники к ее восемнадцати годам не завязалось совсем никакого, даже самого мало-мальского. Да и откуда ему, этому опыту, и взяться было — мама эту часть ее жизни, как и все другие-прочие, очень жестко отслеживала. Нет, она совсем не была против всяких там девчоночьих встреч-свиданий и даже с удовольствием залезла бы своими любопытными щупальцами внутрь к Веронике, с присущим ей сладострастием выпытывая все-все до мельчайших подробностей, да только Вероника опять же решила ей такого удовольствия не доставлять. Тем более к своим восемнадцати годам детская ее, робкая нелюбовь начала уже переходить в более стойкую и плотную неприязнь, и проводить всю свою жизнь рядом с этой каждодневной неприязнью она вовсе не собиралась. Но и признаваться всенародно в этом своем нелюбовно-недостойном грехе по отношению к хорошей, наверное, так отдающей всю себя без остатка и требующей от нее такой же обратной отдачи женщине тоже не собиралась. Зачем? Катька-то права… Бежать, бежать надо! Тихо и на цыпочках. Она и сама столько времени об этом думала-мечтала… Да и не бегство это получается, а спасение собственной жизни, когда приходится, не глядя, быстро перепрыгивать на другую льдину, чтоб до берега как-то добраться. А на следующей льдине холоднее все равно не будет. А если будет — следующая может мимо проплыть, и на нее перепрыгнуть удастся. Главное — чтоб маме ручкой прощально помахать, а это с любой льдины сделать можно…
Она сразу тогда почувствовала, что Игорь, этот взрослый уже, самостоятельный, практически тридцатилетний мужик крепко в нее влюбился. И предложение он ей сделал практически сразу. Она тут же за это предложение ухватилась обеими руками. Правда, квартиры у него своей еще не было, с мамой-папой жил, но в этом тоже оказались для Вероники свои плюсы. Потому что, если перебраться к свекру и свекрови на постоянное место жительства, маму можно с удовольствием и обломать, позволить себе такую вот маленькую радость, то есть развести руками театрально-безысходно — что ж, мол, теперь поделаешь, мамочка, придется тебе как-то без меня жить…
— Ах, Игорь, как же вы меня огорчили… — сокрушалась горестно мама, поджав губы и сцепив нервно пальцы рук. — Ну как же, как же у вас нет своей квартиры! Мы ведь, знаете ли, с дочерью очень друг к другу привязаны, мы и дня не можем прожить друг без друга… Она — моя жизнь, мой смысл, мой результат, мой свет в окне… Нет-нет, я совершенно не приветствую этого вашего предложения. Вот будет у вас, Игорь, своя квартира, тогда и посмотрим… А Вероника без меня и дня прожить не сможет…
Игорь понимающе кивал и тоже, как Вероника, разводил руками. Ну да, не было у него своей квартиры. Да и потребности жить отдельно от родителей у него до тридцати лет тоже как-то не образовалось. Ну, жили они и жили себе в своей трехкомнатной, друг другом очень довольные, и ни малейшего по этому поводу невроза-раздражения не испытывали. Правда, потребность такая все-таки срочно вышла на первый план с появлением в его жизни юной Вероники. Очень, очень срочно вышла. Потому что, как ни странно, мама его восторгов по поводу будущей супруги совсем не разделила. Да и папа тоже. Своим предвзятым, конечно же, взглядом они разглядели в ней ту еще темную лошадку и выбора сына не одобрили. То ли слишком молода она для их сына была, то ли легкомысленна, Вероника уж и не помнила в точности. И совсем по этому поводу не комплексовала. Подумаешь — свекрови будущей не понравилась! И слава богу, что не понравилась. По крайней мере, претендовать на нее так же мазохистски, со всеми потрохами, как мама, не будет. Не будет, слава богу, выковыривать из нее всеми силами то внутреннее, которое выковыриваться вовсе не желает и прячется где-то в ней, трясясь от страха за свое право на существование.
Но свадьба эта, вопреки сопротивлению Александры Васильевны, все ж таки состоялась. И квартирный вопрос для Вероникиного срочного бегства-замужества сам собой решился неким приятно-неожиданным подарком. Таким неожиданным, что Вероникина мать Александра Васильевна и не знала — то ли плакать ей от радости, то ли смеяться по этому случаю. Так вроде бы все хорошо поначалу на этой дочкиной свадьбе для нее сложилось…
Муж Александру Васильевну оставил, когда Веронике исполнился годик. Надо сказать, с замужеством этим тоже все как-то странно произошло. Потому что в свои тридцать пять она ни о каком таком замужестве и не мечтала, и вдруг повезло — посватался к ней один вдовец. Нахвалил ее ему кто-то — мол, живет бобылкой одна себе женщина, подруг-друзей вовсе никаких не имеет, и рассудительная, и порядок любит… Вот и сошлись они с Вероникиным отцом, и целых два года бок о бок прожили. Казалось Александре Васильевне, что очень даже хорошо прожили. Так, как надо. А только с рождением Вероники не заладился почему-то их брак. Затосковал ее муж, сам на себя не похож стал. И почему, непонятно… Она же так старалась устроить семейную их жизнь по правильному сценарию! Потому как что такое в семье муж, скажите? Муж — это носитель в дом достатка. Муж — это стена, за которой женщина должна заниматься своими святыми обязанностями по воспитанию детей. Посвящать им себя полностью и без остатка, на материальные проблемы никак не отвлекаясь. И вообще, нечего этому мужу даже и близко подходить к ее дочери… Зачем это? Пусть бы лучше о новом жилье для них подумал! Зачем, например, его мамаше большая двухкомнатная квартира, скажите? Ребенку простор нужен, а тут какая-то комната в коммуналке… Да он обязан просто взять и переселить свою маму в эту коммуналку, а им с дочерью обеспечить законный двухкомнатный комфорт… Она и до свекрови даже пыталась донести такие понятные, в общем, свои требования, да только не получилось у нее ничего. Та, конечно, слушала ее длинные да правильные речи о разделении обязанностей в семейной жизни как необходимости построения правильных отношений между супругами и только кивала. Странно так кивала и все посматривала на сына сочувствующе. Так и ушел ее муж обратно к маме жить. Не состоялось у них семейного счастья. Правда, он пытался, конечно, в процесс Вероникиного воспитания-формирования нагло влезть, и даже из суда какие-то глупо-непонятные бумажки ей приходили, но потом отступился. Понял, видно, что дочь у матери даже на расписанное в тех бумажках время отнять нельзя. Еще чего те судьи придумали — два раза в неделю отпускать Веронику к отцу и бабке… Ага, размечтались…
А потом ее бывший муж в экспедицию какую-то северную надолго подался. Деньги на Вероникино воспитание хорошие от него приходили, тут уж претензий к несостоявшемуся супругу она не имела. Не нуждались они ни в чем с дочкой. Она даже смогла после того, как ее декретный отпуск закончился, позволить себе удовольствие уволиться и не ходить больше на эту противную и малооплачиваемую службу, потому как у нее теперь в жизни главным другое было — воспитание ребенка, а не какая-то там скучно-занудная бухгалтерия. В общем, хотел этого или не хотел бывший ее муж, а вышло именно так, как правильно. То есть так, как она и говорила всегда про это разделение супружеских обязанностей. Отец дочкин, выходит, теперь занимался материальной стороной дела, а она полностью себя отдала духовно-воспитательной…
Появился ее незадавшийся супруг со своих денежных северов, когда Веронике уже десять лет исполнилось. Пришел к ним, посидел около Вероники виновато, всплакнул зачем-то, пуская скупые слезы в северную отросшую бороду, и опять исчез надолго. И снова вдруг сюрпризом выплыл на Вероникиной свадьбе. Да еще каким сюрпризом! Взял и выложил перед молодыми в качестве свадебного подарка дарственную на квартиру для дочери. Ту самую квартиру, хорошую, двухкомнатную, в которой мама его жила, пока не померла. У Александры Васильевны аж дух захватило от такой его щедрости… Вот ведь как хорошо все складывалось! Она, пока за тем свадебным столом сидела, уж и прикинуть все успела, как они эту квартиру да ее комнату поменяют на большую трехкомнатную, и будет ее дочка теперь уж навсегда при ней и никуда от нее не денется… И так ей не терпелось своими планами с молодыми поделиться! Так не терпелось!
Да только не тут-то было. Странно, очень уж странно повел себя Вероникин Игорь после свадьбы. Прямо до крайней обиды ее довел. Ну никак не мог понять, что они с дочерью составляют единое и нераздельное целое и что она вовсе ему никак бы не помешала, если б с ними вместе остаток жизни прожила… Зря она все-таки смалодушничала да позволила дочери выйти за этого Игоря замуж. Отвратил-таки он дочь от матери, воспрепятствовал всячески их общению. И Вероника, судя по всему, под это дурное влияние его попала — ничегошеньки теперь она о ее жизни не знает! Вот и выходит, что, кроме крайней обиды на дочь, ей теперь и жить больше нечем… Она даже с матерью Игоря решилась поговорить на эту тему, да только ничего из их беседы толкового не вышло. Ольга Артемовна выслушала, конечно, все ее претензии в адрес Игоря, улыбнулась вежливо и ловко попыталась уйти от разговора. Когда же Александра Васильевна совсем уж основательно наехала на нее своими требованиями «повлиять» на сына, все-таки выложила свою точку зрения на создавшуюся проблему, суть которой сводилась к тому, что «молодые и сами разберутся в своей жизни, и не нужно им никакого постороннего вмешательства…».
— То есть как, простите, постороннего, Ольга Артемовна? Вы что такое себе позволяете? — опешила от такой наглости Александра Васильевна. — Как вы не понимаете, что мы с дочерью не можем существовать друг без друга?
— А вы в этом уверены? Вы не ошибаетесь в своих предположениях? По моим наблюдениям, Вероника очень даже неплохо без вас обходится… — на всякий случай отстраняясь от задохнувшейся яростью Александры Васильевны, вежливо проговорила Ольга Артемовна. — Я, конечно, вас где-то понимаю… А хотите, хороший совет дам? Купите себе собаку…
— Вы бы лучше сына своего побольше воспитывали, чем глупые советы давать! Он же просто хам у вас стопроцентный! Он же практически не позволяет мне с дочерью видеться! Я даже не знаю теперь, что происходит в ее жизни… Не бегать же ей ко мне тайком, в самом деле!
— А что? Захочет, и в самом деле прибежит. Хоть и тайком. Вот вы и ждите, чтоб она сама прибежала. А насиловать их своим присутствием я вам все-таки не советую…
Ольга Артемовна замолчала и больше так и не вступила в этот странный диалог, который вскорости сам по себе перешел в один только монолог Александры Васильевны, гневный и страстный. Сидела себе, помалкивала, подперев щеку рукой, да думала грустные свои мысли о том, что оказалась-таки эта молоденькая, хорошенькая Вероника с проблемами. Как в воду она глядела. С огромными внутренними проблемами оказалась эта девочка, тут и по психологам ходить не надо. Достаточно только эту ее маму сейчас послушать…
А Вероникин отец вскорости после свадьбы дочери умер. Вероника с Игорем на похороны ездили, а Александру Васильевну с собой даже и не позвали. Как будто чужая она им стала. И так во всем получилось — полностью они ее от своей жизни отстранили. Неблагодарной оказалась ее дочь. Она в нее всю себя без остатка вложила, только ее жизнью и жила, и вот тебе пожалуйста — плачевный какой результат… Нет, совсем она ее не бросила, конечно, наезжает регулярно вместе с мужем раз в неделю, но как? Для того только, чтоб денег ей сунуть? Или холодильник загрузить продуктами? Да разве этим душевную потребность в дочери заменишь? Эту болезненную, непреходящую потребность видеть ее рядом, знать о ней все до самых мельчайших и вкусных подробностей… Нет, деньги и продукты она брала, конечно. Сердито называла все это жалкими подачками, но брала. Хотя и понимала, что совсем они не были такими уж и жалкими — Вероникин муж, надо отдать ему должное, в этом плане оказался как раз нежадным…
А Вероника, будто ей назло, еще и с соседкой все отведенное для визита к ней время пытается провести. Конечно, назло! Нет чтоб с матерью посекретничать, сразу к Катьке своей рыжей бежит. Тоже нашла подружку. Она эту Катьку рыжую с детства ненавидит и мать ее, пьянчужку, ненавидела. Обидно. Обидно! У нее, у Вероники, мать родная есть, а она — к рыжей Катьке…
