Назад: Часть первая. Фантастический идиот

Часть вторая. Малышу – три

Я наконец отправился поговорить с этим Стерном. Он поглядел на меня поверх стола, мигом окинув взглядом с головы до ног, взял карандаш и пригласил:

– Присаживайся, сынок.

Я остался стоять, пока он вновь не поднял глаза. Тогда я сказал:

– Ну а влети сюда комар, вы и ему скажете: присаживайся, малыш?

Он положил карандаш и улыбнулся. Улыбка была такая же острая и быстрая, как взгляд.

– Прости, ошибся, – проговорил он. – Но откуда мне было знать, что ты не хочешь, чтобы тебя называли сынком?

Так было уже лучше, но я все еще кипел.

– К вашему сведению, мне уже пятнадцать лет, и мне это не нравится.

Он вновь улыбнулся и сказал:

– О'кей.

Тогда я приблизился и сел.

– Как твое имя?

– Джерард.

– Имя или фамилия?

– И то и другое одновременно. И еще: не надо спрашивать меня, где я живу.

Он положил карандаш.

– Ну, так мы далеко не уедем.

– Это зависит от вас. В чем дело? Я произвожу впечатление враждебно настроенного человека? Пусть так. Я успел набраться всякой дряни, от которой сам не могу избавиться… иначе бы и не пришел к вам. Это может вам помешать?

– Собственно, нет, но…

– Так что еще вас смущает? Оплата? – Я достал тысячедолларовую бумажку и положил ее на стол. – Счета выставлять не придется. Но сами следите за суммой. Израсходуется – скажите, и я принесу еще. Так что мой адрес ни к чему. И кстати, – проговорил я, заметив, что он протянул руку к банкноте. – Пусть пока полежит, мне хотелось бы сперва убедиться в том, что мы с вами договорились.

Он скрестил руки.

– Я так дел не делаю, сы… извини, Джерард.

– Джерри, – поправил я. – Делаете, раз согласились иметь дело со мной.

– Ты несколько усложняешь ситуацию. Откуда ты взял тысячу долларов?

– Выиграл конкурс на лучшую рекламу стирального порошка Судзо. – Я наклонился вперед. – На сей раз это чистая правда.

– Ну хорошо, – кивнул он.

Я был удивлен. И, кажется, он понял это, но ничего не сказал, ожидая продолжения.

– Прежде чем мы начнем… если до того дойдет, – сказал я, – мне нужно кое-что выяснить. Все, что вы услышите, пока работаете надо мной, останется между нами, как у священника или адвоката, не так ли?

– Так, – подтвердил он.

– Что бы вы ни услышали?

– Что бы я ни услышал.

Он говорил, а я не отводил от него глаз. И поверил.

– Можете взять деньги, – проговорил я. – Начнем.

Он не стал этого делать, а сказал:

– Заниматься такими вещами – не конфеты есть. Тебе придется помогать мне, и если ты не сумеешь – мои усилия окажутся бесполезными. Незачем вваливаться к первому же психотерапевту, чей телефон ты нашел в справочнике, и требовать от него слишком многого, просто потому, что ты в состоянии за это заплатить.

Я ответил с усталостью в голосе:

– Я отыскал вас не по телефонной книге и уверен, что именно вы мне и нужны. Я перешерстил с дюжину ваших коллег-психопатов, прежде чем решил обратиться к вам.

– Покорнейше благодарю, – проговорил он с таким видом, будто собрался обсмеять меня. – Значит, перешерстил, говоришь? И каким же способом?

– С помощью глаз и ушей. И вообще, давайте-ка отправим этот вопрос к моему адресу.

Он внимательно посмотрел на меня, впервые взглянув прямо, а не мельком и искоса. А потом взял банкноту.

– И что мне теперь следует делать? – спросил я.

– То есть?

– С чего мы начнем?

– Мы начали в тот момент, когда ты вошел в мой кабинет.

Тут уже мне пришлось рассмеяться:

– Отлично, уложили на лопатки. В моем распоряжении было только начало, и я не знал, куда вы приведете меня от него, чтобы не оказаться там вперед вас.

– Очень интересно, – промолвил Стерн. – Ты всегда просчитываешь все заранее?

– Всегда.

– И как часто оказываешься правым?

– Все время… разве что… надеюсь, мне не нужно рассказывать вам про исключения из правил.

На сей раз он расплылся в ухмылке.

– Понятно. Один из моих пациентов проболтался.

– Один из ваших бывших пациентов. Ваши пациенты молчат.

– Я прошу их об этом, что, кстати, относится и к тебе. Что же ты слышал обо мне?

– Что по словам и поступкам других людей вы знаете, что они собираются сделать или сказать, и иногда позволяете им сделать это, а иногда нет. Как вы научились этому?

Он задумался на минуту.

– Наверное, я просто от рождения наделен способностью подмечать мелкие детали, после чего допустил достаточно много ошибок в общении с достаточным количеством людей и научился не допускать новых.

Я проговорил:

– Если вы ответите на вопрос, мне не придется еще раз приходить сюда.

– Ты и в самом деле не знаешь?

– Хотелось бы знать. Однако этот разговор кажется мне бесцельным.

Он пожал плечами.

– Это зависит от того, куда ты хочешь прийти. – Он снова умолк, наделив меня всей силой своего взгляда. – Какому из кратких описаний психиатрии ты доверяешь в данный момент?

– Не понимаю.

Выдвинув ящик стола, Стерн извлек из него почерневшую трубку. Понюхал ее, повертел в руках, не отводя от меня глаз.

– Тебе известно хоть одно из толкований сущности психиатрии? Ну например: психиатрия имеет дело с луковицей, которую представляет собой личность, и снимает с нее слой за слоем, пока не доберется до крошечного ядрышка – чистого «эго». Или другое: психиатрия как нефтяная скважина – буришь вниз, вбок, снова вниз, пока не попадется богатый пласт. Или третье: психиатрия выхватывает горсточку сексуальных мотиваций, бросает их на детский бильярд твоей жизни и смотрит, как шарики разбегаются по гнездам, ударяясь в разные штырьки. Продолжать?

Усмешка.

– Последнее выглядит, пожалуй, посимпатичнее.

– Едва ли… А вообще-то все они так себе. Дают упрощенное представление о невероятно сложном объекте. Могу заверить тебя лишь в одном: что с тобой неладно, не знает никто, кроме тебя самого. И как лечить, тоже никто не ведает, кроме тебя же, так что, если причина найдется, только ты один сумеешь справиться с ней.

– А зачем тогда нужны вы?

– Чтобы слушать.

– Стало быть, приходится платить такие деньги только за то, чтобы меня выслушали.

– Именно. Но ты сам понимаешь, что слушаю я избирательно.

– В самом деле? – удивился я. – Наверное, действительно понимаю. Ну а вы?

– Нет, но ты никогда этому не поверишь.

Я рассмеялся. И он спросил меня, к чему все это. Я ответил:

– Теперь вы не зовете меня сынком.

– Это тебя-то? – Он медленно покачал головой, не отводя от меня глаз, которые медленно поворачивались в орбитах, следуя движению. – Что же такое ты хочешь знать о себе, требуя моего молчания?

– Хочу выяснить, почему я убил человека, – произнес я непринужденно.

Его это нимало не смутило.

– Ложись сюда.

Я встал.

– На кушетку?

Он кивнул.

Осознанным движением укладываясь на кушетку, я проговорил:

– Чувствую себя прямо как в каком-то поганом мультике.

– Каком же?

– Где парень похож на гроздь винограда, – сказал я, разглядывая светло-серый потолок.

– Как называется?

– Не помню.

– Отлично, – невозмутимым тоном проговорил он. Я внимательно посмотрел на него, уже понимая, что когда такой человек смеется, смеется он в глубине своего существа.

Он продолжил:

– Однажды я напишу книгу и упомяну в ней твой случай. Но твое имя не назову. Что заставило тебя сказать эти слова?

Я не ответил, и он поднялся и сел в кресло позади кушетки, так что я более не видел его за моей спиной.

– Кстати, сынок, можешь прекратить проверять меня, я вполне пригоден для твоих целей.

Я стиснул зубы так, что они заныли. А потом расслабился. Расслабился полностью. Чудесное ощущение.

– Ладно. Простите.

Он ничего не ответил, однако у меня снова возникло ощущение того, что он смеется. Но не надо мной.

А потом он вдруг спросил:

– Сколько же тебе лет?

– Э… пятнадцать.

– Э… пятнадцать, – повторил он. – Что значит «э»?

– Ничего. Мне – пятнадцать.

– Когда я спросил, тебе пришло в голову другое число. Ты подменил его числом пятнадцать.

– Ничего я не подменял! Мне и в самом деле столько!

– Не сомневаюсь, – терпеливо продолжил он. – Так какое это было число?

Я снова вознегодовал.

– Не было другого числа! Чего вы добиваетесь, дробя мои слова на части, пытаясь ухватить то и это и заставить их означать именно то, что вы хотите?

Он молчал.

– Пятнадцать мне, – с негодованием повторил я и добавил: – Но мне не нравится быть только пятнадцатилетним. Ты знаешь это. Я не хочу утверждать, что мне только пятнадцать.

Он все еще ждал, не говоря ни слова, и я признал поражение.

– Число это было восемь.

– Значит, тебе восемь лет. А как тебя зовут?

– Джерри. – Привстав на локте, я повернул голову так, чтобы видеть его. Он разобрал свою трубку и смотрел сквозь черешок на настольную лампу. – Джерри без всяких «э»!

– Прекрасно, – с кротостью отвечал он, заставляя меня устыдиться собственной дурости.

Я откинулся на спину и закрыл глаза. «Восемь, – думал я, – восемь».

– Холодно, – пожаловался я.

Восемь лет, еды нет, куча бед. Ел казенные харчи и всех ненавидел. Не люблю вспоминать это время… Я открыл глаза. Потолок оставался серым. Правильно. Стерн позади меня чистил трубку. Тоже правильно. Я глубоко вздохнул, второй раз и третий, потом закрыл глаза. Восемь. Восемь лет. Восемь бед. Годы-уроды. Голод-холод. Тьфу! Я вертелся на кушетке, пытаясь отогнать холод. Я ел с блюда нена…

Заворчав, я прогнал из головы и восьмерки, и все, что стояло за ними. Осталась одна чернота. Но она не могла оставаться в покое. Изобразив огромную светящуюся восьмерку, я повесил ее посредине. А она легла набок, кольца ее засветились. Словно в движущихся картинках, которые показывают через бинокуляры. Я собирался хорошенько подумать, нравится ли мне вся эта возня.

И вдруг я сразу сломался, и прошлое снова накатило на меня. Бинокль начал приближаться, и я очутился там.

Восемь – бросим, голод – холод. Голодно и холодно, как сучке в грязючке. Грязючка была в канаве, а канава возле железной дороги. Прошлогодний бурьян кололся. Земля побурела, была твердой, как цветочный горшок. Твердая, припорошенная инеем, холодная, как зимнее утро, занимавшееся над горами. По ночам в чужих домах зажигались теплые огоньки. Днями солнце, наверное, гостило тогда у кого-то, так что мне его вовсе не доставалось.

И я умирал в этой канаве, вечером она казалась мне подходящим местом для ночлега, не хуже любого другого, утром же в ней оставалось лишь помереть. Не хуже, чем где бы то ни было. Нисколько не хуже. Восемь лет, во рту приторный вкус бутерброда со свиным жиром, кем-то выброшенного на помойку, и ужас… как бывает, когда крадешь джутовый мешок и вдруг слышишь шаги за спиной.

Шаги-то я и услышал.

Я лежал, свернувшись калачиком, и мгновенно перевернулся на живот… иногда тебя без разговоров бьют прямо под дых. Закрыл голову руками, на большее я уже не был способен.

Спустя некоторое время, не шевелясь, я поглядел вперед. Возле головы вырос внушительных размеров ботинок. Из него торчала лодыжка. Рядом с ним появился второй. Не то чтобы я чего-то боялся. Просто было стыдно так вляпаться. За все проведенные мною на воле месяцы им так и не удалось поймать меня. Даже подобраться поближе, а тут… И со стыда я заплакал.

Ботинок ткнул меня, легонько, не ударяя. Перевернул лицом вверх. Я так закоченел от холода, что перекатился, как чурбачок. Только прикрыл руками лицо и голову и зажмурил глаза. Слезы по какой-то причине высохли. Мне кажется, что плакать стоит только тогда, когда есть надежда на помощь.

Но ничего не произошло, и я вновь приоткрыл глаза. Надо мной возвышался мужчина, в целую милю ростом, на нем были выгоревшие рабочие брюки, старая эйзенхауэровская куртка с пятнами от застарелого пота под мышками. Лицо его было покрыто пухом – как у мальчишки, который еще не брился.

– Вставай.

Я поглядел на ботинок, но нога не готовилась к удару. Я попытался подняться и наверняка упал бы, не подставь он мне руку под спину.

– Вставай, – повторил он, – пошли.

Клянусь, я слышал тогда, как трещат мои кости, но сумел подняться. Вставая, я прихватил с земли гладкий белый голыш. И сказал ему:

– А ну-ка, двигай, или я выбью тебе зубы этим булыжником.

Ладонь его протянулась ко мне так быстро, что я даже не сумел заметить, как его палец выковырял камень из моей руки. Я начал ругаться, а он просто повернулся ко мне спиной и побрел вверх по насыпи к колее. По пути он обернулся и бросил:

– Идешь, что ли?

Он не пытался схватить меня, и я не сопротивлялся. Он не убеждал, и я не спорил. Он не бил меня, и поэтому я не зверел. Я пошел за ним. Он ждал меня. А потом протянул мне руку, но я плюнул в нее. Он поднялся к рельсам и исчез из моего поля зрения. Я сумел взобраться наверх. Кровь начала разогреваться в моих пальцах и ногах, так что они стали казаться исколотыми дикобразом. Когда я поднялся на насыпь, оказалось, что он стоит там и ждет меня.

Путь был совершенно ровным, но едва я устремил глаза вдаль, рельсы накренились, вздыбились и вдруг повисли надо мной, а потом я оказался опять на спине, и перед моими глазами возвышалось холодное небо.

Подойдя поближе, мужчина сел на рельс рядом со мной. Он не стал даже пытаться притронуться ко мне. Я попробовал пару раз вздохнуть и вдруг понял, что со мной все будет в порядке, если я сумею на минутку вздремнуть – всего на одну минутку. Я закрыл глаза. Мужчина жестко и больно ткнул меня пальцем в ребра.

– Не спи, – сказал он.

Я посмотрел на него. И услышал его голос:

– Ты замерз и ослаб от голода. Я хочу взять тебя домой, согреть и накормить. Только путь неблизок. Сам ты его не одолеешь. Я понесу тебя.

– А что ты будешь делать со мной дома?

– Я тебе сказал.

– Хорошо, – ответил я.

Он поднял меня и понес вдоль путей. Если бы он сказал хотя бы одно слово, я остался бы там, возле насыпи, я остался бы там, где лежал, пока не замерз бы насмерть. Впрочем, что ему толку с меня, так или иначе? Я не был годен совершенно ни на что.

Я не стал более размышлять на эту тему, а потом задремал.

Проснулся же, когда он свернул направо с путей. Он шел в лес. Тропы не было, но он прекрасно знал дорогу. Потом я опять проснулся – от скрипа. Он нес меня через замерзший пруд, и льдинки хрустели под ногами. Он не спешил. Я поглядел вниз и заметил, как от ног его разбегались белые трещины, но мне было все равно, и я снова уснул.

Наконец он опустил меня. Мы добрались до жилища. Я оказался в жарко натопленной комнате. Он поставил меня на ноги. Я отскочил от него подальше. Первым делом отыскал взглядом дверь, немедленно бросился к ней и привалился спиною на тот случай, если придется бежать. И лишь потом огляделся.

Комната была большая. Одну стену образовывала неровная скала. Другие оказались бревенчатыми – щели между бревен были старательно заделаны. Свет лился скорее из стены – не от очага, находившегося посреди комнаты. В стене была устроена какая-то ниша, в ней на полочке стоял старый автомобильный аккумулятор, от него тянулись провода к двум электрическим лампочкам. Еще там был стол, какие-то ящики и пара трехногих табуретов. Воздух пах дымом и таким чудесным, рвущим сердце сладостным ароматом еды, что рот наполнился слюной.

– Ну, Малыш, и что же это я притащил? – спросил мужчина.

В комнате было полно детей. На первый взгляд их было всего трое, только почему-то казалось, что их куда больше. Девочка моих лет – восьмилетняя то есть – с пятнышком синей краски на щеке. Перед ней стояли мольберт и палитра, целый пучок разных кистей, но она ими не пользовалась – мазала прямо пальцами. Потом была еще маленькая негритяночка, чуть старше пяти лет, она глядела на меня большими глазами. В деревянной колыбельке на козлах располагался младенец, месяцев трех или четырех от роду. Обычный младенец, который гулил, пускал пузыри, болтал ногами и руками.

Когда мужчина заговорил, девочка отвернулась от мольберта и поглядела на младенца. Тот по-прежнему пускал пузыри.

– Его зовут Джерри, – проговорила она. – Он свихнулся.

– И от чего же? – поинтересовался мужчина. Он тоже глядел на младенца.

– От всего, – отвечала девочка, – и от всех.

– А откуда он?

– Эй, что это такое, – возмутился я, но на меня никто и не думал обращать внимания. Мужчина задавал вопросы младенцу, девочка отвечала. Более дурацкой сцены я еще не видел.

– Он убежал из приюта, – сказала девочка. – Там он был сыт, но никто не радовался ему.

Тогда я открыл дверь, и внутрь хлынул холод.

– Эй, ублюдок, – сказал я хозяину, – так ты из школы?

– Джейни, закрой дверь, – произнес мужчина. Девочка у мольберта не шелохнулась, но дверь за моей спиной хлопнула. Я попытался открыть ее – она даже не шевельнулась. Взвыв, я бросился на дверь.

– Придется поставить тебя в угол, – проговорил мужчина. – Ну-ка, Джейни.

Джейни только поглядела в мою сторону, и один из трехногих табуретов поплыл по воздуху прямо ко мне. Потом завис и перевернулся набок. Подтолкнул меня сиденьем. Я дернулся в сторону – прямо в угол. Стул наступал. Я попытался сбить его вниз, но только ушиб руку. Я нырнул, но он успел опуститься ниже меня. Я взялся за него и попробовал перелезть. Тогда табурет упал, и я вместе с ним. Потом я встал и, дрожа, замер в углу. Стул повернулся как надо и устроился на полу прямо передо мной.

Мужчина проговорил:

– Спасибо, Джейни. – Потом повернулся ко мне. – Пока постой там. Не нужно было шуметь.

И, повернувшись к младенцу, продолжил:

– Он тот, который нам нужен?

Опять ответила девочка:

– Ну да. Он и есть.

– Ну, – сказал мужчина, – отлично! – Потом подошел ко мне. – Джерри, ты можешь жить здесь. Я не из школы. И никогда тебя туда не отдам.

– Да ну…

– Он тебя ненавидит, – продолжила Джейни.

– И что мне теперь нужно с этим делать? – поинтересовался мужчина.

Джейни заглянула в колыбель.

– Покорми его. – И мужчина принялся возиться у очага.

Чернокожая девочка все стояла на том же самом месте, не отводя от меня вытаращенных глаз. Джейни вновь повернулась к своему мольберту, младенец просто лежал, как и прежде, так что я перевел взгляд на крошечную негритяночку.

– Какого черта уставилась, – бухнул я. Она ухмыльнулась и ответила:

– Джерри, хо-хо, – и сразу исчезла. По-настоящему исчезла, честное слово! Ее словно выключили, и только одежонка осталась на полу – все тряпки кучкой свалились на том месте, где она только что стояла.

– Джерри, хи-хи, – услыхал я потом. Поглядел вверх – там она и оказалась, голышом устроившись в маленькой нише под самым потолком, и тут же испарилась, заметив мой взгляд.

– Джерри, хо-хо, – послышалось снова. Теперь она примостилась на ящиках, служивших им комодом.

– Джерри, хи-хи! – она оказалась уже под столом.

– Джерри, хо-хо! – услышал я прямо над ухом. Я завопил и попытался сбежать, но ударился о стул. Мне стало по-настоящему страшно. Я вжался в угол.

Мужчина, сидевший у очага, бросил на нас строгий взгляд.

– Эй, дети, прекратите!

Наступило молчание, и девочка медленно вылезла из нижнего ряда ящиков. Подошла к своей одежонке, натянула ее.

– А как это ты делаешь? – поинтересовался я.

– Хо-хо, – отвечала та.

Джейни пояснила:

– Все просто, на самом деле они близнецы.

– А, – выдавил я. Откуда-то вынырнула другая девочка и стала рядом с первой. Не отличишь. Стоя бок о бок, они глядели на меня. На этот раз я не возражал.

– Это Бони и Бини, – представила художница, – это Малыш, а это, – она показала на мужчину, – Дин. А я Джейни.

Не зная, что и сказать, я только вымолвил:

– Понятно.

Дин попросил:

– Джейни, воды.

Плеснула вода, я не видел откуда.

– Довольно, – поблагодарил он и повесил котелок над огнем. Потом взял надтреснутую фарфоровую тарелку, на ней были куски мяса и клецки с морковкой, обильно политые подливой. – Эй, Джерри, садись.

– На это? – я глянул на стул.

– Конечно.

– Меня не обманешь, – отвечал я, принимая тарелку и отворачиваясь с нею к стене.

– Эй, – сказал он чуть погодя, – полегче. Мы уже поели, и ничего у тебя не собираемся отбирать. Не торопись.

Я припустил еще быстрее и уже почти покончил с клецками, когда меня вывернуло наизнанку. Голова моя почему-то ударилась об угол стула. Чувствовал я себя сквернее некуда.

Дин подошел и поглядел на меня.

– Бедняга, – проговорил он. – Прибери-ка за ним, Джейни.

И прямо на моих глазах лужа исчезла с полу. Но я уже не был способен удивляться. Я почувствовал его руку, которая взъерошила мои волосы.

– Бини, дай ему одеяло. И ну-ка спать. Ему нужно отдохнуть.

Я почувствовал на себе одеяло и уснул, наверное, прежде, чем Дин успел уложить меня.

Не знаю даже, через какое время я очнулся. Спросонья я не понял, где нахожусь, и это меня испугало. Я приподнял голову и увидел тускло рдевшую кучку углей в очаге, а рядом с очагом спавшего Дина. Мольберт Джейни чернел огромным богомолом. Я заметил, как из колыбели вынырнула голова Малыша, правда, не мог понять, смотрит он на меня или нет. Джейни лежала на полу возле двери, близнецы спали на старом столе. Ничего не шевелилось, только покачивалась головенка младенца.

Я встал на ноги и огляделся: комната как комната, с одной только дверью. Я на цыпочках отправился к выходу. Когда пробирался мимо Джейни, она открыла глаза.

– Куда ты? – спросила она.

– Не твое дело, – отвечал я. Потом непринужденно зашагал к двери, одним глазом следя за девчонкой. Она не шевелилась. Дверь со вчерашнего дня оставалась плотно закрытой.

Я вернулся к Джейни. Она спокойно поглядела на меня, не выражая никакого смущения. Тогда я пробормотал:

– Мне за угол надо, понимаешь?

– А, – отвечала она, – что ж ты сразу не сказал.

Я вдруг охнул и ухватился за пузо. Мной овладело совершенно неописуемое чувство. С одной стороны, вроде бы больно, а с другой – не больно. Ничего похожего со мной в жизни еще не случалось. Слышно было, как за дверью что-то плеснуло на снег.

– О'кей, – кивнула Джейни, – теперь ступай спать.

– Но мне надо…

– Что тебе надо?

– Ничего. – Это было правдой. Мне действительно никуда уже не было нужно.

– В следующий раз говори прямо, не стесняйся.

Я промолчал и вернулся на свое одеяло.

– И это все? – спросил Стерн. Я лежал на кушетке, уставившись в серый потолок. Он повторил: – Сколько же тебе лет?

– Пятнадцать, – сонным голосом отвечал я. Он ждал. Под серым потолком проступали стены, ковер, лампы и стол, за которым на стуле сидел он сам. Я сел, на секунду обхватил голову руками и тогда только посмотрел на него. Не отводя от меня глаз, он по-прежнему занимался трубкой.

– Что вы со мной сделали? – спросил я.

– Я уже говорил: ничего. Все делаешь ты сам.

– Вы загипнотизировали меня.

– Нет. – Голос звучал уверенно и правдиво.

– Что же это было? Я… я словно пережил все заново.

– И что-нибудь почувствовал?

– Все почувствовал, – я передернул плечами, – все до последней мелочи. Что это было?

– Когда такое проделаешь, становится легче. Теперь ты можешь сам практиковать это, и с каждым разом боль будет угасать. Вот увидишь.

Я изумился, впервые за последнее время. Потом обдумал слова Стерна и спросил:

– Если я все сделал сам, почему же прежде такого не случалось?

– Нужно, чтобы кто-нибудь слушал.

– Слушал? Значит, я говорил?

– Не закрывал рта.

– Обо всем, что случилось?

– Откуда мне знать. Меня там не было. Это ты все видел.

– А ты поверил мне? И про исчезающих девчонок, и про летающий табурет?

Он пожал плечами:

– Моя работа состоит не в том, чтобы верить или не верить. Главное, что для тебя все это было реальным…

– Еще как!

– Ну в этом-то и заключается самое главное. Значит, с ними ты сейчас и живешь?

Я откусил досаждавший мне ноготь.

– Жил, но недолго, пока Малышу не стало три. – Я посмотрел на него. – Вы напомнили мне Дина.

– Почему?

– Не знаю. Впрочем, нет, вы на него не похожи, – торопливо добавил я и снова лег. – Не знаю, что заставило меня сказать вам это.

Потолок стал серым, свет ламп потускнел, черешок трубки звякнул о его зубы. Я пролежал так долгое время.

– Ничего не происходит, – сообщил я ему.

– А что, по-твоему, должно было произойти?

– Что-то вроде того, что было.

– В тебе есть кое-что еще, и оно просится наружу. Дождись.

В моей голове словно проворачивался барабан револьвера, в котором запечатлены места, предметы и люди, с которыми я был знаком. Я заставил барабан остановиться, и остановился он в пустом месте. Я снова раскрутил его, и снова остановил.

– Опять ничего.

– Малышу три, – повторил он.

– Ах, это, – проговорил я, закрывая глаза.

Ночь за ночью спал я на том одеяле, а многие ночи и не спал. В доме Дина вечно что-то происходило. Иногда я дремал днем. Одновременно все укладывались, как я понял потом, лишь когда кто-то болел, как было тогда, когда Дин принес меня. В комнате всегда было сумрачно. Очаг горел и ночью, и днем. Две старые лампы желтели над головой. Когда они начинали тускнеть, Джейни что-то делала с аккумулятором, и свет разгорался ярче.

Джейни, кажется, делала вообще все необходимое, за что не брался никто другой. Дина частенько не бывало дома. Иногда он брал в помощь близнят, только их отсутствие трудно было определить, они то исчезали, то появлялись – бам, и готово. А Малыш так и оставался в своей колыбели.

Я и сам кое-что делал. Нарубил дров, смастерил полки. Иногда мы с Джейни и близнятами отправлялись купаться. Еще я разговаривал с Дином. Но такого, как остальные, я не умел и поэтому злился, злился все время. Ведь часто я не знал, чем бы заняться. Впрочем, это не мешало нам слидиняться. Так говорила Джейни. Она утверждала, что словечко подсказал ей Малыш: это когда все становятся одним, даже если заняты разными делами. Ну как две руки, две ноги, тело и голова трудятся вместе, хотя голова не умеет ходить, а руки не думают. Дин сказал, что в этом слове перепутались два: «сливаться» и «соединяться».

Малыш все время был в действии. Как радиостанция, двадцать четыре часа в сутки. Хочешь – слушай, хочешь – нет, но сигналы она посылает регулярно. И если я скажу, что он говорил, то ничем не отступлю от истины. Его дрыганье руками и ногами казалось бессмысленным. На самом деле это были сигналы – причем каждое движение выражало не букву, а целую мысль.

Ну, например, если протянуть левую руку, высоко поднять правую и притопнуть левой пяткой, получалось: «Всякий, кто считает скворца вредителем, ничего не знает о том, как мыслит скворец», – или что-нибудь в этом роде. Это Джейни заставила Малыша изобрести такой телеграфный язык. Она говорила, что слышит, как думают близнецы, – именно слышит их мысли, – а они слышат Малыша. Так что она могла сперва спросить у них, они у Малыша, а потом уже передать ей его ответ. Однако они росли и постепенно начали утрачивать эту способность. Поэтому Малыш научился понимать чужую речь и отвечать своим семафором.

Дин не умел понимать его, и я тоже. Близнецам это было абсолютно все равно. Джейни следила за ним все время. Он всегда знал, что ты имеешь в виду, если ты собирался его о чем-то спросить, давал свой ответ Джейни, и она пересказывала его нам. Отчасти, конечно, потому, что полностью его никто не мог понять, даже она сама.

Малыш совсем не рос. Джейни росла и близнята, я тоже, но только не этот младенец. Он просто лежал. Джейни наполняла его живот и раз в два-три дня очищала его. Он не плакал, не производил никакого шума. К нему никто и не подходил.

Каждую нарисованную ею картинку Джейни показывала Малышу, потом чистила доски и принималась за новые. Очищать их от краски ей приходилось, потому что у нее было всего три доски. Оно и к лучшему, страшно подумать, во что превратилась бы комната, если бы Джейни их сохраняла, ведь она рисовала в день по четыре-пять штук. Дин с негритятами замаялись, добывая для нее скипидар. Краски-то она возвращала с картинок обратно в горшочки, но скипидарить каждый раз приходилось заново. Она говорила, что Малыш помнит все картинки до единой, потому-то ей и не нужно хранить их. Она рисовала какие-то машины, шестеренчатые коробки, механические узлы и что-то вроде электрических схем.

Однажды мы с Дином отправились за скипидаром и ветчиной; лесом спустились к железной дороге, потом по путям прошли пару миль до места, откуда были видны городские огни. Потом снова лесом по просекам, на дальнюю улицу.

Дин всегда был один и тот же – шагал впереди и думал, думал.

Мы пришли к скобяному ларьку. Посмотрев на висячий замок, он покачал головой и вернулся ко мне. Потом мы нашли лавчонку, где торговали всякими мелочами. Дин забормотал, и мы остановились у двери. Я заглянул внутрь.

Вдруг там оказалась Бини – голышом, она всегда путешествовала подобным образом. И принялась отпирать дверь изнутри. Мы вошли, и Дин запер за собой замок.

– Отправляйся домой, Бини, – проговорил он, – пока не промерзла.

Та ухмыльнулась мне, проговорила свое «хо-хо» и исчезла.

Мы взяли пару отличных окороков и двухгалонную бутыль скипидара. Я прихватил было ярко-желтую шариковую ручку, но Дин отвесил мне подзатыльник и заставил положить ее на место.

– Бери лишь то, что нужно, – пояснил он. Мы ушли, тогда Бини вновь вернулась туда, заперла дверь изнутри и отправилась восвояси. Дин брал меня с собой, когда ноша бывала ему не под силу.

Так я прожил около трех лет. Это все, что я помню об этом времени. Присутствия Дина в доме не ощущалось вне зависимости от того, находился он в доме или нет, близнецы все время были заняты друг другом. Джейни мне нравилась, но мы с ней редко говорили. Вот Малыш не умолкал – хотя я не знаю, о чем он трещал.

И все мы были заняты делом и слидинялись.

Я резко сел на кушетке.

– Что случилось? – спросил Стерн.

– Мы топчемся на одном месте.

– Ты сказал это, едва мы успели начать. Но все-таки есть разница между этим сеансом и предыдущим?

– О да, но…

– Тогда откуда ты можешь быть уверен в том, что прав на этот раз? – Я ничего не ответил, и он спросил: – Разве последний отрезок тебе не понравился?

Я сердито ответил:

– Не могу сказать, что мне что-то нравилось здесь, или не нравилось. Просто это какая-то бессмыслица… пустые разговоры.

– Так есть какая-то разница между тем, что случилось сейчас и было раньше?

– Чтоб мне лопнуть! Во время первого сеанса я все события ощущал, словно заново их пережил. На этот раз – ничего подобного.

– Ну и почему так произошло?

– Не знаю. Объясните.

– Предположим, – задумчиво проговорил он, – с тобой в прошлом случилось нечто настолько неприятное, что ты боишься даже подобраться к этому эпизоду.

– Неприятное? А замерзать в канаве – это приятно?

– Ну неприятности бывают разные: случается, что штука, которую ты пытаешься вспомнить – ну, которая повинна в твоих бедах, – настолько отвратительна, что сознание не смеет даже приближаться к ней. Наоборот – стремится спрятать ее поглубже. Впрочем, постой, – внезапно проговорил он. – Возможно, слова «отвратительное» и «неприятное» не точны. Бывает и обратное. Причина твоих несчастий может оказаться настолько желанной, что ты и менять ничего не хочешь.

– Я как раз хочу найти ее.

Стерн ждал, словно ему сначала нужно было что-то выяснить самому, а потом спросил:

– В этих двух словах «Малышу три» – есть нечто отталкивающее тебя? Почему?

Я молчал. Он подошел к столу.

– Если бы я это знал.

– Кто это сказал?

– Не знаю… э…

Он ухмыльнулся.

– Опять «э»?

Я ухмыльнулся в ответ.

– Ну я сказал.

– Хорошо. Когда?

Улыбка сбежала с моего лица. Он наклонился вперед и встал.

– В чем дело? – спросил я.

Он ответил:

– Вот уж не думал, что можно настолько свихнуться.

Я промолчал, и он направился к собственному столу.

– Сдается мне, ты уже не хочешь продолжать, так я понимаю?

– Не хочу.

– А если я, предположим, скажу тебе, что ты хочешь прекратить наш разговор именно потому, что вот-вот обнаружишь искомое?

– Тогда почему вы не скажете это напрямую, а потом увидите, как я буду реагировать?

Он покачал головой.

– Ничего не могу тебе сказать. Уходи, если хочешь. Я дам сдачу с твоей тысячи.

– А часто ли люди отказываются идти дальше, когда оказываются на пороге ответа?

– Не так чтобы очень.

– Ну и я не собираюсь отказываться. – С этими словами я лег на кушетку.

Он не рассмеялся, не сказал «хорошо», никак не выразил своего одобрения, просто поднял телефонную трубку и дал указания:

– На сегодня прием окончен. – Потом он направился к своему креслу – туда, откуда мне его не было видно.

И опять тишина. Полная. Комната явно была звукоизолирована.

– Как вы считаете, почему Дин взял меня к себе в дом, хотя я не мог делать ничего из того, что умели другие дети?

– Возможно, ты ошибаешься в этом.

– Ну нет, – проговорил я с полной уверенностью. – Я пытался. Для своего возраста я был сильным ребенком, а кроме того, умел держать рот на замке, но во всем остальном ничем не отличался от обыкновенных детей. И не думаю, что отличаюсь теперь, если не считать тех отличий, которыми меня наградило проживание с Дином и его ребятишками.

– Имеет ли это какое-то отношение к словам: «Малышу – три»?

Я посмотрел на серый потолок.

– Малышу три. Малышу три. Я пришел к большому дому по извилистой дорожке, проходящей под чем-то вроде театрального занавеса. Малышу три. Малышу…

– Сколько тебе лет?

– Тридцать три, – сорвалось с моих губ, и я тут же как ошпаренный вскочил с кушетки и бросился к двери.

Стерн рукой остановил меня.

– Не дури, или ты хочешь, чтобы я потратил впустую полдня?

– Что мне с того? Я плачу за это.

– Хорошо, как знаешь.

– Сколько тебе лет?

Я вернулся и сказал:

– Все это мне совершенно не нравится.

– Хорошо. Уже теплее.

– Но почему я сказал «тридцать три»? Мне же не тридцать три, мне пятнадцать. И еще кое-что…

– Да?

– Это о том, что Малышу три. Это я сказал, правильно. Но если подумать – голос не мой.

– Как и тридцать три не твой возраст?

– Да, – прошептал я.

– Джерри, – дружелюбно проговорил он, – бояться тут нечего.

Я понял, что задыхаюсь. Постарался успокоиться и сказал:

– Не нравится мне то, что мои воспоминания стали говорить чужим голосом.

– Видишь ли, – сказал он, – наша работа – мозгоправов, если так можно выразиться, – на самом деле вовсе не такова, какой ее представляют люди. Когда вместе с тобой я вхожу в мир твоего сознания, то есть когда ты сам углубляешься в него, мы обнаруживаем нечто, не столь уж отличающееся от так называемого реального мира. Сначала кажется по-другому, ведь каждый пациент является к нам с собственным набором фантазий, иррациональных событий и загадочных восприятий. Каждый человек обитает в подобном мире. Когда кто-то из древних сказал: «Правда удивительнее вымысла», он имел в виду именно это.

Куда бы мы ни пошли, чем бы ни занялись, нас окружают символы, предметы настолько знакомые, что мы даже не смотрим на них или же не замечаем, если и смотрим. Если бы кто-то мог в точности поведать тебе, что именно он видел и думал, пройдя десять футов по улице, ты получил бы самую искаженную, путанную, туманную и неполную картину из всех, которые тебе приходилось видеть. Никто и никогда не воспринимает окружающее с полным вниманием до тех пор, пока не попадает в подобный моему кабинет. Тот факт, что он рассматривает прошлые события, абсолютно ничего не значит; существенно другое – то, что он видит теперь яснее потому лишь, что впервые прилагает усилия.

Теперь о твоем «тридцать три». Едва ли можно получить потрясение более сильное, чем обнаружить в себе чужие воспоминания. Своя личность слишком важна, чтобы можно было позволить себе такое отступление от нее. Учти еще, что мышление закодировано, и человек способен расшифровать лишь десятую часть собственных мыслей. И вот вдруг он натыкается внутри себя на участок кода, вызывающий у него отвращение. Разве трудно понять, что ключ к такому коду ты можешь отыскать единственным способом – перестать отворачиваться от него?

– Вы хотите сказать, что я начал вспоминать… чужие мысли?

– Так тебе показалось на какое-то время, – но и это важно. Давай попробуем разобраться.

– Хорошо. – Мне было дурно. Я устал. И вдруг понял, что дурнота и усталость – только попытки уклониться.

– Малышу – три, – проговорил он.

Малышу – сколько угодно. И три, и тридцать три, и между пятью и семью. Кью.

– Кью! – выкрикнул я. Стерн молчал. – Слушайте, не знаю почему, но, кажется, я нашел дорогу, только другую. Ничего не случится, если я попробую иначе?

– Ты сам лечишь себя, – напомнил он. Пришлось рассмеяться. Потом я закрыл глаза.

А там… Лужайки только что помыли и причесали, и цветы прямо дрожали от страха, как бы ветерок не растрепал их лепестки.

Я шел вверх по дороге, тесные ботинки жали. Я не хотел идти в этот дом, но пришлось. Я поднялся по ступеням меж белых колонн и поглядел на дверь. Интересно, что за ней, но она была такая белая и прочная… Над ней, слишком высоко, располагалось окошко навроде веера, и еще два окошка соседили с ней по сторонам. Все три с разноцветными стеклами. Я ткнул дверь ладонью, тут же оставив грязный след.

Ничего не произошло, поэтому мне пришлось постучать снова. Дверь распахнулась. В ней появилась высокая худощавая служанка из цветных.

– Что тебе нужно?

Я сказал, что мне надо повидать мисс Кью.

– Мисс Кью не разговаривает с такими, как ты, – отрезала она. – Поди умойся сперва.

Тогда я начал свирепеть – я уже на лестнице пожалел, что пришел сюда, заставив себя приближаться днем к людям и все такое, однако, собрав все свое терпение, проговорил:

– Мое лицо здесь ни при чем. Где мисс Кью? Ступай-ка разыщи ее.

Она охнула:

– Как ты смеешь так говорить со мной?

Я ответил:

– Вот уж не собирался никаким образом говорить с тобой. Впусти меня.

Я хотел уже прибегнуть к помощи Джейни. Она запросто сдвинула бы эту тетку с места. Но я сам должен был все сделать. И такого приема не ожидал. Она захлопнула дверь, прежде чем я успел даже раз ругнуться.

Поэтому я принялся колотить в дверь ногами. Вот для чего пригодились башмаки. Немного погодя она снова распахнула дверь, да так внезапно, что я чуть не упал на задницу. Размахивая щеткой, она завизжала:

– Убирайся отсюда, подонок, иначе полицию вызову!

А потом толкнула меня так, что я и впрямь упал.

Поднявшись с пола, я кинулся к ней. Она отступила назад, и, когда я оказался поблизости, огрела меня щеткой, но я-то был уже внутри дома. Я как раз отобрал у нее орудие, но совсем рядом кто-то произнес: «Мириам!» – с интонацией взрослой гусыни.

Я замер на месте, а служанка истерически завопила:

– Ох, мисс Алисия, да вы гляньте только! Он убьет вас. Вызывайте полицию. Он…

– Мириам! – прозвучал тот же голос, и служанка умолкла.

Наверху лестницы стояла строгая с виду женщина в расшитом кружевами платье. Она показалась мне старше, чем была на самом деле, возможно, потому, что рот ее был сжат буквально в ниточку. Должно быть, ей было года тридцать три… тридцать три! Смущенные глаза, небольшой нос.

Я спросил:

– Это вы и есть мисс Кью?

– Да, я. А в чем причина вторжения?

– Мне нужно переговорить с вами, мисс Кью.

– Нужно? Так выпрямись и открой рот.

Служанка проговорила:

– Все, вызываю полицию.

Мисс Кью обернулась к ней.

– Успеем, Мириам. Ну, неряха, отвечай, что тебе нужно.

– Мне нужно говорить с вами с глазу на глаз, – проговорил я.

– Не надо, не соглашайтесь, мисс Алисия! – выкрикнула служанка.

– Успокойтесь, Мириам! А ты говори при ней.

– К чертям! – Обе охнули. – Дин не велел мне этого делать.

– Тихо, Мириам. Молодой человек, следует все-таки придерживать язык… – И тут глаза ее округлились. – Кто тебе не велел?..

– Дин.

– Дин. – Стоя наверху лестницы, она опустила взгляд к ее подножию и сказала: – Мириам, пусть будет так. – Слова эти, похоже, произносила совсем другая женщина.

Служанка открыла рот, но мисс Кью нацелила на нее указательный палец. Словно разглядев на конце его револьверную мушку, служанка капитулировала.

– Эй, – окликнул я, – вот твоя щетка.

Я уже намеревался кинуть ее этой тетке, но мисс Кью пошла ко мне и отобрала у меня щетку.

– Иди сюда, – указала она.

Мисс Кью провела меня в какую-то комнату величиной с наш купальный пруд. Кругом было много книг, стояли столы, обитые кожей с золочеными цветочками по углам. Она указала мне на кресло:

– Садись. Нет, подожди минутку. – Она отправилась к камину, извлекла газету из ящика и, развернув, закрыла ею сиденье кресла. – Теперь можешь.

Я уселся на газету. А она пододвинула еще одно кресло, но класть газету на него не стала.

– В чем дело? Где Дин?

– Он умер, – отвечал я.

Она охнула и побледнела. И все глядела на меня, пока глаза ее не увлажнились.

– Вам худо? – спросил я.

– Умер? Дин умер?

– Да. На той неделе была большая вода, она размыла корни старого дуба. Следующей ночью Дин проходил рядом, когда случился сильный порыв ветра. Дерево и свалилось на него.

– Свалилось на него, – прошептала она. – Ах, нет… этого не могло произойти.

– Все так, я не вру. Сегодня утром мы закопали его. Терпеть было уже невозможно, он начинал см…

– Подожди. – Она закрыла лицо руками.

– В чем дело?

– Сейчас со мной все будет в порядке, – негромко поговорила она. Встала, подошла к камину и замерла спиной ко мне. Ожидая, пока она вернется, я скинул с ноги башмак. Однако она возвращаться в кресло не стала. – Так ты и есть его мальчишка?

– Да, он велел, чтобы я пришел к вам.

– О, мое дорогое дитя! – Она бросилась назад, и я уже подумал, что она вот-вот возьмет меня на руки или выкинет еще что-то в том же роде. Однако она остановилась передо мной, чуть наморщив нос. – А… а как тебя зовут?

– Джерри, – отвечал я.

– Ну, Джерри, а как ты посмотришь на то, чтобы жить со мной в этом доме? У тебя здесь будет все… одежда, еда!

– Об этом и была речь. Дин велел, чтобы я шел к вам. Он сказал, что деньги свои вы не знаете куда девать, а еще сказал, что вы в долгу перед ним.

– В долгу? – Она заволновалась.

– Ну, – попробовал я объяснить, – он говорил, что когда-то что-то сделал для вас и что вы обещали расплатиться с ним. Вот и все.

– И что же он говорил тебе об этом? – К тому времени она уже справилась с собой.

– А ни фига.

– Пожалуйста, не говори больше подобных слов. – Она зажмурила глаза. Потом открыла их и кивнула. – Обещала и сделаю. Можешь оставаться у меня. Если хочешь, конечно.

– Я не могу сделать иначе. Дин приказал мне.

– Тебе будет хорошо здесь, – пообещала она, оглядев меня с ног до головы. – Я пригляжу за этим.

– О'кей. Можно звать остальных ребятишек?

– Остальных… Сколько вас?

– Да, речь не обо мне одном, обо всех нас… о нашей шайке.

Она откинулась на спинку кресла, достала дурацкий маленький платочек, промокнула им губы, не отрывая от меня взгляд.

– А теперь расскажи мне о них… об этих детях.

– Ну, там у нас есть еще Джейни, ей одиннадцать, как и мне. Бини и Бони по восемь, они близнецы. Еще Малыш. Ему три.

Я заорал. Но Стерн уже стоял на коленях возле кушетки и держал руками мою голову, мотавшуюся с боку на бок.

– Отлично, мальчик, – проговорил он, – вот и нашел, еще не ясно, что именно, но докопался, это уж точно.

– Докопался, – согласился я. – Дайте попить.

Он плеснул воды из термоса. От холода даже заломило зубы. Я лежал и отдыхал, словно только что взобрался на гору.

– Больше такого мне не вынести.

– Ты хочешь сказать, что на сегодня с тебя хватит?

– А с вас?

– Я, пожалуй, еще потерплю, если только выдержишь ты.

Я подумал.

– Хотелось бы, однако новых хождений вокруг да около я уже не перенесу. Во всяком случае, пока.

– Если ты хочешь еще одну из приблизительных аналогий, – продолжал Стерн, – психиатрия – вроде карты дорог. И достичь одного и того же места можно разными путями.

– Придется помучиться, – вздохнул я. – Это только сперва восьмиполосное шоссе… А потом – по горной тропке. Но ведь я не знаю, где сворачивать?

Он хохотнул. Мне понравился его смех.

– Вон за той грунтовкой.

– Пытался. Только там смыло мост.

– Ты уже знаешь эту дорогу, – сказал он, – начнем сразу от моста.

– Никогда не думал, что так можно. Мне казалось, я должен заново проделать ее, дюйм за дюймом.

– Необязательно. Может, придется, а может, и нет, но мост легче перейти, когда ясна вся остальная дорога. На мосту может и оказаться, и не оказаться ничего ценного, однако ты не сумеешь подойти к нему, если не осмотрел все остальное.

– Тогда пошли. – Я ощутил растущую решимость.

– Хочешь еще совет?

– Нет.

– Просто говори, – сказал он, – не пытайся слишком глубоко погружаться в то прошлое, о котором идет речь… Первый отрезок, когда тебе было восемь, ты по-настоящему прожил, второй, с детьми, – подробно пересказал. Визит, что был в одиннадцать лет, воскресил. Теперь просто говори.

– Хорошо.

Он помедлил и спокойно сказал:

– Так, значит, в библиотеке ты поведал ей об остальных детях.

Я рассказал ей о… а потом она сказала… и что-то случилось, и я завопил. Она утешала меня, а я… я грубил. Однако теперь речь была не об этом. Мы шли дальше.

Библиотека. Кругом кожа. И я стараюсь сделать с мисс Кью то, что говорил Дин.

А сказал он так:

– На верхушке холма около Высот живет женщина по фамилии Кью. Ей придется позаботиться о вас. Вы должны заставить ее сделать это. Слушайтесь ее во всем, только держитесь вместе. А кроме того, живите так, чтобы мисс Кью была счастлива, и она постарается, чтобы вы были счастливы. И смотрите, чтобы никто из вас, ни один, помни, не сбежал от остальных. А теперь делайте то, что я сказал.

Так сказал нам Дин. И каждое его слово было соединено с другими как бы стальным тросом, так что образовывало в общей сложности единое целое. Во всяком случае, я разрушить его не мог.

Мисс Кью спросила:

– А где сейчас твои сестры и малыш?

– Я приведу их.

– Это недалеко?

– Достаточно близко. – Она промолчала, и я поэтому встал. – Скоро вернусь.

– Подожди, – остановила меня она. – Мне… некогда было подумать. Надо устроить все, понимаешь?

Я отвечал:

– И думать вам незачем, и все уже готово. Пока.

По пути к двери меня догнал ее голос, становившийся все громче и громче по мере того, как я уходил:

– Ну, вам, молодой человек, если вы собираетесь жить в этом доме, придется поучиться хорошим манерам… – И еще что-то в этом роде.

Я вышел из дома, прокричав ей в ответ:

– Да, ладно, ладно.

Солнце пригревало, небо было ясным, и в дом Дина я вернулся достаточно скоро. Огонь в очаге погас, от Малыша разило. Джейни, перевернув палитру, сидела на пороге, уткнувшись лицом в ладони. Бини и Бони, примостившись на одном табурете, так тесно прижались друг к другу, словно стоял мороз, а не жара.

Я шлепнул Джейни по руке, чтобы вывести ее из уныния. Она подняла голову, и я увидел, что серые глаза ее – ну или, может быть, чуть зеленоватые – стали цвета воды в немытом стакане из-под молока.

Я спросил:

– Что это здесь произошло?

– Что еще и с кем могло здесь произойти? – захотела узнать она.

– Со всеми вами.

– Просто нам здесь все опостылело, вот и все, – безучастно проговорила Джейни.

– Да ладно вам, – сказал я. – Надо выполнять волю Дина. Пошли.

– Нет.

Я посмотрел на близнецов. Обе повернулись ко мне спиной.

Джейни произнесла:

– Они голодны.

– Ну так дай им чего-нибудь.

Она пожала плечами. Я так и сел. И с какой стати Дину понадобилось попадать под это самое дерево…

– Мы теперь не можем слидиняться, – буркнула Джейни. Тут я все понял.

– Что ж, – сказал я. – Придется мне быть за Дина.

Малыш забрыкал ногами. Джейни глянула на него.

– Ты не способен на это, – перевела она.

– Но я ведь знаю, где брать скипидар и харчи, – настаивал я. – Знаю, где набрать упругого мха и забить им щели, где рубить дрова. Правда, я не умею за многие мили позвать Бони и Бини, чтобы отпереть двери. И не могу сделать, чтобы все слидинялись.

Так прошли томительные часы. Наконец скрипнула колыбель. Я поднял голову, Джейни как раз смотрела в нее.

– Хорошо, – сказала она. – Идем.

– Кто это сказал?

– Малыш.

– Так кто же сейчас всем заправляет? – спросил я, немного озлившись. – Я или Малыш?

– Малыш, – отвечала Джейни.

Я поднялся, чтобы дать ей в зубы, но вдруг остановился. Если Малыш способен заставить их сделать то, что хотел Дин, значит, это будет сделано. А если я начну суетиться и пинать всех наружу, все так и останется на своем месте. Поэтому я промолчал. Джейни встала и вышла вон. Близнецы проводили ее взглядом. Потом Бони исчезла. Подобрав ее одежду, ушла через дверь Бини. Я достал Малыша из колыбельки и взвалил на плечо.

Когда все мы оказались снаружи, стало как-то легче. Вечерело, но было тепло. Близнецы порхали в кронах деревьев, как две белки-летяги, а мы с Джейни топали вперед, как будто шли купаться или по какому другому делу. Малыш начал брыкаться, Джейни посмотрела на него, а потом накормила, и он снова утих.

Когда мы пришли к окраине города, мне хотелось, чтобы все держались поближе друг к другу, однако я боялся сказать лишнее слово. Однако за меня распорядился Малыш. Близнецы вернулись к нам, Джейни отдала им их одежонку, и они потопали ножками, как две зайки. Уж и не знаю, как Малышу удалось этого добиться: ходить пешком они терпеть не могли.

На нас никто не обратил внимания, если не считать одного типа, с которым мы столкнулись на улице уже около дома мисс Кью. Он буквально остолбенел и принялся рассматривать нас, так что Джейни посмотрела на него и нахлобучила его шляпу, наверно, до подбородка, так что ему пришлось потрудиться, чтобы вновь водрузить ее на макушку.

Когда мы добрались до дома, я заметил, что кто-то, знаете ли, уже отмыл добела испачканную мной дверь. Одной рукой я придерживал Малыша за руку, другой придерживал его на своей шее за лодыжку, так что стучать снова пришлось ногой, оставив на белой поверхности новую грязь.

– Сейчас нам откроет женщина по имени Мириам. Если она начнет истерику, скажи, чтобы убиралась к черту.

Дверь открылась, появилась Мириам. Едва успев взглянуть на нас, она отпрянула футов на шесть. Все мы ввалились в дом. Тут Мириам очнулась и завопила:

– Мисс Кью! Мисс Кью!

– Иди ты к черту, – невозмутимо отозвалась Джейни, впервые за все время совместной жизни выполнив мою просьбу.

Мисс Кью спускалась по лестнице. Теперь на ней было новое платье, такое же дурацкое, как и прежнее, и с не меньшим количеством кружев. Она открыла рот, но звуков не последовало. Наконец она выдавила:

– Господи, милостивый и щедрый, сохрани нас!

Став рядышком, близнецы уставились на нее. Стараясь держаться подальше от нас, Мириам отступила к стене и бочком скользнула вдоль нее к двери, пока не получила возможности захлопнуть ее. После чего сказала:

– Мисс Кью, если это и есть те самые дети, которые будут жить здесь, то я увольняюсь.

Джейни прокомментировала:

– Ну и иди к черту.

Тут Бони присела на корточки на коврике. Неразборчиво квакнув, Мириам коршуном рванулась к ней и схватила за руку, намереваясь поднять. Бони немедленно исчезла, оставив после себя немудреную одежонку и непередаваемое выражение на лице Мириам. Бини по сему поводу ухмыльнулась до самых ушей и отчаянно замахала руками. Я посмотрел в ту сторону, куда она показывала, и действительно – голая Бони черной пташкой сидела на самом верху на перилах лестницы.

Мисс Кью оглянулась, увидела ее и осела прямо на ступеньки. Мириам тоже повалилась на пол, словно подстреленная. Бини подобрала одежду Бони, прошла по ступенькам мимо мисс Кью и передала ее сестре. Бони оделась. Мисс Кью как бы перекатилась в сторону и посмотрела вверх. После чего обе сестрицы рука об руку спустились по лестнице и подошли ко мне. После чего стали рядышком и уставились на мисс Кью.

– Что с ней произошло? – спросила меня Джейни.

– Да вот случается такое время от времени.

– Пойдем-ка лучше домой.

– Нет, – возразил я.

Ухватившись за перила, мисс Кью поднялась на ноги и, держась, какое-то время постояла с закрытыми глазами. А потом разом взяла себя в руки, как бы став дюйма на четыре повыше. Подойдя к нам парадным шагом, она курлыкнула:

– Джерард, – как мне кажется, собираясь произнести нечто совсем другое. Однако, проявив должное самообладание, она указала пальцем и спросила: – А это что такое, скажи мне, ради бога? – ткнув при этом пальцем в меня.

Я сперва не понял и огляделся – нет ли чего за моей спиной.

– Где?

– Ну вот это! Это!

– А! – отвечал я. – Это и есть Малыш.

Я спустил его с плеч и вытянул руки вперед, чтобы она могла его получше разглядеть. С каким-то неистовым стоном она метнулась вперед и отобрала у меня младенца. Оглядела, держа на вытянутых руках, назвала бедняжкой и скорей пристроила в подушки, что лежали на длинной скамье под разноцветными стекляшками окон. Нагнувшись к нему, она прижала костяшки пальцев ко рту и снова застонала. А потом повернулась ко мне:

– И давно он такой?

Я поглядел на Джейни, она на меня.

– Сколько я его помню, другим он не был.

Вроде бы кашлянув, она подбежала к Мириам, кулем валявшейся на полу. Пару раз похлопала ей по щекам. Наконец Мириам села и оглядела всех нас, закрыла глаза, поежилась и каким-то образом поднялась на ноги.

– Возьми себя в руки, – прошипела мисс Кью сквозь зубы. – Принеси таз с горячей водой и мыло. Мочалку и полотенце. Живо! – приказала она Мириам, подтолкнув ее. Та пошатнулась, ухватилась за стенку и выбежала из прихожей.

Мисс Кью вернулась к Малышу и повисла над ним, стянув в ниточку рот.

– Да оставьте вы его, – сказал я. – Он-то в порядке. Это мы голодны.

Она метнула на меня оскорбленный взгляд.

– Не смей так говорить со мной!

– Вот что, – проговорил я, – ситуация эта нам нравится не больше, чем вам. Если бы Дин не приказал нам, мы сюда никогда бы не пришли. А вообще мы и без вас неплохо обходились.

Мисс Кью посмотрела на нас по очереди, а потом достала свой смешной маленький платочек и прижала ко рту.

– Вот видишь, – обратился я к Джейни. – Ей все время становится плохо.

– Хо-хо, – поддержала меня Бони. Мисс Кью долго на нее глядела.

– Джерард, – сказала она наконец сдавленным голосом. – Я-то думала, что девочки – твои сестры.

– Ну и?

Она поглядела на меня, как на полного дурака.

– Разве могут крохотные чернушки быть сестрами белому мальчику, Джерард?

– Могут, – ответила Джейни.

Мисс Кью заходила взад и вперед – точнее, заметалась.

– Нам предстоит очень многое сделать, – пробормотала она сама себе.

Вернулась Мириам с большой овальной лоханью, полотенцами и всем прочим припасом. Она опустила лохань на скамью, и мисс Кью локтем попробовала воду. Потом взяла Малыша и окунула в лохань. Тот начал брыкаться.

Я шагнул вперед и сказал:

– Подождите минутку. Подождите. Разве вы не видите, что он недоволен?

Мне ответила Джейни:

– Джерри, заткнись. Малыш говорит, что все в порядке.

– В каком порядке? Она же его утопит!

Взбив мыльную пену, мисс Кью окутала ею Малыша, дважды окунула его, вымыла ему голову, опять окунула и принялась душить огромным полотенцем. Мириам только смотрела на то, как мисс Кью соорудила для него из посудного полотенца какое-то подобие штанишек. И когда она закончила свое дело, Малыша было не узнать. К этому времени мисс Кью вполне совладала с собой. Она напряженно дышала, рот опять стянулся в ниточку.

– Возьмите бедняжку, – велела она Мириам, – и положите…

Но Мириам отодвинулась.

– Извиняюсь, мисс Кью, но я намерена уволиться, и мне нет до него дела.

К мисс Кью вернулась ее гусиная интонация.

– Вы не можете бросить меня в такой ситуации! Эти дети нуждаются в помощи. Разве вы сами этого не понимаете?

Мириам окинула взглядом нас с Джейни. Она дрожала.

– Вы не в себе, мисс Алисия… они же не просто грязные, они ненормальные!

– Они запущенные, Мириам, ими никто не занимался. Если бы нами с тобой никто не занимался, наверное, мы были бы ничуть не лучше. А тебе, Джерард, придется научиться правильно говорить.

– Что?

– Если вы, дети, собираетесь жить здесь, вам придется очень сильно измениться. Вы не сможете оставаться под этой крышей такими, какими были до сих пор. Вы понимаете это?

– Конечно. Дин велел нам слушаться вас, жить так, чтобы вы были счастливы.

– Вы будете делать то, что я скажу?

– Разве не это я только что сказал, как по-вашему?

– Для начала, Джерард, тебе придется научиться говорить со мной подобающим тоном. Ну а теперь, молодой человек, если я прикажу вам подчиняться всем распоряжениям Мириам, вы послушаетесь меня?

– Что будем делать? – спросил я у Джейни.

– Спрошу Малыша. – Джейни глянула на него, тот засучил руками и пустил пузыри. – О'кей, – перевела она.

– Джерард, я задала тебе вопрос, – настаивала мисс Кью.

– Чего зазря кипятиться, – примирительно сказал я. – Нам ведь тоже надо разобраться, не так ли? Да, мы согласны, если вы этого хотите. Может быть, выслушаем и Мириам?

Мисс Кью повернулась к Мириам:

– Что скажете?

Мириам поглядела на мисс Кью, на нас, в раздумье покачала головой. Потом протянула руки Бони и Бини.

Они подошли к ней. Взяли за обе ладони. Улыбаясь, поглядели вверх. Наверняка задумали какую-то проказу: вид у обеих, должен признаться, был весьма лукавый, однако выглядели они, надо полагать, очень мило. Рот Мириам дернулся и, как мне показалось, на секунду принял человеческое выражение.

– Хорошо, мисс Кью, – ответила она.

Тогда мисс Кью подошла к ней, вручила младенца, и служанка последовала наверх. Следом за ней мисс Кью отправила наверх всех остальных.

Так они взялись за нас и целых три года не давали передохнуть…

– Это был сущий ад, – пояснил я Стерну.

– Они должны были сделать свое дело.

– Да, наверно. Но и мы тоже. Словом, мы намеревались в точности исполнить обещание, которое дали Дину. Ничто на земле не было способно воспрепятствовать нам. Мы были обязаны и должны выполнять каждую мелочь, которую требовала от нас мисс Кью. Однако они с Мариам как будто бы этого не понимали. Наверно, они считали, что мы должны проделать весь путь до последнего дюйма. Все, что им надо было сделать, – это заставить нас понять, что им от нас нужно, и мы исполняли это. Ну, к примеру, она запретила мне залезать к Джейни в постель. Мисс Кью устраивала из этого чистый переполох. Судя по ее словам, можно было подумать, что я украл драгоценности короны.

– Но когда звучало что-то вроде: «ведите себя, как юная леди или как маленький джентльмен» – это же просто пустые слова! И таким было каждое второе из тех ее распоряжений. Или скажет, к примеру, «ахах» или «как ты выражаешься!». Я долго-долго не мог понять, какого черта ей нужно. И наконец спросил прямо в лоб. Но вы меня понимаете?

– Понимаю, – отвечал Стерн. – Ну а потом полегче стало?

– Настоящие неприятности приключились только два раза. Однажды с близнецами, а другой раз с Малышом. Но последняя была уж совершенно никуда.

– И что же произошло?

– С близнецами? Ну, когда мы провели у нее около недели или чуть более того, то начали замечать какой-то душок. Джейни и я то есть. Мы начали замечать, что почти не видим Бони и Бини… словно бы дом разделен на две части – одну для мисс Кью и нас с Джейни, а другую для Мириам и близнецов. Наверно, мы заметили бы это еще раньше, если бы не эта сумятица первых дней…новая одежда, требование обязательно спать по ночам и все прочее. Но возникла такая вот штука, всех нас выставляют играть на боковой двор, а потом настает время ленча, и близнецы отправляются есть с Мириам, а мы едим с мисс Кью, тогда Джейни и спросила:

– А почему близнецы не едят с нами?

– Мириам заботится о них, моя дорогая, – отвечает ей мисс Кью.

Джейни посмотрела на нее вот такими глазами.

– Я это знаю. Пусть они едят с нами, и я позабочусь о них.

Рот мисс Кью опять выпрямился в ниточку, и она сказала:

– Джейн, это просто маленькие цветные девчонки. Ешь спокойно.

Однако эти слова ничего не объяснили ни мне, ни Джейни, и я сказал:

– Я хочу, чтобы они ели с нами. Дин велел нам держаться вместе.

– Но вы же и держитесь вместе, – говорит тогда она, то есть мисс Кью. – Все мы живем в одном доме, едим одно и то же. Давайте не будем развивать эту тему дальше.

Я посмотрел на Джейни. Она на меня, после чего сказала:

– Но почему нам нельзя жить и есть вместе, прямо здесь?

Мисс Кью положила вилку и жестко так посмотрела на нас.

– Я все уже объяснила вам, и сказала, что никаких дальнейших обсуждений не будет.

Ну вот еще новости, подумал я, запрокинул голову и завопил: – Бони! Бини!

И они сразу – бинг – оказались в столовой.

Тут и началось. Мисс Кью немедленно приказала им уйти, они уходить не хотели, явилась запыхавшаяся Мириам с их одеждой, стала их ловить, но, конечно же, не поймала, после чего мисс Кью начала кудахтать на всех по-гусиному, и на меня в том числе. Она заявила, что это уж слишком. Следующую неделю ей жилось не просто, но и нам тоже. Так что мисс Кью приказала нам убираться восвояси.

Я пошел за Малышом, забрал его и вышел из дома, Джейни и близнецы присоединились ко мне. Мисс Кью дождалась того момента, когда за нами захлопнулась дверь, после чего бросилась вслед за нами, обогнала и стала передо мной, заставив меня остановиться. Так что остановились и все остальные.

– Так вот как вы исполняете пожелания Дина? – спросила она.

И я сказал ей: так. Она ответила, что, по ее мнению, Дин хотел, чтобы мы оставались у нее. И я сказал:

– Да, но более того он хотел, чтобы мы держались вместе.

Тут она сказала, мол, возвращайтесь, нам надо поговорить. Джейни спросила у Малыша, что он думает по такому поводу. И Малыш сказал ей о’кей, так что все мы вернулись. После чего пришли к компромиссу. Больше мы не обедали в столовой. Сбоку было еще такое крыльцо, что-то вроде веранды с застекленными окнами, откуда одна дверь шла на кухню, а другая в столовую, где все мы и ели, а мисс Кью обедала в одиночестве. Однако из всего этого дурацкого скандала получилась забавная штука.

– А именно? – спросил меня Стерн.

Я усмехнулся.

– Нас развеселила Мириам. Внешне она относилась к нам точно так же, как и всегда, однако вышло, что она стала совать нам между завтраком и обедом всякие печеньки. Знаете ли, мне пришлось потратить не один год на то, чтобы понять причину. Я это серьезно. Судя по тому, что мне удалось узнать о людях, существуют две армии, сражающиеся по поводу расы. Одна борется за то, чтобы расы держались порознь, другая, наоборот, за то, чтобы все были вместе. Только не понимаю, почему обе партии так озабочены этим вопросом. Почему нельзя просто забыть его?

– Они не могут этого сделать. Понимаешь ли, Джерри, людям всегда необходимо видеть в себе что-то высшее. Ты, Дин и ребята были чрезвычайно близки друг с другом. Разве вам иногда не казалось, что вы в чем-то лучше всех остальных людей?

– Лучше? Но в чем мы могли оказаться лучше других?

– Если не лучше, то, должно быть, не такими, как все.

– Что ж, наверно, действительно так, однако мы не думали об этом. Мы были непохожими, это да, но чтобы лучшими… точно нет.

– Вы – случай особый, – проговорил Стерн. – Но теперь продолжай, расскажи мне о другой вашей беде, о том, что у вас вышло с Малышом.

– Значит, так. Ну это случилось через пару месяцев после того, как мы перебрались к мисс Кью. Все уже вроде бы начинало улаживаться. Мы уже усвоили все эти «да, мэм, нет, мэм», и она начала донимать нас учением – каждый день по утрам, пять дней в неделю. Джейни давно уже перестала заботиться о Малыше, а близнята шастали где хотели. Вот была забава! Они то и дело перепрыгивали с места на место, прямо перед глазами мисс Кью, а она словно бы не замечала этого. Только все время расстраивалась, что они то и дело оказывались голышом. Потом они прекратили это, и ей оставалось только радоваться. Было чему: она ведь давно никого не видела – целые годы. Даже счетчики вывела наружу, чтобы никто не входил в дом. А с нами начала оживать. Подумать только, скинула свои старомодные тряпки и сделалась похожей на женщину. Иногда даже ела с нами.

И вот однажды я проснулся со странным чувством. Словно бы у меня что-то украли, пока я спал. Через окошко я перелез по карнизу в комнату Джейни, чего мне делать не разрешалось, и разбудил ее. До сих пор помню ее глаза. Сперва такие щелочки со сна, а потом хлоп – и глазища. Она сразу поняла, в чем дело.

– Нет Малыша!

Тут нам стало не до того – спят в доме или нет. Из ее комнаты мы бросились в дальний конец коридора, где в крошечном закутке обитал Малыш. Не поверишь! Хорошенькая колыбель, белый шкаф с выдвижными ящиками, погремушки и всякая чепуха – все исчезло. Вместо них водворился письменный стол. Ну как если бы Малыша не было там вообще.

Мы не перемолвились и словом. Просто развернулись – и в спальню мисс Кью. Я был там только раз, а Джейни немногим чаще. Но можно нам входить, нельзя ли – теперь было безразлично. Мисс Кью еще лежала в постели. Волосы ее были заплетены в косу. Она проснулась, едва мы открыли дверь, и принялась отодвигаться от нас, пока вплотную не уткнулась в спинку кровати. И тогда холодно так поглядела на нас.

– Что это все значит? – пожелала она узнать.

– Где Малыш?! – завопил я.

– Джерард, – говорит она тогда, – кричать нет необходимости.

Даже Джейни, всегда такая спокойная, сказала совершенно уж грозным тоном: «Отвечайте нам, где он, мисс Кью». От такого тона я и сам бы в штаны напустил.

И тут вдруг мисс Кью забывает про всякую каменную невозмутимость и протягивает нам руки.

– Дети, – говорит она, – я прошу прощения. В самом деле, прошу. Но, по-моему, я сделала так, как надо. Я отослала Малыша жить с подобными себе. Здесь мы не можем сделать так, чтобы ему было хорошо. Вы же понимаете это.

Джейни ответила:

– Он никогда не говорил нам, что ему плохо.

Мисс Кью выдавила короткий смешок.

– Если бы только он, бедняжка, умел говорить.

– Лучше верните-ка его назад, – сказал я, – вы не понимаете, что делаете. Я же предупреждал, что нас нельзя разлучать.

Она уже начала раздражаться, но еще сдерживалась.

– Милые мои, я попробую объяснить вам. И ты, и Джейни, и близнецы – нормальные дети. Вы вырастете, станете взрослыми. Только бедный Малыш – иной. Он не будет расти, не сможет ходить и играть, как прочие дети.

– Это неважно, – отвечала Джейни, – вы не имели права отсылать его.

Я с ней согласился:

– Ага, лучше верните его назад, да побыстрее.

Тут уж взбрыкнула она.

– Среди всего, чему я вас учила, есть и такое – не командовать старшими. А теперь бегите, одевайтесь к завтраку – и забудем об этом.

Тут я сказал ей самым благородным образом:

– Вы собираетесь распорядиться, чтобы его немедленно вернули сюда. И отдать это распоряжение вы собираетесь без отлагательства. Иначе…

После этого она выскочила из кровати и выставила нас из комнаты.

Я ненадолго умолк, и Стерн спросил:

– И что было дальше?

– Ну, – ответил я с коротким смешком, – она привезла его обратно. Если хорошенько подумать, забавная ситуация. Три месяца она нами командовала, распоряжалась, так сказать, как петух в курятнике, и тут вдруг мы устанавливаем свои правила. Мы делали что могли, чтобы соответствовать ее представлениям о том, как надо жить, но тут, видит бог, она зашла чересчур далеко. Свое она получила с того мгновения, как захлопнула за нами дверь своей спальни. У нее был под кроватью большой фарфоровый горшок, так вот, он вдруг взлетел в воздух и врезался прямо в зеркало на ее туалетном столике. А потом выдвинулся ящик из ее комода, оттуда вылетела перчатка и шлепнула ее по лицу.

Она попыталась спастись в кровати, но едва забралась туда, как на постель обрушился целый пласт штукатурки. Потом в ее маленькой ванной комнате сорвало кран, и как только раковина переполнилась, все ее вещи попадали со своих крючков. Тут она решила выскочить в коридор, но дверь заклинило, а когда она изо всех сил потянула за ручку, дверь перестала сопротивляться, и она упала на пол. Тут мы вошли и укоризненно посмотрели на нее. Она рыдала. До этого мгновения я даже не представлял себе, что она на это способна.

– Так вы вернете назад Малыша?

Она все лежала и рыдала. А потом посмотрела на нас, такая жалкая. Мы помогли ей подняться и сесть в кресло. Она посмотрела сперва на нас, потом на зеркало, потом на изуродованный потолок и только потом прошептала:

– Что случилось, что случилось?

– Вы увезли отсюда Малыша, вот что, – проговорил я.

Тут она подскочила с места и объявила низким таким, полным настоящего испуга, но сильным голосом:

– Что-то упало на дом. Наверное, самолет. Или же случилось землетрясение. О Малыше мы поговорим после завтрака.

Я сказал:

– Еще порцию, Джейни.

Тут ей на голову и грудь плеснуло водой, отчего ночная рубашка облепила все ее тело, что, кажется, расстроило ее больше всего. Косы сами собой поползли вверх, заставив ее в конце концов вытянуться в струнку. Она собралась завопить, но пудра, брызнувшая из баночки на туалетном столике, залепила ей рот. Она принялась выковыривать ее.

– Что вы со мной делаете? Что вы со мной делаете? – залилась она наконец слезами.

Тут Джейни так посмотрела на нее, заложила руки за спину и с таким достоинством ответила:

– Ничего. Мы не делали ничего.

А я добавил:

– Пока не начинали. Так будет Малыш дома или нет?

Тут она как закричит:

– Прекратите! Прекратите немедленно! Прекратите говорить об этом монголоидном идиоте! От него нет никакой радости! Даже ему самому.

Тогда я сказал Джейни:

– Тащи крыс.

Немедленно за плинтусом что-то прошуршало. Мисс Кью прикрыла лицо обеими ладонями и осела в кресле.

– Только не крысы, – проговорила она. – В этом доме никогда не было крыс.

Тут послышался красноречивый писк, и она разлетелась на части. Случалось ли вам видеть человека в подобном состоянии?

– Да, – коротко ответил Стерн.

– Я был тогда совсем вне себя. Полностью. Совершенно, – продолжил я, – но даже для меня этого было чересчур много. Все-таки она не имела права отсылать Малыша из дома. Потребовалась пара часов на то, чтобы она привела себя в состояние, пригодное для того, чтобы позвонить по телефону, однако Малыша мы получили назад перед самым ленчем.

Я усмехнулся.

– Что здесь смешного?

– О, что мисс Кью так никогда и не сумела в точности вспомнить, что с ней произошло. Недели через три она при мне разговаривала с Мириам об этом событии. По ее мнению, дом вдруг осел. Она сказала, что самым удачным образом отправила перед этим Малыша на медицинское обследование – а то беднягу могло бы и пристукнуть чем-нибудь. Она самым неподдельным образом была уверена в этом.

– Вполне возможно. Такое нередко случается. Мы никогда не верим в то, во что не хотим верить.

– Ну а насколько вы верите мне? – вдруг спросил я.

– Я уже говорил тебе – это неважно. Моя работа состоит не в том, чтобы верить или не верить.

– Вы и меня не спросили, насколько я сам всему этому верю.

– Мне это не нужно. Ты сам должен назначить себе меру.

– А вы хороший психотерапевт?

– Думаю, да, – сказал он. – Так кого же ты там убил?

Вопросом этим он застиг меня абсолютно врасплох, и я выпалил:

– Мисс Кью. – А потом начал браниться и ругаться. – Я не собирался рассказывать вам об этом.

– Не беспокойся, – ответил он. – А почему ты это сделал?

– Вот за этим я и пришел к вам, чтобы узнать.

– Значит, ты и в самом деле ненавидел ее.

Я залился слезами. В пятнадцать-то лет!

Он дал мне выплакаться. Сначала были хлюпанья и всхлипывания, потом прорезались рыдания и стоны, от которых болело горло. Хлынули сопли, я даже не подозревал, сколько их может быть. А за ними полились слова.

– А вы знаете, откуда я? Первое мое воспоминание – удар по рту. Вот она, перед глазами, – приближающаяся ладонь. Огромная… больше моей головы. Чтоб не орал, значит. И с тех пор я боюсь кричать. А тогда вопил, потому что проголодался. Или холодно стало. А может, и то и другое сразу. После помню огромную спальню и еще: кто больше украл, тому больше досталось. Плохо будешь себя вести – побьют, хорошо – получишь конфетку. Самая большая награда – это когда тебя оставляют в покое. Попробуй-ка так жить. Попробуй жить, когда самое дорогое, самое желанное в этом проклятом мире – чтобы тебя только оставили в покое!

И после всего – чудо с Дином и его ребятишками. Удивительное это дело – чувствовать себя дома. Я и не знал такого. Две тусклые лампы, угольки очага, но как они освещают мир! И в них – твоя жизнь.

И вдруг все переменилось: чистая одежда, еда – вареная и жареная. Каждый день пять часов школы, всякие Колумбы да короли Артуры и учебник по гражданскому законодательству двадцать пятого года с разъяснениями по части септика. А сверху над всем – квадратная ледяная плита, и ты видишь, как она тает, как округляются углы, и понимаешь, что это из-за вас, мисс Кью… Черт, она слишком хорошо владела собой, чтобы сюсюкать над нами. Однако чувство это было рядом. Дин заботился о нас просто потому, что он жил так и не мог иначе. Мисс Кью тоже заботилась, но не потому, что не могла по-другому. Просто она решила это сделать.

У нее были странные представления о «правильном» и «неправильном», и она добросовестно пользовалась ими для нашего воспитания. Когда чего-нибудь не понимала, то считала, что в этом ее вина… но сколько же всего она не понимала и не в силах была понять. Однако считала: выходит хорошо – наш успех, плохо – ее ошибка. Ну а на последний год… О боже.

– Что?

– Значит, я убил ее, слушайте, – начал я, понимая, что придется говорить побыстрее. Не то чтобы нужно было торопиться, просто хотелось поскорее отделаться. – Я расскажу все, что мне об этом известно. Это было за день до того, как я убил ее. Я проснулся утром, накрахмаленные простыни похрустывали подо мной, солнце пробивалось сквозь белые занавески и яркие красно-синие шторы. Рядом стоял шкаф с моей одеждой, моей, понимаете ли, а ведь прежде у меня никогда не было ничего своего… Внизу Мириам, гремя посудой, готовила завтрак. И близнецы смеялись. Смеялись с ней, понимаешь, а не друг с другом, как прежде.

В соседней комнате, слышалось, уже расхаживала Джейни и что-то распевала… И я уже знал, что когда мы увидимся, лицо ее будет сиять изнутри и снаружи. Я встаю. Из крана льется вода, горячая, настоящая, зубная паста щиплет язык. Одежда как раз по мне. Я спускаюсь. Все уже собрались, и я рад их видеть, а они меня, и только мы рассаживаемся вокруг стола, спускается мисс Кью, и все радостно приветствуют ее.

Так и продолжается утро. Потом начинается школа, здесь же, в большой гостиной. Близнецы, высунув языки, вырисовывают буквы, вместо того чтобы писать их. И Джейни, когда наступает для этого час, рисует картину, настоящую: корову под деревом, а рядом желтый забор, уходящий неведомо куда. Я плутаю меж двух частей квадратного уравнения, мисс Кью наклоняется, чтобы помочь, и я чувствую запах духов, которыми пахнет ее одежда, поднимаю голову, чтобы принюхаться, а вдалеке на кухне стучат кастрюли.

Так же проходит день, школа, занятия, а потом – со смехом во двор. Близнецы ловят друг друга и удирают при этом на двух ногах. Джейни дорисовывает листья, чтобы мисс Кью сказала, что все именно так, как должно быть. Малыш удостоился большого манежа, но и там не думает ползать, просто следит за всеми, пускает пузыри, время от времени его набивают пищей и чистят, так что он сверкает, как чайник.

Ну а потом вечер, ужин, а после мисс Кью читает нам на разные голоса, как того требует повествование… только иногда начинает читать быстрее, если что-то смутит ее…

Теперь ты понимаешь, что мне оставалось только убить ее. Вот и все.

– Но почему же – ты так и не объяснил этого, – проговорил Стерн.

– Ты что – дурак? – завопил я.

Стерн промолчал. Я повернулся на живот и поглядел на него, подпирая подбородок руками. Трудно было понять, что он чувствует, но мне показалось, что он озадачен.

– Я же объяснил причину.

– Не понял.

И я вдруг понимаю, что слишком многого хочу от него, и медленно произношу:

– Все мы просыпались в одно и то же время. И все время выполняли чужие желания. Целыми днями мы жили не так, как хотели, думали чужие мысли, говорили чужими словами. Джейни рисовала чужие картинки. А Малыш молчал. И мы были счастливы. Ну понял теперь?

– Нет еще.

– О боже! – Я подумал немного. – Мы не слидинялись.

– Слидинялись? Ах да. Но после смерти Дина этого ведь не было.

– Но из-за другого. Словно в машине кончился бензин, но сама машина была цела. Просто ждала. А когда нами занялась мисс Кью, машину разобрали на части. Понял?

Теперь уже ему пришлось задуматься. Наконец он сказал:

– Иногда рассудок заставляет нас делать разные забавные вещи. Причем некоторые полностью безумны, смешны, ложны. Но краеугольный камень всей нашей работы таков: все, что делает человек, подчиняется строгой и непреклонной логике. Зачерпни поглубже – и найдешь в нашей науке причины и следствия, как и во всякой другой. Заметь, я говорю о «логике» – не об «истине», не о «справедливости», не о «правоте» или чем-то еще в том же роде. Логика и правда чрезвычайно различны между собой, однако зачастую они кажутся одним и тем же для ума, следующего собственной логике.

И когда разум бывает обращен внутрь себя, когда он противоречит требованиям поверхностной мысли, человек ощущает смятение. Я вижу, что ты имеешь в виду: для того, чтобы сохранить или возобновить ту особую связь, что объединяла вас, тебе необходимо было устранить мисс Кью. Но логики не улавливаю. Не понимаю, почему осуществление этого «слидинения» стоило гибели обретенного вами покоя, раз ты сам признаешь, что вел приятную жизнь.

С отчаянием в голосе я проговорил:

– Может, и не стоило.

Стерн наклонился вперед и указал на меня черешком трубки.

– Нет, стоило, раз ты это сделал. Потом, конечно, дело приобрело другой оборот. Но в тот миг тобою руководило именно это побуждение: устранить мисс Кью, чтобы возобновить вашу особую близость. Но вот причин этого импульса я не понимаю, да и ты тоже.

– А как мы можем докопаться до этого?

– Это как раз и есть та самая «неприятная вещь», но если ты хочешь…

Я лег.

– Готов.

– Хорошо. Теперь скажи мне, что же произошло перед тем, как ты убил ее?

Я начал восстанавливать в памяти тот день, пытаясь припомнить вкус пищи, звук голосов. Одно и то же ощущение уходило и приходило вновь – крахмальная жесткость простыни. Я постарался прогнать его – ведь так было с утра, но оно вернулось, и я понял, что оно было уже под конец.

Я сказал:

– Я ведь говорил вам – мы занимались чужим делом вместо своего собственного, а Малыш молчал, и все были счастливы, поэтому я и убил мисс Кью. Я долго добирался до этой мысли, долго думал, прежде чем приступить к делу. Помнится, я тогда лежал в постели и думал – целых четыре часа. А потом встал. Было темно и тихо. Я вышел в коридор, вошел в комнату мисс Кью и убил ее.

– Как?

– В том-то и дело! – заорал я изо всех сил. А потом успокоился. – Там было ужасно темно… до сих пор не знаю, как я это сделал. И не хочу знать. Она ведь любила нас. Я уверен. Но мне пришлось убить ее.

– Хорошо, хорошо, – отозвался Стерн. – И нечего теперь поднимать такой шум. Ты ведь…

– Что?

– Ты ведь довольно силен для своего возраста, Джерард.

– Есть такое дело.

– Итак, – проговорил он.

– Я до сих пор не могу понять той логики, о которой вы говорите. – И я произнес, сопровождая каждое слово ударом кулака по кушетке: – Почему – мне – пришлось – идти – к – ней – и – делать – это?

– Прекрати, – распорядился он. – Тебе самому больно.

– По справедливости, – ответил я.

– Вот как? – проговорил Стерн.

Я поднялся, подошел к столу и налил себе воды.

– Что мне теперь делать?

– Скажи, а что ты делал после того, как убил ее… пока не пришел ко мне?

– Не так уж много – все случилось только вчера. Я взял ее чековую книжку. И, словно в столбняке, вернулся к себе в комнату. Потом оделся, но не стал обуваться. Ботинки я держал в руках. А потом бродил, пытаясь все обдумать, и направился в банк к открытию. Снял одиннадцать сотен. Решил посоветоваться с психиатром и целый день выбирал, к кому обратиться. Вот и все.

– А деньги по чеку получил без проблем?

– Я всегда могу заставить человека сделать именно то, что мне нужно.

Он что-то удивленно буркнул.

– Я знаю, о чем ты подумал. Но мисс Кью я заставить не сумел.

– Так, – согласился он.

– Если бы я это сделал, – проговорил я, – она перестала бы быть собой, перестала бы быть мисс Кью. Ну а банкир… я только велел ему быть банкиром. – Я поглядел на него и вдруг понял, зачем он все время возился с трубкой, – чтобы опущенные веки скрыли его глаза, и я не мог бы увидеть их.

– Ты убил ее, – проговорил он, и я понял, что он меняет тему, – и погубил нечто важное для себя. Дорогое, но все-таки менее ценное, чем возможность восстановить то, что ты испытывал в компании этих детей. Но до конца ты еще не выстроил свою систему ценностей. – Он поднял глаза: – Правильно я тебя понял?

– Более или менее.

– А ты знаешь истинную причину, которая заставляет людей убивать? – Я молчал, поэтому он сам и ответил: – Чтобы выжить. Чтобы спасти себя или нечто, отождествляемое с собой. Но в твоем случае закон не срабатывает – с точки зрения выживания мисс Кью была для тебя и всей группы куда ценнее, чем то, другое.

– Тогда выходит, что у меня просто не было причин убивать ее.

– Были, раз ты убил. Просто мы еще не добрались до них. То есть причину мы знаем, только непонятно, почему она оказалась настолько важной, решающей. Ответ таится в тебе.

– Где же? – Он встал и начал расхаживать по комнате. – Имеем вполне последовательное жизнеописание. Фантазии в нем, конечно, перемешаны с фактами, о некоторых областях нет подробной информации, однако мы располагаем концом, началом и серединой. Не могу сказать с полной определенностью – однако, скорее всего, ответ может оказаться на мостике, который ты недавно не захотел переходить. Не забыл?

Я вспомнил и возразил:

– Почему там? Разве нельзя попробовать что-нибудь еще?

Он невозмутимо заметил:

– Потому что ты сам и признался.

– Не стоит придавать такое значение пустякам, – отвечал я. Этот тип время от времени начинал раздражать меня. – Это смущает меня. Не знаю сам почему.

– Там что-то скрыто, и ты боишься, что это выйдет наружу, и оно сопротивляется. То, что стремится остаться скрытым, скорее всего, именно то, что нам и нужно. Причина твоего беспокойства сокрыта, так ведь?

– Ну да, – пробормотал я, вновь ощущая ту дурноту и слабость и заново отгоняя их. После чего понял, что больше не потерплю никаких препятствий.

– Словом, продолжим. – И я лег.

Он позволил мне хорошенько изучить потолок, а потом произнес:

– Ты в библиотеке. Ты только что встретился с мисс Кью. Она расспрашивает тебя, а ты рассказываешь о детях. – Я лежал очень тихо. Однако ничего не происходило. Впрочем, нет. В теле моем возникла напряженность, распространявшаяся от самых костей, становившаяся сильней и сильнее. Наконец терпеть стало уже невмочь, однако ничего не произошло.

Потом я услышал, как он встал, подошел к столу. Покопался в нем, раздался щелчок, а за ним последовал шелест. И вдруг я услышал собственный голос:

– Есть еще Джейни, ей одиннадцать, как и мне. Бини и Бони по восемь, они близнецы. Еще Малыш. Ему – три. – И звук собственного вопля…

А потом пустота.

Я вывалился из темноты, размахивая кулаками. Сильные руки ухватили мои кисти. Они не пытались удержать меня на месте, только ограничивали движение. Я открыл глаза. Было мокро. Термос лежал на боку. Стерн согнулся надо мной, не выпуская моих рук. Я успокоился.

– Что случилось?

Он отпустил меня и медленно выпрямился.

– Боже, – сказал он, – какой разряд!

Я взялся за голову и застонал. Он бросил мне ручное полотенце, и я воспользовался им.

– Что это было?

– Я все время записывал твои слова на магнитную ленту, – пояснил он, – и раз ты никак не мог вспомнить, я попытался подтолкнуть тебя, воспользовавшись твоим же собственным голосом. Иногда этот прием творит чудеса.

– Чудо состоялось, – проворчал я, – только во мне все пробки, кажется, перегорели.

– По сути дела, да. Ты колебался на границе нежелательного воспоминания и предпочел потерять сознание, лишь бы не входить туда.

– Чем же вы довольны в таком случае?

– Осталась последняя траншея, – ответил он. – Мы уже у цели. Попробуем еще разок.

– Хватит. А то в ней и помру.

– Отнюдь. Ведь этот эпизод долго жил в твоем подсознании, и ничего, ты оставался жив.

– А на этот раз останусь?

– В любом случае не умрешь.

– Вы точно знаете, что если мы извлечем это наружу, оно не убьет меня?

– Сам увидишь.

Я поглядел на него сбоку, искоса и вдруг понял – он знает, что делает.

Врач негромким голосом пояснил:

– Теперь ты узнал о себе больше, чем прежде. Обратись к интуиции. Сам почувствуешь, как пойдут дела. До конца можешь не идти, оставь резерв для защиты. И не беспокойся. Доверься мне. Если станет совсем худо, я помогу. А теперь расслабься. Гляди на потолок и помни о больших пальцах ног. Не гляди на них, гляди вверх. Пальцы, большие пальцы. Не шевели ими, постарайся ощутить каждый. А теперь начинай считать пальцы на ногах по одному, начиная от большого. Один, два, три. Ощути этот третий палец, ощути его, почувствуй, как он расслабляется, расслабляется, расслабляется. А потом следующий за ним на обеих ступнях расслабляется. Расслабляется, потому что расслабились и все прочие пальцы, все расслабились…

– Что ты делаешь? – закричал я.

Он отвечал тем же шелковым голосом:

– Ты мне веришь, и пальцы твои тоже. Они расслабились, потому что верят мне. Ты…

– Ты пытаешься загипнотизировать меня. Я не согласен!

– Ты сам себя гипнотизируешь. Я просто направляю тебя на нужный путь. И никто не заставит тебя идти туда, куда ты не хочешь, но ты сам желаешь следовать в ту сторону, где твои пальцы расслабились, где…

И так далее. Где раскачивающийся золотой медальон на цепи, где яркий свет, где таинственные пассы? Я даже не видел Стерна. И не ощущал сонливости, о которой всегда говорили! Да, он знал, что сна у меня ни в одном глазу, и спать я не собираюсь. И я захотел стать пальцем. Расслабленным пальцем. Безмозглым, идущим, идущим, идущим одиннадцать раз, одиннадцать, мне одиннадцать.

Я раскололся надвое, и это меня нисколько не смущало. Одна часть следила за другой, возвращающейся в библиотеку, а мисс Кью наклонялась ко мне, шуршала подо мной газета на кресле, и я сидел в одном ботинке, шевеля расслабленными пальцами другой ноги… я только слегка удивлялся всему этому. Гипноз гипнозом, но я в полном сознании оставался в кабинете Стерна. Лежал на кушетке, а Стерн гудел за моей спиной, и я в любой момент мог перевалиться на живот и сесть, и выйти отсюда. Только я не хотел. Ну, если гипноз таков – я за него. Поработаем.

Там, на столе я мог видеть золотое тиснение на коже, и смогу ли я остаться возле этого стола с вами, мисс Кью…

…Бони и Бини по восемь, они близнецы. Еще Малыш. Ему три.

– Малышу – три, – повторила она.

Сперва надавило, раздвигая, лопнуло, и в муке блаженства потонула боль.

Это было внутри. Все свершилось в один миг, все.

Малышу – три. И моему малышу исполнилось бы сейчас три, только его не было никогда.

Дин, я открылась перед тобою. Открылась… или этого мало?

Его глаза. Эти колеса. Уверена, что они вращаются, однако никогда не могла поймать их в движении. Незримым мостом они связывали его мозг с моим. Знает ли он, чего мне все это стоит? Понимает ли? Не знает, не понимает, он опустошает меня, а я его наполняю. И он пьет, потом ждет, пока я наполнюсь, и вновь пьет, не замечая чаши.

Я увидела его, когда танцевала в лесу под солнцем и ветром. Я кружила, а он, замерев в тени, следил за мной. Я ненавидела его за это. Это был не мой лес. Не моя позолоченная лужайка в оправе из папоротника. И он, явившись сюда незваным, отнял у меня мой танец. Я ненавидела его за это. Он стоял, утопая по лодыжку в нежных влажных папоротниках, похожий на дерево, с ногами-корнями и в одежде цвета земли. Я остановилась тогда, он шевельнулся и превратился из дерева в мужчину, рослого, коренастого, с могучей мускулатурой. Грязное животное. Ненависть моя вдруг обратилась в страх, и я застыла.

Он знал, что сделал со мной, и не смущался. Не плясать мне больше: теперь я знаю, что у деревьев есть глаза, а лес полон высоких, широкоплечих, грязных животных-мужчин. Летние ночи, когда одежда душит тело, зимние ночи с их бесценными благопристойностями, что окружают меня и заключают в себе. И не плясать мне более, не вспомнить о пляске, не ощутив заново того потрясения, которое я перенесла, когда он увидел меня. Как я его ненавидела! О, как я его ненавидела!

Мои одинокие пляски, единственная тайна этой мисс Кью, чопорной викторианки, старшей, чем выглядит, упустившей свое время, корректной и накрахмаленной, в полотне с кружевами – и абсолютно одинокой. Теперь я навсегда останусь такой, какой они говорят обо мне, во всем и всегда, всегда и вечно, потому что он украл у меня то единственное, что я посмела сохранить в тайне.

Он вышел на солнце и приблизился ко мне, чуть склонив набок лобастую голову. А я застыла на месте, мгновенно окоченев изнутри и снаружи, покрытая коркой гнева и слоем страха… до самой сердцевины. Рука моя замерла над головой, стан оставался изогнутым в пляске, и когда он остановился, я вздохнула, потому что не могла более не дышать. Он спросил:

– Ты читаешь книги?

Присутствие его было непереносимым, но я не могла шевельнуться. Он протянул ко мне жесткую ладонь, взял за подбородок и повернул мое лицо вверх, чтобы я поглядела в его глаза. Я попыталась отодвинуться от него, однако лицо мое оставалось в его руке, хотя он не удерживал его, а только поднимал.

– Тебе придется почитать для меня кое-какие книги. У меня нет времени их искать.

Я спросила:

– Кто ты?

– Дин, – ответил он. – Будешь читать для меня книги?

– Нет. Пусти, пусти меня. – Он не держал меня.

– Какие еще книги? – вскрикнула я.

Он не выпускал из руки мой подбородок. И заставил меня поднять глаза чуть повыше. Он уронил руку, его глаза, его радужки готовы были закружиться.

– Откройся, – проговорил он, – и дай мне заглянуть внутрь.

Оказалось, что моя голова набита книгами, но он глядел на заглавия, потому что читать не умел. Его интересовало то, что я знала о них. И вдруг я ощутила себя ужасающе ничтожной, потому что знала лишь малую долю того, что ему было нужно.

– Что это? – резко спросил он.

Я поняла. Он выудил нечто из моей головы. Выудил и отыскал, а мне было невдомек, что я знаю это.

– Телекинез, – ответила я.

– А как это делается?

– Никто не знает, к тому же вообще не ясно, можно ли передвигать предметы усилием мысли.

– Это можно, – заверил он. – А вот это что?

– Телепортация. Почти то же самое. Когда силой мысли ты перемещаешь собственное тело.

– Да-да, вижу, – закивал он.

– Взаимопроникновение на молекулярном уровне. Телепатия и ясновидение. Я о них ничего не знаю. По-моему, все это просто глупости.

– Почитай об этом. Неважно, поймешь или нет. А это что?

В мозгу проступило, губы произнесли: Гештальт.

– Что это?

– Общность. Ну как лечение группы болезней определенным общим лекарством. Или как ряд образов, совмещенных в одной фразе. Когда целое больше суммы частей.

– Почитай и об этом. Прочти все, что найдешь. Это в основном все, что тебе придется прочесть. Это важно.

Он отвернулся, и, когда глаза его отпустили мой взгляд, словно порвалась какая-то связь, я пошатнулась и упала на одно колено. А он развернулся и, не оглядываясь, пошел в лес. Я подобрала свои вещи и помчалась домой. Гнев владел мною – он разил меня, словно гроза. Страх владел мною – и гнал меня вперед ураганом. И я знала, что прочту эти книги, знала, что вернусь назад, знала уже – более не плясать мне.

И я читала книги и возвращалась. Иногда ежедневно, иногда через несколько дней. А он всегда ждал меня на лужайке, в тени дерева, и забирал все, что я успевала прочесть. Я терялась в догадках: каждый ли день он ходит туда или неизвестным образом узнает о моем приходе.

Он заставлял меня читать абсолютно чуждые мне книги: об эволюции, о социокультурной организации общества, о мифологии, еще больше о симбиозе. Наши разговоры нельзя было назвать разговорами; слух мой улавливал иногда только его удивленное восклицание или короткое, полное интереса гудение.

Он вырывал из меня книги так, как обрывал бы ягоды с куста – горстями; от него пахло потом, землей и соками зелени, с которой соприкасалось в лесу его тяжелое тело.

Узнавал он что-то из этих книг или же нет, не составляло для него разницы. А потом настал день, когда он уселся рядом со мной и начал задавать вопросы.

– В какой книге может сыскаться такое? – И долго молчал в раздумье. – Ну, как сам термит не может есть древесину: этим занимаются микробы в его животе, а термиту достаются только объедки с их стола. Что это такое?

«Симбиоз, – вспомнила я, перебирая слова. Дин отодрал слова от содержания и отбросил в сторону. – Два вида жизни, нуждающиеся в сосуществовании».

– Ага. А есть такая книга насчет четырех-пяти видов? Чтобы они существовали как одно целое?

– Не знаю.

– А как тогда насчет этого? У тебя есть радиопередатчик и четыре-пять приемников, каждый из которых настроен на то, чтобы происходило что-то особенное: один копает, другой летает, третий шумит, но так, чтобы они получали указания от кого-то одного. Каждый из них обладает собственной силой и собственным делом. И все они – сами по себе. Может ли существовать такая жизнь, если забыть про радио?

– Там, где части одного организма существуют отдельно? Не знаю, едва ли… если только ты не имеешь в виду общественные организации – группы, бригады рабочих, – получающие указания от одного босса.

Он немедленно возразил:

– Нет, не так. А чтобы они образовывали отдельное животное. – Он зачерпнул воздух ладонью.

– Ты имеешь в виду гештальтную форму жизни? Но это фантастика.

– И нет никаких книг на эту тему?

– Насколько я знаю – нет.

– Мне нужно разузнать об этом, – веско проговорил он. – Такая штука существует. И я хочу знать, не бывало ли такого прежде.

– Не понимаю, как может существовать такой организм.

– Одна часть добывает, другая рассчитывает, третья находит, четвертая говорит.

– Говорит? Но говорят только люди.

– Знаю, – ответил он, поднялся и удалился. Я искала и искала такую книгу, но не нашла ничего даже отдаленно похожего. Тогда я вернулась и сказала ему об этом. Долгое время он не шевелился – только глядел на темно-синюю линию гор на горизонте. А потом вонзил в меня свои вращающиеся зрачки и учинил обыск.

– Ты читаешь, но не думаешь, – проговорил он, снова устремляя взгляд на холмы. – Все это происходит с людьми, прямо у них под носом, но они ничего не замечают. Есть люди, читающие мысли. Есть люди, передвигающие предметы усилием мысли. Есть люди, которые могут переноситься сами собой. И есть такие, кто может рассчитать все что угодно, если только их попросить. Вот чего нет, так это личности, способной объединить всех воедино, – ну, как мозг распоряжается всеми частями тела, которые и сгибаются, и разгибаются, и ощущают жару, которые ходят и думают, и все прочее…

Как я, – вдруг закончил он. А потом утих надолго, так что я подумала, что он позабыл обо мне.

– Дин, – спросила я, – а что ты делаешь в лесу?

– Жду, – отвечал он, – я еще не закончен. – Поглядев мне в глаза, он раздраженно фыркнул. – Не в этом смысле «закончен». Я имею в виду – не завершен. Это как если червяка перерубить, он может срастись заново. Я нашел еще не все свои части. И потому не закончен. И я хочу книгу о том существе, которым я стану, когда завершусь. Получится самое сильное и быстрое тело, но не с той головой. Может быть, это потому, что я – один из первых. Как на той картинке пещерный человек…

– Неандерталец.

– Ага, подумай – вовсе не из смышленых. Просто первая попытка создать нечто новое. Я буду похож на него. Но, может быть, нужная воля найдется потом, когда я все устрою. Тогда получится что-то.

Удовлетворенно заворчав, он ушел.

Я искала, искала целыми днями, но все не могла найти то, что ему было нужно. Я разыскала журнал, где говорилось, что следующий шаг эволюции человека будет сделан не в физическом, а в психологическом направлении, но там ничего не было о том, что можно было бы назвать гештальт-организмом. Нашлось, правда, что-то о слизевиках, однако они скорее представляли собой скопление амеб, чем симбиоз.

С точки зрения моего ненаучного, лично не заинтересованного ума не существовало ничего более похожего на его запрос, чем марширующий вместе оркестр, где каждый собственным способом и на собственном инструменте производит свою личную ноту, складывающуюся в особое музыкальное произведение. Однако ему было нужно нечто совсем другое.

И прохладным осенним утром я опять вернулась к нему. Он забрал то немногое, что крылось в моих глазах, и отвернулся с грубым словом, которое я не осмеливаюсь произнести.

– Ты не можешь найти, – сказал он, – не возвращайся.

Потом встал и подошел к растрепе-березке, прислонился к ее стволу, разглядывая мятущиеся под ветром тени. Думаю, он уже забыл обо мне. Даже подскочил, как перепуганный зверь, когда рядом с ним раздался мой голос. Должно быть, он полностью углубился в свои странные мысли, потому что не услышал моих шагов.

– Дин, не вини меня в этом. Я старалась найти.

Справившись с удивлением, он вновь обратил ко мне свои глаза.

– Винить? Я не знаю, о чем ты говоришь.

– Я подвела тебя, и ты сердишься.

Он смотрел на меня так долго, что мне стало неуютно.

– Не понимаю, о чем ты говоришь, – проговорил он.

А я не хотела, чтобы он отвернулся. Тогда он уйдет, уйдет и оставит меня, не вспомнив ни разу. Не из жестокости или коварства, как случается среди людей. Просто я была ему безразлична – словно для кошки красный тюльпан.

Я схватила его за руки выше локтей и тормошила – с тем же успехом можно было бы трясти фасад дома.

– Ты не можешь не знать! – закричала я. – Ты знаешь все, что я прочла. И ты должен знать все мои мысли!

Он покачал головой.

– Я же человек, я женщина, – бесилась я. – А ты использовал меня, использовал и ничего не дал взамен. Из-за тебя я поломала все свои привычки: читала все дни напролет и возвращалась к тебе, будь то дождь, снег или воскресное утро. А ты не говоришь со мной, ты не глядишь на меня, ничего обо мне знать не хочешь, я тебе безразлична. Ты словно околдовал меня, и я не могу разрушить твои чары. А теперь, окончив свои дела, ты отделываешься от меня одним «не возвращайся».

– Значит, если я что-то взял, нужно отдать другое?

– Так делается среди людей.

Он коротко и заинтересованно хмыкнул.

– Что же ты от меня хочешь? У меня ничего нет.

Я отодвинулась от него. Я чувствовала… не знаю, что я тогда чувствовала. Только по прошествии какого-то времени сказала:

– Не знаю.

Он пожал плечами и отвернулся. Я бросилась к нему и потянула назад:

– Я хочу, чтобы ты…

– Ну и чего же ты хочешь?

У меня не было сил смотреть на него; я едва могла говорить.

– Не знаю. Что-то есть, что-то должно быть, но я не знаю, что это такое. Что-то такое, что я не могла бы произнести вслух, даже если бы знала.

Он снова покачал головой, и я опять взяла его за руки.

– Ты вычитал из моего ума столько книг, неужели ты не можешь прочесть во мне… меня.

– Я не пытался. – Он взял мое лицо в ладони.

Странный взгляд его проник в меня, и я вскрикнула. Попыталась вырваться. Я не хотела этого, я была уверена в этом. Я отчаянно сопротивлялась. Мне казалось, его большие ладони отрывают меня от земли. Он не отпускал меня, но, дочитав, выронил на землю. Рыдая, я съежилась на траве. Он присел возле меня. Он не пытался ко мне прикоснуться, не стремился уйти. Я наконец успокоилась и притихла, ожидая.

– Я не намереваюсь еще раз повторять это.

Я села, обтянула колени юбкой, и припала к ним щекой, чтобы видеть его лицо.

– И что же произошло?

Он ругнулся:

– Чертова путаница у тебя в голове! Тебе тридцать три года – и чего ради ты намереваешься жить подобным образом?

– Я живу весьма уютно, – возразила я с вызовом.

– Оно и заметно – одна целых десять лет, никого, кроме прислуги, не видишь.

– Мужчины – это животные, а женщины…

– На самом деле ты ненавидишь женщин. За то, что им известно такое, чего не знаешь ты.

– И не хочу знать. Я счастлива жить такой, какая я есть.

– Черта с два.

Я промолчала. Презираю подобные выражения!

– Ты хочешь знать обо мне две вещи. И ни одна из них не имеет смысла. – Он посмотрел на меня с первым подлинным чувством, которое я заметила на его лице: с полным изумлением. – Ты хочешь знать обо мне все: откуда я родом и как стал таким.

– Да, хочу. А что за вторая вещь, которую ты знаешь, а я нет?

Не обращая внимания на мой последний вопрос, он проговорил:

– Я где-то родился и как-то вырос. Родные даже не потрудились пристроить меня в сиротский приют. И я остался на полной свободе – учиться на должность деревенского идиота. Вот я и убежал. Но не в деревню – в леса.

– Почему?

Он задумался и наконец сказал:

– Наверное, потому, что людская жизнь казалась мне бессмысленной. А тут я мог расти, как хотел.

– И как ты хотел? – спросила я, преодолевая ту огромную даль, которая то и дело возникала и исчезала между ним и мною.

– То, что я хотел, я извлек из твоих книг.

– Ты никогда не говорил мне об этом.

Он снова повторил:

– Ты учишься, но не думаешь. Оказывается, существует такая… ну, персона. Она состоит из отдельных частей, но образует единую личность. У нее есть нечто вроде рук, нечто вроде ног, подобие говорящего рта и мозга. И я – мозг этой личности. Очень слабый мозг, но лучшего мне не попадалось.

– Ты безумен!

– Нет, нисколько, – отвечал он без обиды и с абсолютной уверенностью. – У меня есть та часть, которая служит вместо рук. Я могу направить их куда угодно, и они сделают все, что велю. У меня есть говорящая часть. Очень хорошая.

– Ну сам ты не слишком красноречив, – отвечала я.

Он удивился:

– Так я не о себе! Она сейчас там, с остальными.

– Она?

– Ну та, что говорит. Теперь мне нужна, которая думает, и та, что может сложить одно с другим и найти правильный ответ. А когда все окажутся вместе и будут сообща работать, я стану тем самым невиданным существом, о котором тебе говорил. Поняла? Только я хочу, чтобы у него была голова получше моей.

Моя собственная голова шла кругом.

– А почему ты все это затеял?

Он серьезно поглядел на меня.

– А почему у тебя волосы под мышками растут? Такое не задумаешь. Так, наверное, должно быть.

– А что бывает… ну то, что случается, когда ты смотришь мне в глаза?

– Ты хочешь, чтобы я дал этому имя? У меня его нет. Я не знаю, как это получается, но знаю, что умею заставить всякого выполнить мое желание. И ты, например, сейчас забудешь обо мне.

Я сказала сдавленным голосом:

– Но я не хочу забывать…

– Захочешь… – Я не поняла, чего он хочет: чтобы я забыла о нем или захотела забыть. – Сперва ты возненавидишь меня, а потом, не скоро, будешь мне благодарна. Может быть, тогда ты сумеешь сделать кое-что для меня. И сделаешь это охотно. Но сейчас ты все забудешь, да, все, кроме чувства. И моего имени, может быть.

Не знаю, что заставило меня спросить об этом, но я отрешенно произнесла:

– И никто никогда не узнает о тебе и обо мне?

– Не узнает, – проговорил он. – Если только… если только это не будет голова животного, такого, как я, или даже лучше.

Он поднялся.

– Подожди, подожди! – вскрикнула я. Только бы он не ушел! Высокий, грязный, гадкий зверь, мужчина, он каким-то невероятным образом поработил меня. – Но ты еще не дал мне того, второго… не знаю, что это…

– Ах, это, – произнес он. – Да, я понимаю.

Двигался он, как молния. Сперва надавило, раздвигая, пронзило, и в муках блаженства утонула боль.

Выбрался из всего этого я на двух четко разделенных уровнях.

Мне одиннадцать, и я задыхаюсь от потрясения, переживая вторжение в чужое «я».

И мне пятнадцать, я лежу на кушетке, а Стерн все жужжит: спокойно, спокойно, расслабился, лодыжки и ноги твои расслабились, как и пальцы ног, живот сделался мягким, затылок расслабился, как твой живот, все тихо и спокойно, все мягко, все мягче, чем мягкое…

Я сел и спустил ноги на пол.

– О'кей!

Стерн посмотрел на меня с легкой досадой.

– Это должно сработать, но только в том случае, если ты будешь содействовать. Только ле…

– Уже сработало, – проговорил я.

– Что именно?

– Все было, как вы сказали. От А до Я. – Я щелкнул пальцами. – Вот так.

Он проницательно посмотрел на меня.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Это произошло там, в библиотеке. Когда мне было одиннадцать. Когда она сказала «Малышу – три». И все, что три года кипело в ней, хлынуло на меня с полной силой, на подростка, без предупреждения, без защиты. В ней было столько боли… я даже не подозревал, что такое возможно.

– Продолжай, – проговорил Стерн.

– Это действительно все. Я не про то, что было в ней, я про то, что это сделало со мной. На самом деле это была какая-то часть ее самой. Все, что случилось с ней за четыре месяца, все до последней малости, все разом вылилось на меня. Она знала Дина.

– Ты имеешь в виду всю последовательность эпизодов?

– Именно.

– И она хлынула на тебя? За долю секунды?

– В самом деле. Понимаете, на эту самую долю секунды я сделался ею, всем, что она делала, что думала, слышала и ощущала. Всем, целиком, в полном порядке, если бы мне вдруг захотелось припомнить. Любой частью ее прошлого, если оно потребовалось бы мне. Если бы я вдруг решил рассказать вам, что ел за ленчем, нужно ли было мне рассказывать все, что я делал с самого дня рождения? Нет. Говорю вам, я сделался ею, и с этого мгновения и на веки вечные способен припомнить все, что помнила она в этот момент. Единым порывом.

– Гештальт, – пробормотал он.

– Ага! – проговорил я и задумался, задумался о многом и всяком. И, отодвинув в сторону эти мысли, сказал: – Но почему я не знал этого прежде?

– Тебе поставили мощный блок на подобные воспоминания.

Я в волнении поднялся на ноги.

– Не вижу причины. Совершенно не понимаю, зачем.

– А может быть, дело просто в естественном отвращении, – предположил он. – Как тебе такой вариант? Тебе было отвратительно ощутить себя женщиной даже на короткий момент.

– Но вы еще в самом начале говорили мне, что это не является для меня проблемой.

– Ну и как тебе самому кажется? Ты говоришь, что чувствовал боль в этом эпизоде. Значит, ты не хотел возвращаться к нему, чтобы не почувствовать эту боль.

– Позвольте подумать, позвольте подумать… Да-да, это часть всей проблемы – проблемы погружения в чужой ум. Она открылась передо мной потому, что я напомнил ей Дина. И я вошел. Вошел, но не был готов, потому что никогда не делал этого прежде, разве что в малой доле и при наличии сопротивления. Я прошел внутрь на всю глубину, и этого оказалось слишком много; я пережил ужасный испуг, заставивший меня на многие годы отказаться от новых попыток. Однако воспоминание не исчезло, оно осталось отгороженным стенкой, запертым на замок. Однако я взрослел, и потребность сделать это становилась во мне все сильнее, однако я все время боялся это сделать. И чем больше я рос, тем сильнее и глубже понимал, что мисс Кью должна погибнуть прежде, чем она убьет… то, чем я являюсь. Боже мой! – воскликнул я. – Да знаете ли вы, что я такое?

– Не знаю, – ответил он. – Хочешь рассказать?

– Хотелось бы, – ответил я. – О, как хотелось бы…

На лице Стерна почивало полное профессиональной открытости выражение, не выражавшее ни веры, ни недоверия, но просто воспринимающее. Мне нужно было кое-что сказать ему, и я вдруг понял, что для этого мне не хватает слов. Я знал предметы и факты, но не знал их имен.

Дин забрал смыслы и отбросил слова.

И ранее того: Ты читаешь книги. Читай их для меня.

И его глаза… вскрывающие суть.

Я подошел к Стерну, он посмотрел на меня, я пригнулся. Сперва он испугался, но потом справился с собой и даже пододвинулся ближе.

– Боже мой, – пробормотал он. – Я еще не видел подобных глаз! Клянусь, у тебя радужки вращаются, как колеса.

Стерн прочел много книг. Я и не думал даже, что их столько понаписано. И я проскользнул внутрь, выискивая необходимое.

Не могу точно сказать, на что это было похоже. Словно бы идешь по тоннелю, своды и стены утыканы палками с деревянными рукоятками… как вращающееся колесо на ярмарке, с которого нужно снимать медные кольца. На конце каждой из рукояток было по медному колечку, и при желании можно было срывать любое из них. А теперь представьте, что вы настраиваете свой разум срывать только те, которые вас интересуют, а еще – что у вас тысяча рук, и все они срывают эти кольца. А кроме того, тоннель тянется на какие-нибудь зильоны миль, но вы способны пройти, срывая кольца, от одного конца его до другого в мгновение ока. Да, так оно и было, только много легче.

Мне было проще проделать это, чем Дину.

Я выпрямился и отошел от Стерна. Ему было явно не по себе. Он даже испугался.

– Все в порядке, – успокоил я.

– Что ты сделал со мной?

– Мне были нужны кое-какие слова. Спасибо.

Держался он превосходно. Положил трубку в карман, провел кончиками пальцев по лбу и щекам. А потом сел, уже в полном порядке.

– Я знаю, – сказал я. – Так себя чувствовала мисс Кью после встреч с Дином.

– Так кто же ты?

– Скажу. Я – центральная ганглия сложного организма, состоящего из компьютера – Малыша, телепортеров Бини и Бони, телекинетика Джейни и меня самого – телепата и управляющего. В нас нет ни единого свойства, еще неизвестного людям. Йоги знакомы с телепортацией, некоторые азартные игроки владеют телекинетикой, есть безумные счетчики, но в наибольшей степени известен так называемый полтергейст, когда очередная юная девица движет по дому разные вещи… Только в нашем случае каждый элемент действует с максимальной эффективностью.

Нас создал Дин, либо же этот организм сложился вокруг него, – неважно, как это получилось. Я пришел Дину на смену, но был еще слишком неразвит, когда он умер, а к тому же получил тяжелый удар от мисс Кью. В этом отношении вы действительно правильно говорили, что полученный удар вселил в меня подсознательный страх и нежелание узнать, что именно за ним таится. Однако существовала и другая причина моего нежелания заглянуть за барьер в виде фразы: Малышу – три.

Перед нами возникла проблема относительной ценности. Да, мисс Кью дала нам безопасность. Но мой гештальт-организм погибал от этой безопасности. Тогда я понял – или я умру, или она. О, конечно, части бы выжили: две цветные девчонки, толком не умеющие говорить, девушка-интровертка, любящая рисовать, монголоидный идиот и я сам – девяносто процентов закороченного потенциала и на десять процентов малолетний преступник. – Я усмехнулся. – Конечно, ее оставалось только убить. Из чувства самосохранения гештальт-организма.

Стерн пожевал губами и выдавил наконец:

– Но я не…

– И не надо. – Я расхохотался. – Просто чудесно. Вы действительно мастер своего дела. И я хочу сказать это, потому что вы можете далеко продвинуться в своем ремесле. Хочешь знать, что еще мешало? Я не мог миновать этих слов «Малышу – три», потому что в них и крылся ключ к тому, что́ я есть. И я не мог обнаружить его потому, что боялся вспомнить, как был одновременно мальчиком, мисс Кью и частью чертовски огромного целого. Я не мог быть и тем и другим сразу – и не мог не быть.

Он спросил, вновь обратив глаза к трубке:

– А теперь можешь?

– Вполне.

– И что теперь будет?

– Что вы хотите этим сказать?

Стерн прислонился спиной к углу своего письменного стола:

– А тебе не приходило в голову, что твой гештальт-организм, возможно, уже мертв?

– Он жив.

– Откуда ты знаешь?

– Знает ли ваша голова, есть ли у нее руки?

Он тронул свое лицо.

– Так… что же будет теперь?

Я пожал плечами.

– Разве пекинский человек, глядя на прямую спину сапиенса, спрашивал: что будет теперь? Мы просто живем, только и всего… как человек, как дерево, как все живое. Мы питаемся и растем, экспериментируем и размножаемся. Защищаем себя. – Я развел руками. – Мы ведем себя исключительно естественным образом.

– Но что вы можете делать?

– Что может делать электрический двигатель? Все зависит от того, куда его поставят.

Стерн побледнел как полотно.

– Но что вы… что вы хотите делать?

Я задумался над этими словами. Стерн молча ожидал, когда я закончу размышления.

– Знаете что, – проговорил я наконец. – С самого дня рождения все окружающие только и делали, что пинали меня… пока я не встретил мисс Кью. И как же она обошлась со мной? Едва не убила!

Я подумал еще и сказал:

– Все вокруг развлекались, кроме меня одного. А способ развлечения у всех этих окружающих очень простой – пинай всякого, кто меньше тебя и не может дать сдачи. А то можно и польстить тебе – чтобы сесть тебе на шею или убить. – Я посмотрел на него и ухмыльнулся. – Так что я собираюсь потешить душу, только и всего.

Он повернулся ко мне спиной. Кажется, собрался пройтись по своему кабинету, но тут же развернулся обратно.

– Ты преодолел огромный путь с того момента, как вошел в эту комнату.

Я кивнул:

– Конечно, вы отличный мозгоправ.

– Спасибо. – Он с горечью покачал головой. – И ты решил, что вылечился, теперь все в порядке, все на своих местах и готово крутиться?

– Уверен в этом. А вы?

Он покачал головой.

– Пока мы с тобой выяснили только одно: что ты собой представляешь. Но тебе придется узнать еще кое-что.

Я был готов потерпеть.

– Что именно?

– Ну, скажем, как живется людям, у которых такое на совести. Джерри, ты не похож на обычных людей, но все-таки ты человек.

– Разве я виноват, если спасал свою шкуру?

Он словно не слышал.

– Вот еще кое-что: ты говорил, что всегда был зол на всех и на вся… так и жил. А ты не задумывался, почему?

– Нет, как-то не приходилось.

– Ты всегда был одинок, потому-то общество этих детей, а потом мисс Кью так много значило для тебя.

– Дети-то остались при мне.

Он медленно качнул головой.

– Ты и дети – единое существо. Уникальное. Не имеющее родни. – Он ткнул в меня трубкой. – Одинокое.

Кровь запульсировала в моих ушах.

– Заткнись, – бросил я.

– Сам подумай, – тихо отвечал он. – Твои возможности почти безграничны. Ты можешь получить все, что захочешь. Но ничто не избавит тебя от одиночества.

– Заткнись! Все одиноки.

Он кивнул.

– Но некоторые умеют справляться с одиночеством.

– Как?

Помедлив, он произнес:

– Есть нечто, неведомое тебе. И слово, обозначающее это понятие, для тебя – пустой звук.

– Говори, я слушаю.

Он окинул меня странным взором.

– Иногда эту штуку называют моралью.

– Наверно, вы правы. Хотя я и не понимаю, о чем вы говорите. – Я более не испытывал желания слушать его. – Вы боитесь… вы боитесь Homo Gestalt.

Стерн удивительным образом заставил себя улыбнуться.

– Недоделанная терминология.

– Мы и сами еще недоделаны. – Проговорив это, я указал: – Сядь сюда.

Он пересек притихшую комнату и уселся за стол. Я нагнулся к нему, и он уснул с открытыми глазами. Я выпрямился и осмотрел комнату. А потом взял термос, наполнил его и поставил на стол. Расправил уголок ковра, покрыл изголовье кушетки чистым полотенцем. Потом подошел к столу, выдвинул ящик и увидел магнитофон. И вместо того чтобы протянуть к нему руку, вызвал Бини. Она выросла рядом, широко открыв глаза.

– Посмотри-ка сюда, – обратился я к ней. – Хорошенько посмотри. Я хочу стереть эту ленту. Спроси у Малыша, как это сделать.

Она моргнула, словно бы встряхнулась, а потом склонилась над магнитофоном. Словом, постояла, исчезла, вернулась. Шагнула вперед. Нажала две кнопки, дважды щелкнула переключателем. Лента с писком закрутилась назад мимо головки.

– Хорошо, – сказал я ей, – готово.

Она исчезла.

Взяв куртку, я направился к двери. Стерн все сидел за столом, уставившись перед собою.

– Хороший мозгоправ, – пробормотал я. Чувствовал я себя просто здорово.

Снаружи я помедлил, затем вернулся в кабинет. Стерн поглядел на меня.

– Садись-ка сюда, сынок.

– Извините, – отвечал я. – Простите, сэр, ошибся дверью.

– Ничего, – отвечал он.

Я вышел, закрыл за собой дверь и всю дорогу к полицейскому участку ухмылялся. Сообщение о смерти мисс Кью пройдет без задоринки. Иногда я даже посмеивался, подумывая о Стерне: как он будет морщить лоб, вспоминая события забытого дня и обнаружив в столе невесть откуда свалившуюся тысячу долларов. Так-то куда забавнее, чем пожелать ему помереть. Кстати, а что такое мораль?

Назад: Часть первая. Фантастический идиот

Дальше: Часть третья. Мораль