Глава пятая
Пуансон и контрпуансон

В романе Виктора Гюго «Собор Парижской Богоматери» (на английском языке это произведение носит название «Горбун из Нотр-Дама») архидьякон собора Клод Фролло переводит взгляд с массивного здания на лежащую на столе печатную книгу и печально восклицает: «Увы! Вот это убьет то!» Время действия в романе Гюго обозначил 1482 годом, стало быть, с момента революции Гутенберга сменилось поколение, и Фролло не мог высказаться яснее: массовое производство книг неминуемо осуществит подрыв религиозных устоев и уничтожит римско-католическую церковь, самую мощную религиозно-политическую силу в Европе. Как полагает историк Иоганн Янсен:

Янсен вполне мог бы прибавить, что печатный станок приделал крылья инакомыслию, поскольку обычные люди, воспользовавшись обретенной возможностью широкого распространения своих идей, бросили вызов самой могучей силе на континенте – церкви. Наибольшую опасность представляло то, что печатный станок отдал Священное Писание в руки простых людей и позволил им по-своему интерпретировать текст Библии, лишив тем самым церковь величайшего преимущества – тысячелетней монополии на Небесные врата.

К началу пятнадцатого века были сняты многие препятствия на пути к средствам массовой информации: избавление от scriptura continua подарило возможность читать «про себя», первые большие университеты сделались хранилищами знаний и книжными магазинами, к северу от Альп выросли бумажные фабрики. Первую из них возле Нюрнберга построили примерно в 1390 году, а в последующие десятилетия в полудюжине городов появились другие. Не было совпадением и то, что за несколько лет до того, как Гутенберг и его помощники изготовили свои печатные станки, Базель и Страсбург обзавелись собственными бумажными заводами. Когда Гутенберг напечатал на пергаменте первые Библии, они были почти такими же дорогими, как и рукописные экземпляры, которым они должны были прийти на смену. Если бы не созданная в Фабриано новая технология производства бумаги, имя Гутенберга и его удивительное изобретение так и не вошли бы в анналы истории.

Великие изобретатели, почти по определению, редко начинают в областях, которые делают их знаменитыми; начинают они, по большей части, с изготовления инструментов, с помощью которых впоследствии и создают свои изобретения. Братья Райт чинили велосипеды, Томас Эдисон был телеграфистом, а Джеймс Уатт – механиком.

То же можно сказать и об Иоганне Гутенберге: он занимался художественной обработкой металлов, металлургия и горная промышленность в те времена делали большие успехи, что позволило Иоганну изготовить наборный шрифт. Если бы Гутенберг родился на одно-два столетия раньше, отсутствие продвинутых технологий не позволило бы ему это осуществить.

В технологии подземной добычи ископаемых римляне добились многого – неподалеку от Средиземноморского побережья Испании, в свинцовом руднике, они опускали шахтные стволы на глубину в шестьсот футов. Об этом достижении, как и о большинстве других римских технологий, после 476 года забыли почти на тысячу лет. Впрочем, большую часть своих шахт римляне выработали, зато потомки победивших германцев на не оккупированной римлянами территории, к северу от Дуная, усовершенствовали технологию добычи металлов и сплавов, что в немалой степени позволило Гутенбергу добиться успеха. К сожалению, европейцы тогда еще не добывали сурьму, главный ингредиент типографского шрифта; ее добыча началась лишь на исходе Средневековья.

Горные леса Центральной Европы, с богатыми залежами серебра, свинца, меди и сурьмы, избытком древесины для плавильных печей, реками, приводящими в движение кузнечные мехи и молоты, удовлетворяли запросы металлургии, и на свет появился типографский шрифт, а все перечисленное в дальнейшем позволило континенту нарастить экономику. Поиск драгоценных металлов, в особенности серебра, подгонял предпринимателей. Обычно шахтеры находят серебряные залежи возле месторождений свинца и меди, а потому прогрессивные технологии добычи и выплавки этих трех ископаемых развивались одновременно.

В Северной Европе, с ее влажным климатом, шахтер постоянно сражается с водой; любой шахтный ствол, опущенный ниже уровня грунтовых вод, неминуемо затапливается, и шахта требует дренажа. Римляне осушали глубокие шахты вручную, но в глубоких сырых стволах Северной Европы это было невозможно. Примерно в тринадцатом веке германские шахтеры начали пропускать шланги по спиральным дорожкам, вырубленным в твердой породе, водоотлив осуществляли хитроумные насосы. В германском Хемнице в Карпатах воду откачивали три насоса с помощью девяноста шести шлангов.

Ученые средневековой Европы, такие как Георгий Агрикола, автор книги «О природе металлов», занялись систематическим изучением металлургии, и вскоре вдоль рек, по соседству с шахтами, появились заводы (Saigerhǖtten), на которых начали применять новые технологии отделения меди от серебра.

Новые направления металлургии продемонстрировали большие перспективы; впрочем, современные историки только сегодня стали оценивать их по достоинству. С одной стороны, германские и богемские крестьяне в поисках удачи шли в глубь страны, в шахтах они спасались от бывших хозяев и освобождались от них в «новых экономических зонах», не затронутых феодальной системой. С другой стороны, еще в античные времена, воспользовавшись политическим контролем, государство завладело стратегическими рудниками, как, например, сделало правительство Афин, приватизировавшее богатый серебряный рудник в Лаврионе. Во Франции и в Англии только национальные правительства обладали техническими и финансовыми возможностями надзора над шахтами, что подстегнуло развитие двух этих государств.

Развитие металлургии за счет феодалов способствовало усилению национальных правительств. Механический способ печатания и распространение грамотности добавили в этот «бульон» еще один ингредиент, перекроивший континент в последующие столетия.

Сегодняшние представления о печатном процессе сводятся к воображению чрезвычайно быстрого механического пресса, жадно пожирающего каждую минуту по тонне бумаги. Гутенбергу и его современникам подобная картина не могла, конечно, пригрезиться, однако концепция персонального станка, оставляющего отпечаток на некоем подручном материале, была для них не нова: уже в Месопотамии применяли цилиндрические печати в качестве примитивных печатных станков для воспроизведения различных символов. Более чем за столетие до Гутенберга Цицерон и святой Иероним рассуждали о печатных «каркасах», заполненных миниатюрными буквами. За столетия до Гутенберга китайцы использовали деревянные прессы для воспроизведения символов и изображений и даже разработали деревянные же буквенные наборы. Наконец, корейцы, придумавшие собственный алфавит, опередили европейцев в применении металлических наборов по меньшей мере на несколько десятилетий.

Разумеется, возникли определенные проблемы, которые помешали Китаю и Корее безоговорочно опередить и превзойти Гутенберга. Технологические затруднения, к примеру, разжижение чернил, не позволяли полноценно печатать на металлических наборах. Культурные ограничения также препятствовали развитию печатного дела на Востоке; азиатское пристрастие к каллиграфии не способствовало увлечению печатным, механическим тиражированием. И сумей жители Дальнего Востока преодолеть эти трудности, им предстояло бы отыскать необходимые капитальные инвестиции, а почти полное отсутствие функционирующих рынков на Дальнем Востоке фактически губило на корню потенциальную печатную индустрию Китая и Кореи.

Кроме того, выяснилось, что для изготовления типографского шрифта недостаточно только станка. На странице, которую вы читаете, приблизительно две тысячи букв, на их изготовление потребовалось бы десять тысяч литер; это намного превышало возможности простых типографий, было под силу разве только королям и императорам, будь то на Востоке или на Западе. Наконец, даже если предположить, что шрифт изготовлен в больших количествах, этого недостаточно для того, чтобы буквы выстроились в прямые строчки – литеры должны быть изготовлены с абсолютной точностью.

Вклад Гутенберга в механическое печатание состоял не в создании типографского подвижного шрифта, даже не в претворении этого замысла в жизнь, а в массовом производстве литер, столь точно изготовленных, что несколько тысяч знаков, требующихся для обычной страницы, размещались на ней в безукоризненном порядке. Многие столетия точность изготовления шрифта являлась непреодолимой преградой, ибо в случае ее нарушения страница имеет неровные, прыгающие строки.

Неправильность такого текста вызвана тем, что литеры «a» и «e» на одну тысячную американского дюйма крупнее других букв. С каждой строчкой эта крошечная разница повторяется и усиливается, в результате соединение слов и строк частично нарушается. Если использование крупных литер «a» и «e» продолжится, через десяток строк читатель неспособен будет понять содержание представленного текста. Перекос, едва заметный в первой строке, в каждой последующей строчке делается все явственнее. Если наборщик, отливающий типографские литеры, не постарается их выровнять, текст в конце страницы станет нечитаемым. Главным препятствием тогдашнего книгопечатания было не производство станков, даже не изготовление отливочных форм, а, скорее, точная и быстрая отливка крошечных брусков, заключавших в себе саму букву.

По словам Теодора де Винна, американского типографа и выдающегося историка книгопечатания:

Должно быть, речь шла о Гутенберге или о его современнике, имя которого затерялось в исторических анналах. Гутенберг не изобрел ничего из того, чего не было раньше – пуансон, матрицу и заливочную форму. До 1450 года все эти приспособления уже использовались при штамповке монет, печатей и изготовлении оловянных изделий. Но он первым с успехом применил их при наборе текста.

Ни Гутенберг, ни его последователи не описали этот процесс в подробностях, и историки книгопечатания вынуждены делать свои заключения на основе более поздних источников, главным из которых явилась «библия» типографского дела «Manuel typographique» Пьера-Симона Фурнье. В этой книге автор в нескольких словах элегантно описал труд наборщика:

Нужно определить лучшую форму, которую следует придать буквам, и правильное расположение одной относительно другой, суметь выгравировать их на стали, чтобы они отпечатались на меди, и изготовить матрицы, с помощью которых можно отливать литеры в любом количестве.

Процесс, описанный Фурнье, установился через сто лет после Гутенберга и оставался неизменным вплоть до появления в девятнадцатом веке пресса, работавшего на паровой тяге, так что цитата Фурнье требует некоторого пояснения.

Первое, что надо освоить наборщику, это «просвет», пустое место внутри каждой буквы. Самая простая буква из всех – строчная буква «о», просвет в которой представляет собой кружок или овал. Пуансонист может вырубить просвет острым дыроколом, либо выбить отверстие специальным инструментом – так называемым контрпуансоном. Хотя времени на изготовление контрпуансона уходит намного больше, чем на вырубку одного просвета, эти усилия даром не пропадут, поскольку контрпуансон может быстро и с успехом выбивать много просветов по сравнению с теми, что вырублены по отдельности, и отличаются к тому же размером и формой.

Давайте рассмотрим более сложную букву – прописную H и ее просветы.

Теоретически для этой буквы существуют два способа изготовления пуансона. Пуансонист срезает область, окружающую внешние края буквы Н, затем вводит контрпуансон внутрь буквы для придания окончательной формы. Проблема состоит в том, что если он вставит контрпуансон с небольшим сдвигом по отношению к центру, получится, что все усилия по обработке внешних полей были потрачены впустую.

Учитывая большой риск, сопряженный с вводом контрпуансона на второй стадии процесса, гораздо эффективнее было бы сразу ввести инструмент внутрь буквы. И если пуансонист удовлетворится полученным результатом, он может спокойно и тщательно обрабатывать внешние края буквы – сначала грубым напильником, потом более тонким, чтобы в результате получить безукоризненную букву H.

На практике процесс немного сложнее: пуансонист изготавливает конический контрпуансон из мягкой стали. Законченное изделие закаляют с тем, чтобы оно вошло в мягкую сталь пуансона, а затем спиливают снаружи, чтобы получилась готовая буква H. В конце технологического процесса пуансон тоже закаляют, чтобы он исполнил следующую задачу – создал заливочную форму.

Самый главный инструмент в ассортименте мастера – контрпуансон. Строчные буквы в этом абзаце содержат несколько разных просветов, что, впрочем, зависит от комплекта шрифта и предпочтений пуансониста. К примеру, просветы в буквах h, n, u, а иногда также в букве m, одинаковы, как и в буквах p, q, d и b; многие другие буквы, такие, как I и r, вообще не имеют просвета. Форма контрпуансона – клиновидная призма или конус – позволяет погружать его на разную глубину, а потому, в отличие от пуансонов, он может использоваться для вырубки просветов разных размеров: для выбора шрифта нужного кегля требуется свой пуансон. По этой причине в музеях книгопечатания выставлены тысячи образцов средневековых пуансонов, в то время как контрпуансонов сохранилось лишь несколько десятков.

Едва пуансонист изготовит пуансон с изображением буквы, его тотчас можно начинать использовать: стоит только покрыть краской букву, и на бумаге появится четкое изображение. И в самом деле, до Гутенберга стальные пуансоны использовались столетиями, если не тысячелетие: на бумаге или на папирусе запечатлелись изображения букв, нанесенные чернилами или другим пигментом.

Проблема, как я уже упоминал, заключалась в том, что для набора требовались тысячи единиц шрифта, так что описанный процесс был слишком утомительным для производства большого числа копий любого документа. Гений Гутенберга проявил себя в том, что он изобрел способ массового производства печати.

Мастер начинает с закаливания пуансона из мягкой стали, затем вдавливает его в толстый медный лист и получает «матрицу», как для прописной буквы H.

Затем мастер обрезает матрицу до нужного размера так, чтобы ее можно было вставить в стальную словолитную форму.

Стороны формы регулируются. Каждому размеру шрифта требуется собственная, специально изготовленная матрица, но в заданном размере – скажем, 12 пунктов – разные буквы могут значительно отличаться по ширине, и потому внешние стенки формы могут либо сдвигаться, либо раздвигаться. К примеру, заглавная буква W в несколько раз шире точки.

Словолитная форма представляет собой усеченную пятиугольную пирамиду, ширина которой регулируется в зависимости от отливаемой буквы, в нижнюю часть формы укладывается матрица с изображением буквы. Заливщик шрифта наливает расплавленный металл в открытую верхнюю часть формы.

Как бы ни была трудна работа гравера-пуансониста, самым ответственным делом считался труд словолитчика. В правой руке он держал ложку с расплавленным металлом, а в левой – словолитную форму. Вливая сплав правой рукой, левой он быстро подкидывал форму так, чтобы сплав влился в нее и заполнил полости. Затем он снимал матрицу со дна формы и резко выбрасывал букву, готовую к печати. Наконец ставил матрицу на место и повторял процесс: квалифицированный словолитчик мог таким способом отлить за одну минуту несколько букв, за день он отливал до трех тысяч знаков.

По словам де Винна, «долгая практика позволяла словолитчику делать свою работу с кажущейся легкостью, но этот бросок, слаженные движения левой руки, совершаемые в точное время и в точной манере, – все это приходило не в один день, и многим сильным мужчинам так и не удавалось освоить эту науку». В отличие от словолитчиков, как отмечают историки книгопечатания, опытный пуансонист мог за неделю создать всего два-четыре пуансона.

Изготовление самого станка особой трудности не представляло: для этого можно было приспособить винный пресс или пресс для ткани, нетрудно было создать и верстатку – ящик, в котором наборщик хранил шрифт. Свой первый шрифт Гутенберг изготовил после 1445 года, должно быть, приспособил для этого винный пресс или пресс для ткани и получил первый станок для создания подвижного шрифта.

Для осуществления полиграфического процесса требовалось два человека: один укладывал на дно станка лист бумаги, другой кожаной подушечкой набивал краску на печатную форму и прикручивал винт станка. В бумажном формате folio получалось четыре страницы с оборотом. (Folio – лист бумаги, сложенный пополам и сшитый по складке; quarto – лист, сложенный дважды, на нем получается восемь страниц текста; octavo, сложенный трижды, дает 16 страниц текста, а сложенный четырежды sexton decimo – тридцать две страницы). Страницы, как и шрифт, постепенно становились все мельче.

Дискуссия, связанная с притязаниями Гутенберга на звание изобретателя металлического алфавитного подвижного шрифта, известна большинству читателей. Впрочем, о его финансовых и юридических трудностях мы знаем гораздо больше, чем об устройстве первых печатных станков. То, что нам удалось узнать, ученые собрали по мелочам из судебных протоколов по делам, возбужденным против Гутенберга, и по отчетам научного анализа его печатной продукции.

Отсутствие эффективного патентного законодательства в политически раздробленном мире Священной Римской империи сделало секретность необходимым условием, что не позволяет историку проникнуть в «суть» технологии Гутенберга. К тому же практика указания в книге или техническом проспекте имени издателя возникла лишь спустя десятилетие после издания Гутенбергом первых Библий. Этот факт ставит историков в еще более затруднительное положение.

Поэтому с уверенностью нельзя утверждать, кто изобрел печатный станок. Не узнаем мы и подробностей первой технологии книгопечатания. Были ли первые пуансоны и словолитные формы сделаны из металла, а может, пуансоны изготавливали из дерева, а отпечатки делали в глине или в песке? А если все-таки первые пуансоны и словолитные формы были металлическими, то отливали их целиком из свинца или же из другого металла? Вопросам нет конца.

Чтобы не пускаться в дальнейшие споры, будем считать, что приоритет принадлежит Иоганну Гутенбергу. Сделаем допущение и для историков, решим, что они в самом деле могут с точностью определить изобретателя любого устройства, и порадуемся за Гутенберга: ему повезло родиться в то время, когда металлургия добилась больших успехов, и он впервые в Центральной Европе середины пятнадцатого века смог изготовить шрифт из прецизионного сплава.

Прежде чем продолжить, рассмотрим историческую сцену, в условиях которой развертывалась драма печатного станка Гутенберга. Распадавшаяся Священная Римская империя, преемница империи Карла Великого, не была, согласно ядовитому замечанию Вольтера, ни священной, ни римской, ни империей. Территориально, грубо говоря, она занимала большую часть современной Германии, Австрию, Чехословакию, Швейцарию, Северную Италию, Бельгию и Нидерланды. Языком этого государства был, по большей части, немецкий. Во времена Гутенберга и Мартина Лютера Священная Римская империя рассыпалась на сотни маленьких автономных герцогств, графств, принципатов и городов-государств, а император оставался лишь формальным главой государства.

Гутенберг родился в Майнце, одном из самых больших городов империи, в конце четырнадцатого века. Образование получил в школе при монастыре. В возрасте под сорок и за сорок лет жил в Страсбурге, изготавливал зеркала из спекула, сплава меди и олова, похожего на бронзу. Чтобы цвет был светлее, в состав сплава добавляли чуточку сурьмы. Этот факт важен для истории краски. В ту эпоху зеркала в империи представляли огромный интерес: пилигримы, наезжавшие в Аахен, верили, что могут вобрать в зеркала отражения священных городских реликвий и увезти их домой. Производство зеркал требовало немалого числа экспериментов с целью получения нужных сплавов, при изготовлении подвижного шрифта Гутенберг и его современники использовали секретные «зеркальные» составы.

Возможно, что, занимаясь зеркалами, Гутенберг создал новый сплав для шрифта либо услышал о его составе от других мастеров. Для изготовления большого количества шрифта требовалось сырье.

Обратите внимание, как усовершенствовалась технология Гутенберга: от твердых металлов он перешел к более мягким материалам. В медь вдавливались пуансоны из закаленной стали, на смену меди пришел еще более мягкий металл. Потребовалось много экспериментов с разными сплавами для получения прочного материала, справлявшегося с недостатками свинца – коррозией и быстрым износом, – но при этом обладавшего низкой точкой плавления. Ни один из прессов Гутенберга, ни один из его шрифтов не дожил до наших дней, однако в образцах из того же региона, созданных поколением позже, содержалось приблизительно 60 % свинца, 25 % сурьмы и 15 % олова. (Свинец и сурьму можно было получить на месте, а олово, возможно, импортировали из Бретани или Корнуолла).

Оптимальный состав металла для шрифта был лишь одной из проблем, стоявших перед изобретателем. Труднее всего было создать пуансоны из закаленной стали, ее качество являлось самым уязвимым местом: ведь единственный пуансон, отвечавший всем необходимым требованиям, мог «породить» миллион матриц, от каждой из которых, в свою очередь, рождалось около миллиона единиц шрифта, то есть десятки и сотни тысяч напечатанных букв. Простой персонифицированный процесс письма, который тысячу лет, буква за буквой, исполнялся вручную, встал на поток: стальной пуансон, посредством искусно созданных матриц и наборов шрифта, переносил на бумагу триллионы и даже квадрильоны отпечатанных букв. В наш электронный век подобную плодовитость мы называем «масштабированием»; впрочем, в любую эпоху такое явление, как способность человека или организации влиять на события, является главным двигателем прогресса.

Примерно в 1450 году Гутенберг наловчился печатать небольшие книжки – «Sybyllenbuch» (стихотворные «Книги Сивилл», напечатанные «в четвертку»); «Donatus» (грамматика) и индульгенции. Натренировавшись на мелких опытах, Гутенберг осуществил свою первую попытку и напечатал 180 Библий, по 1282 страницы каждая. На это у него ушло почти два года.

Теоретически Гутенберг мог обойтись всего пятьюдесятью двумя буквами – двадцатью шестью строчными и двадцатью шестью прописными, однако у него была цель: напечатать книгу, неотличимую от единственной Библии, которую знал он сам и его читатели – написанную от руки Вульгату (общепризнанный латинский перевод Священного Писания). Ни Гутенберг, ни кто-либо из его последователей не смог сымитировать шрифт, знакомый всему современному миру. Тем не менее, они пытались напечатать книги, неотличимые от тех, что на протяжении тысячелетия копировали писцы. Гутенберг создал и изготовил для своей Библии 290 различных и, на современный взгляд, изысканных гарнитур с разным размером шрифта.

На основании сохранившихся документов историки установили, что к 1454 году Гутенберг изготовил шесть прессов. Поскольку на каждой странице содержалось приблизительно 2750 букв, то, по меньшей мере, на двух сторонах фолио Гутенбергу требовалось приблизительно 100 000 единиц шрифта, чтобы процесс печати шел гладко. А чтобы все шесть прессов были в работе, ему следовало нанять, по меньшей мере, двадцать четыре наборщика и людей, обслуживавших прессы, чтобы сделать 230 760 оттисков для 180 Библий, по 1282 страницы каждая. Историки подсчитали, что каждый пресс мог выдать в час не более дюжины страниц, так что на работу, с учетом брака, ушло около двух лет. На 40 книг, напечатанных на пергаменте, понадобилось 3200 бычков, а издание 140 бумажных Библий потребовало покупки приблизительно 70 000 листов фолио – в то время огромные траты.

В первых книгах к тому же большую роль играл ручной труд: гравюры, иллюстрации ручной работы, цветные надписи. Нарождавшаяся книгопечатная индустрия держала целый штат «рубрикаторов», рисовавших большие красные прописные буквы и вставлявших рукописные фразы, которым уделялось особое внимание.

Книгопечатание требовало огромных финансовых вливаний, и за то долгое время, которое отделяло результат от начальных инвестиций в труд и в материалы, потребность в деньгах только нарастала, что часто приводило к судебным тяжбам издателя с кредиторами. У Гутенберга в этом отношении были проблемы, доказательством чему является налаженное им производство перископов: в 1438–1439 гг. он изготовил 32 000 зеркал для паломников в Аахен. Насколько нам известно, его приборы были удивительного качества, но беда в том, что паломничество началось лишь после 1440 года. Гутенбергу требовалась материальная помощь; к своему несчастью, он обратился к Иоганну Фусту, блестящему, но жесткому финансисту. Фуст знал, что издание Библий свяжет его деньги на два года. Продажные цены – пятьдесят гульденов за книгу на пергаменте и двадцать за бумажный экземпляр, тогда как квалифицированный ремесленник зарабатывал двадцать пять гульденов в год – означали, что книги будут проданы не скоро, и Гутенберг обанкротится.

Фуст согласился ссудить деньги, но выставил драконовские условия: сразу после издания книг в 1455 году он потребовал, чтобы Гутенберг вернул долг, а когда Гутенберг обанкротился, суд передал Фусту прессы и пуансоны. Вероятно, еще более ценным приобретением Фуста стал Петер Шеффер, наборщик и изготовитель печатных станков, который забрал с собой самые лучшие пуансоны и контрпуансоны. Шеффер женился на дочери Фуста Кристине и унаследовал бизнес. Суд оставил Гутенбергу старые пуансоны, однако он лишился станков, лучшего работника и лучших пуансонов. Карьера Гутенберга была погублена. (Не помогло и то, что через десять лет его восстановили в правах в Майнце, куда Гутенберг вернулся после судебной катастрофы) .

Взглянув через пятьсот с лишним лет на печатный станок, мы не можем не признать, что Гутенберг совершил гигантский прыжок, подарив людям способность общаться друг с другом на расстоянии. По значимости его станок не уступает письменности шумеров и египтян, изобретению семитических и финикийских алфавитов, а позднее – появлению телеграфа, радио, телевидения и Интернета. В доказательство приведу несколько исторических цифр: в 1480 году флорентийская типография Риполи могла напечатать 1025 quinterno (пять листов, обычно формата октаво, то есть документ из восьмидесяти страниц), что обходилось в три флорина, а писцу платили флорин за единственный quinterno. Таким образом, даже первые примитивные печатные станки на 97 процентов снижали стоимость производства.

Библии Гутенберга сразу же стали сенсацией не столько из-за способа производства, сколько из-за механического совершенства, удобства чтения, крупного шрифта, из-за страницы в сорок две строчки и широких полей. Священник Энеа Сильвио Пикколомини, ставший позднее папой Пием II, написал своему коллеге в Риме, что встретил «замечательного человека» и тот показал ему Библию Гутенберга, которую он может спокойно читать без очков. Эти книги вскоре стали так высоко цениться, что 49 экземпляров из напечатанных 180 книг сохранились по сей день, причем среди них четыре на пергаменте. (Принадлежат эти книги, соответственно, Библиотеке Конгресса, библиотекам Франкфурта, Геттингена и Парижской национальной библиотеке.) Хотя напечатаны они механическим способом, после к ним добавили написанные от руки цветные прописные буквы и иллюстрации, ни одна из которых не повторяет другую.

Вскоре последовали версии на немецком языке, и печатный станок впервые позволил, по крайней мере, теоретически, обычным людям приобретать и читать собственную Библию, что раньше являлось прерогативой священнослужителей, аристократов и богачей. Германская церковь, в отличие от аналогичных институтов Франции, Италии и Англии, не возражала против Священного Писания, написанного на родном языке, но только потому, что до 1455 года крупномасштабное издание Библии было невозможно, а небольшое количество этих книг, написанных вручную, не представляло особой угрозы. Все изменил печатный станок, и германская церковь быстро поняла опасность машины Гутенберга, покусившейся на церковную монополию. В 1485 году архиепископ Майнца так высказался о новой Библии на национальном языке, «отравляющей» епархию:

Другими словами, архиепископ не разрешил, чтобы печатные книги – он имел в виду не только книги, но также памфлеты и брошюры – производились или продавались без его одобрения. По выражению Мартина Лютера, архиепископ и церковь «свистели по ветру».

К изобретению печатного станка причастно слишком много людей, так что сохранить технологию надолго в секрете было невозможно. В качестве самого знаменитого примера можно привести чрезвычайно успешного помощника Гутенберга – Петера Шеффера, а затем и его потомство. Сенсационное изобретение и технология сделались широко известными, началась неразбериха, многие предприниматели обанкротились, потому что, начав дело, не рассчитали первоначальных вложений в оборудование, труд и бумагу.

Англичанин Уильям Кекстон принялся экспериментировать с изобретением Гутенберга, как только в Брюгге появился печатный станок; в 1473 году Кекстон издал книги на английском языке, а в 1476 году, вернувшись в Вестминстер, устроил первую британскую типографию. В Италии к 1475 году появились десятки типографий; к 1500 году собственные печатные станки имелись в шестидесяти четырех городах Германии и Центральной Европы, десятки новых типографий возникли во Франции и Нидерландах.

Поначалу многие типографии процветали, особенно в Париже, этот город издавна был центром торговли университетскими рукописями, а в Венеции выросли многочисленные бумажные фабрики. В конце пятнадцатого века Серениссима стала одним из крупнейших городов Европы, насчитывала более ста тысяч жителей. В Венецию поступали драгоценные классические рукописи, прибывали они из Константинополя после сдачи города туркам в 1453 году. На континент хлынули венецианские печатные станки, в город, жаждавший набраться мудрости Платона, Аристотеля, Сенеки и Плутарха, поступали тысячи фолиантов, и поток этот породил в Европе интеллектуальный Ренессанс.

Увы, как с восторгами по поводу появления в девятнадцатом веке железных дорог и радио или Интернета в веке двадцатом, первоначальный энтузиазм, вызванный появлением печатных станков с их необычайной продуктивностью, превысил потребности континента, население которого по большей части оставалось неграмотным. Прошло несколько лет, и в Венеции восемь печатных станков из двенадцати перестали работать. Многие мелкие города так и не увидели у себя первые типографии.

Печатные станки, как и прочие революционные технологии, разъярили ремесленников, которых они заменили; в данном случае речь идет о писцах, чьи безнадежно неэкономные рукописи превратились вдруг в дорогие антикварные предметы. Одна такая жертва, писец Филиппо де Страта, бенедиктинский монах, живший на венецианском острове Мурано, призывал дожа покарать печатников, ибо они за гроши бессовестно печатают тексты, которые могли бы воспламенить впечатлительных юношей. В то время как честный писатель умирает от голода, юная дева читает Овидия и учится у него греху. Нужно почитать письменность, которая приносит нам золото, наш труд служит воспитанию благородства, а упомянутая мною юная девица, читающая печатные книги, уподобляется служительнице борделя. Она – девица с пером, типографская шлюха.

Демократизация редкого до той поры искусства – коммуникации – не в последний раз провоцировала предсказания конца света, этим занимались представители привилегированного профессионального класса. Хотя дож не удовлетворил желание Страты покончить с печатными станками, рынок шел ему навстречу. Так бывало со всеми новыми изобретениями – в полной мере проявлял себя дарвиновский отбор: он отсеивал слабые технологические модели и позволял выживать сильнейшим. Этот процесс хорошо описывает один из выживших – французский типограф Николя Жансон, трудившийся на королевском монетном дворе в Туре. В 1458 году французский король Карл VII приказал Жансону ехать в Майнц – изучать искусство книгопечатания, возможно, под руководством Гутенберга. Жансон был в фаворе у Карла, однако у его преемника, Людовика XI, Николя расположением не пользовался, а потому вынужден был уехать в Венецию, где и основал собственную типографию.

Его предприятие не разделило печальной судьбы большинства венецианских типографий конца пятнадцатого века. Произошло это по двум причинам: во-первых, Жансон вступил в финансовое партнерство с двумя богатыми германскими купцами, чья поддержка помогла ему не налететь на финансовые мели, погубившие многих соперников. Во-вторых, работать он стал не для бедняков, по большей части безграмотных, а для специальной клиентуры – врачей, юристов и священнослужителей. Их стремление получать профессиональную литературу привело к учреждению первого научного издательства; кстати, поток специализированной литературы не иссякает до наших дней.

Помнят Жансона, правда, не за это начинание, а за принесший ему неувядаемую славу римский шрифт, которым набирают и нынешние книги, и компьютерные тексты. В отличие от Жансона, Гутенберг совершил одно из величайших в истории технологических надувательств, когда поставил себе целью механически повторить рукописную манеру старинных летописцев.

Изобретение Жансона помогло читателям, которым стало легче читать тексты, набранные простым шрифтом, и рабочим, изготавливавшим пуансоны с контрпуансонами – теперь получалось быстрее и экономичнее. Понимал ли Жансон заранее преимущества, которые он подарил человечеству, неизвестно; скорее всего, ему просто хотелось скопировать любимый шрифт древних римлян. Как бы то ни было, через несколько десятилетий после Гутенберга Жансон создал удивительно современный шрифт, очень быстро получивший одобрение за красоту и простоту (правда, юристам, клиентам Жансона, больше нравился традиционный «рукописный» вариант шрифта).

Еще одной причиной, способствовавшей выживанию типографий, стало сотрудничество с большими университетами, как произошло, к примеру, в Париже. Тем не менее, средневековую властную структуру перевернуло скромное учебное заведение, имевшее доступ к новой технологии. Находилось оно в Виттенберге, крошечном городке, на полпути между Лейпцигом и Берлином.

В 1485 году Эрнст, правитель Саксонии (имевший право участвовать в выборах императора Священной Римской империи), разделил Саксонию на две части: герцогство Саксония он передал своему брату Альбрехту, а меньшую часть – Эрнестинскую линию – взял себе. На следующий год Эрнст скончался, и его сын – Фридрих Мудрый – наследовал избирательное право. Единственный университет Саксонии находился в Лейпциге, и Фридрих решил учредить еще один университет – в сонном городке Виттенберг, что произошло в 1502 году.

Основание университета в Виттенберге свело воедино три составляющих Реформации: Фридриха, отчаянно защищавшего новый университет, Мартина Лютера, самую яркую академическую звезду, и пятидесятилетний печатный станок – технологическую опору Реформации.

К тому моменту как Лютер приехал в Виттенберг, революция Гутенберга была в разгаре и длилась более пятидесяти лет. Несмотря на банкротство многих предпринимателей, в Европе конца пятнадцатого века работало свыше тысячи типографий. Станки Виттенберга первыми стали печатать работы Лютера, однако трудности с транспортировкой и отсутствие закона об авторском праве привели к тому, что многие германские города сделались центрами лютеранских публикаций и одновременно проповедниками лютеранской идеологии.

Первый пользовательский отзыв об университете Виттенберга в 1503 году дал профессор Николаус Маршалк, кстати, он был и типографом. Маршалк специализировался в греческой литературе, в Виттенберг приехал из Эрфурта, где стал первым немцем, печатавшим книги греческим шрифтом. У него, как и у многих первых типографов, были классические гуманистические воззрения, что вызывало недовольство церкви. Фридрих защищал Маршалка, однако противостоять церковным властям не мог, и Маршалка уволили из университета.

Маршалк уехал, но сохранилось его типографское оборудование, которое кружными путями приблизительно в 1508 году досталось другому типографу Виттенберга – Иоганну Рау-Грюненбергу. В том же году в город приехал молодой преподаватель философии, ставший известным миру как Мартин Лютер.

«Явление» Лютера и Рау-Грюненберга не было сугубым совпадением; оба они были немцами, принадлежали к августинскому ордену и действовали согласно распоряжениям Иоганна фон Штаупица, генерального викария ордена августинцев. За несколько лет до появления ереси Лютера станки Грюненберга печатали большое количество книг, украшенных гравюрами Лукаса Кранаха Старшего.

Первые типографы предназначали свою продукцию образованному классу, до 1500 года три четверти книг издавались на латыни, и большая часть имела религиозное содержание; совсем немного изданий выходило на французском, немецком и итальянском языках. Грюненберг издавал книги исключительно на латыни и греческом. Поскольку зарождение книгопечатания совпало с притоком греческих книг и падением Константинополя, Маршалк и Грюненберг использовали греческий шрифт. На вершине академической пирамиды находились редкие ученые – превозносимые всеми homo trilinguis [трехъязычные люди], которые могли читать латинские и греческие книги и тексты на иврите. Для таких редких случаев требовалось небольшое число наборщиков, умевших набирать шрифт на иврите, тех, кто понимал Ветхий Завет, написанный на языке оригинала. Примерно в 1516 году Лютер заказал Грюненбергу несколько книг на немецком языке, и так начался переход к переводу Библии на родной язык, совершивший переворот в западном христианстве.

Когда бы не финансовые аппетиты Ватикана, у Лютера наверняка сложилась бы долгая и мирная академическая карьера. В 64 году н. э. апостола Петра распяли вниз головой (он считал себя недостойным умереть смертью Христа) и похоронили на берегу Тибра, напротив Большого цирка. Когда в четвертом веке империя приняла христианство, на месте захоронения Петра построили базилику. Тысячу лет базилика стояла в небрежении, пока в 1505 году папа Юлий II не распорядился снести ее и поставить на этом месте величественный храм. Строительство продолжалось более ста лет, с ним связаны величайшие имена Ренессанса, среди них Донато Браманте, Рафаэль, Микеланджело, Джакомо делла Порта, Джанлоренцо Бернини.

На строительство и украшение собора Святого Петра ушли огромные деньги. В те времена самым эффективным способом сбора средств была продажа индульгенций. В 1515 году папа Лев Х издал буллу «Sacrosanctus salvatoris et redemptoris» и организовал в епархиях архиепископа Магдебургского и Майнцского пятилетнюю продажу индульгенций почти за все грехи, включая воровство и прелюбодеяние. Этим Лев не ограничился: чтобы подстегнуть продажу индульгенций, он приказал священникам временно забыть о проповедях на другие темы. Святой отец пригрозил суровым наказанием любому противодействию булле. Наибольший энтузиазм в поддержке папского распоряжения выразил Альбрехт, архиепископ Майнца и Магдебурга: он назначил агента по продаже индульгенций – доминиканского монаха по имени Иоганн Тецель, чья активность привлекла внимание Лютера. Лютер начал изучать библейское обоснование индульгенций и ничего «такого» в Библии не обнаружил. Вот тогда священник и профессор из Виттенберга решил действовать.

Самые первые типографы разбогатели, поскольку печатали индульгенции миллионами. Они получали предоплату и оптом продавали бланки индульгенций церкви. Прежде чем издать знаменитую Библию, Гутенберг совершенствовал технологию на индульгенциях. Как ни иронично звучит, мощь печатного станка, выпускавшего индульгенции, разгневала реформатора Лютера, и тот же станок пришел ему на помощь, когда он организовал борьбу против римско-католической церкви.

Современные люди рисуют в своем воображении пламенного монаха, который 31 октября 1517 года прибивает к дверям собора Виттенберга девяносто пять тезисов. Увы, документального подтверждения этого события не существует. Возможно, Лютер почтительно отдал написанную им прокламацию непосредственному начальству и главному обидчику – архиепископу Альбрехту. Еще вероятнее, что он выступил против церковной практики среди коллег и студентов в академической манере, соблюдая все аристотелевские формальности.

В тот день он решительно порвал с нормальными процедурами: свое письмо Альбрехту он подписал именем «Лютер». (Настоящее имя реформатора – Людер). Ранее, по меньшей мере единожды, он использовал похожее по звучанию имя Eleutherius, что означает в переводе с латыни «Свободный». Назвав себя «Лютером», он принял сознательное решение, подчеркнув тем самым собственное свободомыслие и свободу от авторитета церкви.

В выдвинутых им девяноста пяти тезисах не было ничего необычного: он и раньше предлагал для обсуждения различные темы. Итальянский теолог Джованни Пико делла Мирандола на некоем заседании обнародовал девятьсот тезисов. В те дни огромная дверь собора служила чем-то вроде доски объявлений; другими словами, девяносто пять тезисов Лютера, должно быть, вызвали не больше ажиотажа, чем объявление об очередном студенческом семинаре.

Скорее всего, Лютер не приколачивал к двери собора свои тезисы, возможно, из-за отсутствия интереса. По словам ученого Пола Грендлера:

Если бы это и произошло, то событием заинтересовалось бы ограниченное число преподавателей и студентов университета, да, возможно, несколько посторонних, понимавших латынь, и они устроили бы диспут на абстрактные теологические темы. Профессор, студенты и случайные наблюдатели несколько часов шумно бы поспорили и ни к чему бы не пришли, как всегда бывает на ежегодной конференции Ренессансного общества Америки. Разница лишь в том, что нынешние ученые не такие горластые и более вежливые.

Ни одного документа, свидетельствующего о «лютеровских» дискуссиях, не сохранилось. То, что начиналось как академический диспут, распространилось в силу внутренней логики документа, немалую роль сыграла личность самого Лютера и его литературный талант. Тем не менее, до изобретения Гутенберга всех этих факторов было бы недостаточно, ибо проповеди Лютера, сколь бы зажигательными они ни были, услышали бы немногие. В данном случае не важно, проповедовал Лютер только на латыни или нет и сильно бы при этом заикался – писал он, как мы теперь знаем, отлично. Вдобавок он быстро запасся типографским оборудованием, а Кранах, один из лучших художников того времени, создал гравюры для текстов Лютера.

Ересь Лютера Льву Х, разумеется, не нравилась, и через несколько месяцев он послал своего легата кардинала Каэтана в Аугсбург. От имени папы Каэтан приказал выслать Лютера в Ватикан. Фридрих отказался. Два года спустя Лютер дискутировал в Лейпциге с двумя другими теологами. В этой дискуссии он уничижительно высказывался о церкви, и это так возмутило папу, что он пригрозил Лютеру отлучением, если тот не отречется от своих 95 тезисов. Лютер ответил тремя своими самыми известными сочинениями: «К христианскому дворянству немецкой нации», «О вавилонском пленении церкви» и «О свободе христианина». Папский нунций приказал сжечь эти работы и объявил об отлучении Лютера, а тот, в свою очередь, сжег буллу с этим распоряжением.

В 1521 году император Священной Римской империи Карл V издал Вормский эдикт, осуждавший Лютера. Фридрих Мудрый сделал вид, будто Лютера похитили, на самом же деле спрятал того в вартбургском замке, хотя, согласно эдикту, Лютера должны были арестовать. Вскоре, однако, Карла отвлекли военные неурядицы на континенте, и он забыл о Лютере.

Лютер продолжал нападки на церковь, поскольку одним из первых понял значение изобретения Гутенберга и воспользовался им в полной мере. Лютер обладал тем, что сегодня называют «преимуществом первого хода». Мы не слишком погрешим против истины, если скажем, что после 1517 года на протяжении нескольких десятилетий Лютер и его сторонники эффективно управляли доминирующим коммуникационным инструментом эпохи; в результате он получил фору, такого преимущества не было у большинства ортодоксальных оппонентов, не понимавших, с чем они имеют дело.

И все же будем справедливы: несколько человек из католической иерархии поняли коммуникационную силу печатного станка. В 1470 году, спустя несколько десятилетий после Гутенберга, германский монах Вернер Ролевинк заметил, что напечатанная исповедь доходит до большего числа прихожан, нежели та, которую читают с амвона. Позднее Иоганн Добнек (истории он больше известен под латинским именем – Кохлеус), возможно, наиболее известный интеллектуальный оппонент Лютера, назвал печатный станок самым благотворным созданием человечества.

Увы, печатная продукция могла дойти до масс только на родном языке, а приверженность церкви латыни создавала препятствие и одерживала победу в борьбе с диссидентами, заполучившими печатный станок. Печатный станок внушал страх даже через сто лет после Гутенберга. Как выразился один из сторонников Лютера, «за один день два человека могли напечатать больше, чем делали двадцать писцов за несколько лет, столько времени удалось высвободить». Другой соратник Лютера восклицал: «Книгопечатание воистину Божий дар!»

В наши дни книги и брошюры печатают на больших станках и доставляют продукцию как соотечественникам, так и читателям всех стран света. В Средневековье наземная дистрибуция была опасной и чрезвычайно дорогой. К тому же стоимость бумаги составляла половину денег, затраченных на производство книги, а вторую половину съедали накладные расходы. Это означало, что от повышения масштабов производства книгопечатание не получало прибыли: тираж сотен тысяч книг не приносил большей выгоды в сравнении с тиражом в несколько тысяч. При таких условиях разумнее было копировать, переиздавать и перепечатывать книги в каждом городе.

Огромное количество работ Лютера вскоре превысило возможности крошечной типографии Гутенберга, и Лютера это не устраивало:

Лютер вскоре обратился к другому типографу Виттенберга – Мельхиору Лоттеру, работавшему вместе с ювелиром Кристианом Дерингом и художником Лукасом Кранахом Старшим. Деринг оказывал финансовую помощь, художник вкладывал свой талант, высоко ценившийся в ту эпоху визуального. Плодовитость Лютера вскоре превысила возможности Лоттера, Деринга и Кранаха, так что в следующие несколько десятилетий в одном только Виттенберге Лютер обращался еще по меньшей мере к шести типографам.

Выгода от собственной работы Лютера, похоже, не беспокоила, заработал он и в самом деле немного. Деньги его не волновали, он заботился только о качестве напечатанных текстов, которые и вправду часто печатались небрежно. В ту эпоху экономическая выгода зависела не столько от аккуратности и точности, сколько от скорости появления материала, а потому корректура виделась слишком большой роскошью. Несмотря на то, что грамматика Лютера была безупречна, в тексты его книг вкрадывались ошибки, путали и номера страниц, и заголовки разделов, что страшно возмущало профессора из Виттенберга. То, что мы сегодня называем пиратством – Nachdruck, – беспокоило Лютера не столько из-за финансовых потерь, сколько из-за невозможности контроля качества. К примеру, по оценке одного ученого, между 1522 и 1526 годом на каждое издание лютеровских работ, осуществленное в Виттенберге и проверенное зорким глазом автора, пять изданий печатали в других местах, а о контроле и речи не заходило. Однажды Лютер пожаловался:

Чтобы предотвратить подобное пиратство, Лютер впервые выступил в защиту интеллектуальной собственности: создал в одобренных им изданиях два товарных знака – «ягненок, потир и флаг» и «роза Лютера». Даже в этом случае, по свидетельству одного ученого, с Лютером работали сорок пять из семидесяти германских первопечатников. Сам он мало заботился о выгоде, однако сделал многих издателей богачами: Мельхиор Лоттер и другой типограф из Виттенберга, Ганс Луфт, считались одними из самых богатых горожан, последнего даже выбрали бургомистром.

В конце 1521 года, все еще скрываясь в вартбургском замке, Лютер принялся за работу, которой занимался до конца своей жизни – перевод на немецкий язык Ветхого и Нового Заветов. Как уже отмечалось, Священная Римская империя не запрещала Библии, изданные на родном языке, так что в этом отношении Лютер не был первопроходцем. До него германские типографы напечатали не менее девятнадцати разных переводов Библии.

За одиннадцать недель Лютер закончил Новый Завет, который переводил с греческого варианта Эразма Роттердамского; эту книгу он украсил двадцатью одной иллюстрацией Кранаха. Делал он все в условиях строжайшей секретности, дабы избежать пиратства. В те времена, когда грамотность еще пребывала на низком уровне, изображения могли донести смысл написанного лучше, чем текст.

Самой вдохновляющей и запоминающейся из гравюр была «Вавилонская блудница», голову библейской блудницы украшала папская тиара, что послужило отличным маркетинговым ходом. Был продан миллион томов Нового Завета на немецком языке (Das Neue Testament Deutch) – поразительная цифра, если принять во внимание, что в Европе проживало около пятнадцати миллионов человек, говоривших по-немецки. Цена тоже имела значение: она зависела от качества печати и переплета, стоили книги около гульдена, что составляло двухмесячную зарплату квалифицированного рабочего. Покупка действительно дорогая, но для бюргера, думавшего о своей бессмертной душе, идеальная. Кохлеус жаловался:

Ветхий Завет, написанный на древнееврейском языке, был в три раза объемнее, и Лютеру пришлось над ним потрудиться: если посчитать, он работал над переводом одиннадцать лет. (Наибольшие трудности доставила Книга Иова). Задержка позволила подключиться другим людям, так что к 1529 году стало возможно собрать полный немецкий перевод из частей, законченных Лютером, и пропусков, заполненных другими переводчиками. Самой знаменитой стала «лоскутная Библия», изданная Петером Шеффером (сыном партнера Фуста и полного тезки своего отца).

К 1517 году типографы выпускали в год лишь около сотни книг, написанных на немецком языке. Реформация обеспечила неиссякаемый источник публикаций на родном языке: к 1520 году было издано свыше пятисот сочинений, а к 1523-му – почти тысяча. Крошечный Виттенберг сделался издательским центром, в городе работали тридцать семь типографов, издававших книги на немецком языке; превосходили Виттенберг только более крупные города – Кёльн, Нюрнберг, Страсбург и Базель.

До Гутенберга читать и коллекционировать рукописи могли позволить себе только самые богатые и властные люди, другими словами, те, кто знал латынь и мог заплатить. Когда печатный станок довел цену книг до уровня, доступного обычным людям, и когда Лютер дал то, что можно читать, рынок почти автоматически обозначил спрос на книги на родном языке. В 1518 году страсбургские типографы выпустили девяносто пять лютеровских тезисов – столько же на немецком языке, сколько и на латыни. К 1522 году 90 % книг издавали на немецком языке.

Чрезвычайно интересно наблюдать за тем, как повлияла Реформация на общественное мнение; к тому же «физическое присутствие» Лютера придало этому процессу дополнительную остринку. Чтобы точнее узнать, как печатный станок размножал сочинения Лютера, посмотрим на маленький Виттенберг со стороны.

Лучшим местом для наблюдения будет Лейпциг, где местные типографы печатали трактаты Лютера, однако в 1521 году герцог Саксонии Георг Бородатый (сын Альберта и, следовательно, кузен Фридриха) надумал запретить перепечатку лютеровских ересей. Городской совет высказался от имени типографов: «То, что у них есть в изобилии [католические трактаты], никому не нужно и даже не может быть роздано».

Еще одним местом для наблюдения является Страсбург. Начиная с 1480 года городские типографии, нуждавшиеся в наборщиках и редакторах, привлекали лучших специалистов в Европе. После Мартина Лютера наследники этой интеллектуальной традиции создали первую по-настоящему публичную систему начального школьного образования с тем, чтобы в первую голову их питомцы воспользовались плодами обучения и могли читать изданные тексты. А церковь, желавшая удерживать монополию на толкование Священного Писания, всячески мешала.

Главным оружием реформаторов в Страсбурге были не длинные тексты Лютера, и даже не Библия, переведенная на родной язык, а, скорее, «летающие записки» (Flugschriften). Брошюры эти были весьма коротки, в среднем четыре кварто, то есть тридцать две печатные страницы. Типографы могли печатать их на маленьких печатных станках, быстро и дешево, с минимумом украшений и иллюстраций, по два пфеннига за кварто или восемь пфеннигов за средний трактат, что составляло малую часть дневного заработка, приблизительно цену килограмма мяса. Впервые в истории обычные горожане получили возможность купить трактаты, посвященные религиозным вопросам, новостям и политике.

Еще более эфемерными и почти невидимыми для истории из-за «нематериальности» стали афиши, напечатанные на одной странице, и листовки, которые сделались настоящим идеологическим оружием шестнадцатого века в религиозном конфликте между протестантами и римско-католической церковью. Обычно их развешивали на городских воротах и дверях храмов, эти листовки проживали жизнь, измеряемую неделями, днями, даже часами, и типографы выпускали их миллионами. Типичный эпизод произошел в 1534 году – это так называемое affaire des placards, дело о листовках, разоблачавших мессу. Напечатал их, предположительно, типограф из Невшателя, листовки распространили по всей Франции, даже король Франциск I нашел одну такую листовку у дверей собственной спальни, и в результате началось жесткое преследование еретиков.

В наш информационный век трудно вообразить, какую сенсацию вызвала новая технология. На протяжении всего Средневековья грамотность оставалась на низком уровне – менее 10 процентов. Средний горожанин узнавал о произведениях Лютера, только когда одобрявший Лютера священник читал их вслух.

При всем этом печатный станок, должно быть, придал мощный импульс обучению чтению. Возможно, самой близкой аналогией можно назвать рост «компьютерной грамотности», пришедшей вместе с появлением дешевых компьютеров. Поколение назад крошечный процент населения имел дело с аппаратным и программным обеспечением компьютера, с оперативной памятью, винчестером, микропроцессором, архитектурой файловых систем, файловыми форматами, то есть со всеми концепциями, которые стали второй натурой большинства граждан развитых стран. Примерно так же появление кварто ценой два пфеннига сильно воодушевило европейских крестьян и ремесленников, и они захотели научиться читать.

Эти брошюры и листовки обратились в хлеб с маслом для большинства маленьких типографий, поскольку тексты можно было быстро напечатать и продать. Ученые подсчитали, что до 1530 года германские типографии издали около десяти тысяч разных Flugschriften, три четверти которых были напечатаны в десятилетие за лютеровскими девяноста пятью тезисами. Один только Лютер написал около двух тысяч коротких текстов. То, что 20 % всего объема написанного в шестнадцатом веке на немецком языке (вдвое больше «продукции» всех евангелистов, среди которых, например, Ульрих Цвингли) есть плод усилий одного человека, доказывает литературную и идеологическую мощь Лютера. Взять, к примеру, такое произведение, как «К христианскому дворянству немецкой нации» — за три недели продали четыре тысячи экземпляров, а в следующие два года оно выдержало тринадцать переизданий. Некоторые из лютеровских трактатов были так популярны, что, по словам современника, их «не столько продавали, сколько расхватывали». Тот, кто хочет понять причину харизмы Лютера и его влияния, может больше не искать ответов: никогда еще ни одно сочинение не доходило так быстро до стольких людей и на такое расстояние, и никого ни раньше, ни впоследствии так много не издавали на одном из главных европейских языков. Пусть Роулинг обзавидуется!

При среднем тираже от 1000 до 1500 экземпляров лютеровские брошюры доходили, по меньшей мере, до двух миллионов человек – их читали вслух, перепродавали или просто передавали семье, друзьям и знакомым, и этого было вполне достаточно, чтобы о них узнали все люди, говорившие по-немецки. Вальденсы могли распространять свою идеологию на тысячи миль, но на это уходили годы, слово передавалось вслух, от человека к человеку. Печатный же станок впервые дал возможность написанному тексту дойти до народа за недели и даже за дни. Лютер сознательно выстраивал приоритеты. Когда один из его коллег-реформаторов Мартин Буцер из Страсбурга раскритиковал Лютера за то, что тот не ездит с проповедями по стране, Лютер ответил коротко: «Мы проповедуем книгами».

Римско-католическая церковь ответила на атаку единственным способом, который знала: с помощью цензуры, запугиваний и наказаний. Упомянутый Георг Бородатый скупил столько экземпляров лютеровского Нового Завета, сколько смог, дабы прилюдно сжечь. Но череда проскрипционных списков, указов и комиссий не смогла запрудить литературный поток; в 1527 году Георг даже казнил типографа Ганса Хергота из Нюрнберга. В 1579 году император Священной Римской империи учредил во Франкфурте императорскую книжную комиссию. Она тоже не справилась с задачей. Если уж властям никак не удавалось остановить издание лютеровских Библий и трактатов, то с брошюрами, которые гораздо легче напечатать и припрятать, справиться было совершенно невозможно. На каждый католический город, в котором запрещалась распечатка лютеровских текстов, находился город протестантский, готовый удовлетворить духовные потребности населения.

Многочисленные мелкие германские государства – протестантские и католические, при этом независимые – легко преодолевали цензуру. Даже католическая Франция, с относительно единым правительством, по крайней мере, на то время, не могла справиться с этим мощным потоком. В то время как королевские эдикты устанавливали драконовские правила, регулировавшие все виды публикаций, при отсутствии надежных коммуникаций и национального «комитета безопасности» эти правила можно было не соблюдать – разумеется, до той поры, пока не поймают на «горячем».

Мудрый французский печатник шел навстречу начинающим: не сообщал на титульном листе адрес, а иногда и имя. Авторы и издатели могли скрыть ересь в тексте, казавшемся на первый взгляд ортодоксальным. Типографы, как и современные наркобароны, научились перекладывать риски на других, особенно на разносчиков книг (colporteurs), на продавцов в книжных лавках, контрабандным путем сбывавших запрещенные книги во все уголки королевства и даже в сам Париж. Мелких нарушителей арестовывали и сжигали, но сами типографы редко подвергались наказанию. Во всяком случае, к 1530 году цензуре во Франции пришел конец, ибо в том году в Невшатель вошел пламенный проповедник Вильям Фарель – он выгнал священников, отменил мессу и учредил протестантскую прессу. Пять лет спустя он проделал то же в Женеве, после чего наводнил Францию реформаторской пропагандой.

Издание столь огромного количества книг, написанных на родном языке, текстов, доступных массам, осуществлялось по всей Германии. Типографы остальных стран Европы самовольно переиздавали эти работы. Широкая доступность новой технологии давала диссидентам преимущество в борьбе с католической церковью. Ни церковные, ни светские власти не могли контролировать большинство национальных типографий. Хотя католическая церковь была не такой уж беспомощной, она уже не обладала подавляющим превосходством, рожденным грубой силой; монополии на печатное слово у нее не было, а о монополии на врата к раю и аду и речи идти не могло. До Гутенберга тот, кто осмеливался бросить вызов церковному авторитету, был обречен на поражение. Зеркальщик из Майнца улучшил шансы тех, кто бросал вызов, хотя и не установил единые правила игры.

Католической церкви понадобились целые десятилетия, чтобы дать вразумительный ответ новым технологиям. Хотя церковь обладала неизмеримо большими ресурсами, бунтовщики в пять раз ее опережали. Дело в том, что около половины католических текстов издавалось на латыни, и это вряд ли был лучший способ достучаться до сердец и умов простого населения. Хотя местные правители цензурировали какие-то тексты, большинство городов и многие типографы удачно вершили бизнес: их книги раскупали как католики, так и лютеране. Страсбург, один из крупных лютеранских типографских центров, выпускал большое количество католических трактатов. Даже когда местный правитель полностью цензурировал прессу своего города, политические победители быстро меняли «атмосферу». Так произошло, когда в 1539 году умер Георг Бородатый: Лейпциг переметнулся в диссидентский лагерь, и его типографы снова стали печатать лютеранские трактаты.

Большим преувеличением было бы сказать, что реформация – дитя Гутенберга; в конце концов, реформацию провозглашали вальденсы, лолларды и гуситы. Ясно, что если бы у какого-то из этих трех движений был печатный станок, они ввели бы протестантизм или другое близкое к нему направление в религии на столетия раньше Лютера. Случилось так, как случилось: судьба в лице Иоганна Штаупица назначила Мартина Лютера мухой, разбудившей сонный город. Лютер окончил университет и получил печатный станок, которому позавидовали бы его английские, французские, итальянские, германские и чешские предшественники. Если бы Лютер никогда не написал свои девяносто пять тезисов, печатный станок позволил бы вскоре какому-то другому диссиденту сделать эту работу, ибо католическая церковь созрела для реформ. Как писала историк Элизабет Эйзенштейн:

Даже если бы Лютер, Цвингли и другие умерли в колыбели, к печатным станкам обратились бы другие реформаторы, чтобы провести в жизнь пастырские чаяния и евангелические проповеди.

Финальная часть нашего рассказа о технологии и религиозной реформе шестнадцатого века посвящена английскому современнику Лютера, чье знакомство с иностранными языками оказало грандиозное влияние на его родной язык.

Уильям Тиндейл сильно выделялся даже на фоне утонченных людей, говоривших на трех языках (homo trilinguis). Родился он примерно в 1494 году в графстве Глостершир среди холмов Котсуолд, возможно, самого красивого места в Англии. Он вырос среди овчаров и, что еще важнее, торговцев шерстью. Так юный Уильям узнал то, чего не знало большинство его соотечественников – что за английскими берегами есть целый мир, и в нем говорят на разных языках. Со временем он освоил не только три классических языка, но также и четыре великих европейских языка торговли – французский, немецкий, испанский и итальянский.

Чтобы понять талант Тиндейла, который он выказал при переводе Библии, понять воздействие этого перевода на английскую религиозную политику, нужно разобраться в лингвистической истории Библии. Новый Завет почти целиком написан на лингва-франка Восточной Римской империи – на греческом языке, хотя и включает в себя фрагменты на арамейском и древнееврейском. Старейший из сохранившихся экземпляров Ветхого Завета – второго или третьего века до н. э. (Септуагинта) – также написан на греческом, но источник его – древнееврейский с некоторыми вкраплениями арамейского языка.

Еще более запутывает дело то обстоятельство, что старейший из уцелевших экземпляров Ветхого Завета на древнееврейском, то есть на языке оригинала, датируется девятым или десятым веком новой эры. С тех пор, как были написаны первые его главы, прошло более тысячи пятисот лет, и минуло двенадцать столетий с того момента, когда ученые Александрии представили более известную греческую версию Ветхого Завета. Этот древнееврейский текст в Раннем Средневековье был представлен в Палестине и Вавилоне масоретами, еврейскими учеными, известными как хранители Писания (вместо гласных букв они подставляли точки, о чем повествуется во вступлении к данной книге). Хотя текст масоретов написан через тысячу лет после греческой Септуагинты, он отлично согласуется с несколькими дошедшими до нас дохристианскими древнееврейскими библейскими фрагментами, такими как свитки Мертвого моря.

Более точные и красивые переводы Ветхого Завета выполнены с текстов, написанных на языке оригинала, так что переводчикам нужно начинать с текста масоретов, а в случае с Новым Заветом следует обратиться к греческой версии. Лучшие переводчики уверенно чувствуют себя как в родном, так и в иностранном языке, и Тиндейл отвечал этому критерию как никто другой. Уиклиф, в отличие от него, переводил Библию опосредованно, через третий язык – Вульгату [латинский перевод Священного Писания, восходящий к трудам Блаженного Иеронима], так что его тексту недостало живости. Лютер переводил Новый Завет на немецкий с древнегреческого текста Эразма, а Ветхий Завет – с древнееврейского текста масоретов. Эразм не доставил ему хлопот, а вот с масоретами пришлось туго.

Чикаго, крупнейший транспортный узел Северной Америки, преподал своим соотечественникам стандарт произношения, столь ценимый на радио и телевидении. Такую же роль сыграл Глостершир как торговый центр Англии, а потому Тиндейл заставил греческий язык Ветхого Завета и древнееврейский Нового Завета говорить на богатом, но нейтральном английском языке, уважаемом большинством соотечественников, на каком бы диалекте те ни говорили.

Глостершир оказался к тому же плодородной почвой для идеологии Уиклифа и лоллардов, а коммерческие связи семьи Тиндейла предоставили Уильяму необходимые средства для учебы в Оксфорде, альма-матер Уиклифа, а также для знакомства с европейскими диссидентами, включая – на короткое время – самого Лютера в Виттенберге. (Говорят, что брат Тиндейла Эдвард был одним из богатейших и уважаемых торговцев Глостершира.)

В 1515 году Тиндейл получил в Оксфорде степень магистра, в том же году Лев Х издал печально знаменитую буллу об индульгенциях. Тиндейл вернулся домой в Глостершир и служил обыкновенным священником при доме местного аристократа, сэра Джона Уолша, одновременно наставляя детей Уолша. По общим отзывам, Тиндейл очаровал нового патрона эрудицией и набожностью, а особенно – переводами теологических сочинений Эразма с латинского языка. В то же время Тиндейл испытал на себе враждебность священников, старше его годами, но не отличавшихся особыми способностями: Уолш, восхищенный талантами Тиндейла, перестал приглашать этих священников к своему роскошному столу.

Тиндейл не растерялся и назвал эту старую гвардию «грубыми и абсолютно невежественными пасторами, видевшими латынь только в молитвенниках». В 1522 году неугомонные старцы вызвали его к местному судье, чтобы Тиндейл ответил на выдвинутое против него обвинение в ереси. Тиндейл легко все опроверг.

В своем мнении о предшественниках Тиндейл был не одинок. По отзыву священника-реформатора Джона Хупера, множество священнослужителей не знали, сколько всего существует заповедей и в каком месте Библии они записаны; встречались и такие, кто не мог наизусть прочитать «Отче наш». Уиклиф боролся против церковной иерархии, рвущейся в политику; Лютер воевал с алчностью священников, а Тиндейла возмущала их тупость. По меньшей мере, поначалу Тиндейл не собирался разоблачать авторитет церкви, он лишь хотел дать доступ к Писанию обычному человеку, а в качестве дополнительного бонуса – «вразумить» английских священников. «Книга мучеников» Джона Фокса, протестантский пропагандистский трактат Позднего Средневековья, рассказывает, как Тиндейл вступил в спор с ортодоксальным священником: тот утверждал, что слово папы важнее закона Бога, на что Тиндейл ответил:

Тиндейл уже выполнил несколько переводов Писания и религиозных трактатов, но перевод всей Библии требовал не только финансов, но и политического прикрытия, иначе его обвинили бы в ереси. Епископ Лондона Катберт Танстолл являлся, похоже, самой надежной защитой Тиндейла, поскольку был его приятелем и ученым. Танстолл учился в Оксфорде вместе с некоторыми интеллектуалами, представителями римско-католической церкви, включая Томаса Мора, и в Падуе, где подружился с Альдом Мануцием, основателем одной из самых крупных типографий Венеции. Вдобавок Танстолл был выдающимся математиком, прославился отзывчивостью и добротой; в его епархиях почти никого не казнили на костре, даже при одиозной королеве Марии.

Увы, Тиндейлу Танстолл отказал, пусть и вежливо. Почему он так поступил, неясно, но, скорее всего, дело было в турбулентной английской политике, в гуще которой находился Танстолл – ведь, ко всему прочему, он был лордом-хранителем печати и не хотел без необходимости брать на себя политический риск из-за горячего, молодого клирика, сколь бы тот ни был талантлив.

Отказ Танстолла озадачил и расстроил Тиндейла; в конце концов, к 1523 году Библию в Германии перевели десятки раз, а за год до чрезвычайно успешного перевода лютеровского Нового Завета Писание перевели на французский, голландский, испанский и даже на португальский язык, находившийся на низшей ступени иерархии национальных грамматик в представлении европейца того времени. Более того, появилось официальное разрешение переводить Библию на родной язык. Одаренный переводчик, Тиндейл был задет: «его» церковь проявила страшную отсталость, запретила английскую Библию.

К 1523 году новость о Лютере и о переведенном им на немецкий язык Новом Завете дошла до Лондона. Тиндейл, похоже, через свою семью имел контакты с колонией германских торговцев тканями, живших поблизости от Тауэра. Диссидентом на ту пору он не был и в Германию поехал, вдохновленный переводом Лютера, а не идеологией.

Следующее десятилетие Тиндейл провел в путешествиях по северу Европы, переводил, публиковал и скрывался от английских преследователей.

Для отъезда в Германию имелась еще одна причина: даже если бы Танстолл взял Тиндейла под свое крыло, немногочисленные англичане, занимавшиеся типографским делом после смерти Уильяма Кекстона в 1491 году, из-за недостатка средств и материалов не могли издавать красивые книги, приводившие в восторг читателей на континенте. Тиндейл разъезжал по крупным северным европейским городам; налаженные связи с Глостерширом позволяли бойко торговать текстилем, да и торговля книгами велась весьма активно.

Первым в дорожной карте Тиндейла стоял Кёльн, но ему там сразу же не повезло: вместе со своим помощником Уильямом Роем он выбрал типографию некоего Петера Квентеля, которому случалось работать и на Кохлеуса, самого яростного критика Лютера. Кохлеус напоил нескольких печатников Квентеля, и те проговорились, что Тиндейл и Рой заплатили им, чтобы они напечатали три тысячи экземпляров английского Нового Завета. Об этом тотчас стало известно Генриху VIII, и он распорядился арестовать в Кёльне еще не законченную работу. Двух преступников, по всей видимости, предупредили, и они бежали в Вормс вместе с листами кварто, текст на которых обрывался посреди Евангелия от Матфея. В Вормсе они закончили свой Новый Завет, и в 1526 году Петер Шеффер его опубликовал.

Первый Новый Завет Тиндейла, изданный на греческом и английском языках, представлял собой сравнительно простой фолиант без декораций; истинная красота его заключалась в прозе Тиндейла, который использовал живой разговорный английский язык. Многие выражения из этой книги до сих пор звучат в нашей речи: «Ищите и обрящете», «Никакой слуга не может служить двум господам», «Просите, и дано будет вам».

Новый Завет Тиндейла дошел до Англии в 1526 году, два года спустя за ним последовала «Притча о нечестивой мамоне», проповедь, в которой Тиндейл в доктринальных вопросах впервые пошел вслед за римско-католической церковью, хотя и косвенно: путь к спасению, писал он, заключается в вере, а не в добрых делах.

Его книги оказались страшно популярными: это был не просто запретный плод, а красиво написанный запретный плод. Небольшие листы кварто легко переправлялись в Англию контрабандой. Делали это просто: страницами Тиндейла, по одной, перекладывали листы других фолиантов, а потом собирали их воедино. Германским типографам и английским агентам доставалось мало денег за печать, контрабанду и продажу маленьких книжек, зато читатели были в восторге, а клирики страшно злились.

Английская церковь издала указ: не только могущественный лорд-канцлер кардинал Томас Уолси и архиепископ Уильям Уорхем, но даже Танстолл требовали, чтобы император Священной Римской империи арестовал Тиндейла, Роя и торговца по имени Ричард Герман. Властям удалось схватить только несчастного Германа. В Англии ожидали худшего; любой человек, пойманный с томом Нового Завета Тиндейла или с его «Притчей», рисковал умереть в страшных мучениях: могли вздернуть на дыбу, похоронить или сжечь живым, последняя казнь до той поры редко применялась, даже по отношению к обычным преступникам. В Антверпене Тиндейл был в безопасности, но он беспокоился, его ужасало массовое уничтожение книг, особенно Нового Завета: трудно было поверить, что английская церковь способна сжечь слово Господа.

Танстолл волновался еще больше, его угнетала собственная неспособность контролировать скандальные тиражи Тиндейла. По слухам, епископ посетил Антверпен и сказал английскому торговцу Августину Пекингтону, что в Англию с континента идет поток еретической литературы. Пекингтон с лукавой смешинкой в глазах ответил, что знает, где Танстолл может купить все то, что хочет предать огню. Купец рассказал о своем разговоре Тиндейлу, и тот был очень доволен. Он сказал:

Увы, не успел епископ купить и сжечь книги, как в Англии появился свежий тираж Нового Завета Тиндейла. Епископ призвал Пекингтона и потребовал объяснить, как это случилось; торговец ответил, что, вероятно, напечатали еще, и предложил Танстоллу купить пуансоны и шрифт. Поняв, что его провели, Танстолл раздраженно воскликнул: «Ну ладно, Пекингтон, ладно!» и ушел прочь.

Едва Тиндейл приехал на континент, он тотчас принялся за перевод Ветхого Завета, но, как и Лютер, обнаружил, что это гораздо труднее, нежели перевести Новый Завет. Тиндейл быстро понял, что не в полной мере владеет языком оригинала – древнееврейским, ибо в начале 1500-х годов в Англии имелось лишь несколько разрозненных текстов на этом языке.

Самым логичным местом для изучения древнееврейского языка Тиндейл счел Виттенберг: ведь Лютер сделал городок научным центром, где занимались древним языком, тем более что ему самому это облегчало работу над переводом Ветхого Завета на немецкий. Имеются свидетельства, что Тиндейл и вправду ездил в Виттенберг вскоре после того, как покинул Англию, возможно, в 1525 году. Похоже, что Лютер и Тиндейл встречались там; хотя несколько историков говорят об этом событии как о достоверном факте, сами фигуранты о встрече умалчивают, так что истину мы, скорее всего, не узнаем.

Несмотря на то, что Лютер занимался древнееврейским языком, у Тиндейла имелось два преимущества перед немецким коллегой. Во-первых, он был сверхъестественно талантливым лингвистом. Во-вторых, в отличие от немецкого, греческого, латинского и романских языков, в синтаксическом построении фраз древнееврейский и английский во многих отношениях почти идентичны. Это грамматическое сходство любопытно, поскольку древнееврейский язык удален от английского гораздо больше, чем греческий и другие европейские языки.

Как бы там ни было, это сходство часто позволяет делать почти дословный перевод, а потому трогательная древнееврейская проза Ветхого Завета, отполированная до блеска древними израильтянами и средневековыми масоретами, звучит на английском языке не менее волнующе. Тиндейл сам восхищался тем, как красиво звучит на английском языке Писание иудеев:

По этой причине многие фразы Ветхого Завета Тиндейла (большая часть которого перенесена почти без изменений в позднюю авторизованную Библию короля Якова) украшают современный английский язык. Мы забываем их происхождение: «разбитое сердце», «капля в море», «ложка дегтя в бочке меда», «сторож брату моему», «старо, как мир», «белый, как снег», «горбатого могила исправит» и т. д. По словам наиболее авторитетного современного биографа Тиндейла Дэвида Дэниела, «когда читаешь Книгу Левит, кажется, что перед тобой открывается дорога через внезапно отмытое ветровое стекло».

Работая над Библией, Тиндейл то и дело вступал в конфликт с сэром Томасом Мором. В 1521 году Генрих VIII призвал Мора на помощь в пропагандистской войне против Лютера, ересь которого достигла английских берегов. Вражда Генриха и Лютера набирала обороты и раскалялась. Лютер назвал короля «свиньей, болваном и лжецом», а Мор, в свою очередь, обозвал Лютера «обезьяной и пьяницей».

К концу 1520-х годов изменился английский религиозный и политический ландшафт: папа отказал Генриху VIII в разводе с Екатериной Арагонской. Король хотел развестись с ней по причине отсутствия наследника по мужской линии. Поскольку Уолси не сумел добиться разрешения на развод, следующим лорд-канцлером стал Томас Мор.

К этому времени Тиндейл в глазах Мора встал на одну доску с Лютером. В 1531–1532 годах Лютер и Мор вступили друг с другом в письменную полемику, одно послание Мора состояло из полумиллиона слов. Увы, в 1532 году Мор впал в немилость, поскольку отказался поддержать акт Генриха о супрематии, провозглашавший короля верховным главой церкви; в 1535 году он лишился головы, и нация раскололась: наступило долгое и яростное противостояние протестантизма и католицизма. В Европе тем временем Тиндейл продолжал работу над Ветхим Заветом и редактировал Новый Завет. Перевод он закончил примерно в 1534 году, и вскоре книги устремились в Англию.

Весной 1535 года Тиндейл жил в «английском доме» в Антверпене, в этой гостинице останавливались британские купцы и другие англичане. Тиндейл по-прежнему трудился над Ветхим Заветом. К тому времени крови его жаждала уже далеко не вся политическая Англия. В случае удачи он мог бы дожить до старости, однако поссорился с беспутным молодым аристократом Генри Филлипсом, укравшим состояние отца и проигравшим эти деньги в карты. Чтобы расплатиться, Филлипс выдал Тиндейла императору Священной Римской империи Карлу V. После того как Тиндейл пятнадцать месяцев отсидел в тюрьме близ Брюсселя, тюремщики императорской католической крепости ритуально лишили его всех атрибутов священника, после чего задушили, а тело сожгли. У ортодоксального Карла V и в самом деле имелась причина устранить Тиндейла, зато Филлипса или агентов императора, скорее всего, подговорил епископ Лондона, ярый папист Джон Стоксли.

К моменту гибели Тиндейл отредактировал Новый Завет, а также перевел и опубликовал первые пять книг Ветхого Завета (Пятикнижие, то есть Тору). Вдобавок, он, вероятно, перевел, но не опубликовал, по меньшей мере, половину всего остального. Увы, он не перевел Псалмы, чем сделал беднее мировую литературу.

Вскоре после его смерти в Англии появилось много английских Библий, по большей части основанных на переводах Тиндейла. Самой знаменитой из них стала «Большая Библия» (так ее назвали из-за размера, в нее входили полные версии английской Библии и латинской Вульгаты), напечатал этот том епископ Эксетерский Майлс Кавердейл. Он не знал ни древнееврейского, ни греческого языков и использовал, насколько возможно, переводы Тиндейла, как опубликованные, так и неопубликованные. Те тексты, что Тиндейл не успел закончить, Кавердейл перевел с немецкого языка, воспользовавшись лютеровской Библией.

Через двадцать лет после смерти Тиндейла и Мора протестантский архиепископ Томас Кранмер начал распространять Библию Тиндейла. Неистовая католичка королева Мария I приговорила Кранмера к сожжению, но через несколько лет после его мученической смерти новая королева Елизавета I привела маятник в более или менее равное положение между двумя полюсами: в Англии остались епископы и архиепископы, однако папе они не подчинялись.

Когда в 1603 году на английский престол взошел Яков I, он приказал издать «авторизованную» Библию короля Якова, и в 1611 году ее опубликовали. Эта Библия переиздавалась 1769 раз, она по сей день считается образцом. Ученые подсчитали, что приблизительно 80 % ее текста являются переводами Тиндейла, сделанными в 1522–1535 годах.

Лютер и Тиндейл обуздали «жесткую силу» ведущей коммуникативной технологии своего времени – печатного станка – и бросили вызов существовавшему религиозному и политическому порядку. Одного этого, однако, оказалось недостаточно. У обоих в достатке была и «мягкая сила»: у Лютера – исключительный литературный талант, а у Тиндейла – необычайная способность к языкам. В современной терминологии необходимы контент и медиа, а печатный станок, поставивший процесс на промышленную основу, позволил Лютеру и Тиндейлу распространять убедительный контент, чего не смогли сделать вальденсы, лолларды и гуситы.

Пытаясь одержать победу над самой мощной политической силой в Европе – римско-католической церковью, – Лютер, конечно же, использовал комбинацию жесткой и мягкой силы. В дополнение к диссидентским трактатам Лютер перевел Библию на родной язык, и ему удалось вырвать из рук церкви ревностно охраняемую прерогативу – монополию на интерпретацию Писания и на врата к вечной жизни.

Тиндейл сделал то же самое для английских читателей. Не так резко, но столь же мощно он изменил весь письменный язык. Как сказал профессор Дэвид Дэниел, «без Тиндейла не было бы и подлинного Шекспира, а сегодняшний разговорный английский язык был бы намного беднее».

Истории жизни Лютера и Тиндейла демонстрируют еще один закон: доступ прессы к власти зависит от политической географии. В разрозненном и децентрализованном пространстве Европы, особенно на территории Священной Римской империи, ни один правитель не мог контролировать все типографии. Если герцог Георг или даже Генрих VIII не позволяли издавать у себя бунтарские брошюры и книги, то торговцы книгами и контрабандисты легко могли доставлять их из мест, отличавшихся большей веротерпимостью.

Из жизнеописания Лютера и Тиндейла можно сделать и такой вывод: способность печатного станка расширить масштаб коммуникации, увеличив тем самым его мощь, доказывает значение потенциала медиа. Печатный станок в руках политического или религиозного диссидента дает возможность «перекричать» власть.

Это же можно сказать и обо всех других средствах коммуникаций, описанных в данной книге. Написанная от руки брошюра или рукопись вряд ли получат широкое распространение, но по сравнению со словом, произнесенным вслух, у них большие перспективы. Один листок папируса могут прочесть в течение столетий тысячи человек, а усердно выбитую на камне надпись за тысячу лет прочтут миллионы. Пойдем дальше: даже простые множительные технологии, такие как магнитофон или копировальная бумага, пусть они позволяют сделать за раз лишь несколько копий, способны распространить послание экспоненциально.

В современном мире деспоты, управляющие крупными унитарными государствами с относительно хорошо защищенными границами, такими как Китай, Советский Союз и нацистская Германия, смогли остановить высокоскоростные печатные станки. Оказалось, что следующая великая технология, электронная техника, повлиявшая на мировой политический баланс и закодировавшая письменный и устный язык, помогла тоталитарным государствам усилить контроль над гражданами, что привело к ужасным последствиям как для них, так и для всего мира.