Чекист как интеллигент и организатор
Когда кончилась Первая мировая война, старые, но уцелевшие империи Великобритании и Франции, не говоря о новых буржуазных независимых государствах Прибалтики и Центральной Европы, обратили внимание на угрозу, которую представляла собой Советская Россия. ЧК пришлось перебросить часть своих сил на борьбу с внешним врагом: шпионаж и контрразведка стали гораздо важнее. Теперь ЧК нуждалась не только в стрелках, но и в образованных людях со знанием языков. Чтобы раскрывать шпионов и вести пропаганду, нужны были люди, искусные в дезинформации, в манипулировании и в фальсификации. Недостаточно уметь убивать, надо еще и иметь высшее образование. Очень часто евреи оказывались самыми квалифицированными чекистами, так как среди выходцев из Прибалтики и Польши, рекрутированных в ЧК, было мало интеллектуалов, хотя и встречались такие исключения, как барон Ромуальд Людвиг Пиллар фон Пильхау, остзейский аристократ, или утонченный петроградский юрист Константин Рончевский.
У ЧК были еще другие задания. Кроме подавления контрреволюции или разведывательной работы, она должна была поставить на ноги разрушенную русскую экономику. С самого начала Ленин и Троцкий тайно рассчитывали на репрессивную организацию труда, с трудовыми армиями и крестьянскими кооперативами на государственных землях. Летом 1918 г. Троцкий заложил фундамент ГУЛАГа, организовав концлагеря в Поволжье. Он продолжал слепо верить, что «непродуктивность обязательного труда – это либеральный миф», но только через десять лет ЧК смогла построить лагеря, которые приносили какую-то прибыль государственной экономике.
Экономическая деятельность ЧК кое в чем предвосхищала Гитлера. ЧК собирала деньги для государства, не только конфискуя собственность банков и предприятий, – она еще и мародерствовала. Драгоценности расстрелянной императрицы Александры Федоровны, которые убийцы доставили в Москву в десяти чемоданах, были проданы за сотню миллионов долларов. Все приговоренные к расстрелу – настоящие или воображаемые контрреволюционеры – лишались своей собственности в пользу ЧК. К концу 1919 г., когда отделения ЧК распространились по всем областям, районам и городам, по всем учреждениям – по железным дорогам, фабрикам, военным подразделениям, расстрелы производились по-другому. Вместо расстрела на открытом месте жертв заставляли раздеться догола где-нибудь в подвале; после пули в затылок их одежда тщательно сортировалась. Сам Ленин получил костюм, сапоги, пояс и подтяжки от палачей ЧК (22). Нижнее белье поступало в Красную армию или раздавалось другим заключенным. Изо ртов трупов выдергивали золотые зубы. (Михаил Фриновский, чекист, ставший печально знаменитым в годы Большого террора, потерял зубы от удара ногой одного узника ЧК, и протезы для него были изготовлены из золотых зубов расстрелянных.)
К концу Гражданской войны советские войска отчаянно нуждались в материальных ресурсах – без трофеев они не могли воевать. Ягода получил такой доклад от отряда, подавляющего крестьянское восстание в Симбирске: «Из-за отсутствия в Красной армии полностью главным образом обуви заговоров и контрреволюционных явлений не замечено» (23). После любой победы красноармейские отряды подробно вносили в список каждый трофей: в 1920 г. командир Н. Епанешников с гордостью докладывал штабу, что посылает «64 ружей шомпольных, 17 охотничьих ружей… 86 винтовок разного образца, один топор, 16 выработанных телячьих, овечьих и козлиных шкур, 11 шинелей старых, один шинель распоротый… 2 вязаных кальсон… 10 кальсон нательных, 2 мешка с газетами, 45 сырых лошадиных кож, колокол, самогоночную трубу…» (24).
Владимир Зазубрин, который в 1918 г. перешел от белых к красным и скоро показал себя довольно талантливым автором и рассказов, и воспоминаний (в 1938 г. Сталин его расстрелял за откровенность), долго помнил тяжелую жизнь чекистов-палачей:
«Белые, серые туши рухнули на пол. Чекисты с дымящимися револьверами отбежали назад и сейчас же щелкнули курками.
У расстрелянных в судорогах дергались ноги… Двое в серых шинелях ловко надевали трупам на шеи петли, отволакивали их в темный загиб подвала. Двое таких же лопатами копали землю, забрасывали дымящиеся ручейки крови. Соломин, заткнув за пояс револьвер, сортировал белье расстрелянных. Старательно складывал кальсоны с кальсонами, рубашки с рубашками, а верхнее платье отдельно… Трое стреляли, как автоматы, и глаза у них были пустые, с мертвым стеклянистым блеском» (25).
Подобно Лацису и Зазубрину, многие чекисты полагали, что обладают литературным талантом, точно так, как потом некоторые писатели пробовали свои силы в качестве следователей. В 1921 г., когда Красная армия и ЧК завоевали Тифлис, чекисты опубликовали антологию стихов, «Улыбка чекиста». Особенно поражают стихи латыша Александра Эйдука, палача и военного эмиссара:
Нет большей радости, нет лучших музык,
Как хруст ломаемых жизней и костей.
Вот отчего, когда томятся наши взоры
И начинает бурно страсть в груди вскипать,
Черкнуть мне хочется на вашем приговоре
Одно бестрепетное: «К стенке! Расстрелять!»
Служа в Москве, Эйдук признался одному знакомому дипломату «с наслаждением в голосе, как исступленный половой маньяк», что рев моторов грузовиков, которыми глушили выстрелы, когда расстреливали заключенных, его возбуждал и что это «кровь очищает». Эйдук (которого Сталин включит в расстрельные списки 1938 г.) был в 1922 г. откомандирован правительством, чтобы надзирать за американским Агентством помощи голодающим (ARA), когда оно кормило десять миллионов голодающих крестьян в Поволжье.
Еще возмутительнее графоманских строк Эйдука – похвалы чекистам от настоящих поэтов, например Маяковского, который марал свою репутацию такими стихами:
Не буду петь волну и чайку,
Я буду петь вам Чрезвычайку…
Юноше, обдумывающему житье,
Решающему, сделать бы жизнь с кого,
Скажу, не задумываясь:
«Делай ее с товарища Дзержинского!»
Как удавов и кроликов, чекистов и поэтов влекло друг к другу, часто со смертельными последствиями для последних. Они находили, что у них есть много общего: они жаждали славы, они представляли себе, что они борцы за правду, авангардисты; творчески неполноценные, они все-таки были убеждены в своем превосходстве над буржуем, над обыкновенными смертными, не способными понять их подвиги. Есть небольшой разрыв между поэтом-символистом, который хотел шокировать буржуя, и чекистом, который хотел поставить буржуя к стенке.
Образцовым чекистом-интеллектуалом оказался двадцатилетний эсер Яков Блюмкин. Едва окончив школу, он поступил в одесскую ЧК, где прославился как «Бесстрашный Наум»; он потряс весь мир, когда вошел в германское посольство в Москве с мандатом, будто бы подписанным Дзержинским, и убил посла графа Вильгельма фон Мирбаха – якобы для того, чтобы отомстить за унизительный Брест-Литовский мир и вызвать разрыв с Германией и мировую революцию. Блюмкина наказали только условно (предполагается, что за кулисами эсеровского мятежа стояли на самом деле большевики). В 1919 г. Блюмкин-чекист уже наводил ужас в Киеве.
Блюмкин был очень талантлив: говорил на многих европейских и азиатских языках; писал стихи и, несмотря на садистские шутки, ошеломлял поклонников подвигами. Он был наиполнейшим олицетворением блестящего интеллектуала, развращенного разрешением убивать безнаказанно. В июне 1918 г., незадолго до покушения на германского посла, Блюмкин хвастался перед
Осипом Мандельштамом, что собирается расстрелять какого-то «бесхарактерного интеллигента». Мандельштам возмутился и, как человек, всегда безразлично относившийся к собственной безопасности, через Ларису Рейснер добился, чтобы его принял Дзержинский. Глава ЧК проявил понимание, и, может быть, этот интеллигент был спасен. Блюмкин дружил с Сергеем Есениным и взял его с собой в Иран (где ненадолго появилась советская республика Гилестан); поездка вдохновила Есенина на «персидские» стихи. Даже принципиальный монархист Николай Гумилев гордился тем, что Блюмкин признал его. В стихотворении «Мои читатели» он писал:
Человек, среди толпы народа
Застреливший императорского посла,
Подошел пожать мне руку,
Поблагодарить за мои стихи.
Такие связи между поэтом и чекистом были быстротечными и взаимно губительными. Кадры Дзержинского, как и боги русского Парнаса, редко сами доживали свой век. Есенин в 1926 г. покончил с собой, а Блюмкина расстрелял Менжинский за связи с Троцким. Через четыре года застрелился Маяковский, а его друга чекиста Агранова расстрелял Ежов.
Поэт мог испытывать ужас перед властью, как Мандельштам, для которого власть была «отвратительна, как руки брадобрея», или восхищаться ею, как Маяковский: все равно пути чекиста и поэта пересекались. В 1919 г. Александра Блока задержала ЧК и допросила как эсера и сочувствующего «мистическому анархизму». Блок поддерживал какое-то время контакты с ЧК – он хлопотал, иногда успешно, за других арестованных. Его следователь Озолин, который руководил массовым убийством в Саратове, объявил себя тоже поэтом.
Максимилиан Волошин, своей славой поэта и мага внушавший и красным и белым какой-то священный ужас и поэтому выживший в Крыму, несмотря на зверства, совершенные и белыми и красными, красноречиво описал в 1921 г. то, что творили свергнутый сумасшедший венгерский коммунист Бела Кун и его любовница Розалия Землячка:
Террор
Собирались на работу ночью. Читали
Донесенья, справки, дела.
Торопливо подписывали приговоры.
Зевали. Пили вино.
С утра раздавали солдатам водку.
Вечером при свече
Выкликали по спискам мужчин, женщин.
Сгоняли на темный двор.
Снимали с них обувь, белье, платье.
Связывали в тюки.
Грузили на подводу. Увозили.
Делили кольца, часы.
Ночью гнали разутых, голых
По оледенелым камням,
Под северо-восточным ветром
За город в пустыри.
Загоняли прикладами на край обрыва.
Освещали ручным фонарем.
Полминуты работали пулеметы.
Доканчивали штыком.
Еще недобитых валили в яму.
Торопливо засыпали землей.
А потом с широкою русскою песней
Возвращались в город домой.
Бела Кун сам вызвал Волошина прочитать список осужденных, великодушно вычеркнул фамилию поэта и затем пригласил его принять участие в составлении окончательного списка – выбрать для помилования одного человека из каждого десятка (26).
Когда начались массовые убийства, интеллектуалам стало труднее общаться с чекистами. Уже 1 сентября 1918 г. ЧК начала «красный террор» как меру защиты, отменяющую и закон, и нравственность. Предлогом к красному террору было убийство от руки молодого поэта Леонида Канегиссера главы петроградской ЧК Моисея Урицкого (по злой иронии, из всех чекистов он один не выносил кровопролития). Ленину, кажется, не хотелось разрешать Дзержинскому начинать террор против контрреволюции, но он был отстранен от дел: его самого поразила пуля, якобы выпущенная в него из револьвера бывшей анархисткой, Фани Каплан. Маловероятно, что Каплан покушалась на Ленина; она не могла знать – даже в окружении Ленина не знали, – что Ленин появится на митинге на одной московской фабрике. К тому же Каплан к тому времени уже десять лет как наполовину утратила зрение (последствие взрыва в мастерской, где террористы мастерили бомбы). Будто бы через четыре дня нашли револьвер Каплан, но пуля, поразившая Ленина в шею, была из совершенно другого пистолета. В отличие от Канегиссера, который сразу был арестован и быстро признался, но находился под следствием целый год (надеялись, что он назовет всех заговорщиков), Каплан молчала, даже когда ее допрашивал Петерс, и сразу была передана в Кремль для дальнейших допросов. Через неделю ее расстрелял кремлевский комендант Павел Мальков. Близкий друг Сталина, поэт Демьян Бедный, помог Малькову сжечь ее тело в железной бочке из-под мазута (27).
Убийственная работа ЧК набирала силу. Попытки убрать вождей, не говоря уж о наступлении белой армии и англо-французских интервентов с севера, с юга и с востока, послужили предлогом к трехлетней кровавой оргии. Нравственное воздействие распоряжений Дзержинского было ужасающе: взрыв преступного садизма обуял всю страну. За несколько дней в Москве расстреляли сотни. Наследник Урицкого в Петрограде, Глеб Бокий, расстрелял 1300 человек, хотя Дзержинский «отпустил» ему лимит в 500 (28). Троцкий и Карл Радек громко приветствовали террор. Радек даже просил, чтобы казнили публично, и Ленин летом 1918 г. предлагал не расстреливать, а вешать, чтобы публика могла дольше смотреть на трупы (29).
Паника и мстительность Гражданской войны неизбежно влекли за собой ужасные зверства, особенно в таких городах, как Киев и Астрахань, которые несколько раз переходили от белых к красным и обратно. Каторжники и освидетельствованные психопаты, объявив себя офицерами ЧК, насиловали и убивали кого угодно. Белым офицерам давали пропуска с гарантией личной безопасности, потом их вызывали на регистрацию и расстреливали, или сжигали заживо в горнах, или топили на баржах, или забивали саблями. Красные старались поддерживать боевой дух, расстреливая каждого десятого отступающего и всех дезертиров: такую политику и Троцкий, и Сталин вводили на всех фронтах, где побывали. Статистика ненадежна и существует только на 1921 г., когда Гражданская война уже сходила на нет, – тогда было расстреляно 4337 красноармейцев (30).
Иногда целый народ объявлялся «белым», и это вело к геноциду. Иона Якир, знаменитый красный командир, истребил половину мужского населения донских казаков огнеметами и расстреливал из пулеметов женщин и детей (31). Красные же казаки объявили «белыми» своих нерусских соседей, калмыков и черкесов, и перебили их. Под личным надзором Дзержинского в Москве расстреливали «контрреволюционеров» списками и категориями. Так погибли скауты и члены лаун-теннисного клуба.
Не все чекисты были мужчины: самыми страшными, особенно в Киеве, Харькове и Одессе, были женщины. Бакинский товарищ Сталина, Розалия Землячка, вместе со своим любовником Белой Куном и с одобрения Ленина убила 50 тыс. белых офицеров, которые поверили обещаниям охранной грамоты командира Фрунзе. По приказу садистки Землячки (которая дожила до пенсии) живых офицеров привязывали парами к доскам и сжигали заживо или топили на баржах недалеко от побережья.
В Одессе особенно боялись двух чекисток: Веры Гребенюковой (по прозвищу «Дора»), которая почти три месяца в 1918 г. увечила заключенных, прежде чем их расстрелять, и «Мопс», латышской садистки, главного палача города. В Киевской ЧК венгерку Ремовер перевели в психиатрическую палату, после того как она начала расстреливать не только заключенных, но и свидетелей. В центральной тюрьме Москвы в 1919 г. женщина-палач любила поднимать осужденных с больничных коек и нагайкой загонять в подвал.
Очень часто палачами ЧК были каторжники, например Янкель-Яков Юровский, который расстрелял Николая II, или единственный чернокожий в ЧК, одессит Джонстон, который заживо сдирал кожу со своих жертв. Некоторые буйные палачи сходили с ума: Саенко в Харькове, у которого была собственная камера пыток, напал на старших офицеров, и его пришлось расстрелять; Магго, главный московский палач, в 1940 г. был уволен из органов, после чего умер от цирроза печени. (Урна с его прахом похоронена на Новодевичьем кладбище.) Если сумасшедший палач был политически заметной фигурой, принимали более гуманные меры: Белу Куна положили в психиатрическую больницу, откуда он выписался, чтобы поступить в кадры Коминтерна. Михаил Кедров, друг и издатель Ленина и двоюродный брат двух членов ЦК, был снят с работы, когда не только утопил пленных белых офицеров в традициях террора Французской революции, но и готовился полностью истребить население Вологды и других северных городов. У Кедрова сумасшествие было наследственное: его отец, скрипач, умер в приюте для душевнобольных. Сын тоже провел время в психиатрической больнице, но потом его восстановили в ЧК, и он продолжал зверствовать у Каспийского моря. После Гражданской войны он оставил ЧК и, пользуясь своим опытом, стал главой нейрохирургического института, где Берия и арестовал его в 1939 г. (32)
Несомненно, белая армия тоже совершала массовые убийства и террор. Смерть нескольких тысяч красных в плену у финского генерала Маннергейма в начале 1918 г., как и концлагеря, в которых новые эстонское и финское правительства держали большевиков, служили предлогом для мести. На юге России под властью белых случались ужасные зверства, хотя нельзя сказать, что они являлись нормой в белой армии, где служило много принципиальных и хорошо образованных офицеров и местная администрация не всегда теряла этические навыки. Такие сумасшедшие садисты, как барон Роман Унгерн-Штернберг, который уничтожал население Монголии, были исключением. Только украинский «анархист» Махно и некоторые казачьи дивизии систематически творили террор, сравнимый с красным.
Последствием красного террора и Гражданской войны в СССР было появление целого поколения мужчин и женщин, которым массовые аресты и казни были нипочем, казались нормальной, оздоравливающей процедурой. Если геноцид, который случился между 1918 и 1922 гг., на вид менее ужасен, чем холокост Гитлера или геноцид Сталина, то только потому, что ему подвергли не расу, а класс; что большей частью те, кто страдал, были отрезаны от западного мира; что документов нет; что, как любил повторять Сталин, «победителей не судят». (В любом случае можно утверждать, что грипп и тиф унесли куда больше жертв, чем пули чекистов и красноармейцев.) Но главное, никто не каялся в терроре, никто не искупал его, и, как затихшая инфекция, он таился в крови, чтобы вспыхнуть опять через поколение. Те, кто без угрызения совести убивал классовых врагов, ждали наступления времени, когда опять можно будет убивать.
Уму трудно постичь размах геноцида, который развязали Ленин, Троцкий, Дзержинский и Сталин. Можно сравнить демографическую статистику СССР в 1920-х гг. с цифрами, прогнозировавшимися за десять лет перед тем; можно пользоваться надежной переписью населения 1926 г., экстраполируя данные в тех областях, где вели учет рождавшихся и умиравших. С 1914 по 1917 г. почти 3 млн военных и 300 тыс. гражданских лиц погибло на войне. С 1917 по 1920 г. население Европейской России сократилось на 6 млн (5 %): Украина, Белоруссия и Кавказ пострадали примерно так же (33). В больших промышленных центрах смертность давно была выше рождаемости – города росли за счет деревни, откуда вытягивали свежую рабочую силу. В деревне до революции на каждые 60 смертей приходилось 100 рождений. Но с 1917 по 1920 г. и в деревне смертность превышала рождаемость, а в городах смертность удвоилась. Эпидемия и голод унесли еще больше жизней, чем пули. Ленин в декабре 1919 г. заявил, что «или [тифозная] вошь победит социализм, или социализм победит вошь». Туберкулез, кардиологические заболевания, дизентерия, болезни от недоедания, холода и страха опустошали страну.
Во время революции и Гражданской было убито почти 2 млн красноармейцев и чекистов, 0,5 млн белогвардейцев; 300 тыс. украинских и белорусских евреев (жертвы погромов, устроенных украинскими, польскими и белыми войсками); погибло 5 млн голодающих, особенно в Поволжье, в 1921–1922 гг. К этому числу потерь надо прибавить 2 млн русских эмигрантов. В итоге население СССР к концу Гражданской войны оказалось лишенным 10 млн жителей. На самом деле потери были еще больше: в нормальных условиях население должно было бы вырасти за эти пять лет на 5-10 %. К тому же есть основания полагать, что число расстрелянных, повешенных и загнанных в концлагеря гораздо выше, чем показывает официальная статистика (например, 12 тыс. расстрелянных в 1918 г. или 9701 расстрелянный и 21724 заключенных за 1921 г.). Только репрессии после восстаний в Кронштадте или Тамбове в 1921 г. привели к десяткам тысяч казней.
Хуже того, среди убитых солдат преобладала молодежь, а эмиграция лишила страну многих профессионалов в самых различных сферах. Ушли те, кто должен был пахать землю, приводить фабрики в рабочий порядок и восстанавливать экономику Дзержинский отлично понимал это. Большевиками было фактически загублено два поколения: единственным залогом лучшего будущего были дети, а многие из них стали голодающими беспризорными сиротами. Именно эти дети послужат «сырьем» для сталинского Советского Союза. Не сострадание, а стратегия заставляла ЧК, ГПУ и НКВД заниматься постройкой колоний для бездомных детей. Сиротские дома, детские коммуны и теории воспитания были предметами, интересующими тайную полицию: она создала массу сирот и хотела использовать их (34).
Когда Дзержинский, Ленин или Сталин извинялись за излишние зверства ЧК, они всегда намекали на отсутствие у нее опыта. Матросы, преподаватели, фабричные рабочие не могут-де всегда хранить профессиональное спокойствие и соблюдать законы в таком шквале контрразведки и контртеррора. Но и во всех других сферах государства в послереволюционные годы чувствовалась отчаянная нехватка руководящих кадров. Люди брались за службу, для которой у них не было ни малейшей подготовки или квалификации. Чтобы солдат, врач, кочегар или крестьянин стал чекистом, нужна была только очень кратковременная учеба – требовалось привыкнуть к насилию.
Типичным чекистом мог в равной степени оказаться быстро продвигающийся наверх мальчик из штетла или опустившийся дворянин. Например, Михаил Фриновский был одним из восьми детей довольно зажиточных родителей (отец был преподавателем, мать – помещицей). Так же как у Сталина и Дзержинского, отец у Фриновского был садист, и сын получил образование в семинарии, так что его бунт, может быть, был предопределен. Но юный Фриновский был русским патриотом, причем до такой степени, что солгал о своем возрасте, чтобы воевать в царской армии. Он дослужился до унтер-офицерского звания в кавалерии. Разочарованный бесполезным кровопролитием, дезертировал. Поставив себя вне закона, Фриновский потянулся к анархизму и терроризму: в 1917 г. он с группой бандитов запытал до смерти одного генерал-майора и потом скрылся от розыска, поступив бухгалтером в военную больницу. Большевики сочли его преступления рекомендацией в ЧК. Послужив в Красной армии, Фриновский стал одним из самых лютых чекистов в Москве и оттуда поехал вместе со Сталиным на польский фронт в 1920 г.
Другие чекисты, например Нафтали Френкель, не будь войны, остались бы комбинаторами и жуликами. На верфях и стройках Одессы Френкель разбогател, занимаясь спекуляцией во время войны; как только революция положила конец контрактам на экспорт и импорт, он поступил в ЧК и помог освободить город от белых. Большей частью ЧК расстреливала своих союзников-гангстеров, когда их услуги были уже не нужны, но Френкель был слишком талантливым организатором, чтобы его убивать. Он продолжал спокойно зарабатывать в порту и помогать ЧК, пока Дзержинский не решил навести порядок и не послал Френкеля на далекий север, будто бы арестантом, но де-факто комендантом концлагеря. В конце концов он стал главным организатором строительства Беломорско-Балтийского канала, построенного политзаключенными в начале 1930-х гг.
В ЧК служили тысячи таких фриновских и Френкелей. ЧК рекрутировала людей, которые десятью годами раньше хотели разбогатеть или стать знаменитыми, и потом распределяла их по всему советскому обществу. Тому, кому удавалось преуспеть в ЧК, могли поручить руководство любой разваленной отраслью, экономической или военной. Таким образом палачи и следователи распространялись по всем ветвям администрации, применяя единственные известные им методы к проблемам, которые раньше решали посредством обсуждения и убеждения. С середины 1919 г. Дзержинского, так же как Сталина и Троцкого, Ленин посылал на любой участок фронта, где армия отступала, в любую местность, где можно было реквизировать хлеб для голодающих городов, – словом, туда, где беспощадная вера в насилие на пользу дела могла спасти положение.
Несмотря на постоянную утечку кадров в другие наркоматы, Дзержинскому удалось к середине 1919 г. создать такую всесоюзную ЧК, которая продолжала работать даже в его отсутствие. Его близкие подчиненные – Я. Петерс, М. Лацис, И. Ксенофонтов, В. Менжинский и Г. Ягода, особенно двое последних, – были не менее преданы делу, чем он (35). Атмосфера была удивительно дружелюбной для такого змеиного гнезда; надо признаться, что у руководителей было свое обаяние, и низшие ряды, которые хорошо знали, что к чему, оставались лояльны верхам. Вместе они создали такой миф, что чудовищное кровопролитие казалось благородным подвигом.
Сам Дзержинский считал, что двухлетняя служба в ЧК – это максимум, чего можно было ждать от молодого чекиста; Дзержинский видел только благодеяние в той бойне, которой он управлял. Мартиньш Лацис заявлял:
«Как бы честен ни был человек и каким бы кристально чистым сердцем он ни обладал, работа ЧК, производящаяся при почти неограниченных правах и протекающая в условиях, исключительно действующих на нервную систему, дает себя знать» (36).
Личных сомнений никто словами не выражал, но тела протестовали нервными припадками, головной болью, коликами. Как Троцкий, так и Дзержинский были подвержены истеричным нервным кризисам, после которых нельзя было ни работать, ни общаться. После убийства Мирбаха, когда Дзержинского задержали эсеры, причем он сам обнажил грудь и призвал их расстрелять себя, у него случился такой тяжелый припадок, что, как только его выпустили и эсеров уничтожили, он подал в отставку. Осенью, униженный тем, что ЧК не смогла предупредить покушения на Урицкого и Ленина, Дзержинский обрил голову и с фальшивыми документами на имя польского гражданина Феликса Доманьского поехал в Швейцарию к ничего не подозревающим жене и сыну. Только после отдыха на озере Лугано, где тогда был и не узнавший его Брюс Локкарт, он поправился и вернулся в Россию на свой пост. (Когда швейцарцы выдворили советскую миссию из Берна, Зофия и Яцек поехали вслед за ним в СССР.) С начала 1920 г. при поддержке жены, сестры, невестки и двух племянниц (впрочем, по-прежнему ночуя у себя в кабинете и питаясь черным хлебом и чаем) Дзержинский выполнял для Ленина целый ряд особых поручений. Эти поручения втягивали его в орбиту Сталина.
