В камере № 3 Байловской тюрьмы в Баку, где Коба сидел в ожидании ссылки, его навещали мать и девушка-соседка из Гори. Больше, чем посетительниц, он ценил своих товарищей. С двумя из них его связали особенно прочные узы. Это были Серго Орджоникидзе, закавказский бандит и партийный организатор, и меньшевик Андрей Вышинский, хорошо образованный юрист из Киева. Орджоникидзе был эмоциональным, хотя при этом жестоким человеком, и впоследствии был верен Сталину. В Вышинском Сталин найдет самого расчетливого и циничного из всех своих союзников: в годы террора он будет фабриковать риторику и видимость законности, с тем чтобы отправлять сотни тысяч, включая тех, кто его обучал и защищал, на расстрел или в ГУЛАГ. Даже в тюрьме Вышинский свил себе теплое гнездо – он был назначен старостой политических заключенных и прикреплен к кухне.

После двух неудачных попыток сбежать Коба сдался и к весне 1909 г., несмотря на эпидемию тифа, задержавшего перемещение арестантов, находился в ссылке в Сольвычегодске, в двадцати пяти километрах санного пути от конечной станции железной дороги в Котласе. Там он задержался ненадолго; как говорили ссыльные, убегали все, кому не лень. Коба уехал сначала в Петербург, где будущий тесть, Сергей Аллилуев, нашел ему приют у дворника (как во Франции, так и в России дворники/консьержи в качестве доверенных помощников полиции не подлежали обыску и потому могли дать беглым преступникам надежное убежище).

Летом Коба уже находился в Баку и печатал листовки. Он не виделся ни с матерью, ни с сыном, но в его жизни появилась еще одна женщина, Стефания Петровская, которая покинула родной дом в Одессе после того, как ее овдовевший отец женился снова, сошлась с одним политическим ссыльным в Сольвычегодске, влюбилась в Кобу и уехала в Баку, чтобы жить с ним.

В марте 1910 г. Коба впервые приговорил члена партии к смерти. Группа типографов отказалась работать на подпольных печатных станках. Коба объявил, что в партию вкрались предатели, и требовал, чтобы одного из них, Николая Леонтьева, вызвали на собрание и убили. Леонтьев, однако, требовал, чтоб его судили, прежде чем казнить. Кровожадные партийцы остыли, и Леонтьев остался в живых.

Через короткое время Кобу снова арестовали. На допросе Коба отрицал все и опять потребовал амнистии. Он даже отрицал, что живет со Стефанией Петровской, которая уже призналась, что она – его гражданская жена. Жандармерия в Кутаисе, Тифлисе и Баку так долго разбирала показания и улики, доказывающие, что Коба в самом деле занимался антигосударственной деятельностью, что от пожизненной сибирской ссылки он был избавлен. (Наверное, был и подкуп, так как по крайней мере один бакинский жандарм, майор Зайцев, получал деньги от местных большевиков.) К тому же Коба взял у чахоточного соседа образчик мокроты, дал взятку тюремному врачу и просил у тюремного начальства разрешения на брак с Петровской. В итоге он получил очень мягкий приговор – пятилетний запрет на пребывание в Закавказье и перевод его, как «лица, вредного для общественного спокойствия», в Вологодскую губернию. Согласие на брак было выдано слишком поздно, в тот день, когда Кобу уже отправляли на север. Коба опять очутился в Сольвычегодске без знакомых, хотя пока ему не известный, но в будущем самый верный соратник Вячеслав Скрябин (Молотов) только что уехал оттуда в Вологду. Через несколько месяцев Коба сам переехал в Вологду, и там-то они встретились.

К 1910 г. Коба уже показал себя: он мог грабить, убивать, прошел через допросы, тюрьму, ссылку. Партия теперь считала его достаточно ценным товарищем, чтобы всячески опекать и беречь. Его избрали членом Центрального комитета, единственным, кто на тот момент находился в России, а не за границей. Коба начал переписку с Лениным: он обращал внимание товарищей на мнение рядовых партийцев, работающих в России, которые, хотя и предпочитали ленинскую тактику законопослушным идеям Льва Троцкого, все-таки не уважали партийное руководство, сидящее в парижских кафе и цюрихских библиотеках: «Пусть, мол, лезут на стенку сколько их душе угодно, а по-нашему, кому дороги интересы движения, тот работает, остальное приложится» (17).

Два раза в день к Кобе заходили жандармы. В Сольвычегодске его единственным утешением была квартирная хозяйка, Матрена Кузакова, которая к концу 1911 г. родила, возможно от Кобы, сына Константина. 6 июля 1911 г. Кобе разрешили переехать в Вологду под полицейский надзор: там он мог посещать общественную библиотеку, театр, читать газету с левым уклоном, переписываться с корреспондентами в России и за границей. Повторилась история с гражданским браком. В Вологде Коба познакомился с другим ссыльным, Петром Чижиковым. Во время своей ссылки в северном захолустном городе Тотьма Чижиков был помолвлен с гимназисткой Пелагеей (Полиной) Георгиевной Онуфриевой. В Вологде Чижиков был очень занят, а Онуфриева скучала, пока не сошлась с Кобой.

В разговорах с Онуфриевой Коба-вдовец часто упоминал свою жену: «Вы не представляете себе, какие красивые платья она шила!»

Он дарил ей книги с надписями вроде «Умной скверной Полине от чудака Иосифа» и писал умильные открытки: «Целую Вас ответно, да не просто целую, а горячо (просто целовать не стоит). Иосиф». Но у него появлялся и менторский тон: он объяснял ей, сколь важна в творчестве Шекспира «Буря». Этого можно было ожидать от Калибана, претендующего на место Просперо. Он описывал Полине картины Лувра. Уезжая тайком в Петербург, Иосиф взял с собой паспорт Чижикова, жениха Онуфриевой. Расставаясь, они обменялись подарками: она ему подарила нательный крест, он ей – картинки с полуобнаженными нимфами и целующимися парами (18).

Охранка сосредоточила внимание на Кобе: его решили пока не арестовывать, а просто следить за ним, чтобы узнать, где прячутся другие большевики. В октябре 1911 г. он выехал из Вологды – на этот раз, как ему казалось, навсегда. Кобу пустили в Петербург, где Орджоникидзе передал ему письмо от Ленина. За ним следили и при аресте так хорошо допросили, что он во многом признался, даже выдал настоящий год рождения. Но и тут охранка оплошала: записи на грузинском и немецком в записных книжках Кобы не были переведены. Отпуская его в Вологду с бесплатным билетом, ему разрешили жить в любой части государства, кроме Москвы и Петербурга. Находившееся в распоряжении охранки описание внешности Джугашвили было столь небрежным (без упоминания даже его оспин и высохшей руки), что повторный арест становился непростым делом.

Проявления такой мягкости в Баку или Тифлисе наводят на мысль о коррупции. Вообще решения об административном наказании революционеров принимались на самом высоком уровне – министром внутренних дел, иногда даже самим царем, но на основе докладов нижестоящих чинов. У этих служащих охранки и жандармерии, как и у тюремщиков, были разработанные тарифы взяток: брали от 50 руб. за сокрытие настоящей личности до 800 руб. за перемену места ссылки с Сибири на европейскую Россию. В Петербурге, однако, мягкость была частью обдуманной тактики: охранка перевербовывала человека в своего агента или хотела, чтобы другие революционеры думали, будто их товарищ стал агентом полиции.

У петербургских чиновников была еще более хитрая тактика. Например, известный Сергей Зубатов, глава особого отделения Департамента полиции в Москве, вводил своих агентов в ряды социал-демократов и эсеров. Было невыгодно просто подкупать или шантажировать революционеров, чтобы они стали агентами: даже хорошего шпика можно разоблачить, как разоблачили Романа Малиновского, будущего члена ЦК большевиков и лидера социал-демократов в Думе. Надо было вырабатывать более изощренный подход, например, поощрять и финансировать крайних и склонных к расколу революционеров, чтобы они создавали из объединенного левого фронта бесконечное число мелких беспомощных враждующих фракций.

Если Коба действительно сотрудничал с охранкой, можно приписать это сотрудничество не предательству, а признанию им того факта, что Министерство внутренних дел и социал-демократическое движение связывали, пусть временно, общие интересы. Некоторые громкие убийства, например грузинского христианского либерала и писателя Ильи Чавчавадзе в 1907 г. или премьер-министра Петра Столыпина в 1911 г., весьма вероятно, были совместными подвигами крайне правых в Министерстве внутренних дел и крайне левых среди революционеров, объединившихся против тех либералов, которые мешали обеим сторонам. Конечно, социал-демократов продолжали арестовывать и ссылать, но большей частью в тех случаях, когда они не подходили полиции ни как шпики, ни как союзники.

Коба жил в Вологде до февраля 1912 г.; за это время он укрепил перепиской свою дружбу с Вячеславом Молотовым. Он не казал носа из дому и зубрил немецкие глаголы. В Прагу на съезд партии он не поехал, но направил туда письмо, которое, по отзыву Крупской, показывало, что он «страшно оторван от всего, точно с неба свалился». В феврале он уехал в Москву, и о каждом его перемещении докладывали в полицию разные агенты, среди них Роман Малиновский, которого Коба тогда считал закадычным другом. В Петербурге Коба узнал, что на Пражской конференции он избран членом ЦК: вместе с Еленой Стасовой. С Орджоникидзе и Малиновским он входил в Русское бюро, которому предстояло исполнять решения партии, принятые за границей.

Весной 1912 г. в Петербурге Коба помогал организовать публикацию легальной партийной газеты «Правда». В мае Молотова назначили редактором, так что даже в отсутствие Сталина газета оставалась верной сталинской линии.

Власти раньше Сталина узнали о создании Русского бюро и быстро арестовали всех членов ЦК, оказавшихся на российской территории, кроме своего шпиона Малиновского и – вероятно, для правдоподобия – еще одного человека, Григория Петровского (19). Большевистская фракция стала партией в изгнании. На сей раз полиция работала профессионально: Кобу хорошо описали и составили досье в тысячу страниц (одних только обвинений было на шестьдесят страниц) (20). Приговор, однако, суровым не был. Кобу сослали в Нарым, в деревню на Оби, населенную несколькими сотнями жителей, к северу от Томска. Эрнест Озолинын, латышский социалист (21), ехал со Сталиным и другими арестантами. Никаких удобств в путешествии не было. По свидетельству Озолинына, Сталин выделялся ироническим издевательством, чувством собственного превосходства, агрессивностью, самоуверенностью. В сентябре 1912 г., протомившись целое лето в Нарыме, Коба уплыл оттуда на пароходе и недалеко от Томска нашел железнодорожника, который согласился его посадить на поезд, шедший в Центральную Россию.

Прошло целых два месяца, прежде чем жандармы внесли Сталина в список разыскиваемых. К тому времени Коба уже помогал большевикам организовывать предвыборную кампанию в IV Думу. Летом он поехал на Кавказ, где, возможно, помог Камо в организации нападения на почтовую карету. Осенью Коба вернулся в Петербург и своей помощью в предвыборной кампании сделал все, что нужно было охранке: шпиона Малиновского избрали членом Думы, где он защищал интересы и большевиков, и тайной полиции. Малиновский донес охранке о приезде Кобы, но оба беспрепятственно уехали в Краков (тогда в Австро-Венгрии) для встречи с Лениным. В Кракове Коба познакомился еще с одним ключевым деятелем – Григорием Зиновьевым, сыном молочника, уже десять лет изучавшим и преподававшим социалистические доктрины в Швейцарии.

Как только Малиновский и Коба пересекли австрийскую границу (к открытию Думы в Петербурге они опоздали), Ленин и Крупская заподозрили неладное и затребовали Кобу назад: «Как можно скорее гоните [его] вон, иначе не спасем, а он нужен и самое главное уже сделал». Но Сталин был уже в Петербурге, и паниковать было незачем. Малиновский выступал в Думе от имени большевиков так вяло и так уступчиво, что многие товарищи уже догадывались, что он агент полиции.

На Рождество Дума прервала заседания, и Коба опять уехал в Краков, на этот раз через Финляндию и Германию. В следующий раз он окажется за границей лишь спустя тридцать лет и в совсем другом качестве – в 1943 г. в Тегеране. Он жил на съемных квартирах в Кракове и Вене. Своей энергией он понравился Ленину: «У нас один чудесный грузин засел и пишет для “Просвещения” большую статью, собрав все австрийские и прочие материалы». Это был первый большой трактат Сталина, «Марксизм и национальный вопрос». Работа закрепила за Кобой статус марксиста-теоретика, что выразилось затем в назначении его наркомом по делам национальностей в первом советском правительстве. Он познакомился с еще двумя из своих будущих жертв – Львом Троцким и Николаем Бухариным.

Итак, к 1913 г. Сталин произвел впечатление, хорошее или плохое, почти на всех, кто будет участвовать в Октябрьской революции. Важнее всего было то, что, как и Дзержинский, он добился доверия Ленина (хотя тому трудновато было запомнить фамилию Джугашвили). В Кобе, как в Дзержинском, Ленин увидел товарища, который мог и хотел сделать все что угодно для партии и который, в отличие от Троцкого, Зиновьева, Каменева и Бухарина, никогда не оспаривал политику, тактику или нравственные принципы Ленина и всегда уступал более образованным товарищам. Тайна сталинского обаяния постепенно раскрывалась его поклонникам: чем ближе они знакомились с ним, тем больше они восхищались этим сочетанием напористой деятельности и хорошо скрываемого интеллекта. Он всех поражал своей варварской грубостью, якобы незнанием языков, но очень скоро товарищей ошеломляла его осведомленность, сила характера и способность быстро осваиваться в новой среде.

Пройдет еще десять лет, прежде чем Сталин, уже в качестве генерального секретаря, будет в состоянии сам решать не только кому льстить, за кем ухаживать, но и кого назначить, кого уволить. Но за четыре года до революции он уже встретил большую часть тех, кто сыграет решающую роль в его захвате власти, – кому-то он будет подражать, кому-то покровительствовать, кого-то погубит. Из тех, кто станет ему всего нужнее, в 1900 г. он познакомился с Михаилом Калининым и в 1905 г. – с Емельяном Ярославским, своим самым плодовитым пропагандистом. В 1906 г. он встретил Дзержинского, который обеспечит ему поддержку ОГПУ, и Клима Ворошилова, который подчинит армию сталинской воле и потом будет руководить массовым уничтожением офицерского состава. В 1907 г. Сталин приобрел верного соратника в лице Серго Орджоникидзе, а в 1908 г. свел знакомство с циничным юристом Вышинским. В 1910 г. Сталин покорил Вячеслава Молотова, отличавшегося собачьей преданностью. Единственным человеком, близким к Сталину во время революции, с которым он в подполье еще не столкнулся, был Лазарь Каганович.

К 1913 г. Сталин уже недолюбливал партийных теоретиков, соперников, которых он будет истреблять. В 1904 г. он встретил Каменева, в 1906-м – Рыкова, в 1912-м – Троцкого и Зиновьева, в 1913-м – Бухарина. Через двадцать лет они дорого поплатятся за то, что так высокомерно смотрели на Кобу.

Троцкому Сталин не понравился с первого взгляда: «Дверь внезапно распахнулась, без предупредительного стука на пороге появилась незнакомая мне фигура невысокого роста со смуглым отливом лица, на котором ясно видны были следы оспы». Коба, не поздоровавшись, налил себя чаю и молча вышел. Бухарин, который каждый день посещал ту квартиру в Вене, где жил Коба, испытывал к нему сложную смесь чувств – восхищение, привязанность, страх, доходящий до ужаса. Судя по письму (перлюстрированному охранкой) к некоей подруге, в буржуазной роскоши Вены Коба чувствовал себя не в своей тарелке. Несмотря на одобрение Ленина, русские интеллигенты в ссылке раздражали его. «Не с кем по душам поболтать». Встреча с тремя ближайшими соратниками Ленина – с Троцким, Зиновьевым и Бухариным – ударила по его самолюбию, и эту обиду он лелеял двадцать с лишним лет, пока не убил всех троих.

1913 г., год трехсотлетия династии Романовых, принес Кобе только позор и уныние. Для него наступил четырехлетний период безнадежного безделья. Все началось с того, что жандармский начальник Владимир Джунковский разоблачил Малиновского как агента охранки. Джунковский поступил так, может быть, не столько из высоких соображений (он, надо сказать, отказывался принимать доносы от учителей, священников или других непрофессионалов), сколько для нанесения точечного удара по левым депутатам, с тем чтобы их полностью деморализовать. Ленину трудно было поверить в предательство. Теперь большевики, казалось, превратились в нелепую горсточку обманутых интеллигентов, а их ЦК – в труппу марионеток в жандармском балагане. Хуже того, почти всех активистов-большевиков в России полиция сразу арестовала. Вообще же романовское торжество, экономический бум и новые либеральные законы приглушили недовольство пролетариата, что положило конец популярности большевиков.

Наконец, по мере того как Европа незаметно для себя приближалась к мировой войне, и в Германии, и в России социал-демократы становились партией уже не интернационалистов, а патриотов. Для них родина стала важнее, чем социализм. Революция была отложена на неопределенное время.

Еще до разоблачения Коба намекал Ленину, что Малиновский вставлял палки в колеса. В письме к заграничным большевикам Коба жаловался на «вакханалию» арестов. А в феврале вслед за Яковом Свердловым (первым главой будущего Советского государства) он был и сам арестован. Теперь его упекли на четыре года в самую глушь Сибири, в Туруханск, находящийся на пересечении Енисея и полярного круга. Оттуда Кобу отправили еще дальше, в маленькое поселение Мироедиха.

Партия предлагала Кобе деньги для побега, но отчаявшийся революционер даже не думал бежать. Правда, в то же время он начал подписываться «К. [Коба] Сталин» и вести себя соответственно новому псевдониму (22). В Мироедихе его возненавидели. До него там жил ссыльный Иосиф Дубровинский, который утонул в Енисее. Сталин вопреки революционному этикету присвоил себе библиотеку Дубровинского. Его перевели на 150 километров южнее, в деревню Костино, а потом на север в поселок Монастырское. Он скучал и тосковал больше, чем когда-либо в своей жизни. Он писал Зиновьеву, умоляя его прислать книги. Как ни странно, он писал и Малиновскому, как будто ничего не произошло, просил шестьдесят рублей, жалуясь на безденежье, на зловещий кашель и на то, что в Монастырском нет хлеба, мяса, керосина; единственной дармовой едой была енисейская рыба. В конце сентября, когда уже стало холодно, Сталин переехал в новое место неподалеку и жил там в одной избе со Свердловым. Туда наконец прислали деньги, но они предназначались для побега Свердлова. Жандармы перехватили письмо и вычли эту сумму из скудного содержания Свердлова и Сталина. Вскоре оба были сосланы еще дальше на север, в Курейку (там жило 67 человек в девяти домах). Оттуда Сталин снова умолял Малиновского выслать деньги.

Свердлову со Сталиным жить было солоно. Он писал жене: «Со своим товарищем мы не сошлись “характером” и почти не видимся, не ходим друг к другу… Товарищ, с которым мы были там, оказался в личном отношении таким, что мы не разговаривали и не виделись…» Тем историкам, которым внезапная смерть

Свердлова в 1919 г. кажется подозрительной, эти письма кое о чем говорят. Дело в том, что к Пасхе 1914 г. Сталин переселился в дом Перепрыгиных, где жило семь сирот. И надзиравшего за ссыльными жандарма Лалетина, и революционера Свердлова шокировало его дальнейшее поведение: он соблазнил тринадцатилетнюю Лидию Перепрыгину. У большевиков были либеральные стандарты морали, но сожительство с девочкой навевало ассоциации с крепостничеством, с помещичьими нравами. Лалетин захватил Кобу с поличным, и ему пришлось отбиваться саблей от взбешенного любовника. Дело пошло на лад, когда Сталин обещал жениться на Перепрыгиной по достижении ею совершеннолетия. По настоянию Сталина туруханский полицмейстер Иван Кибиров (осетин по происхождению) заменил Лалетина более уступчивым жандармом, Мерзляковым (23). Лидия все-таки забеременела дважды: первый ребенок умер, а второй, Александр, родился в 1917 г. Скрывая или, может быть, вовсе не зная фамилию отца, он дослужился до звания майора Красной армии (24).

Сожительство с несовершеннолетней доставило Сталину мало радости. Он много читал, учил языки. Писем почти не писал – разве что Зиновьеву, заказывая английские газеты, или Аллилуевым, надписывая открытки с приятным ландшафтом. Весной 1915 г. он поехал за двести километров вверх по еще не вскрывшейся реке в Монастырское, куда перевезли его друга, Сурена Спандаряна, страдавшего туберкулезом. С открытием водного пути в Монастырском появились еще пятеро ссыльных депутатов-большевиков, среди них знакомый Сталина по Тифлису Лев Каменев. Сталин мало участвовал в их дискуссиях, хотя было что обсудить, так как катастрофические поражения российской армии в Первой мировой войне вновь зажгли надежду в сердцах революционеров. Про этих разобщенных радикалов, из-за войны оторванных от своих вождей, которые прятались в Швейцарии, Коба писал: «[Они] немножечко похожи на мокрых куриц. Ну и “орлы”!» (25)

Компания скоро распалась: экс-депутатам и Каменеву разрешили поехать на юг в город Енисейск. Остальные ссыльные потеряли свою солидарность и начали обвинять друг друга в разных проступках: Свердлов обучал жандарма немецкому языку, Спандарян помог ограбить местный склад сахара. В результате Сталин проголосовал за бойкотирование Свердлова. После случившейся потасовки у Спандаряна началось сильное кровотечение, и через месяц он умер – как раз тогда, когда ему вышло помилование по состоянию здоровья. В последние месяцы ссылки Сталина почти никто не видел; вероятно, он сбежал сначала в Курейку, откуда его выпроводили, как только Лидия Перепрыгина снова забеременела, а потом в Енисейск.

К осени 1916 г. российская армия понесла такие большие потери на фронте, что власти начали призывать и административно-ссыльных. Даже тридцатисемилетнего Иосифа Джугашвили, невзирая на его физические дефекты, вызвали на призывной пункт в Красноярске. Впрочем, в феврале 1917 г. его признали негодным к военной службе. К тому времени самодержавный режим уже обваливался; политических ссыльных фактически никто уже не охранял и не задерживал. По Транссибу Сталин с Каменевым добрались до Ачинска. 2 марта 1917 г. Николай II отрекся от престола, Временное правительство пришло к власти в Петрограде, и старый режим пошел на слом. Министров арестовали, ссыльных и заключенных освободили. На собрании ссыльных в Ачинске Каменев послал телеграмму благодарности великому князю Михаилу за то, что тот вслед за старшим братом отрекся от престола: эту глупость Сталин никогда не давал Каменеву забыть.

12 марта Сталин, Каменев и другие бывшие ссыльные приехали в Петроград и начали конспиративную работу, подготавливая возвращение Ленина и захват власти. Первым делом они взяли в свои руки газету «Правда»; статьи набирали сами. Товарищи прощали Кобе грубость, суровость, несговорчивость в интересах предстоящей борьбы.