Точного определения портрета не существует. Можно посмотреть в словарях, энциклопедиях, учебниках определение слова «портрет». Вообще под портретом понимают всякое изображение данного человека, и рассматривается портрет всегда либо стадиально (вот законы развития римского портрета, вот портреты XX века), либо проблемно (например, портреты женщин или портреты детей в искусстве).

Наиболее тонкое определение портрета дала в своей книге Манана Ираклиевна Андроникова, которая предложила некоторую ось – приближение или отдаление от документального сходства с моделью. Она сказала так: «Портрет – это изображение по образу и подобию». Как бог создает человека по образу и подобию своему, так и художник создает портрет по образу и подобию. Подобие – это документальность, то есть схожесть, а образ – это представление художника, то, что он вкладывает в данное изображение. Есть портреты максимальные по образу, там, где модель уже неузнаваема. И есть портреты с максимальным приближением, подобием, например, римский документальный портрет.

Но дело в том, что в таком случае остается огромное количество вещей, которые не попадают в понятие «портрета». Например, икона является портретом или нет? Конечно, является, хотя многие считают, что это не так – ведь на иконе изображено не реальное лицо. Но святые были живыми людьми, и житийная хроника – вещь очень точная. Более того, мы точно знаем, когда появляется первый святой, когда происходит канонизация. Все это происходит при императоре Диоклетиане, когда вместо братских христианских могил появляются индивидуальные процессы. И тогда возникают герои христианского пантеона. Они – подлинники, Георгий – подлинник, Себастьян – подлинник. На подлинниках стоит все средневековое искусство. Это именно изображение данного человека, да еще с его биографией. Поэтому можно с уверенностью сказать, что икона – это тоже портрет. Вот, например, Николай Угодник – это икона, но в то же время и чистый портрет.

Или поставим вопрос несколько по-другому. Микеланджело делает гробницу Медичи. Он изображает конкретных людей: вот Лоренцо, вот Джулиано. Он сделал их изображения, а ему современники говорят: «Извините, непохоже». В другое время художник подумал бы и сделал по-другому, раз заказчик недоволен, но это были времена, когда художник был законодателем. И он сказал: «Ну и пусть они непохожи, а кто через сто лет будет знать, похожи они или нет?». Микеланджело игнорировал подлинник, который у него находился перед глазами, и переводил свои работы в ряд портретной абстракции.

А бывают ли коллективные портреты? Есть такой термин в искусствоведческой литературе – «коллективный портрет»? Да, есть. Самый большой мастер коллективных портретов – советский художник Дейнека. У него есть изображение коллектива как портрета. Например, «Оборона Севастополя» – это коллективный портрет.

А что такое картина «Боярыня Морозова»? Суриков писал персонажей с натуры, натурщики известны, имена их известны. То, что они не знаменитые личности, еще не значит, что они недостойны быть портретируемыми.

«Ночной дозор» Рембрандта – это тоже коллективный портрет. Или другая хорошо известная картина, которая всегда оставалась загадочной, – «Менины» Веласкеса. Это тоже не портрет коллектива, а коллективный портрет. Нам известны имена каждого действующего лица. Даже имя знаменитой карлицы Марии Барболы, которая стоит у окна и держит в руках орден с голубой лентой. Это очень высокий орден, а сама она была очень известной особой при дворе.

Возьмем античность. Совершенно точно известно, что Греция портретного искусства не имела. Римская античность имеет портретное искусство, а Греция нет. Даже в эпоху эллинизма в Греции не было портрета. Только в очень поздние эллинистические времена в Александрии под влиянием Египта появляются портреты. А в принципе портреты создаются Римом.

Вместе с тем нельзя сказать, что это не портрет. Это очень даже серьезный портрет. Провести границу между явным жанром портретной живописи – изображением данного лица – и вообще изображением человека практически невозможно. Поэтому разумно будет рассматривать всякое изображение человека как портрет. Нет такого человеческого изображения, которое не являлось бы портретом.

Микеланджело. Гробница Медичи. Портрет Лоренцо Медичи (деталь). 1521–1534.

Микеланджело. Гробница Медичи. Портрет Джулиано Медичи (деталь). 1526–1534.

Например, Микеланджело изобразил себя на стене Сикстинской капеллы в сцене Страшного суда так, что и мама родная бы не узнала: вывернутая наизнанку кожа, искаженные черты лица. Вместе с тем известно, что это самый подлинный, самый достоверный его автопортрет. Этим изображением он казнил себя, в этом автопортрете, где он представлен в виде содранной кожи, он глумился над собой.

Детальные или образные изображения – все это в равной мере является портретом. Портрет появляется тогда, когда появляется первое изображение человека.

Однако здесь надо подчеркнуть разницу между тем, как изображает человека европейское искусство, и тем, как изображает человека искусство восточное, например китайское или японское. Это очень существенная разница.

Европейское искусство всегда было антропоцентрическим: оно все связано с изображением человека. Истоки европейского искусства лежат, как известно, в искусстве Средиземноморья, в античности. А античность сразу начала формироваться как искусство, изображающее человека. Ничего, кроме изображения человека, античность не имела. Изображала ли античность природу, мир объективный, вынутый из создания человека, объективно существующий вне сознания человека? Нет, этого никогда не было. Человек и был природой. Человек есть выражение гармонии Вселенной, он сам нес в себе эту идею природы как божественного и гармонического единства Космоса.

Не было изображения природы и в Средние века, потому что было изображение рая и ада, абсолютно прекрасного и абсолютно безобразного, со знаком «плюс» и со знаком «минус». А вот объективного мира в изображениях не было.

Микеланджело Боунаротти. Страшный суд. Автопортрет Микеланджело (деталь). 1537–1541. Сикстинская капелла, Ватикан.

Первые изображения природы в европейском искусстве связаны с эпохой Ренессанса, с концом XVI – началом XVII века. Первые пейзажные жанры появляются лишь в XVII веке. Даже в литературе первые изображения природы и объективного мира также появляются начиная с романов-путешествий.

Не случайно у Шекспира в театре «Глобус» было написано «лев» или «замок» на дощечке: человек занимал собой пространство мира, и пространство мира подчинялось его масштабу.

То же можно сказать о предметном изображении. Античность показывает нам Афину со щитом, копьем и шлемом, это ее принадлежности. Нет отдельно изображения щита или копья, эти предметы – комментарии к изображению данного персонажа.

Натюрморты появляются в творчестве такого художника, как Караваджо. Он первый мастер натюрморта как самостоятельного вида искусства. Это тоже конец XVI – начало XVII века. Видите, как поздно начинает отделяться природная среда и предметная среда от человека! Европейское искусство насквозь антропоцентрично. Именно поэтому европейское искусство можно рассматривать как абсолютно портретное, вне зависимости от того, рассматриваем мы его стадиально, то есть по вехам истории искусства, или рассматриваем его проблемно, например, изображение женщин в искусстве, изображение детей, характеров.

Античная мифология, которая лежит в основе формирования всего европейского искусства, насквозь антропоморфна. Зевс может превратиться в дождь, в быка, в молнию – во что угодно (что он, проказник, и делал). Все могут превращаться во что угодно. Основной знак – знак подобия человеческого, как их художники и скульпторы и изображали.

Совершенно другое дело, совершенно иной пример – это дальневосточное искусство. За основу в дальневосточном искусстве берется изображение природы, а не человека. Китайское искусство начинает формироваться примерно тогда же, когда возникает древнеегипетское искусство, то есть около тридцати веков до нашей эры. Оно появляется тогда же, когда возникают египетские пирамиды и первые памятники египетского искусства, то есть в XXVII веке до нашей эры.

С самого начала китайское искусство формируется как изображение гор и вод, гор и водопадов. Китайское искусство, искусство Японии и вообще Дальнего Востока – это культура, вышедшая из пейзажа, из природы. Главной является природа. Первая художественная академия в мире сформировала законы изображения пейзажа очень четко, как изображение пяти элементов: как они пишутся, где главные опорные моменты в изображении – горы и вода. Гора – как нечто неизменное, вечное, вода – как нечто переменное, временное, быстротечное движение.

И человек был подчинен определенным законам изображения. Лицо человека рассматривается китайским искусством ландшафтно. Ландшафт имеет пять точек: центральную – это нос, северную точку – это лоб и лобные кости, южную точку – это подбородок, а также имеет запад и восток. Лицо человека рассматривается как космический ландшафт. Первые правила изображения человека созданы крупнейшими китайскими теоретиками портрета доконфуцианского времени (Конфуций – современник Будды и Пифагора, это VI век до нашей эры). Они обуславливают рассмотрение лица человека как космического пейзажа.

Портрет в Древнем Китае имел большое значение. Этот портрет рассматривается принципиально другим способом. Лицо человека представляет собой замечательную карту. Они рассматривают ноздри как пещеры, рассматривают рот определенным образом, а также глаза и веки. Они создают из этих ландшафтно-географических описаний одну из самых знаменитых наук, которую наша психология считает псевдонаукой. А они на основании этой псевдонауки существовали много тысяч лет – и ничего. Это наука френология. Именно они ее основатели, теоретики. И первые френологические трактаты связаны с написанием портрета. Китайцы не могут так просто изображать человека. По определению китайцев, человек – это шелковичный червь. Они используют понятие дао – это безначальная и бесконечная духовная сущность мира. Человек по отношению к дао – ничто. Они подчиняют каждый тип определенной френологической единице, определенной френологической идее.

Китайские портреты необыкновенно интересны. У них есть одна примечательная особенность. Дело в том, что любая картина имеет раму, рама олицетворяет идею окна. Причем это идея окна как от нас туда, так и оттуда сюда. Ведь известно, что не мы смотрим на картину, а картина смотрит на нас, и значит это окно – оттуда сюда. Это европейский метод рассмотрения картины, рассмотрение картины как окна.

Китайский метод рассматривает картину как зеркало. Первые китайские картины писались именно на обратной стороне зеркала. Каковы были формы зеркал, таковы были формы портретов. Зеркало дает само по себе очень зыбкое и нематериальное, эфемерное изображение. Поэтому портреты писали только на шелке или на лаке и только специальными кистями. Это делалось для того, чтобы портрет не имел физической плотности, физического объема, чтобы это было что-то такое эфемерное. Рисовали тоненькой кисточкой, только черной тушью. Это были нематериальные изображения со знаком вашей френологии.

Очень давно созданы принципы китайской живописи. Сущность китайского портрета – изображение в зеркале вашего духа, а не вашей плоти. Эти правила китайского портрета остались неизменными до сих пор. Никогда китайцы не смогли научиться писать как в Европе.

Когда китайцы изображают человека с учетом возраста, то часто это бывает портрет старца. Здесь они обязательно учитывают несколько моментов, и важнейший из них – ракурс профильных фаз. Каждый ракурс имеет свои обозначения. Есть возрасты, которые в профиль вообще никогда не пишутся, а только в полный фас. Все линии, указанные френологами на лице, обязательно пишут на старце – не для того, чтобы показать, что он в морщинах от старости, а для того, чтобы показать, что жизнь свою он прожил и свою френологию полностью конкретизировал. А младенцев они пишут всех одинаково, как кроликов. Там не разберешь, кто перед тобой. Маленькие – они все очаровательные. Так же они пишут девушек – как цветы.

Эти основы портрета настолько от нас далеки, что сопоставлять их с европейскими портретами невозможно. Это искусство развивается по совершенно особым законам, а европейское искусство развивается по своим законам. Сравнивать эти вещи нельзя, применять методы анализа европейского искусства к дальневосточному искусству нельзя. По определению китайцев, существует вообще не четыре, а пять сторон света: четыре нам известны, а пятая – Китай.

Обратимся опять к постановке вопроса о методах рассмотрения европейского портрета. Стадиальную фазу опустим, перейдем сразу к постановке проблемы.

Все портреты можно разделить на три совершенно различные группы: портрет как маска, портрет как характер, портрет как духовная сущность. При таком подходе становится чуть-чуть проще ориентироваться в огромном художественном пространстве, не только изобразительном, но и литературном, философском, так как культура едина в своем развитии, в своем движении. Культура имеет какие-то общие проблемы и в стадиальном состоянии тоже.

Прежде всего, несколько слов о Пикассо. Вот два портрета человека, очень известного в истории культуры. Он был продавцом картин, философом, искусствоведом. Это Амбруаз Воллар. Первый портрет в стиле Энгра, второй – знаменитый кубистический портрет из Музея изобразительных искусств. Как можно сказать, где он похож на себя, а где нет, где о нем правда, а где нет? Эти портреты контрастны разительно. Но нельзя сказать, что их отделяет друг от друга значительное время.

Вот портрет женщины – мадемуазель Вальтер, он ее писал очень часто. Какова эта модель здесь? Женщина изображена очень нежно, в античном стиле, как будто с вазы. Художник рисует ее голубым цветом, а голубой цвет по цветовой семантике является духовным цветом, цветом духа, неба, воздуха. Она как цветок, сама нежность. А второй ее портрет дает прямо противоположный образ. Она изображена как сфинкс, в египетском стиле, она абсолютно духовно неподвижная, очень жесткая. Шея как жестяная жесткая конструкция, и голова, неэмоциональные, холодные огромные голубые глаза. Где правда о ней – сказать очень трудно. Человек сложен бесконечно: и то о ней правда, и это. Ситуативно она такая, а ситуативно – другая.

Восьмидесятилетний Луис Бунюэль, очень крупный испанский художник и кинематографист, снял свой последний фильм, который называется «Этот смутный объект желания». Восьмидесятилетний человек, один из самых социальных, программно-социальных художников XX века посвящает свой последний фильм теме любви. Почему это происходит? Этот человек обладал очень большой мудростью. Одну героиню играют две различные актрисы, никак друг на друга не похожие. Не исключено, что ему эту идею подсказывает Пикассо, потому что эта идея прямо напрашивается. Одна героиня холодная, жесткая, абсолютно обездвиженная, а вторая – просто цветок.

Эти изображения в искусстве являются портретами, хотя если мы с вами возьмем классическое определение портрета, то по нему получится, что Пикассо и рисовать-то не умеет. А на самом деле это очень точный портрет, глубоко берущий сущность. Сколько существует изображений, столько существует различных ракурсов или поворотов данного человека.

Одно изображение в искусстве описания модели дать нельзя никогда. Может быть, именно с этой точки зрения китайский портрет, который отталкивается от френологических черт человека, является более объемным, чем европейский портрет. Европейский портрет дает только один знак, только одно изображение данной личности.

Мало того, что портретом является любое изображение человека, в искусстве психологического портрета нет вообще. Наш анализ портрета сводится всегда к одному и тому же утверждению. Валентин ли Серов, Юрий ли Пименов, художник ли Корин, товарищ ли Рембрандт, римский ли безызвестный автор – все равно. Если это портрет, то мы воспроизводим всегда одну и ту же фразу. Во-первых, мы пишем слово «реалистический», подразумевая «похожий». Во-вторых, пишем фразу «глубоко психологический».

Рокотов глубоко психологический, и Левицкий тоже глубоко психологический, и Рембрандт. И все портреты оказываются реалистическими и психологическими.

Так вот, реалистических портретов нет, и психологических портретов тоже нет. Потому что психология – это прежде всего рассмотрение очень сложных пространственных систем: это и внутреннее пространство, и внешнее пространство, и поведенческие системы, это взаимосвязь. Но известно, что психология – это не только пространственная система, но и временная система. А искусство не располагает временным измерением.

Когда появляется временная система, когда появляется психология в литературе? Она появляется с Шекспиром, с Сервантесом. Разве античная трагедия является психологической, когда она целиком построена на мифологической основе? Ее важнейшая черта – предопределенность. Психология появляется тогда, когда в литературе становится возможно проследить линии поведения в пространстве и времени. До этого ее нет. А поведение личности в пространстве и времени становится в литературе предметом внимания с XVII века. Сервантес рассматривает поведение в пространстве и времени и изменение личности в этих измерениях.

Шекспир делает другую вещь – создает систему ловушек, или систему провокаций, тем самым обнаруживая личность героя. Шекспир не прослеживает поведение личности в пространстве и времени. Ричард как появился жабой из воды, так и ушел. Офелия как появилась ничего не понимающей, так и ушла. Но цепь подставок, которые дает Шекспир, обнаруживает личность.

А вот у Сервантеса в литературе мы уже можем видеть изменения. Разве Дон Кихот начинает свой жизненный путь таким же, каким он его кончает? Он приходит к противоположному полюсу, и Санчо Панса приходит к противоположному полюсу. Они меняются местами.

Именно в XVII веке возникают первые попытки создать психологический портрет. Это Веласкес, это Рембрандт, Тициан, Франс Халс. Но на них эти попытки и завершились. Если литература идет дальше по пути разработки именно проблемы психологии, поведения личности в пространственно-временной ситуации, то искусство, наоборот, имеет единственную точку подхода к модели через попытку рассматривать внутренний мир человека. Это делают Веласкес и Рембрандт, но на этом попытки кончаются. Мы можем сказать, что портрет психологическим не бывает. В нем присутствуют какие-то совсем другие качества, которые могут отсутствовать в литературе. В кинематографе можно назвать некоторые моменты психологическими, особенно когда мы видим их на крупном плане в монтажно-временной сцене. В фильме можно одновременно включить монтаж воспоминаний о данном человеке или монтаж воспоминаний данного человека о самом себе. То есть когда появляется этот монтаж как дополнительная единица, тогда можно говорить о методах психологического исследования. В живописи мы этой возможности не имеем.

Вернемся к трем группам портретов, о которых шла речь выше. В этом жанре искусства едва ли не главное место занимает портрет-маска, или портрет маски.

Сначала договоримся о терминологии. На портрете может быть буквально изображена маска, но этот термин имеет и другой смысл. Портрет-маска существует очень длительное время. Портрет-маска – это синкретический портрет и это синтетический портрет. С одной стороны – портрет физический, с другой стороны – портрет трансцендентный.

Маска – вещь сложная, вещь ритуальная. Когда человек в маске, он обретает дополнительные, совершенно невероятные мощности. У Шекспира в «Буре» Просперо – очаровательный человек, миланский герцог. Как только он снимает свой плащ, он становится кабинетным ученым, которого любой негодяй вокруг пальца обведет. Он ни к чему не приспособлен. А как только он надевает на себя этот плащ, он становится повелителем духов. Он вызывает грозу, поднимает бурю на море, приобретает необычайную силу.

Когда человек в результате очень долгих тренировок и испытаний получает право надеть на себя маску, он становится покорителем Вселенной, он обладает необыкновенной силой – благодаря этой маске. Маска дает ему возможность общаться с некими невидимыми, незримыми силами и придает ему огромную мощь. Его лица уже нет, оно растворяется, оно скрывается, становится анонимным. Именно поэтому актер называется лицедеем. Пока он просто Петя Иванов, милый человек, а когда он выходит на сцену и надевает маску Вершинина, он становится покорителем зала, начинает действовать от имени кого-то. Его собственное лицо исчезает. Поэтому первый театр возникает из маски. Вообще любой театр – это есть маска, а восточный театр – только маска, потому что между действиями жреца, мага, и действиями актера большой разницы нет.

Взглянем на фрагмент египетского портрета. Это внутренняя сущность человека или та маска, которую он представляет? Безусловно, маска. Почему? Портрет ритуальный, делается только для гробниц и имеет название – «ка». Это футляр. Для них все было футлярами. Мумия ведь тоже футляр для сохранения тела. А маска – футляр для вечно возвращающегося духа. Каждый очередной портрет является пристанищем для воплощения. Мы не знаем, кто такой был этот египтянин, но что он был похож – это факт. Смотря как рассматривать сходство – как физическое или как духовное. Потому Рембрандт и писал себя много раз: он знал, что оболочка ничего не стоит. А египтяне считали, что оболочка и есть самое главное.

Вот еще один известный портрет – психологический, реалистический? Или это маска? Разумеется, маска. Героиня в маскарадном костюме, в виде пастушки или еще кого-то. Она что, так ходит, так двигается в жизни? Нет, она стала в пасторальную, очень точную позу. И Левицкий ее написал. Да, он был большим специалистом, но он был специалистом маски. Это его способность, талант, мастерство. Он делал маску XVIII века.

А этот портрет Репина – «Портрет баронессы Икскуль». Это психологический, реалистический портрет или маска? Иногда еще пишут, что это социальный портрет. Но если сказать, кто была эта баронесса, у того, кто слушает, уши завянут. Может, потому она так стремится к этой маске, чтоб мы забыли, кем она была за пять лет до этого.

Можно привести множество таких примеров. Дело в том, что прежде всего надо отказаться от традиционных подходов к портрету: если изображение человека – это портрет, а если коллектива, то не портрет. Где есть изображение человека, там есть портрет. И еще надо отказаться от единообразного подхода.

Портрет, созданный Рокотовым, современником Левицкого, написан несколько по-другому. Можем ли мы уже этот портрет назвать маской? Если бы эта картина была маской, то вряд ли бы такой поэт, как Заболоцкий, написал известные стихи:

Особое место занимает «Джоконда»: на примере одной этой картины можно рассказать всю историю портрета, начиная от Египта и до будущего века. И возникает множество вопросов. Во-первых, портрет это или нет? Во-вторых, чей это вообще портрет? Да, конечно, это портрет. Японцы заставили «Джоконду» немного поговорить, и она заговорила голосом Леонардо да Винчи. Она заговорила хорошим добротным баритональным басом. Это прекрасный голос. Дело в том, что существует наука под названием «криминалистика». Она устанавливает, что лицо Джоконды очень схоже с лицом самого Леонардо. Проверить добросовестность криминалистов мы не можем, но такого рода слухи есть. Если снять с нее парик и все остальное, то можно сказать, что они похожи.

Что это такое вообще? Это уже портрет со средой. Когда мы смотрим на портрет Левицкого, то нам легко и просто. У него тоже портреты со средой, но у него среда театральная – декорации, маски. А здесь тоже есть среда, благодаря которой портрет носит очень сложный характер по своей задумке, по тому объему мира, который он берет.

Приведем несколько примеров по типу задач, которые ставят перед собой художники. Вернемся опять к Древнему Египту. Вот знаменитое парное изображение – царевич Рахотеп и принцесса Нефрет. Это пример какого типа портрета? Ведь их можно разъединить, если мы захотим. Это типичная маска. Они сидят совершенно неподвижно, футлярно. В Египте был очень любопытный принцип изображения на портрете. Тела мужчин и женщин делались совершенно индифферентно по отношению к портрету. Это абсолютно идеальные футляры. А лица делались из смазок, потому что глаза – это «врата души», как говорили египтяне. Даже у египтян в сборниках о главных болезнях было написано: «Когда у тебя заболели глаза, загляни в свою душу».

Они вообще считали, что глазные болезни – это болезни нервного порядка, а не телесного аппарата. Они считали, что это всякие психические функциональные отклонения. И для них глаз имеет очень большое значение: это ворота «ка». А тело – это вообще футляр, чисто ритуальный, магический портрет. Между маской классической, о которой шла речь выше, и этим портретом «ка» разницы нет. И то и другое есть маска. Чистая, магическая маска, которая является моментом трансцендентной связи между временем и вечностью, между данностью и бесконечностью пространства, моментом узла в аркане.

Вот портрет Эль Греко. Какого типа этот портрет? Что здесь художника больше всего здесь интересует? Интересует его футлярность или то, что вообще за пределами материи? Он предельно истончает сам по себе физический слой этого человека. Когда смотришь на эту картину в музее, видна эта истонченность, эта мысль о всечеловеческом страдании. Этот портрет очень интересно атрибутируется. В Толедо тогда жили два брата. Один из них был эллинистом, он был глухонемым. Известно, что Эль Греко его писал. Художник настолько ликвидирует линию рта, ушей, высветляет глаза, лоб, что действительно кажется, что это портрет глухонемого человека, переполненного страданием.

А вот современник Эль Греко – Тициан. Портрет Ипполито Риминальди. Тициан относится к очень редкой категории портретистов. Таких портретистов очень мало. Что изображает Тициан? Совершенно очевидно, что это не маска. Но в то же время ясно, что здесь нет абсолютно духовного обновления. Здесь есть стремление к передаче характера человеческой личности.

Когда маршала Жукова водили по Дрезденской галерее, то его спросили, что ему больше всего понравилось. Он подошел и указал на Моретто. Это типичный пример узнавания самого себя. Тот из XVI века смотрел на маршала Жукова из XX века, и душа у него улыбнулась.

В изображении характера Тициан был мастером. Он изображает данную личность, данный характер.

Посмотрим для сравнения на портрет художника Жака-Луи Давида. Он написал своего современника. Смотрите, какая у него рука, как он прекрасно одет. Таких типов очень любил описывать Бальзак. Как он примазан, прилизан, какое у него лицо! Вот портрет социальной маски. Какая за этим личность, какой характер за этим – все скрыто, потому что он сделался тем, чем он должен был сделаться в данном качестве.

Теперь взглянем на портрет Корина. Есть какая-нибудь разница между тем, что делают Давид и Корин? Нет. Есть разница в языке, но не в задачах. Потому что Корин идет абсолютно тем же самым путем. Это портрет представительства – силы, власти, воли. А любой момент представительства это и есть момент маски.

Пожалуй, портреты-маски в мировом искусстве – наиболее распространенный тип портрета. Мы можем сделать набор из самых различных эпох. «Портрет Людовика XIV» Риго – это портрет семантический, потому что портрет маски объективно можно отличить через семантические знаки. Предельно нагружен семантическими знаками именно портрет маски. Семантика – это одна из объективностей портрета-маски. Семантика убедительна, разнообразна, и тут надо знать язык времени.

Октавиан Август – первый римский император. Очень интересно, что Шекспир описывает коронацию Ричарда III по тем же римским историкам, которые описывают коронацию Октавиана Августа. Ричард даже говорит те же самые слова. Только непонятно: это ситуация заставляет людей говорить одни и те же слова или просто Шекспир, хорошо знавший римскую историю, вкладывает слова Августа в уста Ричарда? Но это не важно. Перед нами портрет императора. Это не портрет Октавиана Августа, это его портрет в виде императора. И самые главные здесь семантические приметы: обнаженность, то есть богоподобие, босоножье (или определенного типа сандалии), тога, определенный образом драпированная. В руке держава, на державе Виктория, на голове лавровый венок. И мы уже знаем, что это Август – император. Это портрет-маска, а не портрет темперамента, характера. В Древнем Риме эта статуя обладала очень большой семантической силой. Человек, который прикоснулся к статуе императора, уже имеет право рассматривать свои дела не в судах, а только лично у императора. То есть личность становится под покровительство божественной эгиды императора.

Еще один его портрет – скульптура «Август из Прима-Порта». Мальчик на дельфине – знак императорского дома, из которого происходили Цезарь и Август. На нем латы генералиссимуса, он босоног, стоит в позе оратора, со скипетром и жезлом в руке. Все ясно. Читается как литературное произведение.

Возвращаемся к портрету Риго. Сзади на подушке лежит держава, только с крестом, потому что римские императоры были отличными парнями. Они владели всем миром. Они знали, что Виктория не может стоять на шаре, поэтому у них уже сфера, на половине сферы крест. Это уже переполовиненная державность. Классическая одежда, горностаевая подкладка на мантии. Абсолютная семантика в портрете.

Возвращаемся к портрету маршала Жукова. Разве это не семантический портрет? У него та же поза руки. Если бы художник хотел изобразить маршала как личность, то он бы снял с него все семантические знаки и повел бы портрет по другому руслу.

Или портрет Александра Невского. Художник с ним лично знаком не был, но воспроизводит его именно в те самые моменты, когда надо воспроизвести определенную идею. Низко построены линии горизонта – он выше облака, вся земля под ним лежит. Корин работает в то время, когда утверждение власти над миром было очень большой проблемой. Он моделирует эту проблему и через маршала Жукова, и через его любимого героя Александра Невского. Так что это портрет-маска. Почему мы говорим, что это портрет? Да потому, что это не собирательный образ, потому что здесь изображен известный натурщик. И в доме Корина, и во всех его альбомах вы найдете человека, с которого он писал Александра Невского. Тот человек стал маской Александра Невского. То есть это двойная маска: и потому, что тот человек стал Александром Невским, и потому, что этот портрет имеет семантические знаки.

Если мы снова вернемся к чистой маске, то мы увидим, что она построена на знаковой семантике. Здесь нет буквально ни одного элемента, который был бы в этой маске случайным, потому что, когда человек надевает эту маску, он становится повелителем стихий. В этой маске очень большая стихийная сила. Вопрос только в том, в какое время это делается и какой масштаб власти обуславливает эта маска. В данном случае она обладает универсальной силой. Орнамент, окраска губ, композиция дырочек и отверстий, количество наведенных линий. Лобные и височные части – это небо, определенный тип головы с выпуклым глазным яблоком. Это портрет-маска, которая обладает космическим могуществом. Портрет-маска имеет определенные объективные данные, показатели. Это связано или непосредственно с магическим культом, из которого развивалась маска, или с темой власти и силы в историческом аспекте. Маска связана с точно установленными в искусстве семантическими элементами. Маски могут быть социальными и любыми другими. Но обязательно одно качество: личность анонимна, личность растворена.

Маска может быть носителем имени, но на картине мы видим пастушку. Другой пример – портрет Риго, где Людовик изображен в виде власти. Ну а разве Наполеон так себя не изображал? Маска связана с семантическим образом модели, но гораздо более обширна по своим качествам. Кроме знака спрятанности, растворенности или аннулированности личности, у маски есть еще одно качество – это момент эмоциональной индифферентности. Этот момент необыкновенно важен, потому что любая личность, любое действие всегда окрашено эмоциями, действие само по себе уже эмоционально. Маски работают на абсолютной эмоциональной выключенности. Из тех портретов, о которых шла речь выше, есть ли хоть одна эмоциональная картина?

Есть и другие примеры. Луи Давид, «Наполеон на перевале Сен-Бернар». Эта картина естественно ложится во весь ряд, только она сделана по принципу римского конного памятника. Так показан римский император Траян на лошади. Наш Юрий Долгорукий тоже сделан по такому же принципу: он так же сидит, только в другом одеянии. Это император на лошади, те же самые семантические знаки.

Что же, эта эмоциональная индифферентность присуща всему творчеству Луи Давида? Нет, иногда он писал очень хорошие портреты. Но в данном случае он создал портрет-маску. Это портрет зеленщицы, портрет женщины, которая участвовала в Великой Французской буржуазной революции. Настолько семантически масковый портрет, что даже сделан в цветах французского республиканского знамени – синем, красном и белом. Этим еще раз подчеркивается, что она есть представитель, а ее имя растворено, существенного значения не имеет.

Опять Левицкий – «Портрет Урсулы Мнишек». Он показывал Урсулу Мнишек как аристократку, буквально показывал, что в ней течет голубая кровь. Если рассмотреть этот портрет с близкого расстояния, то можно увидеть, что он показывал на висках, ложбинках груди, на подбородке, на шее тончайшие вены, плюс к этому пепельные волосы – одним словом, аристократка. А там уже кто она – Урсула Мнишек или нет – это неважно.

А вот портрет фермерши Пикассо. Парадоксальная вещь, но разница невелика. Это известная дама. Сейчас часто выпускают книги, на одной стороне которых портрет, а на другой фотография. Эти книги имеют большое значение: они показывают зрителям, что художники из головы ничего не выдумывали и что нет художников, которые не работали бы с натуры. Нет художника, который не был бы реалистичным, поэтому упоминать об этом будет бессмысленно.

Этот портрет фермерши очень сложный, даже более сложный, чем портрет Урсулы Мнишек. Во-первых, фермерша вырублена из дерева, а не тонко написана, как Урсула Мнишек. Пикассо подчеркивает качество дерева как материала, из которого она сделана. Он имитирует дерево и формы. Вместо головы у нее пенек, а на пеньке видны следы стамески или лопаты. Вместо носа у нее чурка, и той же стамеской наведены ресницы и брови. Рта у нее нет, но это не имеет значения. Имеет значение другое: с одной стороны, она является прообразом фермерского сословия (отсутствие эволюции, духовного мира, закон вечного покорения, вечного воспроизведения этого типа), с другой стороны, простота, физическая сила, обаяние. Абсолютное отсутствие каких бы то ни было черт индивидуальности. Но ведь и в Урсуле Мнишек их тоже очень мало. Они бесконечно глубоко спрятаны.

Одним из выдающихся создателей портретов-масок был Питер Брейгель Мужицкий. Это один из лучших мастеров в этом объеме портрета. Эмоции или отсутствуют вовсе, или они примазаны, первичны, то есть существуют только как физиологические эмоции. Есть совершенно удивительный фильм Алена Рене «Мой американский дядюшка», который обязательно должны смотреть все психологи. Он сделан специально для психологов. Весь этот фильм ведет один из самых крупных в мире психологов и психиатров. Он просто читает лекцию по психологии, а фильм только иллюстрирует его лекцию. Этот психолог заявляет о себе как об антифрейдисте и антимарксисте. Он рассматривает человека с точки зрения всяких либидозных, психозных зависимостей. Рассказывая о своем методе, он говорит о том, что не рассматривает крабов, потому что крабы – это только воспроизведение и поглощение. Так вот, Брейгель рассматривает воспроизведение и поглощение. Он берет маску на самом низком уровне. Он идет по линии самых жестких семантических знаков. Причем эта жесткая знаковая семантика имеет физико-психическую характеристику. Он дает наиболее универсальный, почти до ужаса космический размер расселения этих масок.

Портрет-маска начинается с момента становления портретного искусства и доходит до наших дней. Но у него есть все-таки внешние определители: одноплановость, семантическая структура, выключенность эмоции и обязательно размытая или анонимная личностная особенность. Этот портрет существует столько времени, сколько существует вообще изображение человека, если мы под портретом будем подразумевать изображение человека в европейском искусстве.

У Поликлета есть сложная философская работа, которая называется «Канон». Сводится она к тому, что Поликлет, который был учеником Пифагора и прямым наследником милетской школы, пифагорейскую систему перевел на язык искусства и обобщил тот опыт, который существовал в античной Греции, а также создал вещь, которая является каноном вплоть до настоящего времени. По этому канону сделаны все европейские скульптуры вплоть до Давида Микеланджело. Основа этого канона заключается в его композиции. Называется эта композиция «хиазм». Также этот канон заключается в пропорциях, которые дают 1/6 часть отношения головы к человеческому телу. Но это только формальные признаки канона.

По существу, хиазм – это очень глубокое, не только эстетическое, но и этическое понятие, а также это пространственно-временная система. Вы никогда не можете сказать, находится ли герой в движении или в статике, переходит ли эта фигура из движения в статику или из статики переходит в движение? То есть запечатлена одновременность динамики и статики. Это не переход из одного в другое, а это есть одновременно движение и статика. Как называется частица, которая обозначает одновременно частицу и волну? Квант. Хиазм равен понятию кванта в физике, это понятие одновременности движения и статики.

Но в хиазме заложена еще более глубокая сущность, во всех его элементах. За основу измерения берется большой палец правой руки мужчины. Он откладывается определенное число раз в голове, затем размер головы откладывается в туловище. Ножка циркуля ставится в пупок, обводит круг, руки, расставленные определенным образом, дают квадрат. Эта система дает идеальное золотое сечение, вычисленное Пифагором, повторенное художниками Возрождения. Это объективно в природе существующий закон. Это закон, обнаруженный и сформулированный Пифагором как философом и теоретиком и Поликлетом из Аргоса как философом и скульптором. Это закон, который до сих пор не подлежит пересмотру, как законы Ньютона. В настоящий момент человеческая школа ими постоянно пользуется.

В этом законе содержится ответ на вопрос, почему маленькая страна Средиземноморья, которая не имела общего государства, которая никогда не переставала воевать (когда это было, чтобы греки не воевали или с кем-то, или между собой?), не имела единого политического управления (Спарта была аристократическим рабовладельческим союзом, Афины – морской торговой рабовладельческой державой, Фивы – земледельческими), создала культуру, оказывающую влияние на европейское искусство и науку вплоть до наших дней. Просуществовали они, если очень сильно «наскребать», 500 лет и исчезли, как чудное мгновенье. А их искусство до сих пор обслуживает весь мир. Вот это загадка!

Дело в том, что одна из центральных проблем культуры, которая обслуживает до сих пор мир, – проблема золотого сечения. Это объективный закон, открытый греками. Поэтому для нас очень важен этот художник. Видите, какое количество путей скрещивается на этой фигуре. Хиазм подразумевает не только определенный тип композиции, одновременности движения и статики, он подразумевает еще очень сложный момент, который присущ грекам изначально.

Древневосточная культура, к которой относятся государства Междуречья и Египта, – это культура-орнамент, культура симметрическая. Основной закон культуры государств Междуречья и Египта – это закон симметрии, закон неподвижности, закон ритуальности, закон ритуальной маски. Эта симметрия всегда есть статика и абстракция. Это искусство идеальных масок. Искусство движения – это искусство взаимоотношений, взаимосвязей.

Античное искусство воспроизводит сразу две системы: постоянную, как личность с ее орнаментальной симметричной статикой, и великую силу диалектического движения Европы. Закон связи и закон разрыхления или освоения пространства. Египет как культура существует вне времени и пространства. А в Древней Греции существуют одновременно два великих закона, две различные системы.

Очень долгое время, рассматривая античный хиазм, ученые замечали следующее обстоятельство: у всех античных скульптур отлетают головы, они дошли до нас без голов. Почему это происходит? Потому что они были влюблены в человеческое тело, в его движение, в мускулатуру, а голова была нужна как баланс, приставка, в ней ничего нет.

С этим утверждением трудно согласиться. Голова для античной скульптуры не менее значима, чем все остальное. Это величайшая наша беда, что мы получаем античность в руинах, в обломках, потому что она входит в единый закон хиазма. Все эти античные головы необыкновенно содержательны, как и вся система хиазма.

Они все, подобно сечению хиазма и золотому сечению, и квадрат, и круг разом. То есть этот самый квант – и частица, и волна. Они являются системой интровертности – глубокого погружения в себя, и в то же время они являются системой экстравертности – выхода из себя. Здесь даже в выражениях лиц – волевое экстравертирование и философское меланхолическое интровертирование. В этих античных головах и лицах существует разум. Направленность головы, определенный ракурс, движение руки… и вместе с тем абсолютное погружение в себя. Одновременный эмоциональный заряд внутрь и наружу. Эти головы и представляют собой коллективное психологическое зеркало эллинского мира. Именно античный портрет всегда дает через одного героя коллективный портрет целостности мира – духовной, а не поэтической. Человек должен быть сильным, мужественным, он должен быть сложен так, чтобы у него палец большой руки три раза укладывался в голове, чтобы тело было белое, а глаза голубые, чтобы он не хромал. На олимпиадах и состязаниях эфебов Греция просматривала себя в идеальное коллективное зеркало. Герои олимпиады – это герои всей Греции.

Такова скульптура «Дельфийский возничий». У этих статуй одинаковые лица: он представляет собой всю Грецию, а вся Греция представлена им. Это собирательный портрет массы.

В начале XX века такая вещь, как портрет фермерши Пикассо, абсолютно не случайна, потому что XX век начинает возвращаться в своем сознании к своему истоку, к психологическому коллективизму. Величайший философ и теоретик, создатель всего современного дизайна, выстроивший – один на весь XX век – теорию визуального восприятия, Малевич сказал: «ХХ век – это век массового сознания. Рембрандт – гениальный художник, но искусство будет принадлежать массам».

Начало XX века имеет колоссальное значение. В портрете фермерши Пикассо изображает коллективное сознание. XX век возвращается к портрету-маске через все свои пути. Мы видим это на картинах Пиросманишвили, на картинах Гончаровой, в произведениях Рериха. Великий родоначальник этого течения – Поль Гоген, который воспроизводит идею античного искусства. Может показаться, что герои Пиросманишвили или Пикассо имеют какую-то издевательскую нотку, но такого не бывает, художник не может издеваться. Сознательно он это не делает. В искусстве это называется объективной иронией. А субъективной иронии в искусстве нет.

Поль Гоген был одним из самых интересных людей ХХ века, потому что он возрождает этот идеальный эйфорический коллективный портрет. Мир через одного человека и один человек через всех. Это портрет однородного в эмоциональном и всех других смыслах коллектива. Он представитель этой самой массы стереотипа, через него просматриваются многие, потому что античный портрет тоже существует только со знаком «плюс». Античный мифологический герой является примером. И стереотипная масса у Гогена тоже является идеальным, положительным примером, зеркалом психологического коллективного портрета. Поль Гоген через нее показывает нам растленную развалившуюся Европу.

Если кто-то из художников и отличался ехидством, то это был Тулуз-Лотрек, а вовсе не Пикассо. Он был аристократом, он относился к людям как к насекомым, поэтому ему не страшно было входить в любую ситуацию в искусстве. Он никогда не отождествлял себя с тем миром, который писал, а ставил себя выше его. Тулуз-Лотрек родился гениальным художником и стал им. Он был человеком без комплексов. Это была очень интересная личность. И Тулуз-Лотрек тоже показал коллектив. Он был одним из первых, кто тип заменил стереотипом. Пальто, шляпа, отторженность, большой город, люди повернуты спинами друг к другу, каждый погружен в себя. Дифференциация и интеграция. Опять возвращение к маске, но не к маске, владеющей миром, а к маске, владеющей собой.

Итак, что является портретом-маской? Им может быть как просто изображение данного человека (например, группа портретов Левицкого), так и портрет коллектива. А также это может быть коллективный портрет, данный через одного человека. Но дело не в том, есть это портрет одного человека или целого коллектива, а в том, что портрет-маску характеризуют совершенно определенные черты, независимо от того, что это – портрет Левицкого или портрет маршала Жукова, сделанный Кориным. Портрет-маска всегда характеризуется очень точными чертами. Это всегда социально адаптированная личность, то есть между ее социальным и личностным знаком можно поставить равенство. Первый признак портрета-маски – это абсолютная социальная программность.

Психологизм портрета – это полная адаптация в определенной социальной структуре. То есть социальному знаку соответствует как раз психология человека или его психологическое поведение. Это портрет предельно уплотненный в этом смысле. Такие социальные маски буквально занимают пространство 80 % портрета. Это именно социальная характеристика, характеристика материального начала. Она является ведущей, основной. Как ни странно, глубокая психологическая социальная адаптация – это стереотип, поэтому коллектив мы можем назвать портретом. Этот портрет всегда обладает одними и теми же чертами. У него настолько идентифицированы внутренние психологические требования, что портрет обладает одними и теми же чертами.

Эти личинные изображения необычайно разнообразны, а главное, что они «размазаны» по всей истории искусств примерно с одинаковой равномерностью. Сказанное не означает, что это плохие портреты. Среди мастеров этого портрета были первоклассные художники. Например, Антонис Ван Дейк – типичнейший мастер портрета-маски, а ведь на что был виртуоз! Просто его задача была именно такой.

Где кончается граница портрета-маски и начинается какой-то другой портрет? Может ли один и тот же художник работать в различных задачах? И да, и нет.

Есть художники, которые всю жизнь работают в одном и том же плане, в одной и той же системе задач, например, Левицкий. А есть художники, которые делали и портрет-маску, и портреты другого типа. Это уже зависит от возможностей художника.

Портрет-маска – первый из трех типов портрета. Два других типа – это портрет-характер и портрет как духовная сущность изображаемого лица.

Каковы возможности художника в работе над портретом? Существует некая очень существенная граница между портретом-маской и портретом иного типа, подчас один и тот же художник работает и там, и там. А иногда у него одни и те же персонажи выступают и в виде маски, и в виде портрета-характера.

Мы уже вспоминали два портрета Воллара авторства Пикассо. Очень интересен портрет Воллара «в стиле Энгра». Уже само по себе название этого портрета говорит о том, что художник подводит его под какой-то эталон. А так как Энгр был типичнейшим художником портрета-маски, то он оставил нам бальзаковскую серию: все эти ампирные дамы, Ротшильды. Пикассо показывает Воллара не как Воллара, а под маской респектабельной буржуазности. В нем все определено этим характером: и то, что это в рост, и то, на каком стуле он сидит, и какой интерьер, и эта поза собранности, замкнутости, замок рук, как будто он общается с неким собеседником. Жилет застегнут на все пуговицы. Это очень точно соответствует замку этих рук. Пикассо рисует его в костюме, которые в те времена практически никто не носил: стоящий воротничок и галстук, подведенный под горло, – это носила аристократически-консервативная буржуазия.

И вот совершенно другой портрет Воллара, портрет более раннего времени, имеющий совершенно другую характеристику. Он выполнен в кубистической манере. Сам кубизм является наиболее выразительным для этой задачи языком. Он трактует Воллара как трагическую фигуру, дает намек на какое-то очень большое движение. Вместе с тем здесь есть интересные детали: интерьер, введенный внутрь, какие-то лестницы, обрывки газет. То есть какие-то элементы внутреннего мира соприкасаются с внешними элементами, введенными внутрь. Это система переживаний, совершенно деформированное лицо, внутреннее сгорание, страсть, внутреннее движение.

С того момента, как художник в портрете дает динамическую систему, заменяя этой динамикой композиционную статику, статику эмоциональную – с этого момента начинается выброс в другую систему отношений портрета и модели.

Статика является одной из самых характерных черт портрета-маски, прежде всего потому, что в самой маске движения быть не может. Оно исключено. Если маска начнет двигаться, то она перестанет быть маской. Поэтому момент перехода от портрета-маски к портрету иного типа лежит в области диалектической – в области движения, в области динамики. И эта динамика – это язык, который передает нечто, что является гораздо более сложной задачей в портрете, нежели просто изображение портрета-маски.

Одна из черт портрета-маски заключается в эмоциональной индифферентности. Это всегда портреты, абсолютно лишенные какой бы то ни было эмоциональной среды или сферы. Это портреты, в которых отсутствуют эмоции. Портреты другой группы – это портреты эмоционального знака. А эмоциональный знак и динамическая система всегда очень между собой связаны.

Вся эмоциональная система человека появляется достаточно поздно. Мы можем прощупать эту тему эмоциональных знаков в литературе и искусстве не ранее XVI века. Начиная с Сервантеса и Шекспира, начиная с портрета позднего итальянского Возрождения, мы можем начать отсчет портрета другого типа.

Если в литературе первые имена, которые мы должны назвать, это Шекспир и Сервантес, то в живописи первые имена, которые мы должны назвать, это испанец Хосе де Рибера и Тициан.

Очень интересно, что портреты у Тициана двоякие. Когда Тициан пишет женские портреты, то все эти портреты идут под одним и тем же знаком – знаком Ренессанса: изображение прекрасной дамы, культ прекрасной дамы, изображение земной и небесной любви. Основной предмет изображения – это прекрасная дама, которая очень сложна функционально. Это прежде всего Беатриче, которая до какого-то момента подменяет собой Вергилия и которая является проводником света. Это любовь небесная, это ключ, которым открывается творчество и истинные познания. Это великолепные прекрасные дамы, которых называют Венерами, это главные образы в эпоху Возрождения.

И у Филиппино Липпи, и у Боттичелли это абсолютно одинаково. У Боттичелли живая женщина затвердевает до маски, становится идеальной маской эпохи Возрождения. Зрители в Дрезденской галерее часто спрашивают: почему в одной части зала все женщины – Венеры, а в другой – Саскии? То есть сделано очень верное наблюдение, что все женщины выполняют одну и ту же функцию, являются носителями одной и той же мысли.

Тициан по существу не отходит от этой традиции. У него в женском портрете сохраняется приверженность определенной установке на женскую маску, которая дается эпохой Возрождения. Тициан был великолепным художником. Но дело в том, что когда Тициан пишет женский портрет, лицо женщины затвердевает в виде маски. Поэтому все женщины Тициана подобны Лавинии. А через Лавинию осуществляется этот идеал.

Например, Лавиния в виде Венеры – это определенный идеал, определенный стереотип, эталон женской красоты по венецианским представлениям. Пышнотелость, белокудрость – все это дает Тициан в своих портретах, которые подчинены образу Лавинии.

Что касается мужского портрета, то здесь все обстоит иначе. Тициан дает портрет совершенно иного типа. Было два таких художника, которые дают новый тип этого портрета, – Тициан и Хосе де Рибера. В чем заключается эта другая характеристика портрета?

Она заключается прежде всего в предположении некой неоднозначности данной личности, в отсутствии этого плоского, идеального, социально адаптированного психологического типа, в некоем глубоком конфликте, который несет в себе каждый человек. Как только начинается этот конфликт, эта трагическая несовместимость, когда ноги вязнут в болоте, а крылья тащат вверх, как только начинается конфликт между идеальной респектабельностью, идеальной социальной устроенностью и неустроенностью, внутренней пустотой, ненаполненностью (или, наоборот, страстями, которые разрывают душу), так человек вываливается из своей социальной ниши. Этот внутренний конфликт немедленно ставит вопрос иначе.

Обратимся снова к портрету Ипполито Риминальди. Это очень известная личность, венецианский адвокат, одетый в прекрасную шубу, с большой адвокатской цепью. Ипполито Риминальди занимает почти все пространство портрета, все внимание направлено именно на него. Фокус на нем, отсутствуют какие бы то ни было детали, элементы интерьера. Это момент, введенный Тицианом: все внимание фокусируется на одном человеке, убираются все детали. Тициан же первый, глубоко осознавая свою задачу, вообще нивелирует цвет, начинает работать монохромно. Он начинает использовать не цветовое насыщение, равномерно заполняющее пространство картины, а световое. И это световое выделение лица и руки впервые в искусстве дано Тицианом.

Ипполито Риминальди предстает перед нами великолепным венецианским патрицием. Он ходит так, как они все ходили, то есть его внешнее поведение стереотипно. А ходили они именно так, выставив руку вбок. Это очень выразительный жест: он самоутверждающий, в нем есть некий вызов. Портрет фронтальный, лобовой. Тициан дает портрет знатного вельможи своего времени с такими атрибутами.

Вместе с тем, когда мы очень внимательно всматриваемся в лицо Ипполито Риминальди, то знак меняется. Один из исследователей творчества Тициана – Ипполит Тэн. У него была идея искать прообразы Шекспира в портретах Тициана. Это была совсем не глупая идея, и «Портрет молодого человека с перчаткой» он назвал портретом Ромео, что не лишено смысла. Там даны все характеристики Ромео. А портрет Ипполито Риминальди Тэн назвал портретом Гамлета. Так высоко он ценил те драматические ноты, которые живут во внутреннем пространстве этой модели.

Однако вряд ли можно назвать эту картину портретом Гамлета. Мать Гамлета говорила, что ее сын «тучен и одышлив», и сам он о себе говорил то же самое. Гамлет отличался совсем небогатыми качествами внешности: тучен и одышлив. Но Ипполито Риминальди просто красавец чистой воды, и никаким Гамлетом он не был.

Здесь есть момент несовпадения с самим собой. Это душевный дискомфорт, трагическое несовпадение своего «я» и той функции, которую надо нести. У Шекспира есть и лики, и портреты-маски. У него великолепнейший набор портретов-масок, портретов-характеров, которые он охарактеризовал одним словом. Характер заводится моментом страсти, в основе характера лежит страсть, страсть непреодолимая, которая сильнее человека, сильнее всех его желаний, его побуждений. Он не в силах ничего с собой сделать.

Первые портреты этого типа таковы. Лев Гумилев необыкновенно точно назвал этот тип личности – пассионарный. И когда речь идет о портрете-характере или портрете-личности, то имеется в виду портрет пассионарного знака, то есть страстный портрет. Личность пассионарного типа утрачивает чувство самосохранения, потому что тот ключ, которым заводится эта личность, сильнее всякого чувства самосохранения. Это безрассудство, потому что охранные рамки сняты. А эти рамки в первую очередь срабатывают у маски.

Гумилев замечает, что пассионарная личность отнюдь не положительна, а чаще всего отрицательна, потому что страсть обычно разрушительна не только для личности, но и для окружающей среды, для других людей. Поэтому пассионарные личности – это пестрый народ, подвластный человеческим страстям. Этот мир в литературе изображен намного ярче, чем в искусстве. В искусстве проще показать маску, потому что искусство не работает в системе времени, а работает только в системе одномоментности. Оно имеет все элементы пассионарного характера, а пассионарный характер ломает пространство. Гумилев задается вопросом: что было нужно Александру Македонскому? У него уже все было. Так нет, он вспомнил, что когда-то давным-давно персы обидели греков. Греки уже забыли про эту обиду, не хотели они воевать вообще. И Гумилев говорит: эти люди не нужны обществу. И мы видим, что они ему действительно не нужны. Вспомним Голландию Рембрандта. Нужен ли был Рембрандт обществу? Нет, он не нужен был никому. То же и с Александром Македонским. Он был пассионарной личностью. Сущность пассионарной личности не только в том, что она заводит себя, но и в том, что она переводит стрелки истории.

«Боярыня Морозова» Сурикова – портрет совершенно иного типа. Разумеется, Суриков об открытии Гумилева ничего не знал. Но именно такого типа личность он изображает в своей картине «Боярыня Морозова», именно такого типа личность он изображает в картине «Меншиков в Березове». Трудно сказать, кто был лучшим портретистом – Суриков или Антонис Ван Дейк. Да и на каких весах можно это взвесить? Но совершенно ясно, что Антонис Ван Дейк изображал один тип личности в одном духовном пространстве, а Суриков – в другом, и как раз в том, где идет перевод часов истории, где идет величайший разлом исторического пространства и географической среды. А что в конце концов нужно было боярыне Морозовой? Но ведь она не успокаивалась. Суриков улавливает главное в ее образе: в самой по себе картине, которая есть коллективный портрет того времени, он однозначного отношения к пассионарной личности не дает. Он улавливает главное в ее образе. Вокруг нее два-три нутром сочувствующих или сопереживающих человека, а в основном это равнодушная плотная толпа, которой она, собственно говоря, не нужна. Суриков подчеркивает наплыв пассионарного, но абсолютно целенаправленного, созидательного и разрушительного начала, которое формирует неповторимую человеческую личность, неудобную для общества, очень часто погибающую, не осуществляющую свои мечты. Особенно нужно отметить, что боярыне Морозовой очень повезло: ведь мы запомнили ее имя, она перевела стрелки своих часов очень удачно. Такие люди для окружающих, для современников – сумасшедшие.

В этом смысле очень удачен портрет Мусоргского, написанный Репиным. Репин – сложный художник и далеко не очень точно оцениваемый. Во-первых, его зацеловали до такой степени, что уже непонятно, что он мог и чего он не мог. Как писал когда-то Максимилиан Волошин, есть два вида смерти: смерть от уничтожения и смерть от канонизации. Вот Репин предпочел смерть от канонизации, а художник он был разнообразный и очень сложный.

Это был один из немногих художников, умевших создать тип личности в искусстве. Портрет Мусоргского очень плохо написан. Если прийти в Третьяковку и начать внимательно всматриваться, то станет видно, что этот портрет с точки зрения живописи написан довольно плохо. Он разделяется на две части: живопись головы и живопись фигуры. В принципе задуман он удивительно: портрет Мусоргского в халате, в рубашке. Никакой личины нет. Этот халат, растрепанная борода – все признаки внешнего небрежения, которых в портрете-маске быть не может. В данном случае это характеризует абсолютную выломанность Мусоргского. В больничном халате – безумный человек. И еще всегда обращают внимание на его красный нос. Это личность Мусоргского. Как говорят алкоголики в утешение себе, обаяние не пропьешь. Но и эту полноту личности, таланта также пропить нельзя. Талант все равно остается, живет, бьется, существует, а оболочка разрушается.

Есть совершенно монолитные системы, а есть раздвоенные, как, скажем, в портрете Ипполито Риминальди – раздвоенность между венецианским дворянином и смятенной душой. У Мусоргского душа еще жива, он еще слышит божественные звуки, а оболочка уже распадается, разрушается. Это движение к гибели. Портреты-характеры очень сложны по своей структуре, по своей сущности, но они обладают, как и портреты-маски, совершенно определенными характеристиками.

У истоков пассионарных портретов находятся два художника – Тициан и Хосе де Рибера. Здесь необходимо сделать одно замечание: если портрет-маска не является личностным, а является стереотипным, то портрет личностный, характерный, построенный на разрыве с маской, создан на неповторимой психической и социальной деятельности личности. Автор, который сам не обладает всеми этими данными, создать этот образ не может, потому что ни один художник не может создать того, что им самим не пережито. Он должен быть выше того, что он должен сделать. Он должен овладеть всем. И если он овладел материалом и может его использовать, то тогда он может творить. Искусство – это овладение, осознание, осмысление. Художник всегда должен быть над материалом.

Чтобы оперировать четырьмя правилами арифметики, надо знать их назубок. Для того, чтобы написать маску, надо ее осознать. Художник должен знать этот материал. А для того, чтобы создать портрет-личность, автор должен уже сам пережить эту страсть. Если она не пережита, то получается ложь, которая всегда видна.

Поэтому очень часто творчество такого типа автопортретно или автобиографично. Просто поразительно: какой должен был нести в себе мир Томас Манн, если он написал такое замечательное произведение? Он же должен был прожить жизнь своих героев. На каком же уровне должен быть писатель, чтобы написать роман «Доктор Фаустус»? Каким должен быть Леонардо да Винчи, если он написал «Джоконду»?

Он должен стоять над всем этим. Поэтому огромное количество портретов пассионарного типа глубоко автобиографичны, то есть они несут в себе элементы той страсти, которая пережита их автором, того огня, которым он тоже опален. Хосе де Рибера был удивительным портретистом. Женщин он писал со своей дочери. Она была необычайно красивая и нежная, и он всем святым придавал ее черты. А мужские образы очень часто наполнял собою, своей удивительной внутренней страстью, своим внутренним горением. Какое нужно стремление к истине, чтобы, будучи придворным художником, взять в руки фонарь Диогена и назвать свой автопортрет «Диоген»! Диогены не имеют места в обществе. И блага, которые общество им дает, абсолютно для них не важны.

Личность обязательно существует в нескольких измерениях мира. Поэтому Томас Манн и писал: «Возьму орден и не поморщусь». Потому что читатели и зрители не могут представить себе тех страданий и страстей, через которые проходят писатели. По отношению к той трагедии, которую мы переживаем, этот орден – ничто, мы обречены на сопричастие к этому трагическому миру. Портреты пассионарного типа (портреты-личности, портреты-характеры), помимо перечисленных элементов, обязательно содержат в себе сопричастность к миру трагического.

В этом смысле очень интересен наш русский художник Врубель. Личность его и творчество необыкновенно между собой совпали. В основе его творчества лежат удивительно глубокие рефлексы. Сам по себе внутренний мир Врубеля очень неоднозначный, очень сложный, такой, как все его картины, похожий на многоцветную мозаику, очень нежный, удивительно дымчатый, сказочный, как в портрете его жены Забелы-Врубель, когда он пишет ее в виде Царевны-Лебедь. На перьях этой птицы лежит какой-то розовый отблеск. Врубель – художник, душа которого была необычайно нежна, он был как ребенок. Он как личность был отзывчив, раним, нежен, бесконечно уязвим и вместе с тем бесконечно одинок, очень трагичен. Но он смог не раствориться в этом, а сделать это предметом исследования. Вот в чем великая его заслуга. Поэтому он так убедительно пишет портрет Мамонтова. Эти вещи очень глубоко личностны. Личность Врубеля здесь имеет большое значение, но сила его как портретиста заключается в том, что он сам себя делает предметом исследования, он сам себя пишет, наблюдая свою болезнь, наблюдая свой внутренний мир. Он рассматривает свой внутренний мир, выходя из него и делая его предметом своего собственного творчества.

Это можно сказать далеко не о каждом художнике. Если внимательно посмотреть на фотографию Врубеля, посмотреть фотографию в профиль, в фас, то у него очень-очень нежное лицо. Но в принципе он даже Демону придает черты сходства с собой: тяжелые веки, голубые глаза, нос, запавшие щеки, очень вытянутая нижняя часть лица. Он был хрупок, невысокого роста, а Демона сделал с какой-то микеланджеловской силой.

Тема одиночества, одиночества от невозможности найти общий язык с миром, проблема душевных болезней у такого рода людей – это вопрос очень сложный. У медицины и искусства здесь диагнозы точно расходятся. С точки зрения медицины – они люди больные, а с точки зрения искусства – они самые здоровые из всех, какие только могут быть, потому что у них необыкновенно развиты рефлексы и умение проанализировать опыт своих собственных страданий, своих собственных страстей.

Наиболее последовательными и глубокими фигурами были несколько художников: Дюрер, Рембрандт и Веласкес.

Начнем с Рембрандта. Наглядность этого примера удивительна. Это пример контраста между идеальным стереотипом, портретом-маской, который создает голландская стилистика XVII века, и творчеством Рембрандта.

Голландское искусство – искусство социально адаптированного психологического типа, это искусство, в котором буквально ничего не происходит: в нем нет грозы, нет дождя, нет смертей, нет страданий. Это что-то предельно сбалансированное, идеальное, буквально спящее. В нем есть стабильность эмоциональная, гармония между человеком и миром. Поэтому голландцы очень любят свои портреты давать в интерьере, и между интерьером и человеком существует знак равенства. Между человеком и вещами существует идеальная программа сбалансированности. А если применить кинематографическую терминологию, то искусство малых голландцев – это искусство средних планов. Оно утверждает некое коллективное подобие, общность, целый коллектив одинаково одетых, одинаково переживающих. Это искусство устанавливает какой-то стандарт жизни, стандарт мышления, стандарт переживания, стандарт эстетических потребностей, потребностей духовных. Конечно, для этого искусства Рембрандт был непомерно тяжелой нагрузкой.

Мы видим, как тяжело приходится личности такого типа в системе абсолютно унифицированных художественных ценностей. Голландия была первой страной, создавшей союз художников. Он назывался Союз святого Луки. Законы этого союза были настолько жестки, что человек, который писал натюрморт или катание на коньках, никакую другую тему не брал, потому что он был уже специалистом в этой теме, и ее он воспроизводил по определенным стандартам.

Голландцы были совершенно прекрасными мастерами, прекрасными художниками, но сейчас речь идет о другом – о психологической стороне. Личность такого типа, как Рембрандт, просто взрывает это пространство. Если греки говорили, что им не выдержать было двух Октавианов, то голландцам не выдержать было двух Рембрандтов.

Один известный кинорежиссер сделал о Рембрандте уничтожающий фильм. Он попытался ввести его в общий канон, в общий стандарт. Рембрандт представлен как глубоко безнравственная и аморальная личность, на этом в фильме сделан основной акцент. Ложь о Рембрандте продолжается до сих пор – настолько он не вмещается в принятые рамки и стандарты.

Не случайно он пишет такое количество автопортретов. Это не потому, что у него не было моделей, а потому, что в общем ему было безразлично, кого писать. Он пишет человека на все времена. Он включает в человека многие качества, которые не связаны с Голландией того времени, не связаны с кругом культуры, внутри которого он живет. Он живет в другом пространстве и времени. Это типичный пример разрыва личности и той ниши, в которую эта личность включена. И дело здесь не в личной судьбе, она была не такой уж трагической, и она не так дурно выглядит, как это описывается, ее слишком перегружают. В частности, свой знаменитый дом он продал всего за десять лет до смерти, у него были долги, он остался один, ему было неудобно и неуютно. Но это уже вопросы другого плана. Его жизнь является классическим примером того, как характер такого типа обязательно разрушает пространство и время, внутри которого он существует. Он обладал уникальными личностными характеристиками.

Еще одно значительное явление в истории живописи – Веласкес. Веласкес – это личность гораздо более сложная. Удивительно, какой объем, какое огромное пространство мира он переживает через свое творчество. Здесь речь идет о более широком круге проблем, потому что если характеристика портретов Рембрандта связана все же с его собственной биографией, то Веласкес – особый тип личности, и он создает особый тип портрета.

Мы подходим к очень сложной проблеме, совершенно нигде и никак не раскрытой и чрезвычайно интересной. Существует какой-то колоссальный разрыв между тем, чем владеет художник в момент творчества, и тем, кем он становится, когда творческий процесс прекращается.

У Рембрандта все очень монолитно, очень едино: такова его биография, такова его личность, таковы его творческие качества. Веласкес показывает совершенно другой вариант. Остановимся только на одной его картине «Менины». Это одна из последних картин художника, это его исповедь, его завещание. Это портрет Веласкеса с группой масок и его персонажей, которых он писал всю жизнь, в интерьере. Место действия – его мастерская, похожая на огромный бункер, очень артистическая, очень суровая. Характерное для того времени освещение в подвешенных флаконах, предельный аскетизм, абсолютно изолированное пространство, и в этом пространстве собираются все герои, которых он писал всю свою жизнь.

Мы видим тут короля и королеву, которые изображены в зеркале, начальника тайной полиции, который стоит в проеме двери. Маленькая девочка, которую Веласкес начал писать, когда она родилась, и писал до того момента, пока кисть не выпала из его рук. И, наконец, герои его творчества – карлики: Мария Барбола, которая занимает очень высокую должность при дворе (на картине она стоит и показывает орден), маленький карлик и собака, которая лежит у их ног.

У Веласкеса всегда при изображении человека существует разрыв, трагическая интонация. Она особенно ясно прослеживается в детских портретах и в портретах шутов. Можно сравнить Веласкеса и Шекспира, тем более что они были современниками. У Веласкеса есть очень острое ощущение разрыва между материей и духом, то есть между физическим уродством и духовным величием, между физическим величием и духовной немощью, между слабым и нежным ростком детского существа и той махиной, которая наваливается на этого ребенка через ту маску, которую он должен надеть.

Шут – самая главная личность в творчестве Веласкеса. Его физическое уродство контрастирует с духовной наполненностью, со светом, который он несет. Поэтому у него такие величественные портреты карликов – Себастьяно дель Морра, Эль Примо, который был личным секретарем Филиппа IV. Веласкес запечатлевает немощь в величественном обличье.

Но дело еще заключается в том, что в этой картине Веласкес как бы подводит итог своему творчеству и устанавливает в мире совершенно иной порядок вещей. Это художник, который показывает на своей картине перестроенный мир. Он в своем творчестве перестраивает мир согласно своему собственному табелю о рангах, согласно своей собственной иерархии ценностей. В этой иерархии Веласкеса шутиха и маленькая девочка занимают центральное место, причем являясь обратными знаками друг друга: с одной стороны – физическое уродство и необыкновенная пассионарная мощь этой карлицы Барболы, с другой стороны – Маргарита, хорошенькая, как куколка, со светлыми волосами, но при этом обреченное существо. Веласкес это прямо подчеркивает, но чтобы понять смысл картины, надо немного знать ее внутренний текст.

Одна из фрейлин дает инфанте красненькую чашечку. Это дети, которые не имели права ни попросить пить, ни налить себе воды. Они не могли пить, пока специальная фрейлина не принесет им воды в красной чашечке. Они, будучи наследниками престола, были масками, марионетками. Они были настолько немощными, что даже напиться не могли самостоятельно. И эти герои выведены на первый план, потому что они являются главной осью творчества Веласкеса, а остальные персонажи отброшены в пространство, в размытое зазеркалье.

Но такой порядок вещей существует только тогда, когда Веласкес берет в руки кисть. Тогда он становится повелителем мира, тогда мир существует таким, каким Веласкес его видит. Он не только разрушает стереотипы социальной структуры, он переиначивает мир, создавая свою систему ценностей, и в этой системе ценностей существует все так, как он того желает. Этот порядок ценностей формирует историю, потому что если бы не он, то никогда в XX веке не стали бы говорить о маленькой девочке, которых легион, и о каком-то ничтожестве Филиппе IV. Они стали бессмертными через творчество Веласкеса.

В тот момент, когда Веласкес кладет кисть, все восстанавливается. Он становится бедным рыцарем, человеком, который всю жизнь должен был доказывать свое право на дворянство только для того, чтобы оставить что-то своим детям. Он не имел права брать деньги за свои работы, потому что испанские идальго не имеют права держать деньги в руках. В каком же он должен был жить трагическом разрыве между тем великим миром, которым он владел, как волшебник, берущий в руки кисть, как дирижер мирового оркестра, и тем малым положением, которое он вынужден был влачить в течение всей своей жизни!

Веласкес прожил жизнь анонимной личности, он не был известен, а ведь история входит в нас именно через него и именно в том порядке, который создает этот величайший дирижер.

Есть варианты еще более серьезные, еще более глубокие. Их дает Дюрер, и это уже портрет другого типа.

Вот портрет из Дрезденской галереи, написанный Дюрером. В композиции у него всегда повторяется определенный закон, который можно наблюдать у Микеланджело в его гробнице Медичи. Закон этот – рама окна и фигура. У Дюрера всегда рама меньше, а фигура больше. В картине «Четыре евангелиста» огромный разворот внутренних фигур и низкая рама составляют явственное несовпадение. Точно так же, как в нише гробницы Медичи Лоренцо с Джулиано в три раза больше того пространства, которое им отведено.

Специалисты обычно это объясняют готическими традициями. Объяснить можно что угодно. Тут есть разные мнения. Но, наверное, это действительно готические традиции, которые остались у Дюрера, хотя во всем остальном он не имеет никакого отношения к готическим традициям и намного выходит за границы вообще каких бы то ни было традиций. Он сам по себе существует в пространстве. В это пространство выходят такие фигуры, как Рембрандт, Веласкес, Врубель, Дюрер. И трудно сказать, почему этот единственный готический рудимент сохраняется у Дюрера. Вероятно, в этом несоответствии между очень маленькой рамой и той личностью, которая смотрит на нас из-за зеркала, есть что-то больше того, что видит наш взгляд.

Эти портреты Дюрера любопытны по характеристикам, потому что это портреты необыкновенной духовной силы, это портреты духовных сподвижников, портреты характеров, единственных в своем роде. Можно сказать, что Дюрер – первый художник, который создает портреты интеллигентов в полном смысле этого слова.

Особенно это интересно по отношению к его современникам, прекрасным художникам – Гольбейну, мастеру маски, или Грюневальду, изнемогающему под бременем трагедии. Дюрер чрезвычайно конкретен, он занят человеческой личностью, человеческим характером. Он всегда монолитен, всегда устремлен. Таковы портреты личностей, которые нравственно и духовно отличаются от других. У него нет этих конфликтов, этой драмы, разве что между рамой и изображением, которое всегда больше рамы. У его портретов есть удивительная духовная сила. Но мы уже говорили о том, что личность художника должна быть несколько больше того, что она делает, потому что она должна овладеть этим материалом.

Одна из самых поразительных в этом смысле вещей – это автопортрет Альбрехта Дюрера. Веласкес – повелитель мира, волшебник, который выстраивает мир согласно своему собственному представлению о вещах. Но когда он снимает мантию, то превращается в человека, абсолютно не приспособленного к жизни. Эта двойственность личности Веласкеса напоминает автобиографического персонажа Шекспира – Просперо. Такая же двойственность есть и в автопортрете Дюрера. Этот беличий халатик, нервная рука и удивительная голова. Этот портрет очень напоминает изображение Христа. Золотые волосы расчесаны на две стороны, три золотые пряди, абсолютно фронтальное построение портрета. Иконография этого портрета очень близка к иконографии Христа. Какой надо обладать ответственностью за то, что ты делаешь, живя в Германии в XVI веке, чтобы так написать свой автопортрет! Дюрер показывает трагическую двойственность. Мы видим нервную личность, теребящую беличий халатик. Он как бы говорит: «Я – обыватель». Или, как говорил Пушкин: «Я просто русский мещанин». И мы видим разрыв между этим обывателем и тем, чем он обладает, что он знает и что он может. Эти люди просто знали меру своих возможностей и полностью за них отвечали. Знали и меру трагического раздвоения: я – человек, я – обыватель, я – в халате, а вместе с тем я больше доктора Фауста, я – мастер, ибо Христос назывался мастером.

Не будем проводить аналогию между понятием мастера в Средние века и тем высоким званием, которое давали художнику, – Мастер с большой буквы. Во всяком случае, под этим всегда подразумевалось одно – владение истиной. Именно поэтому Булгаков своего героя называет Мастером, потому что он владеет истиной. Он дает ему это анонимное и вместе с тем высшее звание художника, который владеет уже самыми высокими тайнами, самой высокой истиной. И вот в стиле Мастера изображает себя Дюрер. Вспомним еще, что именно Дюрера Томас Манн делает в своем романе вторым героем по отношению к Леверкюну, доктору Фаусту. Он является тем самым живым доктором Фаустом. Но если Леверкюн – грешник, продает свою душу дьяволу, то в разговоре Леверкюна с чертом тот говорит о Дюрере: «Он обошелся без нас». А они не обошлись без него. Художник точно знает ту меру ответственности, которую он берет на себя.

Очень интересно, вместе с тем, что если в портретах Рембрандта, Врубеля и многих других мы можем говорить о чертах индивидуальности, неповторимо личностных качествах, то здесь уровень личности таков, что владение истиной превращает эту личность в анонимную. Это и Дюрер, и не Дюрер. Этой личности сообщаются черты почти не личностные.

В его автопортрете есть эта двойственность: сложное сочетание беличьего халатика и анонимности Мастера. Но при этом перевешивает голова и удивительные глаза. Здесь уже появляются элементы внеличностные. И это портрет третьего типа – портрет чистой духовной сущности.

Здесь уже все моменты страстей человеческих отпадают. Портрет Дюрера – это момент личностный, временной и момент уже надличностный. Таких портретов, портретов духовной сущности, совсем мало. В каком-то смысле портрет духовной сущности и портрет-маска, высшая и низшая ступени, совпадают. Но только в первом случае это портрет абсолютной духовной свободы, а во втором – это портрет духовной и социальной закрепощенности.

Определить группу этих портретов очень трудно. В самом чистом виде это, вне всякого сомнения, икона. Любая икона – это портрет третьего типа, потому что это портрет надличностный, портрет духовной сущности, духовного подвижничества. Это переход через границу – на мучительство, страдания, смерть. Потому что нет абсолютно житийной биографии, которая не имела бы этой точки испытания.

Подобно портрету-маске портрет духовной сущности можно назвать эмоционально индифферентным. Здесь эмоция выключается. Здесь все подменяется чистым примером духовной страсти.

Очень интересно в этом смысле рассматривать икону житийную. Это портрет лика, когда уже нет лица, нет маски, а есть чистый лик, чистый аноним, чистая истина. Удивительно построение житийной иконы. Житийная икона очень литературна, потому что в ней присутствуют элементы биографии данного святого. Например, икона Святого Николая. Здесь очень маленькие клейма, они расположены в определенном порядке, и каждое клеймо представляет собой какой-то законченный эпизод. Все вместе они создают повесть о духовном становлении личности.

В литературе таким образом можно считать Андрея Болконского. Толстой дает житийную биографию Болконского, путь духовного становления личности, путь страсти. Там все признаки этого, начиная с того, что мы никогда не видим Андрея Болконского в браке, всегда видим его в безбрачии. Весь его путь – путь духовного становления. Там есть два совершенно расходящихся образа, которые начинают с одной точки – это Пьер Безухов и Андрей Болконский. Они не антиподы. Просто Пьер дает образ чисто пассионарной личности, а Андрей Болконский – образ чисто духовный. С этим утверждением можно спорить, но на то и есть художественная литература, которой вообще не существует, а существует ее прочтение.

И поэтому портретов такого типа очень мало. Художник, чтобы написать такой портрет, сам должен находиться на этом уровне. А много ли художников, которые в духовном плане находятся на уровне Веласкеса или Рембрандта?

Но кое-какие примеры есть. Один из них – портрет работы Нестерова «Явление отроку Варфоломею». Это именно портрет духовной сущности. Здесь идет речь не о мальчике-пастухе, а уже о сосуде человеческом, настолько чистом, настолько священном, что он с детства постигает свою духовную миссию. И это миссия духовного подвижничества, потому что, как известно, перед нами будущий Сергий Радонежский. Здесь изображено явление Сергию Радонежскому и то место, на котором была заложена Троице-Сергиева лавра.

Личность Сергия Радонежского в истории еще очень мало изучена и раскрыта, но для русской истории она очень важна. Она связана с одним из самых напряженных и пассионарных состояний в искусстве, с определенной эпохой – с XIV веком.

Нестерову вообще свойственна склонность к изображению духовного подвижничества. Он всегда ищет эту черту в своих портретах, независимо от того, какой портрет он пишет. Он всегда пишет портрет какого-то духовного или творческого становления, где личность находится в состоянии духовного напряжения. Он пишет Павлова в момент сосредоточения, с кулаками, положенными перед собой. Он пишет портрет Мухиной в момент сотворения скульптуры, портрет Шадра в момент сотворения скульптуры. Эти люди запечатлены в момент своего духовного напряжения.

Но, конечно, самая сильная его работа – это «Явление отроку Варфоломею».

Думается, что также портретами такого типа являются портреты Эль Греко. Его герои, хоть и благородные рыцари, идальго, одетые в черное, с белыми воротниками, но это люди, от которых маета страстей мира уже отошла. Особая манера Эль Греко, его вертикализм связан не столько с нашим понятием вертикализма, сколько с тем смыслом, который придавала ему мода того времени.

Судите сами: если люди ходили в корсетах, очень плотно зашнурованные, сам по себе вертикализм входил в облик человека. В моде была узкая борода, голову надо было держать высоко, да еще на голове шапочка – испанский берет, да еще на испанском берете болтается незакрепленное перо. Потерять его – очень плохой знак. Потерявший – это конченый человек. Поэтому тут сама по себе дисциплинарная сторона испанской культуры ориентирована была вертикалью. Но дело не в этом.

И дело не в том, что Эль Греко был сыном критских богомазов и что сам он когда-то в молодости писал иконы. Дело в том, что сама по себе его живописная манера нацелена на изображение предельно истонченной материальной оболочки. Плоть как будто перестает существовать. Еще немного – и она вовсе исчезнет.

Вот очень известный «Портрет глухонемого эллиниста». Утонченный изумительный язык эльгрековской кисти делает материю уже почти неосязаемой. Эль Греко утончает ее границы, абсолютно обнажая перед нами духовную сущность, которая находится на очень высоком уровне духовного становления личности.

Через что надо пройти, чтобы приблизиться к этому? Это действительно путь духовного подвига, духовного становления. Это кульминационные точки, от которых ведется отсчет нравственных и моральных норм. И портретов таких чрезвычайно мало, потому что самих художников, которые могут это знать, очень мало.

К таким портретам можно отнести «Джоконду» Леонардо да Винчи. Здесь вопрос бесконечно сложный. Если говорить о том, что это портрет духовной сущности, то он должен обладать величайшей духовной мощью. Если говорить, что здесь личность растворяется, то это, безусловно, так. Но глядя только на «Джоконду», нельзя понять уровень, с которого Леонардо смотрит на мир. Нам важна еще точка, с которой он смотрит. Уровень этой точки обязательно должен повышаться.

Очень интересно этот образ Леонардо трансформирован и интерпретирован Висконти в его фильме «Смерть в Венеции». Висконти не случайно связывает своего героя с мальчиком, который имеет все черты леонардовского ангела-демона. Нет разделения, а есть какое-то магическое соединение. В этом самая суть творчества.

Это великое соединение, о котором писал Платон как о соединении «высшем и гармоническом». В этих картинах осуществлены платоновские идеи. И осуществление платоновской идеи андрогина Леонардо по своему духовному величию ничуть не ниже, чем, скажем, лик, икона, которая является чистым примером портрета третьего типа. Тут можно было бы назвать и портреты Будды.

Это высший критерий, высшая точка, по которой человечество отсчитывает свои нравственные и этические ценности. Леонардо был платонистом, как все люди эпохи Возрождения. И здесь есть самая высокая идея платоновского андрогина. Единственный случай, когда этот момент был полностью запечатлен, потому что сам Леонардо им владел и сам его в себе олицетворял.

Завершая разговор о портрете, вернемся к тому, о чем шла речь в начале. Если есть портреты коллектива, скажем, у Брейгеля или у Дейнеки, то также есть коллектив, проступающий через одного человека. И в античном искусстве целый коллектив идеальных, образцово-показательных юношей сосредоточен в одном эфебе. Речь о Дельфийском возничем. Здесь как бы вся античная Греция смотрит на нас. Но античность не была бы античностью, не смогла бы стать мерой духовных ценностей, обслуживать собой все пространство европейского искусства, если бы она не таила в себе еще глубокой этической и глубокой духовной ценности. Потому что тот хиазм, о котором мы говорили выше, имеет еще глубокую содержательность. Здесь есть обоесущность.

Если у Леонардо в его «Джоконде» есть неоплатоновская андрогинность, то здесь мы в равной мере можем познать античность через ее социальный образец и через ее духовные высшие эталоны. Справедливо будет сказать, что Дельфийский возничий является социальным, идеально адаптированным юношей. Точно так же, с тем же правом мы этот портрет в этом единственном случае можем причислить к идеальным в духовно-этическом плане портретам человека.