Подготовительные меры
В середине января 1928 г. поезда везли и Сталина, и Троцкого на восток. Разница была в том, что Сталин ехал по собственной воле, а Троцкий – по принуждению. Сталин начинал первый год единоличной тирании, управляя страной без союзников; для Троцкого начиналась ссылка и путь к забвению. Как сумел Сталин перехитрить и заставить замолчать людей, более образованных и красноречивых, чем он, лучше знающих теорию политики и экономики, имевших за плечами тридцать лет заговоров и оппозиции, более известных, а иногда и более приемлемых для советского народа?
Главным методом Сталина было притворство. Он был подобен жулику, который делает вид, что его надули. Три силы – ортодоксальный марксизм Зиновьева и Каменева, либерализм Бухарина и Рыкова, воинственность Троцкого – боролись за власть после смерти Ленина. Каждая из этих сил смотрела на Сталина и его подручных как на серых и посредственных людей, которых надо завербовать, чтобы обезвредить двух остальных противников. Зиновьев и Каменев, уверенные в том, что они-то и есть идеологические наследники Ленина, протянули руку Сталину, чтобы ослабить Троцкого. После того как Троцкий был удален, Бухарин, Рыков и другие «мягкие» социалисты поддерживали Сталина против Зиновьева и Каменева, чтобы мог продолжаться нэп.
К 1928 г. Зиновьев и Каменев, как и Троцкий, уже выбыли из состязания, и Сталин с Кагановичем, Молотовым и Менжинским получили возможность сосредоточиться на Бухарине. Развернувшись на 180 градусов, они намеревались обращаться с крестьянством именно так, как того хотели Зиновьев, Каменев и Троцкий, – отнять у крестьянства зерно и свободу, а крестьянские богатство и труд употребить для создания индустриализованного и милитаризованного тоталитарного общества. Ни Зиновьев, ни Каменев не будут играть роли в этой индустриализации, а Троцкий был навсегда отлучен от Вооруженных сил. Больше не было нужды в союзе с Бухариным, и Сталин начал игру, которая продлится десять лет и кончится для Бухарина пулей в затылок.
Ловкость, с которой Сталин избавился от ленинских товарищей, претворяя тем временем большую часть их идей в жизнь, показывает, во-первых, как глубоко он проник в слабости человеческой природы и, в особенности, в чрезмерное самолюбие власть имущего интеллигента и, во-вторых, как хорошо он овладел всеми рычагами власти, более всего рычагами разведки. С начала ключевого для него 1928 г. Сталин наращивал и власть, и волю, чтобы уничтожить не только ленинское политбюро, но и миллионы крестьян, интеллигентов и рабочих. Его паранойя уже не ограничивалась ничем.
Осенью 1927 г., кроме улицы или полулегальных типографий, существовала только одна площадка, где Троцкий еще мог оспаривать Сталина, – Коминтерн. Троцкий повторял иностранным коммунистам то, что Ленин говорил в своем завещании о Сталине и Бухарине: «Личное несчастие Сталина, которое все больше становится несчастием партии, состоит в грандиозном несоответствии между идейными ресурсами Сталина и тем могуществом, которое сосредоточил в его руках партийно-государственный аппарат» (1). Куусинен и Бухарин отбили эту атаку, Сталину не пришлось даже раскрывать рта. Коминтерн единогласно исключил Троцкого из своих рядов.
Сталин позволил Троцкому и Бухарину спорить друг с другом до изнеможения, а потом поручил Менжинскому доконать Троцкого. В ноябре 1927 г. Сталин представил в ЦК фантастические и сенсационные сведения, собранные Менжинским. ОГПУ, как оказалось, располагало данными о том, что Троцкий и «оппозиция» готовят переворот (2). Заговорщики намеревались захватить Кремль, главпочтамт и радиостанции и взорвать железные дороги. К тому же оппозиция подстрекала мятежников в ленинградских и украинских гарнизонах. Менжинский пошел гораздо дальше, чем Сталин: его доклад рекомендовал срочную «ликвидацию» главарей оппозиции, «пока не поздно».
Сталин отложил ликвидацию и сохранил невозмутимый вид. Через три месяца ОГПУ вынесло Троцкому приговор: «В соответствии с законом, карающим любого за контрреволюционную деятельность, гражданин Лев Давидович Троцкий высылается в город Алма-Ата. Срок пребывания там не указывается. Дата отправления в ссылку – 16 января 1928 года».
Поклонники Троцкого давно осыпали Сталина протестами. Возьмем, например, анонимное письмо 1927 г.:
«Не посылайте мое письмо в ГПУ, его я сам строчу. Зря Вы и Ваши сотрудники ругают Троцкого. Вам передают, что рабочие его ругают, неправда, неправда. Товарищ Сталин, кричу Вам об этом из глубин партии. Троцкого рабочие любят больше, чем Вас, и Зиновьева, и других. […] Троцкий – борец, он – сила и честный член партии. […] При таком гнилом ленинизме, занятом Вами, мы скоро свалимся» (3).
Последняя спонтанная демонстрация в Москве (следующая будет только через шестьдесят лет) состоялась у вокзала, где стоял поезд Троцкого (хотя Троцкий все еще сидел дома): избили десяток гэпэушников. Через два дня ОГПУ забрало Троцкого. Сталину послали телеграмму в Сибирь: «Пришлось употребить насилие и вынести его на руках, так как он отказался идти, заперся в комнате, и надо было сломать дверь». Троцкого сопровождали жена, старший сын Лев и тридцать сторонников.
Когда Троцкий приехал в Казахстан, Сталин уже осуществлял в Сибири экономическую программу опального вождя. Он насилием решал главную проблему, возникшую в результате нэпа, – «ножницы». Одно лезвие «ножниц» – это падающая цена на зерно, из-за чего крестьяне не хотели ни продавать, ни сеять лишнее зерно; второе лезвие – нерасторопность заводов и фабрик, где рабочие под руководством неопытных кадров производили товары низкого качества и в недостаточном количестве: один метр хлопковой ткани стоил столько же, сколько пуд пшеницы. Крестьяне могли выживать, не покупая городских товаров, но рабочие без зерна обойтись не могли. Уже в 1927 г. «ножницы» привели к тому, что основные продукты выдавали только по карточкам. Сталин, понимающий только политику кнута без пряника, решил, несмотря на ужас Бухарина и правых, не повышать ни производительности фабрик, ни цен на зерно. Он решил террором заставить крестьянство отдать государству зерно и деньги, конфисковать то, что они скрывали, и арестовать тех, кто прятал зерно или торговал им.
Чтобы добиться такой цели, надо было поделить крестьянство на три категории: на богатых «кулаков», подлежащих ликвидации; на бедняков, которым достанется земля; на середняков, которые останутся в прежнем положении. Кулаком считали любого крестьянина, пашущего или пасущего больше, чем он мог, используя труд только своего семейства; бедняком – того, кто потерял свою землю или не мог жить тем, что он выращивал, и нанимался к кулаку. Середняком – а именно на середняка делал ставку Бухарин – считался тот, кто производил достаточно, чтобы выживать и еще платить налоги.
Сначала грабеж кулака и середняка, организованный Сталиным, сработал: изъяли сразу целый миллион тонн зерна и спасли города от голода. Но в областях Сибири и Южной России крестьяне поняли, что те семь спокойных лет, когда в поте лица им удавалось собирать хорошие урожаи, канули в прошлое.
На самом деле сталинская сибирская экспедиция являлась испытательным забегом для следующего массового преступления. В течение следующих двух лет такая реквизиция и лишение собственности, названные «коллективизацией и раскулачиванием», опустошат почти все пахотные земли в СССР. Аресты, депортации, убийства накатились такой волной, которую не предвидели даже Сталин с Менжинским, и всё окончилось геноцидом, невиданным в Европе со времен Тридцатилетней войны и вплоть до «окончательного решения» Гитлера. Это нашествие на крестьянство изуродовало сельское хозяйство и искалечило крестьянина до крайней степени. Сталин ввел иррациональное и беспрекословное правление посредством устрашения и превратил народ в бессловесную скотину. ОГПУ по воле Сталина репрессировало не контрреволюционеров, а мирное население.
Очень многое из того, что Сталин сделал до 1928 г., можно объяснить необходимостью, логикой событий. Насилие эпохи Гражданской войны, например, можно рассматривать как упреждающие удары по врагу, который хотел и мог повесить в Москве все ленинское политбюро. Грязную тактику Сталина в борьбе за наследство Ленина можно оправдать ссылкой на широко распространенное убеждение, что Советским Союзом может управлять только диктатор, а также и тем соображением, что соперники Сталина еще меньше годились в правители страны, чем он. Но коллективизация и истребление зажиточного крестьянства противоречат всем основам экономической науки. Война против крестьянина, которой иногда бредили Троцкий, Зиновьев и Каменев и которую развязал Сталин, была столь же идеологической, как гитлеровское уничтожение евреев, но, в отличие от последнего, у нее не было никакой народной поддержки. Половину Европы можно было сплотить под знаменем антисемитизма, но какой разумный человек в крестьянской России валил вину за свою тяжелую жизнь на «кулака» (в сталинском смысле слова)?
Произвол и насилие 1928 г. не оставляли пути назад. Власть была вынуждена пойти дальше и закрепостить крестьянина в колхозах. Советский Союз больше не имел возможности получать зерно для городов от свободных крестьян; частная торговля зерном и утаивание зерна от государства стали преступлением (4). Любое сопротивление, даже криками или маханием кулаков, считалось терроризмом.
Впервые за последние девять лет Сталин ехал поездом не для того, чтобы отдохнуть, а чтобы претворить политический план в жизнь. За ним шел поезд с гэпэушниками, партийными и правительственными работниками. Его подручные работали параллельно: Анастас Микоян, которому Сталин доверил экономические задачи, раньше входившие в компетенцию Бухарина, наводил ужас в земледельческих районах Северного Кавказа; Вячеслав Молотов объезжал плодородные регионы Среднего и Нижнего Поволжья. Везде, где бы ни останавливались, Сталин, Микоян и Молотов собирали местных чиновников и предписывали нормы обязательной скупки зерна. Кулаков, торговцев и слишком мягких должностных лиц арестовывали. Везде самые бедные крестьяне и мелкие чиновники делали грязную работу ОПТУ – из страха, зависти и жадности, а то и просто из злобы. Бедные крестьяне могли безнаказанно грабить оборудование, одежду, дома и скот богатых; местные партийные работники или члены Совета надеялись на повышение по службе. В любом случае партийные работники хорошо сознавали, что перегиб гораздо менее опасен, чем недоделка.
Они реквизировали даже посевное зерно и тот месячный пуд зерна на каждую голову, без которых крестьянин не мог дожить до следующего урожая.
Там, куда Сталин, Микоян и Молотов лично не доезжали, ОГПУ самостоятельно справлялось с конфискацией. Например, 19 января 1928 г. Менжинский телеграфировал В. Н. Музыканту, главе ГПУ в Башкирии:
«Немедленно сообщите телеграфом, что предпринято вами для обеспечения хода хлебозаготовки. Какие операции проведены, сколько арестовано и кого? Проведено ли наблюдение за продвижением промтоваров в деревню и заготовленного зерна по желдорогам? Арестовываются ли скупщики талонов на товар деревне?» (5)
С разрешения Сталина Менжинский осуществлял то, что тридцать лет назад он предлагал в университетской диссертации, – разрушение крестьянской общины. Все старшие кадры Менжинского работали для Сталина в этом огромном деле. Яков Агранов, заместитель начальника секретного отделения ОГПУ, бросил свои обязанности по разведке и заинтересовался деревенскими делами, как показывает одна из его бесчисленных телеграмм:
«Произведите следствие в срочном порядке о разгроме колхоза Луценковской волости, главное внимание обратив на кулацкую верхушку. Одновременно проработайте антисоветский элемент волости. О результатах подробно информируйте СО ОГПУ» (6).
И Генриха Ягоду вовлекли в дело, чтобы ОГПУ, а не уголовные суды расправлялось с теми, кого арестовали за протесты против реквизиции или за саботаж (7). Регулярные доклады ОГПУ предупреждали Сталина, что даже от испуганного крестьянства можно ожидать свирепой реакции: ведь Красная армия была составлена из деревенских рекрутов, и письма, получаемые солдатами из дома, легко могли деморализовать воинов. Поэтому использовать отряды Красной армии для подавления крестьянских восстаний считалось опасным.
Молотов, объезжавший Поволжье, поступал более осторожно и с большей видимостью законности, чем Сталин. Он следил за соблюдением партийной линии, но отменял произвольные аресты и ругал местных партийных работников, сводящих личные счеты под прикрытием кампании хлебозаготовки. Не то чтобы в Молотове пробудился какой-то гуманный инстинкт: просто для него бюрократическая эффективность была выше всего, и поэтому он винил за сбои в хлебозаготовке расхлябанные партийные организации, а не озлобленное кулачество. Сталин же не стеснялся любого приема: он запретил крестьянству платить деньгами – любая покупка и любой налог оплачивался зерном. Налоги надо было заплатить вперед, покупка государственных облигаций и страхование были обязательны, так что у крестьянина не оставалось ничего. Даже мельницы возвращали крестьянину только крошечную долю муки за отданное зерно.
Огромная волна докладов об актах протеста, неудовольствия, открытого мятежа хлынула в ОГПУ. Пьяные местные работники «дискредитировали» советскую власть. Некоторые были убиты крестьянами: многие были избиты, их дома поджигались. После того как Сталин посетил Новосибирск, арестовали такое количество крестьян, что местное ОГПУ уже не справлялось, и Ягода должен был передать кулаков в руки милиции и уголовного судопроизводства.
Крестьянство было озадачено этим неожиданным нашествием. Разве Советский Союз готовился к войне и поэтому заготавливал зерно? Разве стоимость рубля падает и поэтому наличных денег не принимают? Крестьяне делали свои выводы, что видно из писем, перлюстрированных ОГПУ: «Для еды оставляют 1 пуд в месяц на человека, но никто не соглашается и говорят, что будем биться до смерти, чем с голоду умирать». Или: «Теперь не будем голосовать за бедноту, два года голосовали за них, а во всем проваливаются. Следовательно, надо голосовать за состоятельного крестьянина под его имущество, чтобы мог чем ответить» (8).
Окружавшие Сталина помощники были заложниками доктрины. Они нисколько не колебались в своем решении искоренить «кулака», хотя этот «кулак» редко был достаточно богат, чтобы эксплуатировать крестьянство, и, наоборот, помогал беднякам, покупая для них оборудование, давая им работу и достаточно зерна на зиму. Фанатизм сталинистов довел их до того, что они арестовывали и середняков. Идиотизм сталинской политики состоял в особенности в том, что именно те крестьяне, которые умели пахать и трудиться, были согнаны с земли и очень часто обрекались на смерть, а те, которые не умели или не хотели пахать, получали землю «в наследство». Было погублено все то, чего двадцать лет назад добился Петр Столыпин. Куда исчезли времена, когда сливочное масло шло вагонами из Сибири в Великобританию, а зерно везли из Одессы в Германию!
Почему, спрашивается, внутри или вне партии не было слышно никаких громких протестов против ничем не оправданного насилия, против преследования единственного класса, который все провозглашали самой существенной частью русского народа? Вряд ли советские граждане действительно не знали о том, что происходило. (Конечно, знали, даже если притворялись неведающими, как немцы при Гитлере.) Разве все верили сталинской пропаганде, что СССР должен стать сильной промышленной державой любой ценой, даже ценой разорения крестьянства? (Конечно, не все верили.) Боялись ли несогласные фатальных репрессий? (К сожалению, уже боялись, и не зря.) Все склоняло интеллигенцию и партийных работников к молчаливому потворству. Мертвое безмолвие не оставляет сомнения, что к 1928 г. сталинский аппарат и ОГПУ Менжинского вкупе убедили всех в своем всемогуществе и беспощадной нетерпимости.
Всего один человек увещевал Сталина – Георгий Чичерин, нарком иностранных дел, которого Сталин получил в наследство от Ленина. Несмотря на верность марксизму-ленинизму, Чичерин был столь же осмотрительным и разумным, что и традиционные царские министры иностранных дел. Сталин терпел Чичерина отчасти потому, что тот ему нравился: Чичерин был благородным декадентом в стиле Менжинского, – отчасти потому, что никто более его не был осведомлен в иностранных делах и приемлем для западных правительств. Однако Чичерин был смертельно болен и обречен вскоре сойти со сцены. В марте 1929 г. Чичерин писал Сталину из санатория в Германии, вяло поддерживая сталинскую общую линию по отношению к крестьянству, но не входя в подробности и замечая, что если нет мяса в Москве, то это по вине Сталина (который так затерроризировал казахов-скотоводов, что те перекочевали со стадами в Китай). Он добавлял:
«Как хорошо было бы, если бы Вы, Сталин, изменив наружность, поехали на некоторое время за границу с переводчиком настоящим, не тенденциозным. Вы бы увидели действительность.
Вы бы узнали цену выкриков о наступлении последней схватки. Возмутительнейшая ерунда “Правды” предстала бы перед Вами в своей наготе» (9).
Сталин в соответствии со своей тактикой исправил малую часть того, что сломал. К марту 1929 г. кое-кого из арестованных ни за что ни про что и обездоленных крестьян освободили или вернули на место жительства. ОГПУ начало меньше расстреливать: по официальной статистике, в 1928 г. было казнено всего 869 человек – втрое меньше, чем в предыдущем, когда истребляли троцкизм. Но ОГПУ заявляло, что «теперь классовая война стала острее в деревне»; чекисты с большим азартом начали массовые аресты выявленных кулаков.
Когда пленум ЦК собрался в июле 1928 г., Сталин оправдывал все, что сделал. Советскому Союзу, по его словам, открыт только один путь выживания – как следует ударить по крестьянству, чтобы строить железные дороги и гидроэлектростанции:
«Англия сотни лет собирала соки со всех колоний… Германия развила свою индустрию… за счет пятимиллиардной контрибуции, взятой у Франции после франко-прусской войны… Америка развила свою промышленность за счет займов в Европе… Наша страна тем, между прочим, и отличается от капиталистических стран, что она не может, не должна заниматься грабежом колоний и вообще ограблением чужих стран…» (10)
«Чрезвычайные меры», настаивал Сталин, «спасли страну от общего экономического кризиса». Он утверждал, что на будущие годы будут запасы зерна, что эта реквизиция была единичной мерой. На следующий день Бухарин долго роптал на свирепость и зверство реквизиции; Сталин рассердился и спустил своих подручных с поводка. Ворошилов и Косиор травили Бухарина, и, когда Бухарин жаловался, что ему пришлось потратить двое суток в ОГПУ, чтобы узнать правду, к общему смеху, Косиор спросил у Менжинского: «За что вы его посадили в ГПУ?» – на что Менжинский ответил: «За паникерство» (11).
Бухаринцам пришлось пресмыкаться перед Сталиным, чтобы сохранить хоть видимость влияния на политический курс. Поэтому они приветствовали первые показательные суды, хотя знали, что все обвинения нелепы и признания добыты шантажом и угрозами; они голосовали за вывоз зерна, чтобы финансировать индустриализацию. Бухарин очень редко возмущался открыто – в июне 1928 г., например, когда Сталин объявил, что крестьянство должно входить не в свободные кооперативы, которые имел в виду Бухарин, а в колхозы:
«Коба. Я пишу тебе, а не говорю, так как мне и слишком тяжело говорить и, боюсь, ты не будешь слушать до конца. А письмо ты все же прочтешь. Я считаю внутреннее и внешнее положение страны очень тяжелым… Драться не буду и не хочу» (12).
Бухарин даже объявил свою готовность, после съезда Коминтерна, «уйти куда угодно, без всяких драк, без всякого шума и без всякой борьбы».
Бухарин очень хорошо сознавал, что все его движения и разговоры отслеживало ОПТУ. Он знал, что у Сталина в кабинете установили пятый телефон, по которому он мог прослушивать любой звонок в Кремле от любого члена партии или правительства (13). Сталин уже прочитал Бухарину запись самых доверительных разговоров Зиновьева. Тем не менее 11 июля, когда Каменев прибыл в Москву, Бухарин позвонил ему, чтобы договориться о встрече. Как мог Бухарин представить себе, что Зиновьев и Каменев согласятся на переговоры с ним после нескольких лет непрерывного преследования, когда Бухарин еще был сторонником Сталина? Может быть, Бухарин боялся, что Сталин, расправившись с крестьянством, пригласит Зиновьева и Каменева вновь войти в политбюро и таким образом полностью изолирует Бухарина, Рыкова и Томского. Но одна мысль, что он сможет опередить Сталина и привлечь на свою сторону левую оппозицию, показывает, до какой степени Бухарин растерялся.
Каменев отнесся к предложениям Бухарина скептически, но и с долей доверчивого оптимизма, так как он надеялся на какое-нибудь предложение от Сталина. Чтобы держать Зиновьева в курсе дел, Каменев вкратце записывал содержание разговоров с Бухариным. Удивительно то, что Каменев, знавший Сталина уже двадцать лет, не учел того, что ОГПУ и Сталин неизбежно все узнают. Его поведение так же ошеломляет, как поведение Бухарина: вероятно, возможность, хоть и отдаленная, вернуться к власти сделала обоих слепыми жертвами неумолимой сталинской мстительности.
В 1930 г. ОГПУ арестовало секретаря Каменева и вскоре нашло у одного его родственника протокол разговора с Бухариным. Попытка Бухарина построить мост между правыми и левыми дала Сталину весь нужный ему материал, чтобы поочередно уничтожить и левый, и правый уклоны в партии. Слишком поздно Бухарин осознал все, что говорил о Сталине Троцкий: «Чингисхан, прочитавший Маркса… Сталин знает только одно средство – месть и в то же время всаживает нож в спину» (14). Каменев тоже отлично знал о том, что значила для Сталина месть. Он был свидетелем того, как Сталин рассказывал Дзержинскому, что его идеал счастья – подготовить отмщение и потом лечь спать.
При встрече Бухарин передал Каменеву то, что Сталин ему говорил весной 1928 г., подготавливая повестку дня политбюро: «Мы с тобой – Гималаи, остальные – ничтожества…»Для Бухарина вся проблема свелась к очень простому выбору: «1) Если страна гибнет, мы гибнем. 2) Если страна выкручивается – Сталин вовремя поворачивает, и мы тоже гибнем. Что же делать?» (15) Когда Каменев спросил, кто поддерживает Бухарина, тот назвал не только свою тройку (Рыкова, Томского), но и намекнул, что второй человек в ОГПУ Генрих Ягода и глава иностранной разведки Меер Трилиссер тоже сочувствуют, таким образом обрекая Ягоду и Трилиссера на верную гибель.
Бухарин ясно сказал, что он, Рыков и Томский предпочитают работать под Зиновьевым и Каменевым, а не под Сталиным, но Зиновьев и Каменев поняли, что только сумасшедший может участвовать в таком заговоре: не было надежды даже на то, что Сталин вернется к коллективному руководству начала 1920-х гг., а еще меньше – на то, что он совсем уйдет. Когда Рыков узнал о том, что говорил Бухарин и кому, он кричал на него (свидетельницей была Анна Ларина, будущая жена Бухарина, тогда четырнадцатилетняя девушка): «Баба ты, не политик!» Сталин, как древний бог, сначала лишал свою жертву разума, а потом уничтожал. Уму непостижимо, какими бездарными заговорщиками оказались Каменев и Бухарин, проведшие долгие дореволюционные годы в подполье.
Ягода и Агранов передали Сталину сделанную в ОГПУ полную запись этих гибельных переговоров вместе с размышлениями Каменева. Непосредственно после того, как Сталин изволил заново принять Зиновьева и Каменева в партию, Каменев уже подсчитывал (по данным ОГПУ), что то, чего бухаринцы хотят достичь – снять Сталина с поста генерального секретаря, – имеет не больше 25 % шансов на удачу, и в любом случае правое крыло восторжествует, так как «или бухаринец заменит Сталина, или Сталин, разгромив бухаринцев, сам сделает поворот направо». В конце концов, из всех возможных линий, предложенных Бухариным, только одна имела смысл для Каменева – искать на обоюдно приемлемых условиях союза со Сталиным. Поэтому Каменев начал старательно избегать встреч с Бухариным и нападать на него в печати. Но Сталин не хотел встречаться с Каменевым, и тот боялся, что Сталин пойдет еще дальше и заключит мир с Троцким. В конце своих записей Каменев проницательно высказывал догадку, с кем Сталин будет делить власть – с Молотовым, Ворошиловым, Микояном, Орджоникидзе, Калининым, Кировым.
Мартемьян Рютин, московский большевик, которому в 1932 г. суждено будет почти последним взбунтоваться против Сталина, вспоминал Бухарина в те годы «совершенно деморализованным, в слезах», говорящим: «Теперь я чувствую, что меня буквально говном марали с головы до ног». К концу 1929 г. Бухарин достаточно поправился, чтобы опубликовать статью «Записки экономиста» и осудить коллективизацию как безответственную и оппортунистическую меру. Когда на него напали в политбюро, Бухарин смело назвал Сталина «мелким восточным деспотом». Его лишили всех постов и затем исключили из политбюро. Тогда-то Бухарин сломался. Он то унижался перед Сталиным, то истерически на него нападал, как показывает его письмо к Сталину от 14 октября 1930 г.:
«Коба. Я после разговора по телефону ушел тотчас же со службы в состоянии отчаяния. Не потому, что ты меня «напугал» – ты меня не напугаешь и не запугаешь. А потому, что те чудовищные обвинения, которые ты мне бросил, ясно указывают на существование какой-то дьявольской, гнусной и низкой провокации, которой ты веришь, на которой строишь свою политику и которая до добра не доведет, хотя бы ты и уничтожил меня физически так же успешно, как ты уничтожаешь меня политически. […] Я считаю твои обвинения чудовищной, безумной клеветой, дикой и, в конечном счете, неумной. […] Или то, что я не лижу тебе зада и не пишу тебе статей а 1а Пятаков, – или это делает меня „проповедником террора”? Тогда так и говорите! Боже, что за адово сумасшествие происходит сейчас! И ты, вместо объяснения, истекаешь злобой против человека, который исполнен одной мыслью: чем-нибудь помогать, тащить со всеми телегу, но не превращаться в подхалима, которых много и которые нас губят» (16).
К 1930 г. Сталин парализовал всех противников. В Алма-Ате Троцкий еще вел обширную переписку, – тем легче было ОГПУ следить за всей оппозицией, – но его скоро выдворят из СССР. Бухарин корчился, как червяк на крючке. Через десять лет все оппозиционеры будут уничтожены физически, но политически они были мертвы задолго до того. ОГПУ подсылало своих провокаторов, чтобы поймать их в западню. Когда Бухарин отдыхал на Кавказе (его выгнали из редакции «Правды»), к нему приходил настойчивый молодой человек по фамилии Платонов, притворившийся комсомольцем, возмущенным предательством ОГПУ в отношении к рабочим и Бухарину. Платонов выудил из Бухарина достаточно, чтобы Сталин опорочил его навсегда в глазах ЦК. При помощи той же ловушки ОГПУ «разоблачило» типографщика Троцкого как бывшего белогвардейского офицера.
События 1928 г. показали, сколь стремительно и беспощадно Сталин проводил свою политику. Он на самом деле только репетировал методы, посредством которых можно было избавиться не только от политических соперников, но и от любого разряда людей, составляющих возможную будущую оппозицию. Но у него в запасе был еще один, пока не испытанный прием: сфабрикованный показательный процесс, зрелище, которое Менжинский и его подопечные, в особенности Агранов, репетировали уже почти десять лет.
