Из дневника Николая:

«30 июня. Суббота. Алексей принял первую ванну после Тобольска. Колено его поправляется, но совершенно разогнуть его не может. Погода теплая и приятная. Вестей извне никаких не имеем».

Этой безнадежной фразой на следующий день после Постановления о казни, будто почувствовав что-то, Николай закончил дневник. Дальше идут пустые, заботливо пронумерованные им до конца года страницы.

Все эти дни она ждала. Ждала новых известий от внезапно замолчавшего «Офицера русской армии». И вслушивалась, вслушивалась в звуки за окном…

Ее дневник: «29 июня (12 июля). Постоянно слышим артиллерию, проходящую пехоту и дважды кавалерию – в течение последних двух недель. Также части, марширующие с музыкой, – это австрийские военнопленные, которые выступают против чехов (также наших бывших военнопленных), которые вместе с частями идут сквозь Сибирь. И не так далеко уже отсюда. Раненые ежедневно прибывают в город.

30 июня (13 июля). В 6.30 Бэби имел первую ванну со времени Тобольска. Ему удалось самому залезть в нее и выйти, он также сам карабкается и вылезает из кровати. Но стоять он может только пока на одной ноге… Всю ночь дождило, слышала три револьверных выстрела в ночи».

Итак, за три дня до их конца Николай оборвал свой дневник. Она продолжала. Она довела их повесть до конца.

«1 июля (14), воскресенье. Прекрасное летнее утро. Едва проснулась из-за спины и ног… В 10.30 была большая радость – служили обедницу. Молодой священник – он приходит к нам уже во второй раз…»

Было воскресенье. И пока новый лидер страны атеист Ульянов отдыхал на даче в Кунцеве, прежний лидер страны арестант Романов получил разрешение на богослужение.

Обедницу, которую заказала Семья, пригласили служить отца Сторожева. Он уже служил однажды в Ипатьевском доме, и Юровский согласился позвать его во второй раз.

В комендантской было неряшливо, грязно, на рояле лежали гранаты и бомбы. На кровати, не раздеваясь, спал после дежурства Григорий Никулин. Юровский медленно пил чай и ел хлеб с маслом. Пока священник с дьяконом облачались, началась беседа.

– Что с вами? – спросил Юровский, заметив, что отец Сторожев все время потирает руки, пытаясь согреться.

– Я болен плевритом.

– У меня тоже был процесс в легком.

И Юровский начал давать ему советы. Он был фельдшер и любил медицинские советы. Кроме того, только он понимал величие момента: он, ученик портного, из нищей еврейской семьи, разрешает последнему царю последнюю службу. Последнюю – это он точно знал.

Когда отец Сторожев вошел в зал, Семья уже собралась. Алексей сидел в кресле-каталке, он очень вырос, но лицо его было бледно после долгой болезни в душных комнатах. Александра Федоровна была в том же сиреневом платье, в котором ее увидел отец Сторожев во время первой службы. Она сидела в кресле рядом с наследником. Николай стоял – он был в гимнастерке, в защитных брюках и сапогах. Дочери – в белых кофточках и темных юбках. Волосы у них отросли и уже доходили до плеч. Сзади за аркой стояли доктор Боткин, слуги и мальчик – поваренок Седнев.

По чину обедницы надо было прочесть молитву «Со святыми упокой». А дьякон вдруг почему-то запел.

И священник услышал, как сзади вся Семья молча опустилась на колени. Так, на коленях, встретили они эти слова: «Со святыми упокой».

Конечно же, это он первым опустился на колени. Он, царь, который всегда знал, что участь царя «в руце Божией».

И еще он знал: скоро! Совсем скоро.

На обратном пути дьякон сказал отцу Сторожеву: – У них там что-то случилось… Они стали какие-то другие.

В эти дни часто отлучался из дома Юровский. Вместе с верхисетским комиссаром Ермаковым он ездил в деревню Коптяки – 18 верст от Екатеринбурга. Там, недалеко от деревни, в глухом лесу, находились заброшенные шахты…

Юровский знал, что расстрел Романовых – это только начало. А потом будет самое трудное: захоронить, чтобы не нашли.

«Семья эвакуирована в надежное место…» И Юровский с Ермаковым искали здесь это надежное место.

Она: «2 июля (15), понедельник. Серое утро, дальше – вышло солнышко. Ланч – на кушетке в большой комнате, пока женщины, пришедшие к нам, мыли полы. Затем легла в кровать опять и читала вместе с Марией. Они уходили (гулять) дважды, как обычно. Все утро Татьяна читала мне духовное чтение. Я чувствую, Владимир Николаевич опять не придет. В 6.30 Бэби принял вторую ванну. Безик, в 10.15 пошла в кровать… Слышала гул артиллерийских выстрелов в ночи и несколько выстрелов из револьвера».

Владимир Николаевич – доктор Деревенко. Не мог разрешить комендант приходить ему в эти последние дни. Точнее, в предпоследний день.

Женщины, которые мыли пол в предпоследний день, рассказали потом, что пол приказали вымыть всюду: в комнатах Семьи и внизу – на первом этаже, где жила охрана. Вымыли они пол и в той комнате.

Починили электричество, поставили решетку, помыли полы… Обо всем подумал Юровский.

В эти дни завершились записи в книге дежурств караула: «10 июля заявление Николая Романова об открытии окон для проветривания помещений, в чем ему было отказано.

11 июля. Была обычная прогулка семьи: Татьяна и Мария просили фотографический аппарат, в чем, конечно же, им было отказано комендантом».

Да, в доме был фотоаппарат. Тот самый, конфискованный у царицы, когда впервые она вошла в Ипатьевский дом. Аппарат лежал в комендантской бывшего фотографа Якова Юровского.

Сын чекиста Михаила Медведева: «Отец говорил, что в «Американской гостинице» в эти дни было совещание. Его проводил Яков Юровский. Участие в расстреле было добровольным. И добровольцы собрались в его номере… Договорились стрелять в сердце, чтобы не страдали. И там же разобрали – кто кого. Царя взял себе Петр Ермаков. У него были люди, которые должны были помочь тайно захоронить трупы.

И главное, Ермаков был единственный среди исполнителей политкаторжанин. Это был один из самых почетных титулов среди революционеров. Отбывший каторгу за революцию!

Царицу взял Юровский, Алексея – Никулин, отцу досталась Мария. Она была самая высоконькая».

(Михаил Медведев мог считать себя обиженным. Следующий почетный титул революционера – политзаключенный. Им и был Михаил Медведев – профессиональный революционер, бывший матрос, отсидевший в царской тюрьме. Его настоящая фамилия – Кудрин; Медведев – партийный псевдоним по одному из бесчисленных паспортов во время партийной работы в Баку. С 1918 года работал в ЧК. Это было не так часто среди «старых» революционеров. Как правило, они отказывались работать в ЧК: не хотели арестовывать эсеров – сподвижников по прежней борьбе с царем.)

Остальные княжны и челядь достались однофамильцу чекиста Медведева – Павлу, начальнику охраны в Ипатьевском доме, еще одному чекисту – Алексею Кабанову и шести латышам из ЧК.

Юровский договорился: ровно в полночь во двор должен был въехать грузовик. С грузовиком должен был приехать Петр Ермаков. Грузовик этот должны были забрать из гаража Совета. И заменить шофера.

За руль должен был сесть Сергей Люханов – шофер автомобиля при Ипатьевском доме. На этом грузовике и должны были увезти их трупы.

В городе было неспокойно. Юровский назначил пароли. Пароль в день казни был «трубочист».

Они обожали революционную риторику, именно «трубочист», ибо они собрались чистить грязные трубы истории…

Теперь оставалось решить, где совершить казнь. Сомнений у коменданта не было. Рядом с кладовой была та комната – он ее сразу приметил: комната выходила в глухой Вознесенский переулок. На окне ее была решетка, и окно это утыкалось в косогор. Так что комната была полуподвальная, и если зажечь свет, его совсем не будет видно на улице из-за высокого забора…

Время было голодное. Работать придется всю ночь. И Юровский разрешил монашкам из монастыря принести молоко и корзину яиц – для Алексея. И попросил получше укладывать яйца, чтоб не бились. Он позаботился обо всем.

В тот последний свой день, 16 июля, они встали в 9 утра. Как всегда, собрались в комнате отца и матери и вместе молились.

Раньше они часто пели хором – херувимскую песнь и другие духовные песни. Но в последние дни (как отмечали стрелки охраны) они не пели.

В 9 утра, как всегда, пришел в Ипатьевский дом комендант Юровский. В 10 они пили чай, а комендант обходил комнаты – «проверял наличие арестованных».

В это же время и принесли яйца и молоко. И Юровский сообщил об этом Аликс, он был рад этой своей идее – во всяком случае, у них будет хорошее настроение. И яйца пригодятся. Потом.

На прогулку в этот день он отвел им час, как обычно. И, как всегда, они гуляли – по полчаса утром и до обеда.

На прогулке их видел охранник Якимов. Он сказал, что гуляли только царь и княжны, а Алексея и царицу он не видел.

Она не выходила и целый день провела в комнате.

Из «Записки» Юровского: «16 июля пришла та телеграмма из Перми на условном языке, содержащая приказ об истреблении Романовых. В 6 часов вечера Филипп Голощекин предписал привести приказ в исполнение».

Что это за телеграмма? И откуда это слово – «приказ»? И кто мог отдать приказ военному комиссару всей Уральской области Голощекину?

Еще раньше, в конце июня, когда в Москве распространился ложный слух о расстреле Николая II, от имени Совнаркома был послан запрос на Урал. Полученный ответ – «Все сведения об убийстве Николая Романова – провокация» – пришел за подписью: «Главнокомандующий Северным Урало-сибирским фронтом Р. Берзин».

После измены Муравьева власть на Урале сосредоточилась в руках латышского революционера, командующего фронтом против наступавших чехов – Рейнгольда Берзина. Ему, очевидно, и было поручено Москвой запустить механизм расстрела Семьи. Это было логично, он мог быть гарантом того, что Уралсовет не сделает этого прежде, чем судьба Екатеринбурга будет решена. Только он мог точно знать этот роковой час. Только он – Главнокомандующий – мог приказывать военному комиссару. И 16 июля, поняв, что положение города безнадежно, Берзин, видимо, отдает свой приказ, приговорив к смерти 11 человек, в том числе несовершеннолетнего мальчика.

В 1938 году Рейнгольд Берзин погибнет в сталинских лагерях.

Было 7 вечера.

В это время Семья Романовых пила чай. Последний чай. Еще утром пришли и забрали поваренка Седнева. Аликс очень обеспокоилась и послала Боткина спросить, в чем дело. Объяснили: у поваренка встреча с дядей и он скоро вернется.

Получив приказ Берзина, осторожный Филипп Голощекин решает на всякий случай протелеграфировать в Москву. И он шлет ту свою телеграмму о том, что условленная с Москвой казнь Семьи не терпит отлагательств из-за готовящейся сдачи города.

«Если ваше мнение противоположно, сейчас же, вне всякой очереди, сообщите».

Он хочет заручиться прямым приказом Москвы. Телеграмму эту он шлет через Зиновьева – горячего сторонника расстрела. Он понимает – Зиновьев не допустит отмены прежнего решения о казни. Зиновьев пересылает телеграмму в Москву – Ленину.

В 21 час 22 минуты она была в Москве, как явствует из пометы на телеграмме.

Получил ли Екатеринбург ответ? Или, как часто бывало, Москва промолчала, что и стало согласием?

11 августа 1957 года в «Строительной газете» был напечатан очерк под названием «По ленинскому совету». Вряд ли много читателей было у статьи с подобным названием. И зря – очерк был самый что ни на есть прелюбопытнейший.

Героем его был некто Алексей Федорович Акимов – доцент Московского архитектурного института. У Акимова было заслуженное революционное прошлое, о котором и писал автор очерка. С апреля 1918 года по июль 1919-го Алексей Акимов служил в охране Кремля – вначале он охранял Я.М. Свердлова, а затем – В.И. Ленина.

И вот газета рассказывает случай, произошедший с Акимовым летом 1918 года…

«Чаще всего он стоял на посту у приемной В.И. Ленина или на лестнице, которая вела в его кабинет. Но иногда ему приходилось выполнять и другие поручения. Мчаться, например, на радиостанцию или телеграф и передавать особо важные ленинские телеграммы. В таких случаях он увозил обратно не только подлинник телеграммы, но и телеграфную ленту. И вот после передачи одной из таких телеграмм Ленина телеграфист сказал Акимову, что ленту он не отдаст, а будет хранить у себя. «Пришлось вынуть пистолет и настоять на своем», – вспоминает Акимов. Но когда через полчаса Акимов вернулся в Кремль с подлинником телеграммы и телеграфной лентой, секретарь Ленина многозначительно сказала: «Пройдите к Владимиру Ильичу, он хочет вас видеть».

Акимов вошел в кабинет бодрым военным шагом, но Владимир Ильич строго остановил: «Что ж вы там натворили, товарищ? Почему угрожали телеграфисту?

Отправляйтесь на телеграф и публично извинитесь перед телеграфистом».

В этом очерке, в который раз свидетельствовавшем о чуткости вождя нашей революции, была одна очень странная деталь: ни слова не говорилось, о чем была эта «особо важная телеграмма», которую, угрожая револьвером, отнимал у телеграфиста Алексей Акимов.

Из письма Н.П. Лапика, директора музея завода «Прогресс» (Куйбышев):

«Есть у нас в музее машинописная запись беседы А.Ф. Акимова с А.Г. Смышляевым, ветераном нашего завода, занимавшимся поисками материалов по его истории.

В протокольной записи этой беседы, состоявшейся 19 ноября 1968 года, со слов А.Ф. Акимова записано следующее:

«Когда тульский (ошибка в записи – уральский. – Э.Р.) губком решил расстрелять семью Николая, Совнарком и ВЦИК написали телеграмму с утверждением этого решения. Я.М. Свердлов послал меня отнести эту телеграмму на телеграф, который помещался тогда на Мясницкой улице. И сказал – поосторожней отправляй. Это значило, что обратно надо было принести не только копию телеграммы, но и ленту.

Когда телеграфист передал телеграмму, я потребовал от него копию и ленту. Ленту он мне не отдавал. Тогда я вынул револьвер и стал угрожать телеграфисту. Получив от него ленту, я ушел. Пока шел до Кремля, Ленин уже узнал о моем поступке. Когда пришел, секретарь Ленина мне говорит: «Тебя вызывает Ильич, иди, он тебе сейчас намоет холку»…»

Итак, в Екатеринбург от СНК и ВЦИК (то есть от Ленина и Свердлова) пошла эта телеграмма «с утверждением этого решения» – о казни Царской Семьи.

В Екатеринбурге в этот момент дело уже шло к полуночи. Они все ждали ответа. И, уже за полночь получив ответ, Голощекин отправил грузовик. Это и была та причина, по которой, опоздав на два часа, только в половине второго ночи пришел грузовик с Ермаковым. Об этой задержке с досадой напишет в своей «Записке» Юровский.

Пока в Екатеринбурге ждали телеграмму, Семья готовилась спать. Алексей спал в эту ночь в их комнате. Перед сном она подробно описала в дневнике весь день – последний день.

«3(16) июля, вторник. Серое утро, позднее вышло милое солнышко. Бэби слегка простужен. Все ушли (на прогулку) на полчаса утром. Ольга и я принимали лекарство. Татьяна читала духовное чтение. Когда они ушли, Татьяна осталась со мной и мы читали книгу пророка Авдия и Амоса».

Из книги пророка Амоса: «И пойдет царь их в плен, он и князья его вместе с ним, говорит Господь». (1:15)

«Клялся Господь Бог святостью Своею, что вот, придут на вас дни, когда повлекут вас крюками и остальных ваших удами». (4:2)

«Поэтому разумный безмолвствует в это время, ибо злое это время». (5:13)

«Вот наступают дни, говорит Господь Бог, когда Я пошлю на землю голод, – не голод хлеба, не жажду воды, но жажду слышания слов Господних. И будут ходить от моря до моря и скитаться от севера к востоку, ища слова Господня, и не найдут его». (8:11–12)

Из книги пророка Авдия: «Но хотя бы ты, как орел, поднялся высоко и среди звезд устроил гнездо твое, то и оттуда Я низрину тебя, говорит Господь».

И, слушая эти священные грозные слова, вдруг затихла, задумалась Татьяна.

«Как всегда, утром комиссар пришел в наши комнаты. И наконец после недели перерыва опять принесли яйца для Бэби! В 8 часов ужин.

Внезапно Лешка Седнев был вызван повидать своего дядю и он исчез – удивлюсь, если все это правда и мы опять увидим мальчика вернувшимся обратно».

Да, она, как всегда, им не поверила: она помнила, как бесследно исчезли все, кого они уводили: Седнев, Нагорный…

«Играли в безик с Н[иколаем]. 10.30 – в кровать…»

В это время к дому Попова подошли двое подвыпивших охранников. Это были стрелки Проскуряков и Столов.

Вчера была получка (это запомним). Они напились у знакомого милиционера и весело вошли в дом Попова. Но там их встретил начальник охраны Павел Медведев. Он был почему-то очень злой и с матом загнал их обоих в баню во дворе дома Попова. Ночь была теплая. Они улеглись и тотчас заснули.

Между тем охранник Якимов разводил караул. На пост номер 7 у дома встал стрелок Дерябин. Пост номер 8, в саду у окна в прихожую, занял стрелок Клещев. Якимов расставил посты и пошел спать.

Она закончила запись в дневнике – отметила температуру воздуха: «15 градусов». Это и стало последними словами. Они помолились перед сном. Девочки уже спали. В 11 часов свет в их комнате погас…

В доме Попова – напротив Ипатьевского, где на втором этаже жила охрана, на первом проживали обычные городские обыватели. Поздно ночью проснулись двое. Глухие выстрелы… много выстрелов – там, снаружи, откуда-то из-за забора того страшного дома. Ипатьевского дома.

И оба тихо зашептали друг другу:

– Слыхал?

– Слыхал.

– Понял?

– Понял.

Опасная жизнь была в те годы, и опасливы были люди, хорошо усвоили они: только опасливые выживают. И оттого ничего более не сказали друг другу, затаились в своих комнатах до утра.

Об этой своей ночной беседе в ту теплую, пахнущую «ароматами садов» ночь на 17 июля рассказали они потом белогвардейскому следователю.

Утро было хмурое. Но опять, как вчера, распогодилось, цвели сады – «аромат садов», как написал он.

По-прежнему неслись караулы вокруг Ипатьевского дома. Из монастыря в то утро опять пришла послушница и, как накануне, – принесла яйца, сливки. Но в этот раз послушницу в дом не пустили. На крыльце ее встретил молодой помощник коменданта – Никулин. Продуктов он не взял и сказал: «Идите обратно и больше ничего не носите».

Разводящий Якимов пришел в Ипатьевский дом рано утром. Внутри дома латышей уже не было. Караулы стояли только во дворе. Ему сказали, что утром латыши ушли к себе в «чрезвычайку», только двое остались. Но спать внизу после вчерашнего они не захотели и спят теперь в комендантской на втором этаже. Якимов прошел в комендантскую и увидел латышей, спящих на походных кроватях великих княжон. В комендантской Юровского не было, но за столом сидели Никулин и Павел Медведев. На столе лежало множество драгоценностей: они были в открытых шкатулочках и просто навалены на скатерть. Медведев и Никулин были какие-то усталые и даже подавленные. Они не разговаривали и молча укладывали драгоценности в шкатулки. Двери из прихожей в комнаты Царской Семьи были закрыты.

У дверей тихо стоял спаниель Джой, уткнувшись носом в закрытую дверь. И ждал. Но из комнат Семьи, откуда обычно звучали голоса, шаги, теперь не доносилось ни звука.

Так рассказывал потом разводящий Якимов белогвардейскому следователю.

17 июля для непосвященных членов Исполкома Совета Белобородов разыграл забавнейшую сцену под названием: «Сообщение о расстреле ни о чем не ведающей Москве».

Один из этих непосвященных – редактор газеты «Уральский рабочий» В. Воробьев – добросовестно описал эту сцену в своих воспоминаниях: «Утром я получил в президиуме облсовета для газеты текст официального сообщения о расстреле Романовых. «Никому пока не показывай, – сказали мне. – Необходимо согласовать текст сообщения о расстреле с Центром». Я был обескуражен. Кто был когда-либо газетным работником, тот поймет, как мне хотелось немедленно, не откладывая, козырнуть в своей газете такой редкой сенсационной новостью: не каждый день случаются такие события, как казнь царя!

Я поминутно звонил по телефону, узнавал, не получено ли уже согласие Москвы на опубликование? Терпение мое было подвергнуто тягчайшему испытанию. Лишь на другой день, то есть 18 июля, удалось добиться к прямому проводу Свердлова. На телеграф для переговоров с ним поехали Белобородов и еще ктото из членов президиума. И я не утерпел, поехал тоже. К аппарату сел сам комиссар телеграфа. Белобородов начал говорить ему то, что надо передать Москве».

(Надо было передать Москве, что в результате наступления белых и монархического заговора по решению Уралсовета расстрелян Николай Романов, а его семья эвакуирована в «надежное место».)

Это и передали:

«Ввиду приближения неприятеля к Екатеринбургу и раскрытия ЧК большого белогвардейского заговора, имевшего целью похищение бывшаго царя и его семьи точка документы в наших руках постановлением президиума облсовета расстрелян Николай Романов точка семья его эвакуирована в надежное место. По этому поводу нами выпускается следующее извещение: «Ввиду приближения контрреволюционных банд Красной столице Урала и возможности того, что коронованный палач избежит народного суда (раскрыт заговор белогвардейцев пытавшихся похитить его самого и его семью и найдены компрометирующие документы)… президиум облсовета исполняя волю революции постановил расстрелять бывшаго царя Николая Романова, виновного в бесчисленных кровавых насилиях…»

После чего начали ждать ответа из Москвы. Затаив дыхание, мы все качнулись к выползавшей ленте ответа Свердлова:

«Сегодня же доложу о вашем решении Президиуму ВЦИК. Нет сомнения, что оно будет одобрено. Извещение о расстреле должно последовать от центральной власти, до получения его от опубликования воздержитесь».

Мы вздохнули свободней, вопрос о самоуправстве можно было считать исчерпанным».

А за день до того – 17 июля в девять часов вечера – посвященные члены Совета отправили посвященным членам Президиума ВЦИК следующую шифрованную телеграмму:

«Москва, Кремль, секретарю Совнаркома Горбунову с обратной проверкой. Передайте Свердлову, что все семейство постигла та же участь, что и главу. Официально семья погибнет при эвакуации».

Эту телеграмму потом захватили белогвардейцы в екатеринбургской телеграфной конторе, и ее расшифровал белогвардейский следователь Соколов.

Но еще раньше, утром, они отчитались перед главой партии…

В 1989 году после первой моей статьи в «Огоньке» я получил прелюбопытнейшее письмо.

Анонимный автор писал:

«В свое время, работая в Центральном партийном архиве в фонде Ленина, я видел странный пустой конверт со штампом «Управление делами Совнаркома».

На конверте была надпись:

«Секретно. Тов. Ленину из Екатеринбурга. 17.07. 12 часов дня».

Из этой надписи легко было понять, что в конверте когда-то хранилась какая-то секретная телеграмма, которая была послана из Екатеринбурга ранним утром 17 июля, т. е. сразу после убийства. На конверте стояла также роспись самого Ленина: «Получил. Ленин». Но самой телеграммы в конверте не было – конверт был пуст…»

Проверить это письмо я тогда не смог – в партийный архив меня категорически не пустили…

И вот новые времена, я сижу в бывшем Центральном архиве Коммунистической партии.

И передо мной лежит этот пустой конверт от секретной телеграммы с ленинским автографом о ее получении.

И хотя телеграмму предусмотрительно изъяли, нетрудно догадаться, о чем была эта телеграмма из Екатеринбурга, поступившая утром после расстрела Царской Семьи в адрес лица, отдавшего распоряжение об этом расстреле.

Есть что-то грозное в этом оставшемся свидетеле убийства – пустом конверте с трусливо вынутой телеграммой и такими ясными надписями.

18 июля. Москва. Вечером Свердлов явился на заседание Совета Народных Комиссаров. Совет проходил под председательством Ленина. Слушали доклад наркома здравоохранения. Свердлов сел сзади Ленина и что-то зашептал ему на ухо. Ленин объявил: «Товарищ Свердлов просит слово для внеочередного сообщения».

И Свердлов доложил Совнаркому все, что официально передали из Екатеринбурга: и о том, что царь собирался бежать и что он расстрелян, а Семья эвакуирована в надежное место и т. д.

«Выписка из протокола номер 1 заседания ВЦИК.

Слушали: Сообщение о расстреле Николая Романова (телеграмма из Екатеринбурга).

Постановили: По обсуждении принимается следующая резолюция: ВЦИК в лице своего Президиума признает решение облсовета правильным. Поручить тт. Свердлову, Сосновскому, Аванесову составить соответствующие извещения для печати. Опубликовать об имеющихся во ВЦИК документах (дневник, письма). Поручить т. Свердлову составить особую комиссию для разбора».

Во время обсуждения Ленин молчал, а потом продолжил заседание.

В этом молчании Ильича пытались найти осуждение случившегося. Но Ленина можно обвинять во многом – только не в том, что вождь был способен смолчать, если был с чем-то не согласен.

После одобрения расстрела вновь обсуждались вопросы здравоохранения.

18 июля по-прежнему неслись караулы вокруг Ипатьевского дома. В этот день в городе появлялись и таинственно исчезали комендант Юровский вместе с комиссаром Голощекиным.

19 июля. Екатеринбург. Утром Юровский наконец возвращается в город. Падения Екатеринбурга ждут с часу на час. И Юровский спешит.

19 июля к Ипатьевскому дому подъехал извозчик, из дома вышел Юровский и начал грузить свои вещи. Извозчик ему помогал. В своих показаниях белогвардейскому следователю извозчик отметил, что у Юровского было 7 мест багажа и один очень большой темный чемодан, опечатанный сургучными печатями. Это и был архив Романовых.

19 июля Юровский выезжает в Москву. Он так спешит, что забывает бумажник со всеми деньгами на столе в Ипатьевском доме. (С дороги он дает об этом телеграмму – ее найдут белые в телеграфной конторе.)

Да что там деньги… Он не успевает вывезти из города даже свою мать Эстер. Ее арестуют белые, но, к счастью, у них не хватит классового сознания расстрелять несчастную старуху, и Эстер Юровская дождется победного возвращения в Екатеринбург своего сына.

Тогда же, 19 июля, Москва объявила официально о расстреле Николая Романова.

20 июля. Екатеринбург. Из города уезжает другой главный участник событий – помощник коменданта Григорий Никулин.

В Музее Революции хранится грозное удостоверение, написанное на бланке Уральского правительства и выданное в тот день Никулину: «Выдано товарищу Никулину Г.П. в том, что он командируется Уральским Советом для охраны груза специального назначения, находящегося в двух вагонах, следующих в город Пермь. Все железнодорожные организации, городские и военные власти должны оказывать товарищу Никулину полное содействие.

Порядок и место выгрузки известны товарищу Никулину согласно имеющимся у него инструкциям. Председатель областного Совета Урала А. Белобородов».

В этих вагонах везли имущество из Ипатьевского дома.

И отдельно вез Никулин нечто в грязном мешке.

Страшно было на дорогах. Гуляли по стране веселые банды и грабили нещадно поезда и пассажиров. Вот почему из Перми следует Никулин в одежде крестьянина-мешочника.

Опасно содержимое его грязного мешка. Смерти мог стоить ему этот мешок…

В 1964 году старик Никулин рассказал, что в этом мешке (для маскировки) вез он романовские драгоценности из города Екатеринбурга. Те самые – из шкатулок в Ипатьевском доме…

20 июля. Опустел дом инженера Ипатьева. Сняты караулы, охранников отправили прямо на фронт. И придется им биться до последней капли крови, ибо никак нельзя им попадаться в плен. Смертельным был для них белый плен после Ипатьевского дома.

На последнем митинге в городском театре комиссар Голощекин торжественно объявил о казни Николая Романова. По городу расклеили на афишных столбах официальное сообщение о расстреле царя и «эвакуации Семьи в надежное место».

Только 23 июля редактору Воробьеву разрешили напечатать долгожданное сообщение в «Уральском рабочем» вместе со статьей Г. Сафарова.

«Пусть при этом были нарушены многие формальные стороны буржуазного судопроизводства и не был соблюден традиционно-исторический церемониал казни коронованных особ. Но рабоче-крестьянская власть проявила при этом крайний демократизм. Она не сделала исключения для всероссийского убийцы и расстреляла его наравне с обыкновенным разбойником», – писал Сафаров.

Ну что ж, и Спаситель висел на кресте «наравне с обыкновенным разбойником».

«Нет больше Николая Кровавого… И рабочие и крестьяне с полным правом могут сказать своим врагам: «Вы поставили ставку на императорскую корону? Она бита, получите сдачи одну пустую коронованную голову!» (Видимо, из-за этой образной фразы публициста Сафарова пошла легенда об отрезанной «коронованной голове», которую вывез Юровский в Москву.)

21 июля. Инженера Ипатьева вызвали в Совет и передали ему обратно ключи от его собственного дома.

Что он почувствовал, когда зашел в замусоренный, страшный свой дом, хранивший вечный ужас ночи 17 июля?

25 июля большевики сдали Екатеринбург, и в город вошли части сибирской армии и Чехословацкий корпус. И сразу бросились белые офицеры в Ипатьевский дом.

Дом представлял из себя зрелище поспешного отъезда. Все помещения были сильно замусорены. По комнатам разбросаны булавки, зубные щетки, гребенки, щетки для волос, пустые пузырьки, поломанные рамки от фотографий. В гардеробе висели пустые вешалки, и все печи в комнатах были забиты золой от сожженных вещей.

В столовой возле камина стояло пустое кресло-каталка. Старое, вытертое кресло на трех колесиках, где, болея ногами, изнемогая от постоянной головной боли, провела она почти все дни. Последний трон императрицы Александры Федоровны.

В комнате дочерей была пустота. Коробка с одной конфеткой монпансье, судно больного мальчика – вот и все вещи. И еще на окне висел шерстяной плед. Походные кровати великих княжон нашли в комнатах охраны. И никаких ювелирных вещей, никакой одежды в доме! Хорошо поработал Григорий Никулин с товарищами.

По комнатам и на помойке у дома Попова, где жила охрана, валялось самое драгоценное для Семьи – иконы. Остались и книги. Ее коричневая Библия с закладками, «Молитвослов», «О терпении скорбей…» и, конечно же, «Житие Святого Серафима Саровского…», Чехов, Салтыков-Щедрин, Аверченко, тома «Войны и мира» – все это было разбросано на полу по комнатам или валялось на помойке.

В их спальне нашли хорошо выструганную доску – это и была та доска, на которой играл и ел больной мальчик. И еще было множество пузырьков со святой водой и лекарствами. В прихожей валялась коробка. В ней были волосы великих княжон, остриженные в февральские дни, когда они болели корью.

В столовой нашли чехол со спинки кровати одной из великих княжон. Чехол этот был с кровавым следом обтертых рук.

На помойке в доме Попова нашли Георгиевскую ленточку, которую царь до последних дней носил на шинели. К тому времени в Ипатьевский дом уже пришли бывший его жилец лакей Чемодуров и воспитатель Жильяр.

Чемодуров – старый лакей, вечный тип верного русского слуги, преданный чеховский Фирс, который всю жизнь как за ребенком ходил за своим господином.

С Чемодуровым царь приехал из Тобольска, но, когда в Ипатьевский дом вместе с детьми приехал другой лакей, молодой Трупп, он решил отпустить больного старика отдохнуть и подлечиться. Но не ездят лечиться в такие времена царские лакеи – отправили в тюрьму старика Чемодурова. Горевал он в тюрьме и не знал, что тюрьма спасет ему жизнь – там он благополучно досидел до прихода белых. И вот привели его в Ипатьевский дом. Когда среди разбросанных по дому святых икон Чемодуров увидел образ Федоровской Божьей Матери, старый слуга побледнел. Он знал, что с этой иконой госпожа его живой никогда не рассталась бы! Нашли на помойке и другой ее любимый образ – святого Серафима Саровского. Глядя на страшное разорение, верный лакей все продолжал искать «носильные вещи» своего господина. В который раз перечислял он следователю все, что они привезли из Царского Села: «Одно пальто офицерского сукна, другое – простого солдатского. Одну короткую шубу из романовской овчины, четыре рубахи защитного цвета, 3 кителя, 5 шаровар, и 7 пар хромовых сапог, и 6 фуражек». Все запомнил старый слуга. Но – ни рубах, ни кителей, ни полушубка…

Книги и иконы посреди «мерзости и запустения» – вот это и был портрет свершившегося.

Но среди книг нашлось, быть может, самое важное…

Книги великой княжны Ольги… «Орленок» Ростана по-французски. Она взяла с собой историю жизни сына свергнутого императора Наполеона. Старшая дочь другого свергнутого императора перечитывала историю мальчика, который до конца оставался верен поверженному отцу.

Как и тот мальчик, она обожала отца. На груди носила образ святого Николая (скоро найдут его на дне грязной шахты). В Екатеринбурге у них было много времени для разговоров. И она, боготворившая отца, конечно же, была отражением его тогдашних мыслей. И эти мысли – в стихотворении, переписанном рукой Ольги и заложенном ею в книжку. Оно осталось в ней как завещание – его и ее завещание – тем, кто придет в ограбленный дом.

Молитва

И только одна комната… Чтобы попасть в ту комнату со второго этажа из комнат Семьи, нужно было сначала спуститься по лестнице и выйти во двор, затем пройти по саду, войти в другую дверь и, пройдя через всю анфиладу комнат первого этажа, где жила охрана, попасть в маленькую прихожую.

В прихожей этой было окно в сад. В окне – деревья, радость летнего июльского дня.

Из этой прихожей дверь и вела в ту комнату. Это была маленькая комната, размером 30–35 квадратных метров, оклеенная обоями в клеточку, темная; ее единственное окно упиралось в косогор, и тень высокого забора лежала на полу. На окне была установлена тяжелая решетка.

В этой комнате был полнейший порядок: все было вымыто, вычищено.

Комната соседствовала с кладовой и была отделена от нее перегородкой. В перегородке находилась наглухо заколоченная дверь в кладовую. И вот вся эта перегородка и заколоченная дверь были усеяны следами от пуль.

Стало ясно: здесь расстреливали!

Вдоль карнизов на полу – следы от замытой крови. На других стенах комнаты было также множество следов от пуль, следы шли веером по стенам: видно, люди, которых расстреливали, метались по комнате.

На полу – вмятины от штыковых ударов (здесь докалывали) и два пулевых отверстия (тут стреляли в лежащего)…

Большинство пуль в комнате были от системы «наган», но были пули от «кольта» и «маузера».

На одной стене, как бы завершая всю картину, была нацарапана по-немецки строка из Гейне: «В эту ночь Валтасар был убит своими холопами».

К тому времени уже раскопали сад у дома, обследовали пруд, разрыли братские могилы на кладбище, куда особый подрядчик возил трупы из ЧК, но никаких следов проживавших в доме 11 человек не смогли найти. Они исчезли.

Началось следствие.

Но в новом Уральском правительстве были сильны идеи Февральской революции. И, затевая это расследование, правительство беспокоилось, не будет ли в нем «данных для реакционных начал… Не пища ли оно для монархических заговоров».

И первых два следователя – Наметкин и Сергеев, достаточно осторожны. Но Уральское правительство было сменено Колчаком. И тогда назначен был третий следователь – 36-летний Николай Соколов.

До революции он – следователь по особо важным делам. После Октябрьского переворота попытался раствориться в крестьянской среде, ушел в деревню. Когда в Сибири рухнула Советская власть, в крестьянском платье добрался до Урала. Назначенный Колчаком новым следователем по делу о Царской Семье, он повел следствие страстно и фанатично. Уже был расстрелян Колчак, вернулась Советская власть на Урал и в Сибирь, а Соколов продолжал свою работу. В эмиграции в Париже он брал показания у уцелевших свидетелей. Он умер от разрыва сердца во Франции, продолжая свое бесконечное расследование…

Из письма Аминева П.М. (Куйбышев):

«В 1918 году я жил в городе Ирбите. Ирбит был занят белыми, и жизнь пошла по дореволюционному руслу. У нас выходили «Ирбитские уездные ведомости» и там появилось сообщение, взволновавшее наш город. Посылаю вам вырезку из этой газеты (1918 г., номер 18):

«К судьбе Николая II.

Корреспондент «Нью-Йорк таймс» Аккерман сообщил в свою газету следующие сведения, написанные личным слугою отрекшегося царя: «Поздним вечером 16 июля в комнату царя вошел комиссар охраны и объявил:

– Гражданин Николай Александрович Романов, вы должны отправиться со мною на заседание Совета рабочих, казачьих и красноармейских депутатов Уральского округа…

Николай Александрович не возвращался почти два с половиной часа. Он был очень бледен и подбородок его дрожал.

– Дай мне, старина, воды.

Я принес, и он залпом выпил большой стакан.

– Что случилось? – спросил я.

– Они мне объявили, что через три часа прибудут меня расстрелять, – ответил мне царь.

После возвращения Николая с заседания к нему вошла Александра Федоровна с царевичем, оба плакали. Царица упала в обморок, и был призван доктор. Когда она оправилась, она упала на колени перед солдатами и молила о пощаде, но солдаты отозвались, что это не в их власти.

– Ради Христа, Алиса, успокойся, – сказал Николай несколько раз тихим голосом. Он перекрестил жену и сына, подозвал меня и сказал, поцеловав:

– Старина, не покидай Александры Федоровны и Алексея.

Царя увели, и никому не известно куда. Той же ночью он был расстрелян двадцатью красноармейцами».

Так представляли себе происшедшее в дни, когда еще верили: «Семья эвакуирована в надежное место».

Вскоре к военному коменданту явился поручик Шереметьевский. До прихода белых скрывался поручик в деревне Коптяки – в 18 верстах от Екатеринбурга на берегу Исетского озера. Недалеко от этой деревушки, окруженные вековым бором, были старые, заброшенные шахты.

Поручик рассказал:

«17 июля несколько крестьян из этой деревни были задержаны, когда они шли через лес, заставой вооруженных красноармейцев и возвращены обратно.

Задержаны они были около глухого лесного урочища по прозванию «Четыре брата». Им объяснили: лес оцеплен и там маневры – будут стрелять. Действительно, уходя домой, они услышали глухие разрывы ручных гранат.

После падения Екатеринбурга, когда большевистские отряды отошли из города по направлению на Пермь, коптяковские крестьяне тотчас отправились в район урочища «Четыре брата» поглядеть, что же там такое происходило.

«Четыре брата» – такое название дали урочищу четыре высокие сосны, когда-то стоявшие среди векового бора. Сосны давно упали, погибли, и остались от них два полуразрушенных пня. И старое прозвание – «Четыре брата». Недалеко от этих жалких пней, в четырех верстах от самой деревни, находились закрытые лесом старые шахты. Когда-то здесь добывали золото старатели. Но выбрали давно все золото, и залило дождем старые шахты. В одной из них образовался маленький прудик, она получила прозвание «Ганина яма». Саженях в пятидесяти от Ганиной ямы была еще одна шахта, уже без прозвища. Эта безымянная шахта была тоже залита водой. Вот сюда – в глухой лес, к брошенным шахтам – и пришли крестьяне.

В безымянной шахте, на поверхности наполнявшей ее воды плавали свежие ветки, обгорелые головешки. Край шахты был разворочен разрывами гранат. Крестьяне поняли: что-то внутри шахты взрывали. Вся поляна рядом с шахтой была истоптана копытами лошадей, и глубокие следы от телег остались на мокрой земле.

Здесь они и нашли следы двух кострищ – одного у той безымянной шахты, а другого – прямо на лесной дороге под березой. Странные это были кострища. В одном из них померещились коптяковцам сгоревшие человеческие кости. Но при прикосновении они тотчас рассыпались в прах. Порывшись в кострищах, крестьяне нашли обгоревший изумрудный крест, топазовые бусинки, военную пряжку детского размера, стекло от очков, пуговицы, крючки… Нашли также крупный бриллиант.

Следствие сличило найденное с вещами в Ипатьевском доме – те же пуговицы, крючки, пряжечки от туфель… Стало ясно: тут сжигали одежду. Значит, трупы бросили в шахту?

Решили откачать воду из этой безымянной шахты, а заодно из шахты рядом – Ганиной ямы. Приступили к откачке. В Ганиной яме ничего не нашли. Но в безымянной шахте отыскалось… Открыли дно этой шахты, промыли ил и нашли отрезанный холеный палец с длинным ногтем, вставную челюсть, которую вскоре опознали как принадлежавшую доктору Боткину, застежку от его же галстука, жемчужную серьгу из пары серег, которые носила императрица. В шахте нашли и крохотную собачку. Нашли и портретную рамочку от фотографии Аликс, которую Николай всегда носил с собой. И изуродованные ударами образа, которые надевали на себя в дорогу его дочери, и Ольгин образ Николая Чудотворца. В иле оказался и воинский значок из серебра, покрытый золотом. Это был знак полка, шефом которого была императрица. Значок, когда-то подаренный ей командиром этого полка и мистическим ее другом – генерал-адъютантом Орловым.

Как странно было произносить: «Полк Ее Величества… генерал-адъютант», стоя на краю грязной шахты, роясь в вонючем иле. Пожалуй, только большой кусок брезента с пятнами крови, выловленный из шахты, был уже из этой жизни.

Но никаких тел в шахтах не нашли. После чего всю эту глухую местность истоптали, изрыли вдоль и поперек – тел не было.

В это время объявился горный техник, который рассказал, как в середине июля встретил коменданта Ипатьевского дома в этом глухом краю. И о том, как расспрашивал его Юровский, сможет ли проехать по коптяковской дороге очень тяжелый грузовик».

Выяснились и подробности о грузовике. Вечером 16 июля из гаража Совета по распоряжению ЧК был забран грузовик. Шофера грузовика сменили, и грузовик вывел из гаража невысокий, средних лет человек с крючковатым носом.

Один из шоферов гаража узнал в нем Сергея Люханова, работавшего шофером при Ипатьевском доме. Грузовик вернули только 19-го. Он был весь в грязи, и в кузове были отчетливо видны замытые следы крови.

Теперь следствию становилось ясно, что это был за грузовик и что он привез к шахте.

Следы этого грузовика были еще видны на размытой грозовыми дождями дороге на Коптяки.

Нашли и свидетелей путешествия грузовика по коптяковской дороге.

Сторожиха в железнодорожной будке номер 184 на пересечении дороги с горнозаводской железнодорожной линией рассказала, как на рассвете 17 июля разбудил ее шум приближавшегося грузовика. Потом она услышала, как грузовик буксовал в топком болотце недалеко от будки. Потом в дверь постучали, она открыла и увидела шофера и темневший в рассветном небе силуэт грузовика.

Шофер сказал, что мотор «согрелся», и попросил у нее воды. Сторожиха привычно заворчала, и тут шофер почему-то рассвирепел: «Вы тут, как господа, спите… а мы вот всю ночь маемся».

Сторожиха хотела ответить, но увидела фигуры красноармейцев вокруг грузовика и вмиг замолчала. «На первый раз простим. Но в другой так не делайте», – мрачно сказал на прощание шофер. Она увидела, как на болотце стелили шпалы – они взяли их около ее будки – и как поехал потом дальше этот грузовик.

Поступили и еще свидетельства. На рассвете 17 июля из деревни Коптяки отправились в город люди.

Вышли они на дорогу и вдруг увидели странное шествие. Впереди скакал в матросской тельняшке на коне некто Ваганов. Кронштадтский матрос, работавший в ЧК. Один из жителей сразу признал его. За конным чекистом ехали какие-то телеги, накрытые брезентом. Увидев крестьян, матрос закричал яростно: «А ну назад! Кругом! И не оборачиваться». И матом их, и матом. И погнал он перепуганных, изумленных крестьян назад в деревню. И гнал их, наверное, с полверсты.

В это время по городу шли обыски и аресты. Не успел уйти с красными начальник всей охраны Ипатьевского дома Павел Медведев. Велено ему было взорвать мост. Но и моста не взорвал, и из города не ушел… И вскоре оказался Пашка у следователя на допросах.

Взяли еще охранника – бывшего сысертского рабочего Проскурякова. И разводящего Якимова, того самого, который в ночь на 17-е расставил посты. Взяли и охранника Летемина. Его собака выдала, рыжий спаниель Джой. Взял он собачку к себе, в свой дом. «Чтоб с голоду не подохла» – так он объяснил потом следователю. Но опасной оказалась собака – фотографии наследника со спаниелем были известны по всей России. И забрали Летемина. Кроме собаки, обнаружились у него и другие вещи, а среди них дневник царевича, начатый в марте 1917 года в Царском Селе – сразу после их ареста.

Взял Летемин и ковчежцы с мощами нетленными с кровати Алексея, и образ, который он носил…

К тому времени много царских вещей нашлось по екатеринбургским квартирам. Оказалось, дарили их охранники своим женам и любовницам. Дарили Голощекин с Белобородовым друзьям и приближенным – как диковинные сувениры того мира, который они так удачно «разрушили до основания». Нашелся черный шелковый зонтик Государыни, и белый полотняный зонтик, и лиловое ее платье, и даже карандаш – тот самый, с ее инициалами, которым она всегда делала записи в дневнике, и серебряные колечки царевен. Как ищейка, ходил по квартирам камердинер Чемодуров. Опасными оказались царские вещи. Сколько людей отправили они к следователю…

Охранник Филипп Проскуряков.

Тот самый, который пришел пьяный в ночь на 17-е. И уснул в бане со своим дружком-охранником Столовым.

Заступать ему со Столовым надо было на дежурство в 5 утра. В три ночи их разбудил Пашка Медведев и привел в ту комнату. То, что встретило их в этой комнате, заставило тотчас протрезветь.

Дым… пороховой дым все еще стоял в комнате. На стенах – отчетливые следы пуль. И кровь. Всюду. Пятнами и брызгами по стенам и маленькими лужицами на полу. Следов крови было много и по другим комнатам. Видно, капала, когда выносили расстрелянных. И следили кровью люди, которые их выносили, сапоги у них были в крови.

Медведев велел им вымыть комнату. Опилками и водой замывали кровь и мокрыми тряпками затем стирали. С ними работали двое латышей из ЧК, еще двое охранников и сам Медведев.

Когда они вымыли комнату, Медведев вместе с охранником Стрекотиным рассказали им все происшедшее.

(Этот Стрекотин стоял на посту у пулемета в нижних комнатах. И все видел.)

Из показаний Проскурякова:

«Оба они (Медведев и Стрекотин) говорили согласно…

В 12 часов ночи Юровский стал будить царскую семью. По словам Медведева, Юровский будто бы такие объяснения привел: ночь будет опасная… на верхнем этаже будет находиться опасно на случай стрельбы на улицах и потому потребовал, чтобы все они сошли вниз. Они требования Юровского исполнили. Внизу Юровский стал читать какую-то бумагу. Государь недослышал и спросил Юровского: «Что?» А он, по словам Медведева, поднял руку с револьвером и ответил государю: «Вот что!..»

Медведев рассказывал, что он сам выпустил пули 2–3 в государя и в других лиц, кого они расстреливали. Когда их всех расстреляли, Андрей Стрекотин, как он сам рассказал, снял с них драгоценности. Но их тут же отобрал Юровский и унес наверх. После этого убитых навалили на грузовой автомобиль и куда-то увезли. Шофером был Люханов».

Охранник Летемин.

Он тоже не видел расстрела и дал показания следователю со слов все того же Стрекотина.

17 июля он пришел на дежурство в восемь утра. Он зашел в казарму и увидел мальчика, состоявшего в услужении у Царской Семьи (поваренка Леонида Седнева). И спросил, почему он здесь. На этот вопрос находившийся тут же Стрекотин только махнул рукой и, отведя Летемина в сторону, сообщил, что минувшей ночью убиты царь и царица, вся их семья, доктор, повар, лакей и состоявшая при них женщина. По словам Стрекотина, он в эту ночь находился на пулеметном посту нижнего этажа.

«В его смену (с 12 ночи до четырех утра) сверху повели вниз царя и царицу, всех царских детей и прислугу… и доставили в ту комнату, которая рядом с кладовой. Стрекотин объяснил, что на его глазах комендант Юровский вычитал бумагу и сказал: «Жизнь ваша кончена».

Царь не расслышал и переспросил, а царица и одна из дочерей перекрестились. В это время Юровский выстрелил в царя и убил его на месте, затем стали стрелять латыши и разводящие…»

По рассказу Стрекотина, были убиты решительно все.

Тот же Стрекотин сказал ему, что сразу после царя был убит черноватенький слуга. Он стоял в углу и после выстрела присел и тут же умер.

В казарме Летемин 18 июля увидел и шофера Люханова. Тот рассказал ему, что убитых он увез на грузовом автомобиле, и добавил, что еле выбрался: темно да пеньков много. Но куда он увез трупы, Люханов ему не объяснил.

Разводящий Якимов.

Как мы помним, в ночь убийства он благополучно заснул, расставив на постах охранников.

На рассвете в 4 утра Якимова разбудили охранники Клещев и Дерябин и рассказали следующее.

К ним на посты приходили Медведев с Добрыниным и предупредили, что в эту ночь будут расстреливать царя. Получив такое известие, они оба подошли к окнам.

Клещев к окну прихожей нижнего этажа, рядом с которым и был его пост. В это окно, обращенное в сад, видна дверь в ту комнату, где расстреливали. Дверь была открыта, и Клещеву было видно все, что происходило в комнате.

Пост Дерябина находился рядом с другим окном – единственным зарешеченным окном той комнаты. И он тоже видел происходящее.

Через свои окна они увидели, как в ту комнату со двора вошли люди. Впереди Юровский и Никулин, за ним Государь, Государыня и дочери, а также Боткин, Демидова, лакей Трупп, повар Харитонов. Наследника нес Николай. Сзади шли Медведев и латыши, которые были выписаны Юровским из «чрезвычайки», они разместились так: в комнате справа от входа находился Юровский, слева от него стоял Никулин, латыши стояли рядом в самой двери, сзади них стоял Медведев. Дерябин видел через окно часть фигуры и главным образом руку Юровского. Он видел, что Юровский говорит что-то, махая рукой. Что именно он говорил, Дерябин не мог передать, не слышно было слов. Клещев же положительно утверждал, что слова Юровского он слышал: «Николай Александрович, ваши родственники старались вас спасти, но этого им не пришлось, и мы принуждены вас сами расстрелять». Тут же за словами Юровского раздалось несколько выстрелов, вслед за выстрелами раздался женский визг и крики. Расстреливаемые стали падать один за другим: первым пал царь, за ним наследник… Демидова металась… Оба охранника сказали Якимову, что она закрывалась подушкой. По их словам, была она приколота штыками…

Когда они все уже лежали, их стали осматривать, некоторых из них достреливать и докалывать… Но из лиц царской фамилии они называли только Анастасию, приколотую штыками. Когда уже все лежали, кто-то принес из комнат Семьи несколько простыней. Убитых стали заворачивать в них и выносить в грузовой автомобиль. В автомобиль положили сукно из кладовой, на него трупы и сверху накрыли тем же сукном.

Но опять это не показания очевидца. Это все те же рассказы с чужих слов.

И вот наконец следствие получило первое и единственное свидетельство того, кто сам находился в той комнате. Показания Павла Медведева – начальника охраны.

Вечером 16 июля он вступил в дежурство, и комендант Юровский в восьмом часу вечера приказал отобрать у команды и принести ему все револьверы системы «наган». Юровский сказал: «Сегодня будем расстреливать семейство все и живших при них доктора и слуг – предупреди команду, чтоб не тревожились, если услышат выстрелы».

Мальчик-поваренок с утра по распоряжению Юровского был переведен в дом Попова – в помещение караульной команды. Часам к десяти Медведев предупредил команду, чтобы они не беспокоились, если услышат выстрелы. Часов в двенадцать ночи (по-старому) – в третьем часу по-новому – Юровский разбудил Царскую Семью. Объявил ли он, для чего их беспокоит и куда они должны пойти, Медведев не знает…

Приблизительно через час вся Царская Семья, доктор, служанка и двое слуг встали, умылись и оделись. Еще прежде чем Юровский пошел будить Царскую Семью, в дом Ипатьева приехали из ЧК двое. Один – Петр Ермаков (родом с Верх-Исетского завода), а другой – Медведеву не известный. Царь, царица, четыре царские дочери, доктор, повар и лакей вышли из своих комнат. Наследника царь нес на руках. Государь и наследник одеты были в гимнастерки с фуражками на головах. Государыня и дочери в платьях без верхней одежды. Впереди шел Государь с наследником. По словам Медведева, при нем не было ни слез, ни рыданий и никаких вопросов. Спустились по лестнице, вошли во двор, а оттуда через вторую дверь в помещение нижнего этажа. Привели их в угловую комнату, смежную с опечатанной кладовой. Юровский велел принести стулья.

Государыня села у той стены, где окно, ближе к заднему столбу арки. За ней встали три дочери. Государь сел в центре, рядом наследник, за ним встал доктор Боткин. Служанка – высокого роста женщина – встала у левого косяка двери, ведущей в кладовую. С ней встала одна из дочерей. У служанки была в руках подушка. Маленькие подушечки были принесены царскими дочерьми, одну положили на сиденье стула наследника, другую Государыне. Одновременно в ту же комнату вошли одиннадцать человек: Юровский, его помощник, двое из ЧК и семь латышей. По словам Медведева, Юровский ему сказал: «Сходи на улицу, посмотри, нет ли там кого и не будут ли слышны выстрелы».

Он вышел во двор и услышал выстрелы. Когда же он вернулся в дом, прошло две-три минуты. И, зайдя в ту же комнату, увидел, что все члены Царской Семьи лежат на полу с многочисленными ранами на телах.

«Кровь текла потоками… наследник был еще жив – стонал. К нему подошел Юровский и два или три раза выстрелил в него в упор. Наследник затих. Картина вызвала во мне тошноту…

Трупы выносили на грузовик на носилках, сделанных из простынь, натянутых на оглобли, взятых от стоящих во дворе саней. Шофером был злоказовский рабочий – Петр Люханов. Кровь в комнате и во дворе замыли. В три ночи все было кончено».

Следователь спросил его о Стрекотине.

«Я припоминаю – он действительно стоял у пулемета. Дверь из комнаты, где стоял на окне пулемет, в переднюю была открыта. Открыта была дверь из передней в ту комнату, где производился расстрел».

Из этой фразы Медведева следствие могло заключить, что Стрекотин и Клещев действительно могли видеть происходившее.

Свидетели Апокалипсиса.

Итак, Медведев отрицал, что он сам стрелял, но уличила его жена: «По словам Павла, все разбуженные встали, умылись, оделись и были сведены на нижний этаж, где их поместили в одну комнату. Здесь вычитали им бумагу, в которой было сказано: «Революция погибает, погибнете и вы». После этого начали стрелять, и всех до одного убили. Стрелял и мой муж».

Уличил его и Проскуряков, которому он тоже неосторожно рассказывал, как стрелял в царя и «выпустил в него 2–3 пули». Наверняка и жене он сказал, что стрелял в царя. Только не захотела она уличить мужа в таком ужасном преступлении.

Впрочем, для нее это преступление, а для Пашки Медведева, конечно, – гордость. Начальник охраны в Ипатьевском доме наверняка был человек надежный, фанатичный, иначе не взяли бы его на такую должность Юровский и Голощекин. А показания о расстреле он дает, потому что знает: все равно другие расскажут. Запираться бессмысленно.

Следствие продолжалось. Выяснилось, что 18 июля в коптяковский лес приехали еще два грузовика. Они привезли какие-то три бочки, которые перегрузили на подводы и увезли в лес. Одна из этих бочек была с бензином.

Узнали, что было и в других бочках. Нашли записку от комиссара снабжения, все того же «Интеллигента» П. Войкова, в екатеринбургскую аптеку – о выдаче большого количества серной кислоты.

Итак, после совпадавших в основном показаний свидетелей следствие пришло к заключению: в ночь на 17 июля Царская Семья, приближенные и слуги – 11 человек – были расстреляны в полуподвальной комнате Ипатьевского дома.

После чего, по гипотезе следствия, трупы сложили в грузовик, увезли к безымянной шахте у деревни Коптяки. 18 июля туда было привезено большое количество бензина и серной кислоты. Тела убитых были изрублены топорами (один из таких топоров был найден следствием), облиты бензином и серной кислотой и сожжены на кострах, обнаруженных недалеко от шахты.

Но Соколов так и не нашел трупов Царской Семьи. Был чей-то отрезанный палец, чья-то вставная челюсть… И кострище рядом с безымянной шахтой, которое он объявил могилой и прахом Царской Семьи…

Да, показания свидетелей о расстреле совпадали, но… Но Соколов был монархист. И он внес политическую одержимость в свою работу. Что и делало весьма подозрительными добытые показания. Обе стороны в гражданской войне с успехом учились жестокости друг у друга, и подвалы белой контрразведки состязались с подвалами ЧК. И допросы Соколова отнюдь не были идиллическими. Возможно, именно поэтому показания совпадали? Скептики рассуждали: пристрастное следствие, спорное заключение о том, что можно бесследно сжечь 11 тел… И бесспорный факт – трупов нет.

Через полтора года после «расстрела Семьи в Ипатьевском доме» (так утверждал Соколов), или «исчезновения Романовской Семьи из Ипатьевского дома» (так формулировали его оппоненты), появляется «Анастасия». Таинственная женщина, судьба которой уже более 70 лет волнует мир.

Краткое изложение этой общеизвестной истории.

В Берлине неизвестная девушка решает покончить с собой: бросается ночью в канал. Ее спасают, помещают в лечебницу, она в депрессии, почти безмолвна. В лечебнице ей попадается фотография Царской Семьи. Фотография эта приводит ее в поразительное волнение, она не может с ней расстаться. И вскоре возникает слух: чудом спасшаяся дочь русского царя Татьяна находится здесь, в берлинской больнице… «Татьяна» – так она вначале себя называла. Но вскоре она станет называть себя Анастасией.

И в этом факте нет ничего уличающего ее как самозванку. Просто сильный шок мог выжечь память. Она не помнила, кто она. Раскопки в памяти – и вот уже ей кажется, она встретилась с собой – она Анастасия…

Она рассказывает историю своего спасения: выстрел, она падает, за нею – сестра, закрывая ее от пуль своим телом…

И дальше – бесчувствие, провал в памяти… потом звезды… ее везут на какой-то телеге. Потом путь в Румынию с солдатом, который, как оказалось, и спас ее. Рождение ребенка от солдата… Ее бегство… И все это наплывами, бессвязно…

И при этом она не говорит по-русски. Впрочем, и на это может быть объяснение… русская речь во время чудовищного убийства, когда лежала она, заваленная трупами своей Семьи, навсегда создала некое табу в ее сознании. Она не может произносить русские слова, они воскрешают в ее сознании тот ужас… Но это обстоятельство очень ободряло ее оппонентов. (Хотя, на наш взгляд, женщина, не говорившая по-русски и решившая объявить себя русской великой княжной, должна быть или сумасшедшей или… воистину верить, что она Анастасия.)

Но было и удивительное ее сходство с фотографиями дочери русского царя. И был след сведенной родинки на теле – там, где когда-то свели родинку у юной Анастасии, и одинаковое строение ушной раковины, и сходство их почерков, и, наконец, подробности жизни Семьи, о которых так свободно рассказывала эта таинственная женщина.

Она пыталась отстоять в суде свое право называться царской дочерью и потерпела поражение.

Но когда таинственная «Анастасия» умрет, ее похоронят в склепе романовских родственников – принцев Лейхтенбергских.

Кто она была?

Для меня – женщина, по каким-то ужасным причинам пережившая шок и забывшая, кто она, и всю жизнь пытавшаяся это вспомнить… Она действительно верила, что она царская дочь, но, видимо, не знала точно – которая из четырех… Она объявила себя Анастасией, потому что из всех она больше всего была на нее похожа, но… но до конца жизни она вела мучительные раскопки в своей памяти. И потому при всей уверенности в ней была такая неуверенность. И эта сжигающая мука: все время вспоминать, идти назад туда, в чудовищное прошлое, чтобы пытаться встретиться там, в этом ужасе, с собой и… так никогда и не встретиться.

Но если «Анастасия» объявила себя «спасшейся после расстрела», то впоследствии начинают появляться книги, доказывавшие, что вообще никакого расстрела царских дочерей не было.

Казнены были только царь и наследник. Челядь и несчастного Боткина убили, чтобы создать видимость уничтожения всей Семьи. На самом же деле по требованию немцев, на основании секретных статей Брестского мира царица и ее дочери были вывезены из России. Правда, как мог не знать об этом второй человек в государстве – Троцкий, – участвовавший в заключении Брестского мира и уже в изгнании утверждавший, что вся Царская Семья была расстреляна? (Сколько бы он тогда дал, чтобы это было не так!)

Впрочем, все эти фантастические версии не могли не возникать. Ведь в течение 70 лет после расстрела не было опубликовано ни одного добровольного показания участников расстрела в Ипатьевском доме. И страшная ночь на 17 июля 1918 года оставалась уделом таинственных слухов и легенд.

Начиная свое расследование, я не верил никому – ни Соколову, ни его оппонентам. И я ставил перед собой одну цель – найти добровольные показания свидетелей той страшной ночи. Я был уверен, что они существуют в секретных хранилищах. И только они смогут дать ответ: что же произошло в Ипатьевском доме. Об одном таком документе – легендарной «Записке» Юровского – ходило много слухов.

И я начал выспрашивать своих прежних соучеников по Историко-архивному институту, работавших в архивах. Все, с кем я разговаривал, слышали о ней, но никто ее не читал.