Судьба Зиновьева и Каменева и тайна, окружающая смерть Кирова, убедили всех в ЦК и в политбюро, что разногласия во мнениях могут кончиться только смертью. Осталась, однако, одна группа (правда, плохо представленная в высшем эшелоне), которая еще рисковала высказываться: женщины. В борьбе против власти царя женщины играли видную роль – не одними словами, но и револьверами и бомбами. В государстве еще тлели последние искры рыцарства, и оно пока не карало заслуженных женщин так строго, как мужчин-революционеров. Голос протестующих женщин был слабее, но до середины 1930-х гг. в СССР он еще раздавался.

Сталин удалял женщин из руководящих органов с такой же решительностью, с какой удалял евреев. Троцкистки разделяли судьбы троцкистов, и жены настоящих или воображаемых противников Сталина подвергались наказаниям не намного меньшим, чем их супруги, если вовремя не отрекались от них или не разводились с ними. Тем не менее из приговоренных к концлагерям или к расстрелу за контрреволюционные преступления 95 % были мужчины.

Три заслуженные женщины еще пользовались долей былого влияния. Самой влиятельной была Надежда Крупская, которая даже в середине 1930-х годов оставалась заместителем наркома просвещения и заседала в разных партийных комиссиях. Сталин возненавидел ее уже в 1922 г., когда обругал ее за то, что, несмотря на предписания врачей, она записывала под диктовку больного Ленина мысли и статьи. Она потом умоляла Зиновьева и Каменева защитить ее от грубого вмешательства в ее частную жизнь, от недостойной брани и угроз. С тех пор Сталин отказывал Крупской в любой просьбе – например, не мумифицировать тело Ленина и не создавать культа его имени: «Если вы хотите почтить имя Ленина, то стройте ясли, детские сады, дома, школы и так далее», – говорила она.

Сначала Крупская тяготела к Зиновьеву и Каменеву, которых она считала по образованию и философии самыми верными ленинцами в политбюро. Когда их исключили из партии, Крупская, как и сестра Ленина Мария Ульянова, приняла взгляды Бухарина, тем более после начала коллективизации, когда Крупская заявила, что Ленин имел в виду не колхозы, а кооперативы как новую форму крестьянского землевладения. Крупская, дочь армейского офицера и гувернантки, была от рождения недалекой ханжой, и по сравнению с ней в вопросах культуры и образования Сталин являлся либералом широких взглядов, но она не могла смириться с репрессиями против ленинцев. Крупская протестовала против сталинской фальсификации истории, а он ругал ее за положительное отношение к Троцкому. Сталин распорядился, чтобы к ней не пускали иностранных гостей, и даже грозил, что объявит послушную Елену Стасову истинной вдовой Ленина, если Крупская не замолчит. Тот факт, что Крупская «пользовалась одним нужником с Ильичом», не давал ей никаких прав говорить «сущую чепуху». «А чем, собственно, отличается товарищ Крупская от всякого другого ответственного товарища?» – спрашивал Сталин, критикуя ее речь на XIV съезде партии.

Голос Крупской звучал тем слабее, чем грубее становились сталинские ругательства. 19 марта 1935 г., в первый и последний раз, ее вызвали в кабинет Сталина, где она сидела целых два часа. Агранов и Николай Ежов пришли на два часа раньше. Судя по сборищу энкавэдэшников и наркомов в этот день, обсуждали предстоящие кары против Зиновьева и Каменева, их «нравственную ответственность» за смерть Кирова. Крупская безмолвствовала, когда Зиновьева и Каменева судили в третий раз и расстреляли. После этого она поддакивала смертоубийственным планам Сталина и чувствовала себя, вероятно, слишком уязвимой, чтобы хоть как-то высказаться. Когда в 1937 г. Крупская заседала в комиссии, решавшей судьбу ее друга Бухарина, она голосовала за самое суровое предложение: исключить из партии, арестовать и расстрелять.

Крупская все это время получала сотни писем от жертв – часто от детей – сталинских репрессий: люди еще верили, что она может заставить Сталина исправить несправедливость. На самом деле она протестовала только против проявлений русского шовинизма, например, критиковала обязательное преподавание русского языка среди нацменов в ущерб их родным языкам (38).

Младшая сестра Ленина Мария Ульянова была еще более бесцеремонно лишена всех привилегий (хотя она ни на что не претендовала). Ульянова всегда дружила с Бухариным, в личном и в политическом плане. Когда в 1929 г. Бухарин порвал со Сталиным, она потеряла работу как секретарь «Правды». В 1937 г. она умерла в одиночестве и фактически в ссылке. Еще одну видную даму – Екатерину Пешкову, законную жену Горького, – Сталин обезвредил без тюрьмы и без расстрела. Вплоть до 1939 г. Пешкова руководила Политическим Красным Крестом, которому в 1920-х годах каким-то образом удавалось смягчать условия заключения в тюрьмах ОГПУ для некоторых политических заключенных. Пока Ягода был наркомом НКВД, единственно потому, что он был влюблен в сноху Пешковых, Политический Красный Крест даже добился освобождения кое-кого из заключенных (или смягчения ссылки для них и их родственников), но после падения Ягоды все, что Пешкова могла предлагать пострадавшим, были слова осторожного соболезнования.

Только одной женщине – и то самой необычной и непредсказуемой из всех, Александре Коллонтай, – Сталин выделил настоящую политическую роль. Она была дочерью одного царского генерала и женой другого; в 1898 г. покинула мужа и ребенка, чтобы стать феминисткой, большевичкой и проповедницей свободной любви. Будучи талантливой писательницей и исключительной красавицей, даже когда ей было за пятьдесят, она очаровала Сталина, несмотря на то что была на шесть лет старше его, как она очаровывала бесчисленных мужчин и женщин. При ней Сталин, кажется, забывал, что он благоволил только к скромным, молчаливым и целомудренным женщинам.

Троцкий не выносил Коллонтай, и, может быть, за одно это Сталин ее любил. С самого начала революции Коллонтай завела роман с Павлом Дыбенко, украинским моряком, на семнадцать лет моложе ее: Дыбенко тогда только что стал наркомфлотом. Моряки не слушались приказов Троцкого, если Дыбенко их не подтверждал. Троцкий отдал Дыбенко под военный суд. Коллонтай, которая стала наркомом государственного призрения, умоляла прокурора Крыленко освободить Дыбенко, и Крыленко со злорадством требовал, чтоб Коллонтай отреклась от своих принципов и вышла замуж за Дыбенко. Любовные письма Коллонтай ходили по рукам в ЧК, и в Петрограде об этой паре ходило немало скабрезных стихов, например:

Политбюро пришлось послать Коллонтай подальше, пока скандал не утих. Сталин назначил ее полуофициальным эмиссаром в Швеции и Норвегии (последняя страна была вынуждена признать Советский Союз, чтобы продать накопившиеся тонны селедки). Как образцовый социалист, Коллонтай очаровала скандинавских буржуев: она оказалась самым эффективным из советских послов, хотя шведы в конце концов выгнали ее за политический и нравственный разврат (она уже давно рассталась с Дыбенко). Благодаря Коллонтай СССР мог тоннами закупать норвежскую сельдь, и признательная рыболовная промышленность больше не давала прессе в Осло обзывать Коллонтай шлюхой.

В 1925 г., однако, «Правда» начала критиковать разлагающее влияние Коллонтай. Она была участницей подготовки первого большевистского Семейного кодекса, признающего право женщины на аборт и на развод по требованию. К 1925 г. радикальная семейная политика партии заменилась сталинским консерватизмом. Тем не менее Коллонтай обратилась к Сталину за защитой и заявила о своей лояльности «генеральной», то есть сталинской, линии партии. «Правда» замолкла. Дневник Коллонтай, несмотря на тщательное большевистское редактирование, доказывает, что она в самом деле была подлинным сталинистом, следовала за каждым политическим поворотом, хотя иногда признавалась в том, что ей недоставало внутрипартийной демократии (40). Воспоминания ее любовников и любовниц и те страницы дневника, которые она небрежно редактировала, свидетельствуют, что ее любовь к Сталину, как и к Дыбенко, была вдохновлена их грубой и самоуверенно-повелительной манерой. Сталину, рассказывала она одной любовнице, не хватало культуры и красноречия Троцкого, но у него она находила два достоинства: «адское терпение» и глубокое понимание человеческой души. Своего босса Молотова, с 1939 по 1941 г. наркома иностранных дел, она описывала как «воплощение серости, тупости и сервильности», но она тем не менее предпочитала окружение Сталина интеллигентам около Зиновьева или Бухарина. Коллонтай порвала с такими остряками, как Радек, которые вызывали неодобрение у Сталина, ив 1923 г. она с острым предчувствием попросила Сталина больше не связывать ее имя с Дыбенко.

Сталину нравилось шантажировать Коллонтай: он ей показал письмо, которое ему написал Дзержинский. Письмо передавало жалобы полуграмотного крестьянина на оргии, которые происходили в сибирской коммуне имени Коллонтай. Чтобы переждать, пока скандал утихнет, Коллонтай поехала послом на год в Мексику и оттуда вернулась в Скандинавию. Из Осло Коллонтай послала Сталину свою фотографию и соболезновала по поводу смерти Кирова и, два месяца спустя, Куйбышева:

К 1935 г. Коллонтай доверили очень много разных заданий, среди них расследование «уклонов» в Норвежской коммунистической партии. Когда Троцкий просил убежища в Норвегии, Коллонтай уговорила Сталина, что было бы «слишком шумно» убить его в Норвегии; она предложила выход – прекратить покупку сельди, пока норвежцы не выдворят Троцкого в страну, где НКВД мог бы действовать против этого врага свободно (42).

Если Коллонтай страдала от горя по расстрелянным товарищам, то это обыкновенно скрывала. «Казнь… Это всегда, неизменно моя печаль и мука», – записала она в дневнике (43). Она даже недоумевала, не параноик ли Сталин. Инструкции, которые она получала в Осло, часто заставляли норвежскую публику издеваться над ней, например, когда она должна была просить норвежское правительство не допускать спектаклей, где танцевала балерина-эмигрантка Анна Павлова. Со временем норвежское общество стало бойкотировать ее, и Сталин перевел ее в посольство в Стокгольме, откуда только что сбежали военный атташе и первый секретарь. И здесь Коллонтай попала в трудное положение, так как шведы отказались передать перебежчиков советской власти. Она рассказала Сталину о своих неудачах, пользуясь только приемлемыми для него предлогами: «Главной причиной невозвращенства я считаю наличие в партии оппозиции и усиление провокационной работы враждебных нам зарубежных сил». В то время как других советских послов вызывали в Москву на арест и расстрел, Коллонтай выжила: Сталин в ней нуждался, ведь Коллонтай удалось смягчить возмущение в Скандинавии советской агрессией против Финляндии в 1939 г.

Вообще, ни один советский посол не пользовался таким доверием и авторитетом у Сталина, как Коллонтай. Например, когда она жаловалась, что ОГЛУ, арестовав шведского инженера Россела, подрывает ее работу в Стокгольме, Сталин сразу позвонил Менжинскому, чтобы Россела освободили и через сутки выдворили. В Москве Сталин пригласил Коллонтай ужинать вместе с бывшим мужем Дыбенко. Сталин подливал чете вина и заставлял Дыбенко (которого в 1938 г. он все-таки расстреляет) петь украинские песни. После ужина Сталин вдруг сказал: «Скажи-ка, Дыбенко, почему ты разошелся с Коллонтай? Очень большую глупость ты сделал, Дыбенко».

Если женщин Сталин вообще лишал власти, детям он давал неслыханные полномочия. Его развращение миллионов молодых людей, может быть, является злом еще большим, чем преждевременные смерти миллионов ни в чем не повинных взрослых.

Когда все идеологическое сопротивление было подавлено, инстинктивные семейные ценности, которые всегда мешали русским тиранам, еще давали о себе знать. В Средние века по принципу круговой поруки не только самого преступника, но и супругов, родителей, детей, даже соседей заставляли отвечать за преступления. Ленин и Троцкий восстановили круговую поруку, чтобы бывшие царские офицеры не смели изменять Красной армии. Сталин пошел еще дальше, применяя ее к перебежчикам и невозвращенцам, к любому изменнику родины. Супругам приходилось разводиться, если один из них объявлялся контрреволюционером, а другой хотел избежать суровой кары. В результате такого идиотизма семейная нравственность разложилась донельзя, когда в 1936 г. Георгий Пятаков, заместитель наркома тяжелой промышленности, находясь сам под следствием, умолял Николая Ежова разрешить ему самому расстрелять свою уже осужденную жену.

Детей заставляли переносить свою любовь с семьи на Сталина, и те, кто доносил на родителей, считались героями. Так как Ленин уничтожил бойскаутов, Сталин в 1931 г. создал организацию пионеров, чтобы объединить детей отдельно от семьи.

В провинции пионеров не любили, и, чтобы распространить эту организацию, понадобилось создать миф о героическом мальчике. Миф сочинили в ходе террора. В 1932 г. в поселке Герасимова на Урале, где тогда еще не было пионерского отряда, ОГПУ сфабриковало дело пионера-мученика, Павлика Морозова, будто бы боровшегося против кулаков, прятавших зерно от народа, и убитого собственными дядей и дедом за свои советские принципы. После смерти Павлика Морозова пионеры стали массовым движением, и по всему Советскому Союзу пионеры требовали «расстрела кулакам-убийцам!».

Максим Горький был в восторге от мученика:

В течение последующих пятидесяти лет каждому советскому ребенку будут внушать идеи морозовской легенды.

Истину о Павлике Морозове раскрыл Юрий Дружников, мужественно и исчерпывающе исследовавший весь материал с 1950-х по 1980-е гг., когда многие свидетели еще были в живых (45). Отец Павлика, Трофим Морозов, был одно время председателем сельсовета и старался удовлетворять и власти, требующие зерна, и односельчан, боящихся голода. Герасимовку окружали лагеря для выселенных из Южной России кулаков, которые давали взятки в обмен на поддельные документы, при помощи которых они могли бы бежать. (Тем временем богатых крестьян из Герасимовки выселили в сибирскую тундру.) В ноябре 1931 г. Павлик донес в ОГПУ на отца за то, что тот помогал кулакам. Трофима отправили в лагеря на десять лет.

Павлик ничего не выигрывал доносом, так как по приговору над Трофимом собственность всей семьи была конфискована, но тем не менее Павлик начал доносить на любого односельчанина, прятавшего зерно, продававшего картошку или выражавшего неудовольствие. Жители села прекратили всякое общение с ним, а 4 сентября 1932 г. тело Павлика и младшего брата Феди нашли в лесу среди клюквы.

Власти отреагировали сразу: мальчиков похоронили без вскрытия. Восьмидесятилетних деда и бабушку, двоюродного брата и одного дядю заточили, и через три месяца устроили открытый суд в сельском доме, привезя туда на автобусах из районного центра журналистов и надежную публику. Защитник махнул рукой на своих клиентов; обвиняемые ничего не признавали, кроме общей вины; прокурор ругал кулаков. После приговора всех четверых вывели к яме, раздели и расстреляли. В то же время, кажется, в лагере расстреляли Трофима Морозова, после того как он выкопал себе могилу в мерзлой тундре.

По всей вероятности, Павлика и Федю Морозовых убил штыком и обухом гэпэушник, Спиридон Карташев (46). Несомненно, приказ инсценировать такое убийство был дан самим Ягодой и, может быть, Сталиным, так как фабрикация была слишком сложным делом для местного начальства. Советские цензоры относились к этому сюжету очень щепетильно: когда Сергей Эйзенштейн снял фильм о ребенке-мученике с тургеневским названием «Бежин луг», Сталина разгневала библейская тематика, изображавшая Павлика Исааком, а Трофима – Авраамом: фильм был почти целиком уничтожен, и с тех пор Сталин запретил к выходу любой сценарий, не просмотренный им самим.

За Павликом Морозовым, по подсчету Дружникова, последовали не меньше 57 других детей-доносчиков. НКВД не справлялся с потоком доносов – некоторые доносчики просились в санатории в награду за утомительную работу. Дети доносили на взрослых, взрослые на детей. Детские обиды иногда принимались всерьез. Например, 5 июля 1935 г. маленькая Нюра Дмитриева из Вольска прислала Сталину письмо в десять страниц, со списком «всех детей, которые меня дразнят, бьют или издеваются надо мной». Нюра также доносила на свою учительницу, задававшую слишком много домашних заданий. Сталин выслал целую комиссию в Вольск, чтобы наказать виновных и привезти девочку в Москву в спецшколу (47).