Книга: Взлет и падение Третьего Рейха
Назад: Глава 18 Падение Польши
Дальше: Глава 20 Захват Дании и Норвегии

Глава 19
Сидячая война на Западе

На Западе ничего не случилось, — едва ли прозвучал хоть один выстрел. Рядовой немецкий обыватель стал называть эту войну «сидячей». На Западе же ее вскоре назвали «странной войной». Сильнейшая армия в мире (французская), как напишет позднее английский генерал Фуллер, имея перед собой не более 26 немецких дивизий, все еще сидела за укрытиями из стали и бетона, в то время как ее по-донкихотски мужественного союзника уничтожали. Были ли немцы удивлены этим? Едва ли. В самой первой дневниковой записи от 14 августа начальник генерального штаба сухопутных войск Гальдер дает подробную оценку обстановки на Западе, если Германия нападет на Польшу. Он считает французское наступление маловероятным. Он уверен, что Франция не станет посылать свою армию через Бельгию вопреки желанию бельгийцев. Его вывод сводился к тому, что французы предпочтут остаться в обороне. 7 сентября, когда судьба польской армии была решена, Гальдер уже разрабатывал планы переброски немецких дивизий на Запад. В этот вечер он записал в дневнике о результатах совещания Браухича с Гитлером, состоявшегося днем 7 сентября: «Перспективы на Западе еще не ясны. Кое-какие факты говорят о том, что западные державы не хотят войны… Французский кабинет отнюдь не настроен на решительность и героизм. Из Англии уже раздаются первые робкие голоса разумных людей».
Через два дня Гитлер издал Директиву № 3 «на ведение войны», предложив осуществить необходимые меры для переброски частей армии и военно-воздушных сил из Польши на Запад. Но не обязательно для того, чтобы сражаться. В директиве говорилось: даже «после нерешительного открытия военных действий Англией… и Францией… оставляю за собой право отдать приказ относительно: а) всякого перехода сухопутной германской границы на западе, б) любого перелета германской западной границы, если это только не вызывается необходимостью отражения крупных воздушных налетов противника…»
Что обещали Франция и Англия Польше, если она подвергнется нападению? Английские гарантии носили общий характер. Но французские были достаточно определенными. Они были изложены во франко-польской военной конвенции от 19 мая 1939 года. В соответствии с конвенцией стороны соглашались, что французы будут постепенно наращивать наступательные операции с ограниченными целями к третьему дню после объявления общей мобилизации. Общая мобилизация была объявлена 1 сентября. Однако, как говорилось в конвенции, «как только определится главное немецкое усилие против Польши, Франция предпримет наступательные действия против Германии остальной массой своих войск пятнадцать дней спустя после начала общей французской мобилизации». На вопрос заместителя начальника польского генерального штаба полковника Яклинча о том, сколько французских войск будет выделено для этого крупного наступления, генерал Гамелен ответил, что приблизительно 35–38 дивизий.
Но к 23 августа, когда немецкое нападение на Польшу стало неминуемым, робкий французский генерал говорил своему правительству, что ему, вероятно, не удастся предпринять серьезное наступление «раньше, чем через два года» (то есть в 1941–1942 годах), и добавлял, что Франция к этому времени получит «помощь английских войск и американскую технику».
В первые недели войны Англия действительно имела прискорбно мало войск, чтобы послать их во Францию. К 11 октября, спустя три недели по окончании войны в Польше, во Франции находились четыре английские дивизии — 158 тысяч человек. «Символический вклад», как назвал их Черчилль, а Фуллер отмечал, что первая потеря английских войск — капрал, застреленный во время патрулирования, — пришлась только на 9 декабря. «Такой бескровной войны, — комментировал Фуллер, — мир еще не знал…»
Ретроспективно на процессе в Нюрнберге немецкие генералы были единодушны в том, что, не предприняв наступления на Западе во время польской кампании, западные союзники упустили блестящую возможность.
«Успех в Польше стал возможен лишь благодаря тому, — заметил генерал Гальдер, — что на нашей западной границе войск почти не было. Если бы французы прочувствовали ситуацию и воспользовались тем обстоятельством, что основные немецкие силы находились в Польше, то они смогли бы без помех форсировать Рейн и стали бы угрожать Рурскому району, который являлся для Германии самым решающим фактором при ведении войны».
«…Если мы не потерпели крах в 1939 году, — сказал генерал Йодль, — то только благодаря тому, что во время польской кампании приблизительно 110 французских и английских дивизий, дислоцированных на Западе, ничего не предпринимали против 23 немецких дивизий».
А генерал Кейтель, начальник штаба ОКВ, добавил следующее: «Мы, военные, все время ожидали наступления французов во время польской кампании и были очень удивлены, что ничего не произошло… При наступлении французы натолкнулись бы лишь на слабую завесу, а не на реальную немецкую оборону».
Тогда почему же французская армия, располагавшая на Западе подавляющим превосходством (только к первой неделе октября были развернуты две английские дивизии), не предприняла наступление, как письменно обещали генерал Гамелен и французское правительство?
Тому было много причин: пораженческие настроения французского высшего командования, правительства и народа; память о том, как была обескровлена Франция в Первую мировую войну, и стремление при малейшей возможности не допустить подобной бойни; осознание, что к середине сентября польские армии будут окончательно разгромлены и немцы вскоре смогут перебросить свои превосходящие силы на Запад и остановить первоначальное продвижение французов; страх перед немецким превосходством в артиллерии и авиации. В самом деле, французское правительство с самого начала настаивало на том, чтобы английские военно-воздушные силы не бомбили объекты в самой Германии, опасаясь, что в качестве ответной меры немцы могут нанести бомбовые удары по французским заводам, хотя массированная бомбардировка Рура, индустриального сердца рейха, могла обернуться для немцев катастрофой. Этого больше всего боялись в сентябре немецкие генералы, как они признавались впоследствии.
На вопрос о том, почему Франция не выступила против Германии в сентябре, наиболее обоснованный ответ дал, пожалуй, Черчилль. «Это сражение, — писал он, — было проиграно несколько лет назад».
В Мюнхене в 1938 году; во время занятия Германией Рейнской области в 1936 году; за год до того, как Гитлер ввел воинскую повинность, игнорируя условия Версальского мирного договора. Теперь подошло время расплаты за горестное бездействие союзников, хотя в Париже и Лондоне, казалось, думали, что этой расплаты можно избежать путем такого же бездействия.
А немцы уже действовали на море.
Немецкий военно-морской флот не был окутан такой секретностью, как немецкая армия на Западе. И за первую неделю боевых действий он потопил 11 английских судов общим водоизмещением 64 595 тонн, что составляло почти половину тоннажа судов, потопленных немцами за неделю подводной войны в самый ее разгар — в апреле 1917 года, когда Англия была поставлена на грань катастрофы. После этого английские потери пошли на убыль: 51 561 тонна — за вторую неделю, 12 750 тонн — за третью неделю и только 4646 тонн — за четвертую, а всего за сентябрь подводными лодками было потоплено 26 судов общим водоизмещением 135 552 тонны и три судна общим водоизмещением 16 488 тонн подорвались на минах.
Англичанам не были известны причины столь резкого сокращения числа потопленных судов. Дело в том, что 7 сентября адмирал Редер имел продолжительную беседу с Гитлером, который, радуясь первоначальным успехам в Польше и спокойствию на французско-германском фронте на Западе, посоветовал флоту замедлить темпы. Франция проявила «политическую и военную сдержанность», англичане «колебались». Учитывая такую обстановку, решили, что подводные лодки, бороздящие воды Атлантики, будут щадить все без исключения пассажирские суда и воздерживаться от нападения на французские суда, что карманный линкор «Дойчланд» в Северной Атлантике и «Граф Шпее» в Южной Атлантике должны вернуться на некоторое время на свои базы. Как отметил Редер в своем дневнике, общая политика сводится к проявлению «сдержанности, пока не прояснится политическая ситуация на Западе, на что уйдет около недели».
Гитлер предлагает мир
«Сегодня пресса открыто говорит о мире, — отметил я 20 сентября в своем дневнике. — Все немцы, с кем я разговаривал, совершенно уверены, что не пройдет и месяца, как у нас будет мир. У всех приподнятое настроение».
За день до этого в парадно украшенном Гильдхалле в Данциге я слушал первую после выступления в рейхстаге 1 сентября в связи с началом войны речь фюрера. Он был разъярен, так как ему помешали произнести эту речь в Варшаве, гарнизон которой все еще мужественно сопротивлялся; он исходил желчью каждый раз при упоминании Великобритании и сделал легкий жест в сторону мира. «У меня нет никаких военных целей против Англии и Франции, — заявил он. — Мои симпатии на стороне французского солдата. Он не знает, за что сражается». А затем он призвал всемогущего, благословившего немецкое оружие, «ниспослать другим народам понимание того, насколько бесполезной будет эта война… и натолкнуть их на размышление о мирном благоденствии».
26 сентября, за день до падения Варшавы, предприняли широкое наступление немецкая пресса и радио. Основной смысл всех аргументов, судя по моим записям в дневнике, сводился к следующему: «Почему Франция и Англия хотят войны теперь? Воевать-то не за что. У Германии нет претензий к Западу».
Пару дней спустя, поспешно проглотив свою долю Польши, включилась в мирное наступление и Россия. Наряду с подписанием советско-германского договора о дружбе и границе с секретными статьями к нему, предусматривающими раздел Восточной Европы, Молотов и Риббентроп состряпали и подписали в Москве 28 сентября трескучую декларацию мира.
В ней говорилось, что правительства Германии и России, урегулировав конкретные проблемы, возникшие в результате распада Польского государства, и заложив прочную основу для длительного мира в Восточной Европе, выражают уверенность, что это будет служить подлинным интересам всех народов, положит конец состоянию войны между Германией, Англией и Францией. Оба правительства будут направлять совместные усилия на скорейшее достижение этой цели. Если же, однако, усилия договаривающихся правительств окажутся бесплодными, то это должно подтвердить тот факт, что Англия и Франция ответственны за продолжение войны…
Хотел ли Гитлер мира или он стремился продолжать войну, с помощью Советов переложив ответственность за ее продолжение на западных союзников? Пожалуй, он и сам не осознавал этого до конца.
26 сентября у него состоялся продолжительный разговор с Далерусом, который упорно вел поиски мира. За двое суток до этого неутомимый швед встречался со своим старым другом Форбсом в Осло, где бывший советник английского посольства в Берлине занимал аналогичную должность. Далерус сообщил Гитлеру, как явствует из конфиденциального меморандума доктора Шмидта, что английское правительство, по словам Форбса, занято поисками мира. Оставался невыясненным лишь один вопрос: как при этом англичанам избежать позора?
«Если англичане действительно хотят мира, — ответствовал Гитлер, — они могут обрести его через две недели, и без каких-либо унижений». Однако, как он заявил, им пришлось бы примириться с фактом, «что Польша не сможет возродиться вновь». Более того, он был готов гарантировать статус-кво «остальной Европе», включая гарантии безопасности Англии, Франции и Нидерландам. Затем разговор перешел к вопросу о том, как начать мирные переговоры. Гитлер предложил сделать это Муссолини. По мнению Далеруса, королева Нидерландов могла быть более нейтральной. Геринг, присутствовавший при этом, выдвинул предложение: представители Англии и Германии должны предварительно тайно встретиться в Голландии, а затем, если наметится прогресс, королева могла бы пригласить представителей обеих стран на переговоры по перемирию. Гитлер, неоднократно заявлявший о своем скептицизме в отношении «стремления англичан к миру», в конце концов согласился направить на следующий же день в Англию шведа, для того чтобы провести зондаж в указанном направлении.
«Англичане могут получить мир, если хотят его, — сказал Гитлер Далерусу на прощание. — Но им следует поторопиться».
Это было одно направление в замыслах фюрера. Второе он открыл своим генералам. В дневниковой записи Гальдера от 25 сентября упоминается о «плане фюрера предпринять наступление на Западе». А 27 сентября, на второй день после того как он заверял Далеруса, будто готов заключить мир с Англией, он собрал в имперской канцелярии командующих видами вооруженных сил и сообщил им о своем решении «наступать на Западе как можно скорее, поскольку франко-английская армия пока еще не подготовлена». Как утверждает Браухич, он даже наметил дату наступления — 12 ноября. Несомненно, в тот день Гитлер был воодушевлен известием, что Варшава наконец капитулировала. Возможно, он думал, что Францию так же легко, как и Польшу, поставить на колени, хотя через два дня Гальдер делает в дневнике пометку: фюреру необходимо пояснить, что «боевой опыт, приобретенный в Польше, не является рецептом для наступления на Западе».
Пожалуй, лучше всех уловил настроение Гитлера молодой итальянский министр иностранных дел Чиано во время продолжительной беседы, имевшей место 1 октября в Берлине. К этому времени у него возникло глубокое отвращение к немцам, но он был обязан соблюдать приличия. Фюрера он застал в приподнятом настроении. Когда Гитлер излагал ему в общих чертах свой план, то его глаза, как успел заметить Чиано, «загорались зловещим отблеском всякий раз, едва он касался путей и методов ведения войны». Подводя итог своим впечатлениям, итальянец записал в дневнике: «Сегодня перед Гитлером, пожалуй, все еще маячит соблазнительная цель предложить своему народу прочный мир после достигнутой им крупнейшей победы. Но если ради достижения этой цели пришлось бы пожертвовать хоть в самой малой степени чем-либо из того, что представляется ему законным плодом его победы, он бы тысячу раз предпочел сражение».
Когда 6 октября, днем, я сидел в рейхстаге и слушал выступление Гитлера с его призывами к миру, мне казалось, что я слушаю старую граммофонную запись, проигрываемую пятый или шестой раз. Как часто с этой самой трибуны после очередного захвата чужой страны произносил он речи! Какими честными и искренними казались его призывы к миру, если забыть на время о его очередной жертве! В этот свежий солнечный осенний день он прибег к столь обычным для него красноречию и лицемерию. Это была длинная речь, самая длинная из всех его публичных выступлений, но под конец, после того как он более часа бессовестно искажал историю и хвастался успехами немецкого оружия в Польше («это смехотворное государство»), он перешел к конкретным предложениям заключения мира и их обоснованию.
«Мои главные усилия были направлены на то, чтобы освободить наши отношения с Францией от всех следов злой воли и сделать их приемлемыми для обоих народов… У Германии нет никаких претензий к Франции… Я даже не буду касаться проблемы Эльзаса и Лотарингии… Я не раз высказывал Франции свои пожелания навсегда похоронить нашу старую вражду и сблизить эти две нации, у каждой из которых столь славное прошлое…»
А как насчет Англии?
«Не меньше усилий посвятил я достижению англо-германского взаимопонимания, более того, установлению англо-германской дружбы. Я никогда не действовал вопреки английским интересам… Даже сегодня я верю, что реальный мир в Европе и во всем мире может быть обеспечен только в том случае, если Германия и Англия придут к взаимопониманию».
А как насчет мира?
«Зачем нужна эта война на Западе? Для восстановления Польши? Польша времен Версальского договора уже никогда не возродится… Вопрос о восстановлении польского государства является проблемой, которая будет решена не посредством войны на Западе, а исключительно Россией и Германией… Бессмысленно губить миллионы людей и уничтожать имущество на миллионы же для того, чтобы воссоздать государство, которое с самого рождения было признано мертворожденным всеми, кто не поляк по происхождению.
Какие еще существуют причины?
Если эту войну действительно хотят вести лишь для того, чтобы навязать Германии новый режим… тогда миллионы человеческих жизней будут напрасно принесены в жертву… Нет, эта война на Западе не может решить никаких проблем…»
Но проблемы существовали, и они требовали решения. Гитлер сам выдвинул целый перечень таких проблем: «создание польского государства» (которое по договоренности с русскими не должно существовать); «решение еврейской проблемы»; колонии для Германии; проблемы сохранения международной торговли; «безоговорочные гарантии мира»; сокращение вооружений; «правила ведения воздушной войны, использования химического оружия, подводных лодок и т. д.»; урегулирование проблемы национальных меньшинств в Европе.
Для достижения этих «великих целей» он предложил «после самой тщательной подготовки» созвать конференцию ведущих европейских стран.
«Недопустимо, — продолжал он, — чтобы такая конференция, призванная определить судьбу континента на многие годы вперед, могла спокойно вести обсуждение назревших проблем в то время, когда грохочут пушки или отмобилизованные армии оказывают давление на ее работу. Если, однако, эти проблемы рано или поздно должны быть решены, то было бы более разумно урегулировать их до того, как миллионы людей будут посланы на бессмысленную смерть и уничтожено на миллиарды национальных богатств. Продолжение нынешнего состояния дел на Западе немыслимо. Скоро каждый день будет требовать новых жертв… Национальное благосостояние Европы будет развеяно снарядами, а силы каждого народа истощены на полях сражений… Одно совершенно ясно. В ходе всемирной истории никогда не было двух победителей, но очень часто только проигравшие. Пусть народы, которые придерживаются того же мнения, и их лидеры дадут сегодня свой ответ. И пусть те, кто считает войну лучшим средством разрешения проблем, оставят без внимания мою протянутую руку».
Он думал о Черчилле.
«Если, однако, верх возьмут взгляды господ Черчилля и его последователей, то это мое заявление будет последним. Тогда мы будем сражаться… Но в истории Германии уже не будет нового ноября 1918 года».
Мне показалось крайне сомнительным — и я записал об этом в своем дневнике после возвращения из рейхстага, — чтобы англичане и французы хоть краем уха прислушались к этим туманным предложениям. Но немцы были настроены оптимистично. В тот вечер по пути на радиостанцию я прихватил утренний выпуск «Фёлькишер беобахтер». Бросались в глаза кричащие заголовки: «Воля Германии к миру», «Никаких военных целей против Англии и Франции мы не преследуем», «Никакого пересмотра требований, кроме колоний», «Сокращение вооружений», «Сотрудничество со всеми народами Европы», «Предложение о созыве конференции».
На Вильгельмштрассе, как стало теперь известно из секретных немецких документов, стремились уверовать в донесения, поступавшие из Парижа через испанского и итальянского послов, что у французов нет желания продолжать войну. Еще 8 сентября испанский посол сообщал немцам, что Бонне «ввиду огромной непопулярности войны во Франции попытается прийти к взаимопониманию, как только закончатся боевые действия в Польше. Наблюдаются признаки того, что в связи с этим он вступил в контакт с Муссолини».
2 октября Аттолико вручил Вайцзекеру текст последнего донесения от итальянского посла в Париже, в котором утверждалось, что большинство французского кабинета высказалось в пользу мирной конференции и теперь основной вопрос сводился к тому, «как Франции и Англии избежать позора». Однако премьер Даладье не принадлежал к большинству.
Это была ценная разведывательная информация. 7 октября Даладье ответил Гитлеру. Он заявил, что Франция не сложит оружия до тех пор, пока не будут получены гарантии «подлинного мира и общей безопасности». Но Гитлера больше интересовал ответ Чемберлена, чем французского премьера. 10 октября в своей краткой речи, произнесенной в Спортпаласте по случаю развертывания кампании «зимней помощи», он вновь подчеркнул свое «стремление к миру». У Германии, добавил он, «нет никаких причин воевать против западных держав».
Ответ Чемберлена пришел 12 октября. Для немецкого народа, если не для Гитлера, он явился своего рода холодным душем. Обращаясь к членам палаты представителей, премьер-министр охарактеризовал предложения Гитлера как «туманные и неопределенные» и отметил, что «они не содержат никаких предложений по устранению зла, причиненного Чехословакии и Польше». Нельзя полагаться на обещания «нынешнего правительства Германии». Если Германия хочет мира, нужны «дела, а не только слова». Он призвал Гитлера представить «убедительные доказательства», что он желает мира.
Главного инициатора Мюнхена уже нельзя было одурачивать обещаниями. На следующий день, 13 октября, в официальном немецком заявлении констатировалось, что Чемберлен, отклоняя мирные предложения Гитлера, преднамеренно избрал войну. Теперь у нацистского диктатора имелось оправдание.
Фактически, как теперь известно из захваченных немецких документов, Гитлер и не ждал ответа от премьер-министра и еще раньше отдал приказ о подготовке к немедленному наступлению на Западе. 10 октября он созвал всех своих военачальников, зачитал им длинный меморандум о состоянии войны и положении дел в мире и решительно положил перед ними Директиву № 6 на ведение войны. Когда в конце сентября Гитлер выдвинул требование предпринять как можно скорее наступление на Западе, это привело руководителей армии чуть ли не в полное замешательство. Браухич и Гальдер сговорились при поддержке еще нескольких генералов доказать своему вождю, что не может быть и речи о немедленном наступлении. Потребуется несколько месяцев, чтобы отремонтировать танки, использованные в польской кампании. Генерал Томас представил расчеты, доказывающие, что ежемесячный дефицит стали у Германии составляет 600 тысяч тонн. Фон Штюльпнагель, генерал-квартирмейстер, докладывал, что запас боеприпасов составляет лишь одну треть потребности немецких дивизий на две недели боевых действий, чего явно недостаточно, чтобы выиграть войну с Францией. Однако фюрер не стал слушать главнокомандующего сухопутными войсками и начальника генерального штаба, когда они 7 октября представили ему официальный доклад о причинах, не позволяющих начать немедленное наступление на Западе. Генерал Йодль, первый после Кейтеля лакей Гитлера в ОКВ, предупредил Гальдера, что «назревает очень серьезный кризис» из-за возражений армии против наступления на Западе и что фюрер крайне «раздражен, так как генералы не подчиняются его указаниям».
Именно на этом фоне Гитлер собрал 10 октября, в 11 часов, своих генералов. Их мнение его не интересовало. Директива № 6 от 9 октября четко предписывала, что им делать.
«а) На северном фланге Западного фронта подготовить наступательные операции через люксембургско-бельгийско-голландскую территорию. Это наступление должно быть проведено как можно более крупными силами и как можно скорее.
б) Целью этих наступательных операций является разгром по возможности большей части французской действующей армии и сражающихся на ее стороне союзников и одновременно захват возможно большей голландской, бельгийской и северофранцузской территории в качестве базы для ведения многообещающей воздушной и морской войны против Англии…»
Секретный меморандум, также от 9 октября, который Гитлер зачитал своим военачальникам перед тем, как вручить им директиву, является одним из наиболее впечатляющих документов, когда-либо составленных бывшим австрийским ефрейтором. Он продемонстрировал не только понимание истории и военной стратегии и тактики, но и, как мы убедимся дальше, предвидение относительно того, как будут развиваться военные действия на Западе и с какими результатами. Борьбу между Германией и западными державами, которая, как сказал он, продолжается со времен распада первого германского рейха, закрепленного Мюнстерским (Вестфальским) договором 1648 года, немецкий народ «так или иначе должен выдержать». Однако после крупной победы в Польше «не было бы никаких возражений против окончания войны» при условии, «если заключение мира не поставило бы под вопрос успех, достигнутый оружием».
«В этом меморандуме не ставится цель изучить или вообще рассмотреть имеющиеся в этом отношении возможности. Я хочу в этом меморандуме заняться совсем другим вопросом, а именно — необходимостью продолжения борьбы… Цель Германии в войне должна, напротив, состоять в том, чтобы окончательно разделаться с Западом военным путем, т. е. уничтожить силу и способность западных держав еще раз воспротивиться государственной консолидации и дальнейшему развитию германского народа в Европе.
Правда, эта внутренняя целевая установка должна в зависимости от обстоятельств претерпевать перед мировой общественностью психологически обусловленные пропагандистские коррективы. Но от этого в самой цели войны ничего не меняется. Ею есть и остается уничтожение наших западных противников».
Генералы возражали против чересчур поспешного наступления на Западе, но фюрер пояснил им, что время работает на противника. Победы в Польше, напомнил он, стали возможны потому, что Германия сражалась на одном фронте. Эта обстановка еще сохраняется, но как долго?
«Никаким договором и никаким соглашением нельзя с определенностью обеспечить длительный нейтралитет Советской России. В настоящее время есть все основания полагать, что она не откажется от нейтралитета. Через восемь месяцев, через год или даже через несколько лет это может измениться. Незначительная ценность соглашений, закрепленных договорами, именно в последние годы проявилась во всех отношениях. Самая большая гарантия от какого-либо русского вмешательства заключена в ясном показе немецкого превосходства, в быстрой демонстрации немецкой силы».
Что касается Италии, то ее поддержка Германии зависит главным образом от «прочности фашистского влияния в этом государстве и в значительной степени от жизни самого дуче». Здесь тоже играет роль фактор времени, как это было с Бельгией и Голландией, которые оказались бы вынужденными под давлением западных союзников отказаться от своего нейтралитета, а это нечто такое, чего Германия не может ждать сложа руки. Даже в отношении Соединенных Штатов «время следует рассматривать как фактор, работающий против Германии».
Конечно, признавал Гитлер, в большой войне Германию подстерегают и опасности. И он тут же перечислил некоторые из них. Дружественные или недружественные нейтралы (в данном случае он, вероятно, имел в виду прежде всего Россию, Италию и Соединенные Штаты) могут перейти при известных условиях на сторону противника, как это случилось во время Первой мировой войны. Нужно также иметь в виду, продолжал он, «ограниченную продовольственную и сырьевую базу» Германии, что затруднит производство средств, необходимых для ведения войны. Величайшая опасность заключается в уязвимости Рура, подчеркивал фюрер. Если противнику удастся поразить сердцевину немецкого промышленного производства, это «рано или поздно приведет к нарушению военной экономики Германии и, следовательно, к крушению ее военных возможностей».
Следует признать, что в этом меморандуме бывший ефрейтор продемонстрировал поразительное понимание военной стратегии и тактики, не отягощенное никакими моральными соображениями. На нескольких страницах анализируется новая тактика использования танков и самолетов, получившая развитие в ходе польской кампании, и даются подробные указания, как эта тактика может сработать на Западе и даже где именно. Главное, по мнению фюрера, заключается в том, чтобы не допустить повторения позиционной войны 1914–1918 годов. Бронетанковые дивизии должны быть использованы для решающего прорыва: «Ни при каких обстоятельствах их нельзя бросать на гибель в бесконечные лабиринты улиц бельгийских городов. Поэтому им необязательно самим атаковывать города. Необходимо, чтобы они обеспечивали в оперативном отношении непрерывное продвижение войск и массированными ударами по обнаруженным слабым местам препятствовали стабилизации фронта противника».
Это был потрясающе точный прогноз войны на Западе, и когда читаешь этот прогноз, невольно удивляешься, почему же никому из союзников не пришло в голову ничего подобного.
А это тоже относится к стратегии Гитлера. Единственно возможный район наступления, по мысли фюрера, через Люксембург, Бельгию и Голландию. При этом необходимо иметь в виду две военные задачи: разгромить голландские, бельгийские, французские и английские армии и овладеть позициями на берегах Ла-Манша и Северного моря, откуда люфтваффе сможет «со всей жестокостью» поразить Великобританию.
Возвращаясь к вопросам тактики, он сказал, что прежде всего необходимо импровизировать.
«Особенности этой кампании могут вынудить применять в самых широких масштабах импровизации в максимально большом объеме, сосредоточивать на отдельных участках как в обороне, так и в наступлении силы сверх нормативов (например, танковые и противотанковые части), в то же время на других участках довольствоваться меньшими силами».
Что касается времени наступления, то Гитлер говорил своим несговорчивым генералам, что «время наступления при всех обстоятельствах, если есть хоть какая-то возможность, нужно определить на эту осень».

 

Немецкие адмиралы, в отличие от генералов, не нуждались в подталкивании со стороны Гитлера к наступательным действиям, несмотря на существенное превосходство британского военно-морского флота над немецким. По существу, на протяжении второй половины сентября и первых дней октября адмирал Редер уговаривал фюрера снять путы с военно-морских сил. Это делалось постепенно, 17 сентября немецкая подводная лодка торпедировала английский авианосец «Карейджес» у берегов Ирландии. 27 сентября Редер приказал карманным линкорам «Дойчланд» и «Граф Шпее» покинуть район укрытий и атаковать английские суда. К середине октября на их счету уже было семь английских торговых судов и захваченное в качестве приза американское судно «Сити оф Флинт».
4 октября немецкая подводная лодка «U-47» под командованием обер-лейтенанта Гюнтера Приена проникла, казалось бы, в недоступную английскую военно-морскую базу Скапа-Флоу и торпедировала стоявший на якоре линкор «Ройал Оук»; при этом погибло 786 офицеров и матросов. Это был бесспорный успех, в полной мере использованный Геббельсом в пропагандистских целях и поднявший авторитет флота в глазах фюрера.
С генералами дело обстояло хуже. Вопреки указаниям, содержавшимся в длинном, обстоятельно продуманном меморандуме фюрера и Директиве № 6 и предписывавшим быть готовыми в ближайшее время к наступлению на Западе, они явно не торопились. Их не волновали какие-либо моральные аспекты, связанные с нарушением гарантированного нейтралитета Бельгии и Голландии. Они просто сомневались в успехе в настоящее время.
Исключение составлял генерал Вильгельм Риттер фон Лееб, командующий группой армий «С», развернутой вдоль линии Мажино. Он не только выражал скептицизм в отношении победы на Западе, но и, судя по имеющимся архивным материалам, высказывался против наступления через территорию Бельгии и Голландии, руководствуясь отчасти моральными соображениями. На второй день после совещания генералов у Гитлера, 11 октября, Лееб составил обстоятельный меморандум, который адресовал Браухичу и другим генералам. Он писал в меморандуме, что весь мир повернется против Германии, которая второй раз в течение двадцати пяти лет нападает на нейтральную Бельгию. Германия, правительство которой торжественно ручалось за соблюдение этого нейтралитета всего лишь несколько недель назад! Детально проанализировав все военные аргументы против наступления на Западе, он призвал к миру. «Нация, — утверждал он, — жаждет мира».
Однако Гитлер уже стремился к войне, к схватке и не хотел больше мириться с непростительной, по его мнению, для генералов робостью. 14 октября Браухич и Гальдер встретились, чтобы обсудить создавшееся положение и выработать единую линию. Начальник генерального штаба сухопутных войск усматривал три возможности: наступление, ожидание или коренное изменение. Гальдер занес в свой дневник эти три возможности в тот же день, а после войны разъяснил, что под «коренным изменением» он подразумевал устранение Гитлера. Однако Браухич считал, что столь радикальная мера «по существу негативна» и имеет тенденцию сделать рейх уязвимым. Они не остановились ни на одной из этих взаимоисключающих «перспективных возможностей». Оставалось одно: продолжать воздействовать на Гитлера.
17 октября Браухич снова встретился с фюрером, но его доводы, как рассказывал он Гальдеру, не оказали никакого воздействия. Ситуация становилась «безнадежной». Гитлер коротко заметил Браухичу, как записал в своем дневнике Гальдер, что «англичане уступят лишь после ударов. Следует как можно скорее наступать. Срок: самое раннее — между 15 и 20 ноября».
Впоследствии состоялось еще несколько совещаний с нацистским вождем, который в конце концов 27 октября призвал генералов к порядку. После вручения четырнадцати генералам Рыцарского креста фюрер перешел к вопросу о наступлении на Западе. Когда Браухич попытался было доказывать, что армия будет готова не раньше чем через месяц, то есть к 26 ноября, Гитлер ответил, что это слишком поздно. Наступление начнется 12 ноября. Браухич и Гальдер ушли с совещания подавленные и побитые. В тот вечер они пытались утешить друг друга. Гальдер записал в своем дневнике, что Браухич «измотан и разочарован».
Заговор против Гитлера в Цоссене
Для заговорщиков опять настало время действовать — во всяком случае, так они думали. Незадачливые Браухич и Гальдер стояли перед суровой реальностью — либо осуществить третью «возможность», которую они обсуждали 14 октября, то есть устранить Гитлера, либо готовить наступление на Западе, которое, по их мнению, грозило Германии катастрофой. Как военные, так и гражданские заговорщики, разом ожившие, настаивали на первом варианте.
С момента начала войны их планы однажды уже срывались. Накануне нападения на Польшу из длительной отставки был вызван генерал фон Хаммерштейн и назначен командующим на Западе. В первую неделю войны он упрашивал Гитлера посетить его штаб-квартиру, чтобы показать, что он не пренебрегает Западным фронтом, хотя и занят захватом Польши. На самом деле Хаммерштейн, непримиримый противник Гитлера, собирался арестовать его при посещении штаба. Фабиан фон Шлабрендорф шепнул об этом заговоре Форбсу еще 3 сентября, во время торопливой встречи в берлинском отеле «Адлон», когда Англия объявила Германии войну. Но фюрер отклонил приглашение бывшего главнокомандующего сухопутными войсками, а вскоре уволил его в отставку.
Заговорщики продолжали поддерживать контакт с англичанами. Потерпев неудачу в попытках предотвратить уничтожение Гитлером Польши, они сосредоточили свои усилия, чтобы не допустить распространения войны на Западе. Гражданские участники заговора понимали, что армия оказалась единственной организацией в рейхе, способной остановить Гитлера; после всеобщей мобилизации и молниеносной победы в Польше ее мощь и значение выросли неизмеримо. Однако ее разросшиеся размеры, как пытался объяснить им Гальдер, являлись также и препятствием. Офицерские кадры, раздутые за счет офицеров резерва, многие из которых были фанатичными нацистами, и солдатские массы оказались пропитаны нацистскими настроениями. Трудно было, указывал Гальдер — а он слыл большим мастером подчеркивать трудности другу или недругу, — отыскать такое армейское соединение, которое можно было бы вовлечь в заговор против фюрера.
Было и другое соображение, на которое указывали генералы и с которым гражданские заговорщики полностью соглашались. Если они поднимут бунт против Гитлера, сопровождаемый хаосом в армии и в стране, не воспользуются ли этим англичане и французы, чтобы напасть на Германию, оккупировать ее и навязать немецкому народу жесткие условия мира, несмотря на то что он свергнет своего преступного лидера? Поэтому нужно поддерживать контакт с англичанами, чтобы иметь четкую договоренность, что западные союзники не воспользуются благоприятными для них условиями в случае антинацистского заговора.
Для поддержания контактов использовали несколько каналов. Один из них осуществлял через Ватикан доктор Йозеф Мюллер, ведущий мюнхенский адвокат, убежденный католик, человек столь крупного телосложения, огромной энергии и стойкости, что в молодости его прозвали «быком». В самом начале октября с молчаливого согласия полковника Остера из абвера Мюллер отправился в Рим и установил в Ватикане контакт с английским посланником при святейшем престоле. Согласно немецким источникам, он сумел получить не только заверения от англичанина, но и согласие самого папы римского выступить в качестве посредника между будущим антинацистским режимом в Германии и Англией.
Другой канал проходил через Берн. Вайцзекер направил туда Теодора Кордта, в недавнем прошлом немецкого поверенного в посольстве в Лондоне, в качестве атташе немецкой дипломатической миссии, и именно здесь, в швейцарской столице, он встречал иногда англичанина доктора Филипа Конуэлл-Эванса, который, будучи профессором университета в Кенигсберге, считался экспертом по нацизму и до некоторой степени сочувствовал ему. В конце октября Конуэлл-Эванс доставил Кордту известие, которое тот охарактеризовал впоследствии как торжественное обещание Чемберлена сотрудничать с будущим антинацистским правительством Германии на справедливой основе. Фактически же англичанин доставил лишь выдержки из речи Чемберлена в палате общин, где премьер-министр, отклоняя мирные предложения Гитлера, заявил, что Англия не намерена «лишать законного места в Европе Германию, которая будет жить в мире и согласии с другими народами». Хотя это и подобные ему высказывания из выдержанной в дружественном по отношению к немецкому народу тоне речи, передававшейся по радио из Лондона, предположительно были услышаны заговорщиками, тем не менее они приветствовали «обязательство», доставленное в Берн неофициальным английским представителем, как акт исключительной важности. С этим «обязательством» и с английскими заверениями, которые, как они считали, получили через Ватикан, гражданские заговорщики с надеждой обратились к немецким генералам. С надеждой, но и с отчаянием. «Наша единственная надежда на спасение, — говорил Вайцзекер 17 октября Хасселю, — связана с военным переворотом. Но как его осуществить?»
Времени оставалось совсем мало. Немецкое наступление через Бельгию и Голландию было запланировано на 12 ноября. Заговор необходимо было осуществить до этого срока, поскольку после нарушения Германией нейтралитета Бельгии, как предупреждал Хассель, получить «приличный» мир будет невозможно.
Существует несколько вариантов объяснений, данных участниками по поводу того, что же произошло потом, или, скорее, по поводу того, почему ничего не произошло. Эти объяснения крайне противоречивы. Генерал Гальдер, начальник генерального штаба сухопутных войск, как и во времена Мюнхена, был ключевой фигурой. Но он постоянно менял свои взгляды, колебался и путался. Во время допроса в Нюрнберге он объяснял, что действующая армия не могла поднять бунт, поскольку «ей противостоял хорошо вооруженный противник». Он утверждал, что обращался с призывом действовать к войскам тыла, которым не угрожал противник, но самое большее, чего он добился от их командующего генерала Фридриха Фромма, — это согласия выполнить любой приказ Браухича.
Однако Браухич был еще более нерешительным, чем начальник генерального штаба. «Если у Браухича не хватает смелости принять решение, — говорил генерал Бек Галъдеру, — тогда вы должны принять решение и поставить его перед свершившимся фактом». Гальдер же настаивал на том, что поскольку Браухич является главнокомандующим сухопутными войсками, то вся ответственность ложится на него. Так они и перекладывали ответственность за принятие решения друг на друга. «Ни личные качества, ни полномочия не позволяли Гальдеру овладеть ситуацией», — с огорчением отметил в своем дневнике Хассель в конце октября.
Что касается Браухича, то он, по словам Бека, казался просто шестиклассником. И все же заговорщики, на этот раз возглавляемые генералом Томасом, армейским экспертом по экономике, и полковником Остером из абвера, работали на Гальдера, который в конце концов, как они надеялись, согласится организовать путч, как только Гитлер отдаст окончательный приказ о наступлении на Западе. Сам Гальдер заявлял, что окончательное решение все же зависело от Браухича. Во всяком случае, 3 ноября, согласно утверждениям полковника Ганса Гроскурта из ОКВ, доверенного лица Гальдера и Остера, Гальдер по условленному каналу передал генералу Беку и Гёрделеру, двум главным заговорщикам, предупреждение находиться в готовности с 5 ноября. Цоссен, штаб-квартира командования сухопутных войск и генерального штаба сухопутных войск, стал очагом заговорщической деятельности.
5 ноября явилось днем свершения. В этот день должно было начаться перемещение войск на исходные позиции для наступления на Голландию, Бельгию и Люксембург. На этот же день назначили встречу Браухича с Гитлером, на которой должен был произойти откровенный обмен мнениями. Браухич и Гальдер 2 и 3 ноября посетили высших армейских командиров и убедились в их отрицательном отношении ко всей операции и ее исходу. «Ни одна высшая командная инстанция не рассматривает наступление… как обеспечивающее успех», — записал Гальдер в своем дневнике об итогах поездки. Так, набрав вполне достаточно доводов как от генералов на Западном фронте, так и от своих собственных и генералов Гальдера и Томаса, которые были сведены в меморандум, и прихватив с собой на всякий случай «контрмеморандум», как окрестил Гальдер ответ на меморандум Гитлера от 9 октября, главнокомандующий сухопутными войсками, полный решимости отговорить фюрера от наступления на Западе, 5 ноября отправился в Берлин, в имперскую канцелярию. Если Браухич теперь потерпит неудачу, он присоединится к заговору с целью устранить диктатора — так или примерно так оценивали ситуацию участники заговора. Они находились в состоянии крайнего возбуждения и наивысшего подъема. Гёрделер, по утверждению Гизевиуса, уже наскоро набросал состав временного антинацистского правительства, и генерал Бек как человек, мыслящий более трезво, был вынужден его сдерживать. Один Шахт был настроен крайне скептически. «Вот увидите, — говорил он, — Гитлер почует недоброе и завтра не примет вообще никакого решения».
Они, как обычно, ошиблись.
Ни своим меморандумом, ни донесениями от командующих армиями, ни своими доводами Браухич ничего не добился. Когда он сослался на плохие погодные условия на Западе в это время года, Гитлер отпарировал, что погода одинаково плохая как для немцев, так и для противника, более того, весной она может оказаться не лучше. Окончательно впав в отчаяние, Браухич стал уверять фюрера, что моральное состояние войск на Западе аналогично тому состоянию, в котором они находились в 1917–1918 годах, когда в германской армии получили широкое распространение пораженческие настроения, случаи неповиновения и даже бунт.
Услышав это, Гитлер, по словам Гальдера, чей дневник является основным свидетельством об этом секретном совещании Браухича с фюрером, пришел в ярость. «В каких частях имели место случаи нарушения дисциплины? — требовательно вопрошал он. — Что случилось? Где?» Он кричал, что завтра вылетит туда сам. Бедный Браухич, как замечает Гальдер, преднамеренно преувеличил, «чтобы сдержать Гитлера», и теперь ощутил на себе всю силу неуправляемой ярости фюрера. «Какие акции предприняло командование? — продолжал кричать фюрер. — Сколько смертных приговоров приведено в исполнение?» По его словам, «армия просто не желает драться».
«Дальше разговаривать было невозможно, — рассказывал Браухич на Нюрнбергском процессе, вспоминая этот неприятный эпизод. — Так я и ушел». Другие вспоминают: он вернулся в штаб в Цоссене, расположенный в 18 милях от Берлина, в таком состоянии, что некоторое время даже не мог связно изложить, что же там произошло. Это был конец «цоссенского заговора». Он так же позорно провалился, как и «заговор Гальдера» в период Мюнхена. Каждый раз, когда заговорщики излагали условия, при которых они будут действовать, эти условия выполнялись. На этот раз Гитлер придерживался своего решения начать наступление на Западе 12 ноября. После того как ошеломленный Браухич покинул канцелярию фюрера, последний фактически еще раз подтвердил свой приказ о наступлении 12 ноября телефонным звонком в Цоссен. Когда Гальдер попросил сделать подтверждение в письменной форме, Гитлер тотчас прислал его. Таким образом, заговорщики имели письменные доказательства, которые были нужны им для того, чтобы свергнуть фюрера, — приказ на наступление, который, по их мнению, должен был привести Германию к катастрофе. Но дальше они ничего не предприняли, а просто запаниковали. Начали поспешно сжигать бумаги, которые могли выдать их причастность к заговору, и заметать следы. Только полковник Остер, казалось, сохранял спокойствие. Он послал предупреждение бельгийскому и голландскому посольствам в Берлине, что наступление на Западном фронте начнется утром 12 ноября. Затем отправился в свою бесплодную поездку, чтобы еще раз попытаться уговорить генерала Вицлебена устранить Гитлера. Генералы, в том числе и Вицлебен, знали, что потерпели неудачу. Бывший ефрейтор снова одержал над ними верх, причем довольно легко. Спустя несколько дней Рундштедт, командующий группой армий «А», собрал командиров корпусов и дивизий, чтобы обсудить детали наступления. И хотя он все еще сомневался в успехе операции, тем не менее он посоветовал генералам отбросить свои сомнения. «Армии поставлена задача, — сказал он, — и она выполнит ее».
На следующий день после того, как Гитлер довел Браухича до нервного припадка, он принялся составлять воззвание к голландскому и бельгийскому народам, оправдывающее нападение на них. Гальдер записал в дневнике: «Повод — вступление французских войск».
Однако 7 ноября, к облегчению генералов, Гитлер отложил наступление.
«Совершенно секретно Берлин, 7 ноября 1939 года
…Фюрер и верховный главнокомандующий вооруженными силами, заслушав доклады о метеорологической обстановке и о положении на железнодорожном транспорте, приказал:
День «А» перенести на три дня. Следующее решение будет принято в 6 часов вечера 9 ноября 1939 года. Кейтель».
Это первая из четырнадцати отсрочек, принятых Гитлером в течение осени и зимы, копии которых были найдены в архивах ОКВ в конце войны. Они показывают, что фюрер никогда не отказывался от своего решения напасть на западных союзников; просто он переносил дату нападения со дня на день: с 9 ноября нападение было перенесено на 19 ноября; с 13 ноября — на 22 ноября и так далее, каждый раз с уведомлением за пять или шесть суток и, как правило, со ссылкой на плохие погодные условия.
Возможно, в определенной степени фюрера сдерживали генералы. Возможно, он все-таки осознал, что армия еще не готова. Его стратегические и тактические планы, бесспорно, не были в полной мере отработаны, ибо он все время вносил в них поправки.
Возможно, у Гитлера были и другие причины для первой отсрочки наступления. 7 ноября его могло смутить совместное заявление короля Бельгии и королевы Нидерландов, в котором монархи предлагали свое посредничество в мирных переговорах, «пока война в Западной Европе не начала бушевать во всей ее разрушительной силе». При таких обстоятельствах было бы трудно убедить, как это пытался сделать Гитлер в воззвании, что германская армия вторгается на территорию Бельгии и Голландии, потому что стало известно, будто Франция собирается ввести в Бельгию свои войска. Возможно, Гитлер пронюхал, что его наступление через территорию маленькой нейтральной Бельгии не окажется внезапным, на что он рассчитывал. В конце октября Гёрделер совершил поездку в Брюссель с секретным поручением от Вайцзекера уговорить германского посла Бюлова-Шванте в частном порядке предупредить короля «об исключительно серьезном положении». Посол выполнил эту просьбу, и вскоре король Леопольд выехал в Гаагу, чтобы обсудить ситуацию с королевой Голландии и составить совместную декларацию. Однако бельгийцы располагали более точной информацией. Частично, как мы убедились, она поступила от Остера. 8 ноября Бюлов-Шванте телеграфом предупредил Берлин: король Леопольд сообщил королеве Голландии, что располагает информацией о наращивании немецких войск на бельгийской границе, указывающем на подготовку немецкого наступления через Бельгию, которое начнется в ближайшие два-три дня.
Вечером 8 ноября и около полудня 9-го произошли два странных события — взрыв бомбы, которым чуть было не убило Гитлера, и похищение эсэсовцами двух английских агентов в Голландии, недалеко от немецкой границы, которые сначала отвлекли фюрера от планов нападения на Запад, но в конечном счете еще больше укрепили его престиж в Германии, до смерти напугав «цоссенских заговорщиков», фактически не имевших к этим двум событиям никакого отношения.
Похищение и взрыв бомбы в пивной
Спустя двенадцать минут после того, как вечером 8 ноября в мюнхенской пивной Гитлер закончил свою традиционную, в ознаменование «пивного путча» 1923 года, речь, обращенную к старым борцам, речь более короткую, чем обычно, там взорвалась бомба, заложенная в колонну за трибуной. При этом было убито семеро и ранено шестьдесят три человека. К тому времени все важные нацистские лидеры во главе с Гитлером уже покинули зал, хотя в предыдущие годы просиживали здесь за пивом гораздо дольше, предаваясь воспоминаниям со старыми товарищами по партии.
На следующее утро только газета «Фёлькишер беобахтер» поместила сообщение о покушении на жизнь фюрера. Она обвиняла в этом подлом деле английскую секретную службу и даже самого Чемберлена. «Попытка «убийства», — отметил я в тот вечер в своем дневнике, — несомненно настроит общественное мнение в пользу Гитлера и возбудит ненависть к Англии… Большинство из нас считают, что происшедшее попахивает так же, как и поджог рейхстага».
Только в воспаленном мозгу Геббельса могла родиться версия о причастности к этому делу английской секретной службы. Сразу же была предпринята попытка связать одно с другим. Часа через два после взрыва бомбы в Мюнхене Генрих Гиммлер, шеф СС и гестапо, позвонил в Дюссельдорф одному из своих молодых, но быстро растущих подчиненных — Вальтеру Шелленбергу и от имени фюрера приказал на следующий день пересечь голландскую границу и организовать похищение двух агентов английской секретной службы, с которыми Шелленберг поддерживал личный контакт.
Приказы Гиммлера привели к одному из самых странных инцидентов времен Второй мировой войны. Более месяца Шелленберг, гангстер с университетским образованием, как и Альфред Науйокс, встречался в Голландии с двумя офицерами английской разведывательной службы — капитаном С. Пейном Вестом и майором Стивенсом. Англичанам он представился майором Шеммелем, антинацистски настроенным офицером из ОКВ (Шелленберг взял имя реально существовавшего офицера), и убедительно поведал, что немецкие генералы настроены свергнуть Гитлера. Майор Шеммель (он же Шелленберг) говорил англичанам, будто немцы хотят получить от них заверения, что лондонское правительство отнесется положительно к новому антинацистскому режиму.
Поскольку англичане, очевидно, уже слышали из других источников о существовании в Германии военного заговора, участники которого добивались точно таких же заверений, Лондон был заинтересован в развитии дальнейших контактов с майором Шеммелем. Бест и Стивенс снабдили его маленьким радиопередатчиком и приемником, после чего имели место многочисленные радиообмены и встречи в различных городах Голландии. К 7 ноября, когда обе стороны встретились в небольшом голландском городке Венло у немецкой границы, английские агенты передали Шеммелю послание из Лондона для лидеров немецкого Сопротивления, в котором в довольно туманных выражениях излагалась основа для заключения справедливого мира с антинацистским режимом. Договорились, что на следующий день Шеммель привезет в Венло одного из будущих лидеров, немецкого генерала, чтобы начать конкретные переговоры. Эта встреча была перенесена на 9-е.
До этого момента цели обеих сторон были ясны. Англичане пытались установить прямой контакт с немецкими путчистами, чтобы оказать им помощь и поддержку. Гиммлер же пытался выяснить через англичан, кто входил в число заговорщиков и каковы их связи с секретной службой противника. Очевидно, что Гиммлер и Гитлер уже подозревали некоторых генералов, а также Остера и Канариса из абвера. Но теперь, в ночь на 8 ноября, Гитлер и Гиммлер поставили новую задачу: похитить Беста и Стивенса и обвинить этих двух агентов английской секретной службы в организации взрыва бомбы в мюнхенской пивной.
И вновь на сцене появляется уже знакомая нам личность — Альфред Науйокс, тот самый, который инсценировал нападение поляков на немецкую радиостанцию в Глейвице. С дюжиной крепких парней из службы безопасности (СД) он взялся помочь Шелленбергу осуществить похищение английских агентов. 9 ноября, в 4 часа дня, когда Шелленберг на террасе кафе в Венло потягивал маленькими глотками сок в ожидании Беста и Стивенса, два английских агента подъехали на своем «бьюике», припарковали машину за кафе и вышли… И тут по ним открыли огонь из эсэсовского автомобиля, в котором находились головорезы Науйокса. Лейтенант Клоп, офицер голландской разведки, обычно сопровождавший англичан на переговоры с Шелленбергом, был смертельно ранен. Англичан вместе с раненым лейтенантом люди Науйокса засунули в эсэсовскую автомашину, «точно несколько охапок сена», как позднее вспоминал Шелленберг, и на большой скорости укатили через государственную границу в Германию.
Итак, 21 ноября Гиммлер публично заявил, что имел место заговор с целью убийства Гитлера в мюнхенской пивной. Взрыв был подготовлен и проведен по наущению английской секретной службы, два организатора — Стивенс и Бест арестованы «на голландско-германской границе» на следующий после взрыва день. Фактическим исполнителем был назван некто Георг Эльсер, немецкий коммунист, столяр, проживавший в Мюнхене.
Обстоятельства преступления, детально изложенные Гиммлером, вызвали у меня сомнения, о чем я не преминул записать в тот день в дневнике. Но поставленной цели он достиг. «Совершенно очевидно, что Гиммлер и его банда ставят своей целью, — отмечал я в дневнике, — убедить доверчивый немецкий народ, будто английское правительство пыталось выиграть войну путем убийства Гитлера и его главных помощников».
Тайна организации взрыва в мюнхенской пивной так и осталась не раскрытой до конца. Эльсер, хотя и не такой слабоумный, каким предстал Маринус ван дер Люббе в истории с поджогом рейхстага, оказался человеком ограниченным и совершенно бесхитростным. Он не только признал себя виновным в установке и подрыве бомбы, но и хвастался этим. Конечно, до взрыва ни с Вестом, ни со Стивенсом он никогда не встречался, зато за долгие годы пребывания в концентрационном лагере Заксенхаузен он познакомился с Вестом и рассказал ему длинную и запутанную историю.
Однажды в октябре в концентрационном лагере Дахау, куда Эльсер был заключен с середины лета как сочувствующий коммунистам, его вызвали в управление начальника лагеря, где представили двум незнакомым людям. Они объяснили Эльсеру, что возникла необходимость избавиться от некоторых «предательски» настроенных соратников фюрера путем подрыва бомбы в пивной «Бюргербройкеллер» сразу же после того, как на вечере 8 ноября Гитлер обратится к присутствующим с традиционной речью и покинет зал. Бомбу нужно было установить в колонне за трибуной. Поскольку Эльсер был столяром высокого класса, электриком и жестянщиком, ему и предложили выполнить все работы. Если он это сделает, ему дадут большую сумму денег и устроят побег в Швейцарию, чтобы он мог там жить в свое удовольствие. В подтверждение серьезности предложения ему обещали лучшее обращение до принятия им окончательного решения: улучшенное питание, гражданскую одежду, много сигарет, ибо он курил непрерывно, а также верстак и соответствующий столярный инструмент. Там, в лагере, Эльсер изготовил примитивное, но эффективное взрывное устройство с восьмисуточным часовым механизмом и с приспособлением для подрыва с помощью электропереключателя. Он утверждал, что однажды ноябрьским вечером его забрали из лагеря и доставили в пивной зал, где он и установил в колонне взрывное устройство.
Вечером 8 ноября, примерно в то время, когда должна была взорваться бомба, его, как позднее рассказывал он, доставили к швейцарской границе, предварительно выдав деньги и — что довольно любопытно — почтовую открытку с изображением зала пивной с колонной, на которой на месте заложенной бомбы была сделана пометка крестиком. Однако вместо того чтобы помочь ему пересечь границу — и это, кажется, ужасно удивило туповатого столяра, — его вместе с почтовой открыткой и со всем прочим схватили гестаповцы. Позднее в гестапо его натаскивали с целью втянуть Веста и Стивенса в судебный процесс, на котором ему предстояло стать объектом всеобщего внимания.
Суд так никогда и не состоялся. Теперь нам известно, что Гиммлер до известным причинам не рискнул его устраивать. Мы знаем также, что в концентрационных лагерях Заксенхаузен и Дахау Эльсер жил в сносных условиях, вероятно, по распоряжению Гитлера, авторитет которого в глазах общественности после взрыва значительно возрос. Однако Гиммлер не спускал с Эльсера глаз до самого конца. Нельзя было допустить, чтобы столяр пережил войну и рассказал всю правду. И вот незадолго до ее окончания, точнее, 16 апреля 1945 года гестапо сообщило, что Георг Эльсер накануне погиб во время воздушного налета авиации союзников. Теперь мы знаем, что он был убит гестапо.
Гитлер обращается к своим генералам
Избежав смерти от покушения (или имитации его) и подавив сопротивление своих генералов, Гитлер вновь обратился к уточнению планов крупной наступательной операции на Западе. 20 ноября он издал Директиву № 8 на ведение военных действий, приказав «сохранять готовность», с тем чтобы «немедленно воспользоваться благоприятными метеоусловиями», и изложил планы уничтожения Голландии и Бельгии. А затем, чтобы вдохнуть мужество в малодушных и поднять их настроение накануне крупных сражений, он счел необходимым 23 ноября днем собрать руководителей вермахта в имперской канцелярии.
Из всех секретных совещаний, состоявшихся у Гитлера, это, рассчитанное на то, чтобы вселить уверенность в военачальников, наилучшим образом разоблачает его политику. В обнаруженных союзниками архивных материалах ОКВ во Фленсбурге сохранились отрывки записи его выступления, сделанной неизвестным участником совещания.
«Цель этого совещания, — начал Гитлер, — довести до вас мои идеи о мире, которыми я руководствуюсь в преддверии будущих событий, и сообщить вам мои решения…»
В его голове перемешалось прошлое, настоящее и будущее, и перед этой группой избранных он, используя свое потрясающее красноречие и первобытную прямоту, сделал поразительные выводы из всего того, что переполняло его извращенный, но изобретательный ум, с убийственной точностью предсказав ход предстоящих событий.
«У меня достанет ясности ума, чтобы представить вероятный ход исторических событий, — сказал он, рассуждая о начальном периоде своей борьбы, — и твердой воли, чтобы принять жестокие решения… В качестве последнего фактора я со всей скромностью должен назвать собственную личность — я незаменим. Ни одна личность ни из военных, ни из гражданских кругов не смогла бы меня заменить. Попытки покушений могут повториться. Я убежден в силе своего разума и в своей решимости… Никто не сделал того, что сделал я… Я поднял немецкий народ на большую высоту, хотя сейчас нас и ненавидят во всем мире… Судьба рейха зависит лишь от меня…»
Он пожурил своих генералов за их сомнения, когда он принимал нелегкое решение покинуть Лигу Наций, ввести всеобщую воинскую повинность, оккупировать Рейнскую демилитаризованную зону, укрепить ее оборону и захватить Австрию. «Число людей, веривших в успех, — сказал он, — незначительно». «Следующим шагом была Богемия, Моравия и Польша», — цинично заявил он, перечисляя свои завоевания, чего так и не услышал, к сожалению, Чемберлен.
«…С самого начала я понимал, что не могу остановиться на Судетской области. Это было лишь частичное решение. Было решено занять Богемию. Затем последовало установление протектората — тем самым была создана основа для захвата Польши. Но в тот период мне еще не было ясно, должен ли я буду выступить сначала против Востока и затем против Запада или же наоборот… Объективно получилось так, что сначала пришлось начать борьбу против Польши. Возможно, мне возразят: борьба и снова борьба. Но в борьбе я вижу судьбу всего живого. Никто не может уйти от борьбы, если он не хочет погибнуть.
Рост численности нации требовал большего жизненного пространства. Целью моей являлось установление разумных пропорций между численностью нации и ее жизненным пространством. А этого можно добиться только путем борьбы. От решения этого вопроса не может уйти ни один народ; если он откажется от этого, он постепенно погибнет… Никакое умничанье здесь не поможет, решение возможно только с помощью меча. Народ, который не найдет в себе сил для борьбы, должен уйти со сцены…»
Вся беда немецких «руководящих личностей» прошлого, говорил Гитлер, в том числе Бисмарка и Мольтке, заключалась в том, что они не проявили «достаточной твердости», а «решения возможно было добиться лишь путем нападения на ту или иную страну при самых благоприятных условиях». Непонимание этого привело в 1914 году к войне на нескольких фронтах, что «не принесло решения проблемы».
«Сегодня, — продолжал Гитлер, — пишется второй акт этой драмы. В первый раз за последние 67 лет можно констатировать, что нам не придется вести войну на два фронта… Но никто не знает, как долго продлится это состояние… В принципе я создал вооруженные силы не для того, чтобы бездействовать. Решение действовать было во мне всегда».
Мысли о представившейся благоприятной возможности вести войну на одном фронте вернули фюрера к вопросу о России: «Россия в настоящее время опасности не представляет. Сейчас она ослаблена в результате многих внутренних процессов. Кроме того, у нас есть договор с Россией. Однако договоры соблюдаются до тех пор, пока они целесообразны. Россия будет соблюдать договор лишь до тех пор, пока она будет считать его выгодным для себя… Сейчас Россия решает большие задачи, прежде всего по укреплению своих позиций на Балтийском море. Мы сможем выступить против России лишь после того, как освободимся на Западе».
Что касается Италии, то многое зависит от Муссолини, смерть которого «может изменить все». «Как и смерть Сталина, смерть дуче таит для нас угрозу, — сокрушался фюрер. — А как легко может наступить смерть государственного деятеля, я сам недавно испытал». Гитлер считал, что «Америка благодаря принятым в ней законам о нейтралитете… опасности не представляет» и «помощь, оказываемая Америкой противнику, пока несущественна». «Все указывает на то, что настоящий момент благоприятен для нас, — утверждал фюрер, — но через шесть месяцев положение, быть может, станет иным». Поэтому он настроен решительно: «Мое решение непоколебимо. В ближайшее время я выберу благоприятнейший момент и нападу на Францию и Англию. Нарушение нейтралитета Бельгии и Голландии не имеет никакого значения. Ни один человек не станет спрашивать об этом, когда мы победим. Мы не станем обосновывать нарушение нейтралитета так идиотски, как в 1914 году».
Наступление на Западе, говорил Гитлер своим генералам, означало «окончание мировой войны, а не отдельной кампании. Речь идет не о каком-то частном вопросе, а о жизни или смерти нации».
Затем он пустился в разглагольствования:
«Всех нас должны вдохновлять идеи великих людей нашей истории. Судьба требует от нас не больше того, что она требовала от великих людей германской истории. Пока я жив, я буду думать только о победе моего народа. Я ни перед чем не остановлюсь и уничтожу каждого, кто против меня… Я намерен уничтожить врага…»
Это была эффектная речь, и, насколько известно, ни один генерал не поднял свой голос, чтобы высказать сомнения относительно успеха наступления в это время или относительно аморальности нападения на Бельгию и Голландию, нейтралитет которых и незыблемость границ Германия торжественно гарантировала.
В этот же день, в шесть часов вечера, нацистский диктатор вновь послал за Браухичем и Гальдером. Начальника генерального штаба сухопутных войск он продержал в приемной как провинившегося мальчишку, а главнокомандующему прочитал мораль о «цоссенском духе». Главное командование сухопутных войск (ОКХ) Гитлер обвинял в пораженческих настроениях, а генеральный штаб, возглавляемый Гальдером, в том, что он «проявляет упрямство, которое мешает ему присоединиться к фюреру и поддерживать его». Униженный Браухич, согласно его показаниям, данным позднее в Нюрнберге, предложил свою отставку, но Гитлер не принял ее, резко напомнив главнокомандующему, что он «обязан выполнять… долг и обязанности точно так же, как любой другой солдат». В тот вечер Гальдер стенографически записал в своем дневнике: «День кризиса!»
День 23 ноября 1939 года во многих отношениях стал вехой в развитии событий. Он ознаменовал собой решительную победу Гитлера над армией, которая в Первую мировую войну свергла императора Вильгельма II и взяла на себя высшую политическую и военную власть в Германии. С этого дня бывший австрийский ефрейтор начал оценивать свои не только политические, но и военные суждения как более квалифицированные, чем суждения его генералов, и перестал прислушиваться к их советам, отвергая их критику, что в конечном счете привело к катастрофе.
«Произошел конфликт, — говорил на суде в Нюрнберге Браухич, описывая события 23 ноября, — который позднее был улажен, но так и не залатан до конца».
Более того, разглагольствования Гитлера перед генералами в тот осенний день полностью отбили у Гальдера и Браухича охоту помышлять о свержении нацистского диктатора. Он ведь предупредил, что уничтожит любого, кто встанет на его пути, и, по словам Гальдера, намеренно добавил, что подавит любую оппозицию со стороны генерального штаба «со всей жестокостью».
По крайней мере, в то время Гальдер не был тем человеком, который смело встречает столь серьезные угрозы. Когда спустя четыре дня, 27 ноября, генерал Томас по настоянию Шахта и Попитца явился к Гальдеру с просьбой уговорить Браухича действовать против фюрера (по воспоминаниям Гальдера, Томас сказал: «Гитлера нужно устранить!»), начальник генерального штаба напомнил ему о возникших трудностях, заметив, что не уверен в желании Браухича принять «активное участие в перевороте».
Спустя несколько дней Гальдер привел Гёрделеру довольно смехотворные доводы, мотивируя ими отказ от дальнейших планов свержения нацистского диктатора. Хассель записал их в своем дневнике. Кроме того факта, что «нельзя устраивать бунт в то время, когда стоишь лицом к лицу перед противником», Гальдер выдвинул следующие причины: «Необходимо дать Гитлеру последний избавить немецкий народ от рабства британского капитализма… Другого столь крупного деятеля сегодня нет… Оппозиция еще не созрела… Нельзя быть уверенными в молодых офицерах». Хассель обратился к адмиралу Канарису, одному из основных заговорщиков, с просьбой продолжить начатое дело, но ничего не добился. «Он уже не надеется, что генералы способны оказать сопротивление, — записал в своем дневнике 30 ноября бывший посол, — и считает, что предпринимать что-либо в этом направлении бесполезно». Немного позднее Хассель отмечал, что «Гальдер и Браухич для Гитлера не более чем мальчики, подносящие клюшки и мячи во время игры в гольф».
Нацистский террор в Польше (первая фаза)
18 октября Гальдер записал в своем дневнике основные пункты своей беседы с Эдуардом Вагнером, генерал-квартирмейстером, который в тот день совещался с Гитлером относительно будущего Польши. Будущее ее представлялось мрачным: «Мы не хотим оздоровления Польши… Польша должна управляться самостоятельно. Ее не следует превращать в образцовое, по немецким понятиям, государство. Не допустить, чтобы польская интеллигенция стала новым правящим классом. Жизненный уровень должен оставаться крайне низким. Дешевые рабы… Добиться всеобщей дезорганизации в экономике. Никакой помощи от имперских инстанций! Рейх должен только обеспечить генерал-губернатору средства для осуществления этого дьявольского плана».
И рейх обеспечивал.
Теперь на основе захваченных немецких документов и показаний свидетелей на различных судебных процессах в Нюрнберге можно коротко описать, как стал осуществляться нацистский террор в Польше. Но это было только начало тех мрачных злодеяний, которые впоследствии немцы совершали во всех захваченных ими странах. Однако самые ужасные злодеяния они совершили в Польше, где нацистское варварство достигло невероятных масштабов.
Перед самым нападением на Польшу на совещании в Оберзальцберге 22 августа Гитлер говорил своим генералам, что там начнут твориться такие дела, которые им не понравятся, и предупредил, чтобы они в подобные дела «не вмешивались, ограничиваясь выполнением своих чисто военных обязанностей». Он знал, о чем говорил. 10 сентября, когда польская кампания была в полном разгаре, Гальдер занес в свой дневник случай, который вскоре стал широко известен в Берлине. Несколько бандюг из эсэсовского артиллерийского полка привели пятьдесят евреев на ремонт моста; когда те после целого дня напряженной работы закончили ремонт, эсэсовцы загнали их в синагогу и уничтожили всех до одного. Даже генерал фон Кюхлер, командующий 3-й армией, который впоследствии не мучился угрызениями совести, отказался утвердить вынесенные убийцам приговоры военно-полевого суда — один год тюрьмы — на том основании, что наказания слишком мягкие. Однако главнокомандующий армией Браухич после вмешательства Гиммлера вообще отменил приговоры, сославшись на то, что осужденные подпадают под общую амнистию.
Немецких генералов, считавших себя христианами, это смущало. 12 сентября в вагоне фюрера состоялось совещание между Кейтелем и адмиралом Канарисом, на котором последний протестовал против зверств, творимых в Польше. Подхалимствующий шеф штаба ОКВ коротко заметил в ответ, что «фюрер уже решил этот вопрос». Если армия хочет оставаться «непричастной к подобным происшествиям, то ей придется принять эсэсовских комиссаров в каждую воинскую часть для осуществления этих убийств».
«Я указал генералу Кейтелю, — записал Канарис в своем дневнике, который был предъявлен суду в Нюрнберге, — что знаю о запланированных в широких масштабах казнях в Польше, особенно в среде аристократии и духовенства. В конечном счете мир возложит ответственность за эти деяния на вермахт».
Гиммлер был слишком хитер, чтобы позволить генералам хоть частично уйти от ответственности за творимые злодеяния. 19 сентября Гейдрих, главный помощник Гиммлера, посетил главное командование вермахта и сообщил генералу Вагнеру о планах эсэсовцев относительно чистки среди польских евреев, интеллигенции, духовенства и дворянства. Свою реакцию на сообщение Вагнера Гальдер поспешил отразить в дневнике:
«Требования армии: «чистку» начать после вывода войск и передачи управления постоянной гражданской администрации, то есть в начале декабря».
Эта краткая дневниковая запись начальника генерального штаба сухопутных войск дает ключ к пониманию морали немецких генералов. Всерьез противиться «чистке», то есть уничтожению польских евреев, интеллигенции, духовенства и дворянства, они не собирались. Просто намеревались просить отсрочить ее до вывода армии из Польши, чтобы тем самым снять с себя ответственность. Кроме того, необходимо было считаться с международным общественным мнением. На следующий день после долгого обсуждения этого вопроса с Браухичем Гальдер записал в дневнике: «Не должно произойти ничего такого, что могло бы дать повод к развертыванию за границей пропаганды о зверствах немцев».
21 сентября Гейдрих передал высшему командованию вермахта копию своего первоначального плана «чистки» в Польше. В качестве первого шага предусматривалось собрать всех евреев в города (где их было бы легко сгонять в определенные места для уничтожения). Для «окончательного решения» потребуется некоторое время, и этот вопрос должен оставаться в строжайшей тайне, но ни у одного генерала, ознакомившегося с этим конфиденциальным меморандумом, не могло остаться сомнений в том, что под «окончательным решением» подразумевалось уничтожение. В течение двух лет, когда подошло время для его осуществления, оно превратилось в одно из наиболее зловещих кодовых названий, которыми пользовались высшие немецкие чиновники, чтобы прикрыть наиболее ужасные нацистские преступления в годы войны.
То, что осталось от Польши после того, как Россия захватила свою часть на востоке, а Германия официально аннексировала свои бывшие земли и некоторые территории на западе, декретом Гитлера от 12 октября получило наименование Польского генерал-губернаторства. Ганс франк занял пост генерал-губернатора, а Зейсс-Инкварт стал его заместителем.
Франк представлял собой типичный образец нацистского гангстера-интеллектуала. Он вступил в нацистскую партию в 1927 году, по окончании юридической школы, и быстро приобрел среди нацистов репутацию знатока юриспруденции. Остроумный, энергичный, начитанный, поклонник искусств, особенно музыки, он стал крупной фигурой в юридическом мире после прихода к власти нацистов, занимая сначала пост министра юстиции Баварии, а затем рейхсминистра без портфеля и президента юридической академии и ассоциации немецких адвокатов. Смуглый щеголь, крупного телосложения, отец пятерых детей, Франк умело скрывал свою изуверскую сущность под маской интеллектуала и оттого казался менее отталкивающей фигурой среди окружения Гитлера. Но за внешним лоском таился хладнокровный убийца. Он вел журнал о своей жизни и деятельности, который составил сорок два тома и был представлен суду в Нюрнберге. Это один из самых зловещих документов, выплывших на свет из нацистского мрака, в котором автор предстает как человек, знающий свое дело, холодный, безжалостный и кровожадный.
«Поляки будут рабами германского рейха», — заявил он на второй день своего пребывания в новой роли. Когда однажды он услышал, что протектор Богемии Нейрат приказал вывесить объявление о казни семи чешских студентов, то, по свидетельству нацистского журналиста, воскликнул: «Если бы я приказал вывешивать объявления о казни каждых семи поляков, то на территории Польши не хватило бы леса на изготовление бумаги для таких объявлений». Гитлер поручил уничтожение евреев Гиммлеру и Гейдриху. В обязанности Франка кроме изъятия у населения продовольствия, поставок сырья и принудительной рабочей силы из Польши в рейх входило уничтожение интеллигенции. Этой операции нацисты дали кодовое название «Экстраординарная акция умиротворения» (или «Акция АВ»). Франку потребовалось время, чтобы осуществить задуманное. О первых результатах стало известно на исходе весны следующего года, когда крупное немецкое наступление на Западе отвлекло внимание мировой общественности от Польши. К 30 мая, как явствует из журнала Франка, он уже мог похвастаться в доверительной беседе, что в деле наметился процесс — несколько тысяч польских интеллигентов лишены жизни или будут вот-вот лишены.
«Умоляю вас, господа, — говорил он, — принимать самые строгие меры, чтобы помочь нам в этом деле». И при этом добавлял, что это приказ фюрера. По его словам, Гитлер выразил свою мысль таким образом:
«Мужчины, способные руководить в Польше, должны быть ликвидированы. Те, которые следуют за ними… должны быть уничтожены в свою очередь. Нет надобности перегружать рейх… нет надобности отправлять подобные элементы в концентрационные лагеря рейха».
Фюрер объяснил, что их надо ликвидировать прямо здесь, в Польше. На совещании, как записал в своем журнале Франк, начальник полиции безопасности сообщил о ходе выполнения операции «Акция АВ». Он доложил, что около двух тысяч мужчин и несколько сот женщин были задержаны в начале «экстраординарной акции умиротворения» и большинство из них уже «суммарно осуждены» — нацистский эвфемизм, означающий уничтожение. В настоящее время готовится новая партия интеллигентов для «суммарного осуждения». А всего для этой акции будет подготовлено около 3500 человек польских интеллигентов из числа наиболее опасных.
Франк не пренебрегал еврейской проблемой, несмотря на то что гестапо освободило его от непосредственного участия в истреблении евреев. Его журнал пестрит соображениями и выводами, связанными с осуществлением этой акции. 7 октября 1940 года он записал в журнал свою речь по итогам первого года, с которой он обратился к нацистскому сборищу в Польше: «Дорогие камерады! …Я не мог уничтожить всех вшей и евреев за один год. («Публику это позабавило», — отметил он в этом месте записи.) Но со временем, если вы мне поможете, эта цель будет достигнута».
Через год, за две недели до Рождества, закрывая совещание руководящего состава в штаб-квартире в Кракове, франк произнес такие слова: «Что касается евреев, то хочу вам сказать совершенно откровенно, что их нужно убрать так или иначе… Господа, я вынужден просить вас избавиться от какой бы то ни было жалости. Наш долг — уничтожить евреев».
И далее он признался, что «расстрелять или отравить три с половиной миллиона евреев в генерал-губернаторстве трудно», но заверил, что в состоянии «принять такие меры, которые все же приведут к их уничтожению». Судьба евреев была предопределена.
Охота за евреями и поляками, выселение из домов, в которых проживали их предки, начались сразу по завершении военных действий в Польше. 7 октября, на следующий после «мирной речи» в рейхстаге день, Гитлер назначил Гиммлера руководителем новой организации — имперского комиссариата по укреплению германской нации. Эта организация должна была осуществить депортацию поляков и евреев из польских провинций, аннексированных Германией, и заменить их немцами и фольксдойче (последние представляли собой иностранцев немецкого происхождения, бежавших сюда из Прибалтийских государств и различных областей Польши). Гальдер слышал про этот план еще две недели назад и в дневнике отметил: «Из этих областей выселять вдвое больше поляков, чем туда прибудет немцев».
9 октября, через два дня после принятия на себя функций главы новой организации, Гиммлер издал распоряжение переместить 550 тысяч евреев из 650 тысяч, проживающих на аннексированных польских территориях, вместе с поляками, непригодными для «ассимиляции», на территорию генерал-губернаторства, к востоку от Вислы. Нацисты перегнали на восток в течение года 1 миллион 200 тысяч поляков и 300 тысяч евреев, и только 497 тысяч фольксдойче расселились на месте их проживания. Это было несколько лучшее соотношение, чем у Гальдера: изгонялись три поляка и еврея, а на их место поселялся один немец.
Зима 1939/40 года выдалась, помнится, необычайно суровая и снежная, и переселение в этих условиях уносило жертв не меньше, чем нацистские пули и виселицы. Подтверждением могут служить высказывания такого авторитета, как Гиммлер. Обращаясь к дивизии СС «Лейбштандарт» после падения Франции, он провел параллель между депортациями, осуществляемыми его людьми на Западе, и депортациями, проводимыми на Востоке.
«В Польше случалось, что мы должны были гнать при 40-градусном морозе тысячи, десятки тысяч, сотни тысяч; там нам нужно было проявлять твердость — вы должны об этом узнать, чтобы тут же забыть, — чтобы расстреливать тысячи видных польских деятелей… Господа, во многих случаях гораздо легче идти в бой с ротой, чем подавлять ставшее помехой население с низким уровнем культуры, осуществлять казни и гнать людей, как скот, или выгонять из домов истерично рыдающих женщин».
Уже 21 февраля 1940 года оберфюрер СС Рихард Глюке, начальник инспекции в управлении концентрационных лагерей, выяснив обстановку в районе Кракова, информировал Гиммлера, что нашел «подходящее место» для нового «карантинного лагеря» возле Аушвица (Освенцима) в заброшенном и заболоченном районе с 12 тысячами жителей, где кроме нескольких фабрик находились бывшие австрийские кавалерийские казармы. Работы начались немедленно, и уже 14 июня Аушвиц начал функционировать как концентрационный лагерь для польских политических заключенных, с которыми немцам предписывалось обращаться с особой суровостью. Вскоре Аушвицу суждено было стать куда более зловещим местом. Между тем руководство «И.Г.Фарбениндустри», крупнейшего немецкого химического концерна, выбрало Аушвиц как вполне подходящее место для нового завода по производству синтетического топлива и каучука. Оно возлагало надежды на дешевый рабский труд, необходимый не только для строительства новых корпусов, но и для эксплуатации новых предприятий.
Весной 1940 года в Аушвиц для управления лагерем и снабжения «И.Г.Фарбениндустри» рабской рабочей силой прибыла шайка отъявленных мерзавцев из СС, в том числе Йозеф Крамер, впоследствии известный как «бельзенский зверь», и Рудольф Франц Зёсс, отсидевший пять лет в тюрьме за убийство (он вообще основную часть своей жизни провел в тюрьме: сначала в качестве заключенного, затем — тюремщика), а в 1946 году, в возрасте сорока шести лет, хваставшийся в Нюрнберге тем, что в Аушвице под его руководством было уничтожено 2,5 миллиона людей, не считая полумиллиона, которым было позволено «умереть от истощения».
Вскоре Аушвиц превратится в наиболее известный лагерь уничтожения, который следует отличать от концентрационных лагерей, где кое-кто все-таки выживал. Немаловажное значение для понимания психологии немцев имеет тот факт, что при Гитлере даже такие респектабельные немцы, как директора всемирно известной фирмы «И.Г.Фарбениндустри», ведущие бизнесмены Германии, люди набожные, намеренно выбрали район лагеря смерти как место, наиболее подходящее для обеспечения прибылей своему предприятию.
Трения между Германией и Италией
Ось Рим — Берлин в ту первую военную осень начала скрипеть. Разногласия вылились в обмены резкими посланиями на различных уровнях: немцы не выполнили обещания эвакуировать всех фольксдойче из итальянского Южного Тироля, о чем была достигнута договоренность в июне прошлого года; немцы не соблюдали график ежемесячной поставки угля в размере 1 миллиона тонн; итальянцы нарушали обещание поставлять Германии сырье через свою территорию в обход английской блокады; Италия активно торговала с Англией и Францией, в том числе продавала им военные материалы; усиливались антигерманские настроения у Чиано.
Муссолини, как обычно, колебался, и Чиано отразил это в своем дневнике. 9 ноября у дуче возникли трудности при составлении поздравительной телеграммы по случаю неудавшегося покушения на жизнь фюрера. Он хотел, чтобы телеграмма была теплой, но не слишком, так как, по его мнению, ни один итальянец не испытал особой радости по поводу того, что Гитлер избежал смерти, а меньше всех сам дуче. «20 ноября… Для Муссолини мысль о том, что Гитлер ведет войну и — что еще хуже — выигрывает ее, просто невыносима».
На второй день после Рождества дуче желал поражения немцам и дал указание Чиано секретно сообщить Бельгии и Голландии, что на них готовится нападение. Однако накануне Нового года он снова заговорил о вступлении в войну на стороне Гитлера.
Главной причиной трений между державами оси являлась прорусская политика Германии. 30 ноября 1939 года Красная Армия напала на Финляндию, и Гитлер оказался в самом унизительном положении. Пакт со Сталиным предусматривал срочную эвакуацию из Прибалтики немецких семей, проживавших там на протяжении столетий. Теперь Гитлеру пришлось официально простить неспровоцированное нападение России на маленькую страну, которая имела тесные связи с Германией и независимость которой была получена главным образом в результате интервенции регулярных германских войск в 1918 году. Горькая пилюля, но ему пришлось ее проглотить. Немецкие дипломатические миссии, а также пресса и радио получили строгие инструкции поддержать агрессию России и избегать выражения какого-либо сочувствия финнам.
Дуче писал, что глубоко убежден: Германия даже при поддержке Италии никогда не сможет «поставить на колени Англию и Францию или хотя бы разорвать их союз. Верить в это — значит обманывать себя. Соединенные Штаты не допустят полного поражения этих демократий». Поэтому теперь, когда Гитлер обеспечил безопасность своих восточных границ, какая необходимость «рисковать всем, в том числе и режимом, и приносить в жертву цвет нации», чтобы попытаться нанести им поражение? Можно было бы заполучить мир, утверждал Муссолини, если бы Германия смирилась с существованием некоей «скромной, разоруженной Польши, которая была бы только польским государством». «Если бы вы не были непоколебимо настроены вести войну до конца, — добавил дуче, — то я считаю, что создание польского государства… явилось бы фактором, который положил бы конец войне и создал предпосылки для заключения мира». Но больше всего итальянского диктатора беспокоила сделка Германии с Россией: «Не участвуя в войне, Россия получила большой выигрыш в Польше и Прибалтике. Но я, прирожденный революционер, говорю вам, что вы не можете постоянно жертвовать принципами вашей революции из тактических соображений текущего политического момента… Мой прямой долг добавить, что еще один шаг к сближению с Москвой будет иметь катастрофические отзвуки в Италии…» Письмо Муссолини не только свидетельствовало об ухудшении итало-германских отношений, но и било по уязвимому месту: по медовому месяцу фюрера с Советской Россией, который начал действовать на нервы обеим сторонам. Сделка с Россией позволила фюреру напасть на Польшу и уничтожить ее. Кроме того, она принесла ему выгоды иного порядка. Из захваченных немецких документов стал, например, известен один из наиболее строго охраняемых секретов: Германия осуществляла импорт остродефицитного сырья для военной промышленности через предоставленные Советским Союзом порты в Арктике, на Черном море и на побережье Тихого океана, поскольку другие районы оказались недоступны для немцев в результате английской морской блокады.
10 ноября 1939 года Молотов согласился даже оплатить перевозку грузов по русским железным дорогам. Немецкие корабли, в том числе подводные лодки, пополнялись топливом и ремонтировались в арктическом порту Териберка, восточнее Мурманска, — Молотов считал, что Мурманск «недостаточно изолирован», в то время как Териберка являлась «более отдаленной и не посещалась иностранными судами».
Всю осень и начало зимы 1939 года между Москвой и Берлином велись непрерывные переговоры об увеличении объема торговли. К концу октября русские поставки сырья в Германию, особенно зерна и нефти, значительно возросли, но немцы хотели еще больше. Однако они начали понимать, что в экономике, как и в политике, Советы являлись упрямым и ловким партнером. 1 ноября фельдмаршал Геринг, гросс-адмирал Редер и генерал-полковник Кейтель «независимо друг от друга», как отметил Вайцзекер, заявили протест министерству иностранных дел по поводу чрезмерных требований русских на поставки немецких военных материалов. Спустя месяц Кейтель вновь жаловался Вайцзекеру, что русские требования на поставки немецкой продукции, особенно станков по производству военного снаряжения, «становились все более непомерными».
Но если Германия хочет получать продовольствие и нефть из России, то ей придется платить теми товарами, в которых нуждается Москва. Английская блокада настолько ощутимо ударила по рейху, что потребность в русском сырье приобрела острейший характер, и 30 марта 1940 года, в самый критический момент, Гитлер распорядился, чтобы поставки военных материалов русским пользовались приоритетом даже над поставками германским вооруженным силам. Одновременно немцы предложили Москве недостроенный тяжелый крейсер «Лютцов» в качестве частичной компенсации за текущие поставки. Еще раньше, 15 декабря, адмирал Редер предложил продать русским планы и чертежи строившегося тогда крупнейшего в мире линкора «Бисмарк» водоизмещением 45 тысяч тонн, если русские заплатят «очень высокую цену».
В конце 1939 года Сталин сам принял участие в переговорах с немецкой торговой делегацией в Москве. Немецкие экономисты нашли его очень трудным партнером. В захваченных на Вильгельмштрассе документах были обнаружены длинные и обстоятельные меморандумы о трех примечательных встречах с советским диктатором, который обладал способностью вникать в такие детали, что поражал немцев. Как выяснилось, Сталина невозможно было обмануть, а иногда он становился настолько требовательным, что, как докладывал в Берлин один из участников переговоров, доктор Шнурре, «приходил в крайнее возбуждение». Советский Союз, напоминал Сталин немцам, «оказал Германии исключительно большую услугу и приобрел себе врагов за оказание этой помощи». В ответ Советский Союз ожидает от Берлина понимания этого обстоятельства. На совещании в Кремле в преддверии 1940 года Сталин заявил, что цена за самолеты непомерна и во много раз превышает их реальную стоимость. Если Германия не хочет поставлять их Советскому Союзу, то он предпочитает, чтобы об этом было сказано открыто.
На ночном совещании в Кремле 8 февраля Сталин попросил немцев не устанавливать слишком высокие цены, как это случалось раньше. В качестве примеров он упомянул сумму на 300 миллионов рейхсмарок за самолеты и 150 миллионов марок за крейсер «Лютцов». Он советовал не злоупотреблять благожелательностью Советского Союза.
11 февраля 1940 года в Москве было наконец подписано замысловатое торговое соглашение, предусматривавшее обмен товарами в течение ближайших восемнадцати месяцев на общую сумму не менее 640 миллионов рейхсмарок. Это явилось дополнением к предыдущему торговому соглашению, подписанному в августе предыдущего года о товарном обмене на 150 миллионов в год. Россия должна была получить кроме крейсера «Лютцов» и проектной документации на «Бисмарк» тяжелые морские орудия и другое оборудование, а также примерно 30 самолетов новейших марок, в том числе истребители «Мессершмитт-109» и «Мессершмитт-110» и пикирующие бомбардировщики «Юнкерс-88». Кроме того, Советский Союз должен был получить машины и оборудование для нефтяной и электротехнической промышленности, локомотивы, турбины, генераторы, дизельные двигатели, корабли, станки и образцы немецкой артиллерии, танков, взрывчатых веществ, оснащение для ведения химической войны и т. д.
То, что немцы получили в первый год, зарегистрировано ОКВ — один миллион тонн зерновых, полмиллиона тонн пшеницы, 900 тысяч тонн нефти, 100 тысяч тонн хлопка, 500 тысяч тонн фосфатов, значительное количество другого сырья и один миллион тонн соевых бобов транзитом из Маньчжурии.
А в Берлине доктор Шнурре, экономический эксперт министерства иностранных дел, возглавлявший немецкую торговую делегацию на переговорах в Москве, подготовил длинный меморандум о том, что он выиграл для рейха. Помимо остро необходимого для военного производства сырья, которое Россия будет поставлять в Германию, Сталин, по словам Шнурре, обещал «щедрую помощь… в качестве покупателя металлов и сырья в третьих странах».
«Соглашение, — писал в заключение Шнурре, — означает широко открытую для нас дверь на Восток… Влияние английской блокады будет решающим образом ослаблено».
В этом заключалась одна из причин, вынуждавших Гитлера проглотить горькую пилюлю, поддержать агрессию русских против Финляндии, весьма непопулярную в Германии, и примириться с тем, что появление советских войск и летчиков на создаваемых на территории трех Прибалтийских государств базах представляло угрозу для Германии (в конечном счете против кого, как не против Германии, они будут использованы?). Сталин помогал ему преодолеть английскую блокаду. Но еще более важно то, что Сталин давал ему возможность вести войну на одном фронте, сосредоточить всю свою военную мощь на Западе, чтобы нокаутировать Францию и Англию, захватить Бельгию и Голландию, после чего… Впрочем, о том, что он задумал, Гитлер уже говорил своим генералам.
Еще 17 октября 1939 года, когда едва закончилась польская кампания, он напомнил Кейтелю, что польская территория является важной с военной точки зрения как передовой плацдарм и как место для стратегического сосредоточения войск. С этой целью железные дороги, дороги и каналы связи должны содержаться в порядке. В конце памятного 1939 года Гитлер стал осознавать, как он уже указывал своим генералам в меморандуме от 9 октября, что нельзя вечно полагаться на советский нейтралитет. За восемь месяцев или за год обстановка может измениться. И в своей речи перед ними 23 ноября он подчеркнул: «Мы сможем выступить против России лишь после того, как освободимся на Западе». Эта мысль никогда не покидала его беспокойный ум.

 

Конец рокового года вошел в историю как странное, внушающее суеверный страх время. Несмотря на то что шла мировая война, никаких сражений на суше не велось, а в небе тяжелые бомбардировщики разбрасывали только пропагандистские листовки, к тому же скверно составленные. Только на море шла настоящая война. Подводные лодки продолжали собирать свою дань с английских, а подчас и с нейтральных судов в суровой Северной Атлантике.
«Граф Шпее», один из трех немецких линкоров, появившийся в Южной Атлантике из своего района выжидания, за три месяца потопил девять английских торговых судов общим водоизмещением 50 тысяч тонн. 14 декабря 1939 года немецкая общественность была взбудоражена новостью о крупной победе на море, о которой под кричащими заголовками поведали газеты, оперативные сводки радио. Как говорилось в сообщении, «Граф Шпее» завязал накануне морское сражение с тремя английскими крейсерами в 400 милях от Монтевидео и вывел их из строя. Однако вскоре бурные восторги сменились недоумением. Через три дня в прессе появились заметки: экипаж затопил линкор в устье Ла-Платы как раз напротив уругвайской столицы. Какая же это победа? 21 декабря командование военно-морских сил Германии известило, что командир «Графа Шпее» капитан Ганс Лангсдорф «последовал за своим кораблем» и тем самым «как боец и герой оправдал доверие своего фюрера, немецкого народа и военно-морских сил».
Несчастный немецкий народ так никогда и не узнал, что «Граф Шпее» был сильно поврежден тремя английскими крейсерами, значительно превосходившими линкор в артиллерии, что ему пришлось отправиться в Монтевидео для ремонта, что уругвайское правительство в соответствии с международным правом разрешило ему оставаться в порту только 72 часа, чего для изуродованного линкора было недостаточно, что «герой» капитан Лангсдорф, не рискуя ввязываться в новые сражения с англичанами, затопил его, а сам, вместо того чтобы пойти на дно заодно с кораблем, застрелился через два дня в уединенном номере отеля в Буэнос-Айресе. Не сказали немецкому народу, разумеется, и о том, что, как записал в своем дневнике 18 декабря Йодль, фюрер «страшно зол из-за того, что «Граф Шпее» затоплен без боя», и послал за адмиралом Редером, которому устроил головомойку.

 

12 декабря Гитлер издал очередную совершенно секретную директиву об отсрочке наступления на Западе, оговариваясь, что новое решение последует не раньше 27 декабря и что самым ранним сроком для дня «А» является 1 января 1940 года. Поэтому рождественские увольнения в отпуск, говорилось в директиве, можно предоставлять. Рождество, самый радостный для немцев праздник, как явствует из моих дневниковых записей, получилось в Берлине в ту зиму невеселым: скудные подарки, скудная пища, отсутствие мужского пола, неосвещенные улицы, плотно закрытые ставни — все это порождало недовольство.
Между Гитлером и Сталиным произошел обмен рождественскими поздравлениями. Гитлер телеграфировал: «Наилучшие пожелания личного благополучия Вам, а также будущего процветания народам дружественного Советского Союза».
Сталин на это ответил: «Дружба народов Германии и Советского Союза, скрепленная кровью, имеет все основания быть длительной и прочной».
А в Берлине посол фон Хассель использовал рождественские праздники, чтобы посовещаться с коллегами по заговору Попитцем, Гёрделером и генералом Беком, и 30 декабря набросал в своем дневнике новый, последний план: «Оставить в Берлине некоторое число дивизий, следующих транзитом с запада на восток. Затем Вицлебен появляется в Берлине и распускает СС. На основе этой акции Бек направляется в Цоссен и отбирает у Браухича верховное командование. Врач объявляет, что Гитлер неспособен руководить, после чего он будет взят под стражу. Затем будет объявлено воззвание к народу, в котором предусматривается решение трех вопросов: предотвращение дальнейших зверств СС; возрождение порядочности и христианской морали; продолжение войны, но с готовностью к миру на разумной основе…
Все это были одни разговоры. И заговорщики настолько запутались, что Хассель в своем дневнике отвел немало места обсуждению вопроса, нужно или не нужно задерживать Геринга.
Сам Геринг, как Гитлер, Гиммлер, Геббельс, Лей и другие партийные руководители, использовал Новый год для того, чтобы выступить с напыщенными воззваниями. Лей в своем воззвании говорил: «Фюрер всегда прав! Подчиняйтесь фюреру!» Фюрер заявил, что не он, а «евреи и капиталистические поджигатели войны» развязали войну.
27 декабря Гитлер опять отложил наступление на Западе «по меньшей мере на пару недель». 10 января он назначил конкретную дату — 17 января, «за 15 минут до восхода солнца, то есть в 8.16 утра». Военно-воздушные силы должны были начать свое наступление 14 января, на три дня раньше, чтобы разрушить аэродромы противника во Франции, но не в Бельгии и Голландии. Две маленькие нейтральные страны нужно было держать в неведении относительно их судьбы до самого последнего момента.
Однако 13 января нацистский диктатор вновь неожиданно отложил наступление «из-за метеорологической обстановки». В захваченных документах ОКВ после этого срока вплоть до 7 мая нигде не упоминается о дне наступления. Возможно, в отмене наступления, назначенного на 13 января, сыграли свою роль метеоусловия. Но теперь мы знаем, что произошло два других события, которые и повлияли главным образом на решение об отмене наступления, — вынужденная посадка в Бельгии 10 января особо важного немецкого военного самолета и новые возможности, открывшиеся на севере.
В тот самый день, 10 января, когда Гитлер отдал приказ на наступление через Бельгию и Голландию рано утром 17 января, немецкий военный самолет, летевший из Мюнстера в Кёльн, потерял над Бельгией ориентировку в облаках и совершил вынужденную посадку возле Мехелена. В самолете находился майор Гельмут Рейнбергер, ответственный штабной офицер люфтваффе, а в его портфеле лежали немецкие планы со всеми картами наступления на Западе. Когда бельгийские солдаты стали приближаться к самолету, майор отбежал в соседние кусты и поджег содержимое своего портфеля. Привлеченные этим необычным явлением, бельгийцы загасили пламя ногами и собрали то, что не успело сгореть. Приведенный в расположенную поблизости военную казарму, Рейнбергер пошел на отчаянный шаг: он схватил обгоревшие бумаги, которые бельгийский офицер выложил на стол, и бросил их в горящую печь. Бельгийский офицер быстро выхватил их оттуда.
Рейнбергер немедленно сообщил через свое посольство в Брюсселе в штаб люфтваффе, находящийся в Берлине, что сумел сжечь бумаги «до незначительных обрывков размером с ладонь». Однако в высших штабах в Берлине это событие повергло всех в оцепенение. Йодль немедленно доложил Гитлеру, о чем противник может знать или не знать. Но сам он не имел об этом представления. «Если противнику достались все документы, — записал он в дневнике 12 января после встречи с фюрером, — то ситуация просто катастрофическая». В тот вечер Риббентроп послал срочную шифровку в немецкое посольство в Брюсселе, требуя немедленного доклада об «уничтожении багажа курьера». Утром 13 января, как явствует из записи в дневнике Йодля, у Геринга состоялось совещание с участием срочно вызванного из Брюсселя военно-воздушного атташе. «Результат: основная часть наверняка сожжена», — записал Йодль в дневнике.
Но это, как явствует из записей Йодля, был показной оптимизм. В час дня он записал: «Приказ генералу Гальдеру (по телефону) — задержать все передвижения».
В тот же день немецкий посол в Брюсселе в срочном порядке информировал Берлин о значительных передвижениях бельгийских войск, расценив их «как результат тревожных донесений, полученных бельгийским генеральным штабом». На следующий день посол направил в Берлин новое сверхсрочное донесение: «Бельгийцы осуществляют «Фазу Д» — предпоследний шаг в мобилизации, призвав две новые категории призывников». Причиной, как полагал посол, являлись «сообщения о крупных перемещениях немецких войск на бельгийской и голландской границах, а также содержание не полностью сгоревшей курьерской почты, обнаруженной у офицера германских военно-воздушных сил».
К вечеру 15 января у высших военных руководителей в Берлине возникли сомнения, действительно ли майор Рейнбергер уничтожил, как он утверждал, изобличающие их документы. Йодль после еще одного совещания по этому вопросу заметил, что они были «предположительно сожжены». Но 17 января бельгийский министр иностранных дел Поль Анри Спаак вызвал немецкого посла и прямо, о чем тот немедленно доложил в Берлин, заявил ему:
«…Самолет, сделавший вынужденную посадку 10 января, предоставил в руки бельгийцев документ исключительно серьезного характера, который содержит четкие доказательства намерения совершить нападение. Это был не просто оперативный план, а разработанный во всех деталях приказ на наступление, в котором осталось только указать время».
Немцы так и не выяснили, блефует или не блефует Спаак. А среди союзников — английскому и французскому генеральным штабам были представлены копии немецкого плана — проявлялась тенденция рассматривать захваченные немецкие документы как «подделку» с целью ввести противника в заблуждение. Черчилль говорит, что он выступал решительно против такой интерпретации, и сетует, что в связи со столь серьезным предупреждением ничего не было предпринято. Определенно можно лишь утверждать, что 13 января, после того как Гитлера проинформировали о случившемся, он отменил назначенное наступление, и к тому времени, когда весной надо было снова принимать решение, стратегический план был полностью изменен.
Однако вынужденная посадка в Бельгии и плохая погода не единственные причины, по которым было отложено наступление. В Берлине между тем созревали планы внезапного нападения на две другие маленькие нейтральные страны, расположенные дальше на север, и теперь они получили приоритет. Странная война, по крайней мере для немцев, с приближением весны подходила к концу.
Назад: Глава 18 Падение Польши
Дальше: Глава 20 Захват Дании и Норвегии