С самого начала меня не оставляло ощущение: что-то невероятно важное, без чего моя личность никогда не будет цельной, упущено. Когда мне было семь лет, мама рассказала мне, что, как только я научился самостоятельно садиться, я начал проделывать эту забавную штуку: оборачивался и пытался заглянуть себе за спину. Бац – упал, но в ту же секунду, повернув голову, опять смотрел туда же. Если верить Стар, тетушка Нетти говаривала: «Мальчик, видать, решил, что после рождения доктор отрезал ему хвостик». Дядя Кларк поддерживал разговор: «Похоже, ему мерещится, что кто-то к нему подкрадывается».

– Они все решили, что с тобой неладно, – говорила мне Стар. – Это для них само собой разумелось, поскольку твоей мамой была я. Так вот, я им говорю: «Мой мальчик Нэдди умница, и он просто наблюдает, как ведет себя в помещении его тень». Родственнички прикусили языки, потому что именно так все и выглядело: словно ты пытаешься разглядеть свою тень.

Вряд ли мне удастся описать сложное сочетание облегчения и неуверенности, которое вызвали в моей душе ее слова. Стар дала мне доказательство того, что мое чувство потери было реальным, потому как оно стало частью меня самого задолго до того, как я осознал его. До того как я научился ходить, в ту пору, когда мысли мои были не более чем регистрацией таких ощущений, как голод, страх, покой, материнское тепло, я уже испытывал чувство потери и, силясь заглянуть себе за спину, пытался отыскать утраченное. И если в шестимесячном возрасте я уже делал попытки найти нечто недостающее, не означало ли это, что прежде оно на самом деле существовало?

Несколько дней спустя я набрался смелости спросить маму о различии между мной и другими детьми. Кое-какие моменты вызывали у меня сомнения, как и прежде. Если все говорят, что у них есть отец, означает ли это, что отец должен был быть и у меня? Или, возможно, кто-то вроде дяди Кларка или дяди Джеймса пришел и подписал бумаги, или что там делают мужчины, чтобы стать отцом? Дядя Кларк и дядя Джеймс проявляли так мало отцовских чувств, что казалось, им стоило героических усилий терпеть мое присутствие. С самого начала я ощущал, что их гостеприимство напрямую зависит от моего поведения. Дети остро чувствуют подобное и знают, когда надо заслужить одобрение. Кроме того, проведенные с опекунами годы детства воспитали во мне чувство эмоционального долга, а моя мать была непредсказуема, как погода.

Летом того года, когда мне стукнуло семь, Стар пребывала в спокойно-расслабленных отношениях со своей родней и скользила по жизни со скоростью вполовину меньшей, чем была ей присуща. Впервые в жизни я услышал истории о ее детстве и о том, каким был я в своем раннем детстве. Она помогала тете Нетти на кухне и не мешала дяде Кларку разглагольствовать, не обзывала его воинствующим невеждой. Как истинная Стар Данстэн, она ходила на семинары по поэзии и вечерние курсы рисования акварелью в Альберте, который дядя Кларк называл «Альбино Ю».

Три раза в неделю мама подрабатывала приемщицей в ломбарде, владельцем которого был Тоби Крафт, ее отчим. Он много лет назад женился на Куинни, матери Стар, несмотря на поголовное данстэновское неодобрение. Тоби Крафт укрепил семейное недоверие тем, что привел невесту в квартиру над своим магазином, вместо того чтобы подчиниться воле родственников. Несмотря на всеобщую антипатию, он участвовал в семейных мероприятиях в течение всей жизни Куинни и продолжал делать это и после ее смерти, послужившей поводом для недавнего возвращения Стар в Эджертон и моего «освобождения» из последней семьи приемных родителей. Много позже до меня дошло, что причиной упомянутой спокойной расслабленности Стар была смерть ее матери. Очевидно, она безотчетно ощутила облегчение, когда перехватила и приняла на себя извечные насмешки родственников Куинни. Вторую свою работу она называла «модельным бизнесом» – два раза в неделю по вечерам в Альберте. Как вскоре выяснилось, это означало позировать обнаженной для студентов курса рисования живой натуры.

Наше спокойное существование в те дни и позволило мне задать один вопрос. Я дождался момента, когда мы с мамой остались одни на кухне в доме тети Нетти. Я вытирал тарелки, которые мыла Стар, тетя Нетти судачила с тетей Мэй на веранде, а дядя Джеймс и дядя Кларк смотрели полицейский телесериал. Стар подавала мне тарелку, я проводил полотенцем по глянцево блестевшей окружности. Мама рассказывала мне о джазовом концерте, на который ходила в зал Альберта через месяц после моего зачатия.

– Поначалу группа мне не очень понравилась. Это были ребята с Западного побережья, а я никогда особо не любила тамошнего джаза. Но тут вдруг альт-саксофонист, похожий на аиста, вышел из-за рояля, поднес инструмент к губам и заиграл «These Foolish Things». – Воспоминания были для Стар настолько живыми, что у нее перехватило дыхание. – Ох, Нэдди, это было до того здорово – будто ты попал в такое место, о котором и слухом не слыхивал, но тебе в нем уютно, как дома. Саксофонист ухватил мелодию буквально за мгновение до того, как коснулся губами мундштука, и повел ее все выше и выше… И все, что он играл, так сладко ложилось в душу – как сказка. Нэдди! Передо мной словно мир раскрылся и поведал свою историю. Я будто взмыла к небесам. Ох, сынок, если б я могла петь так, как играл этот альт, я бы остановила время и пела бы, пела…

Мама пыталась рассказать мне о том, чем была в ее жизни музыка, и в тот момент я не представлял, как повлияют на меня ее слова. И откуда мне было тогда знать, что в один прекрасный день у меня будет возможность испытать та-кой же восторг, который она описывала. Все это предстояло в далеком будущем, а тогда мне лишь казалось, что она пытается помешать мне задать вопрос, вертевшийся на языке.

Когда она замолчала, я наконец решился:

– Мне очень-очень надо спросить…

Стар повернулась ко мне с улыбкой, разгоряченная воспоминанием о музыке. О ней она ждала и моего вопроса. Тут же улыбка слетела с лица, и руки перестали двигаться в воде. Она уже поняла, что вопрос мой не имеет никакого отношения к соло альт-саксофониста в «These Foolish Things».

– Спрашивай. – Она выдернула тарелку из пены с напускной серьезностью.

Я наперед знал: что бы она мне ни сказала, все это будет ложь, а я буду верить этой лжи, сколько смогу.

– Кто мой папа? Он ведь не дядя Кларк, да?

Стар оглянулась через плечо, покачала головой и улыбнулась.

– Нет, солнышко, конечно не он. Будь дядя Кларк твоим папой, тетя Нетти была бы твоей мамой – вот бы ты попал, а?

– Тогда где он? Что с ним случилось?

Стар сделала вид, что сосредоточенно оттирает что-то с тарелки. Теперь я знал, что на том концерте, о котором мама только что рассказывала, она сидела рядом с моим папой.

– Как только мы поженились, твоего папу забрали в армию. Он был умным и сильным, и вскоре ему присвоили офицерское звание.

– Он был военным?

– Одним из самых-самых лучших военных, – кивнула она, сводя воедино мое неверие и необходимость отказаться от него. – Его забрасывали в такие места, куда простых солдат не пошлешь. Ему не разрешали рассказывать об этом даже мне. Когда выполняешь сверхсекретное задание – это военная тайна – Мама подставила тарелку под струю воды и передала ее мне. – Вот чем занимался твой папа перед смертью. Он выполнял секретное задание. Единственное, что сказали мне, – он погиб как герой. И был похоронен в особой могиле для героев на другом конце света, на склоне высокой горы, обращенном к океану.

Я представил себе американский флаг над высоким горным утесом, серебристую ширь моря, убегающие в бесконечность волны – особые приметы могилы того, без кого я всегда буду чувствовать неполноту своей личности.

– Не хотела тебе говорить. Но ты уже достаточно большой и понимаешь, что тайну эту нельзя никому доверять. О ней знаем только мы с тобой да старшие офицеры – начальники твоего папы.

Мы домыли и вытерли оставшуюся посуду в напряженном, но дружественном молчании. Я знал, что мать торопится переодеться перед выездом на свою «модельную» работу, но на полпути к выходу из кухни она вдруг остановилась и повернулась ко мне:

– Хочу, чтоб ты знал еще кое-что, Нэдди. Твой отец – это не единственное, чем ты можешь гордиться. Члены нашей семьи всегда были уважаемыми людьми в городе Эджертоне. Дело прошлое, с годами многое изменилось, но в нашей семье об этом помнят, и мы отличаемся от остальных. Ты вырос в особенной семье.

Я прошел в гостиную, сел на ковер и попытался понять, что такого особенного было в моих тетях и дядях. Телесыщики закончили очередное расследование, в комнату вернулись тетушки и устроились на диване перед телевизором посмотреть свою любимую программу. Из моего уголка на ковре Нетти и Мэй казались египетскими скульптурами. Их крупные тела в бесформенных просторных ситцевых платьях возвышались друг подле друга над четырьмя неподвижными колоннами-ногами. В футболке и подтяжках, вцепившихся в пояс желтовато-коричневых габардиновых брюк, дядя Кларк откинулся на спинку удобного мягкого кресла, его широкий рот скривился в презрительной усмешке. Дядя Джеймс заполнил собой кресло-качалку с высокой спинкой, его глаза были закрыты, руки сложены на груди. На экране мужчина со светлыми волнистыми волосами и аристократическим профилем усердно пилил на скрипке.

– Мистер Флориан Забах обладал божественным даром, – вздохнула тетя Нетти. – Сладостнее звуков я в жизни не слыхала

– Помнишь, когда мы ездили в Чикаго, мы видели Эдди Саута? – спросил дядя Кларк.

– Эдди извлекал просто волшебные нотки из своей скрипки, – сказала тетя Мэй. – Я вот подумала: а он мог бы быть одним из нас. Как, впрочем, и некоторые другие музыканты.

– Кое у кого длинные уши, – тетя Нети покосилась на меня, – думай, что говоришь…

Дядя Джеймс всхрапнул и пошевелился, а все остальные повернулись в его сторону и смотрели на него до тех пор, пока его подбородок не отвис настолько, насколько позволяла толстая красная шея.

– За ту вещичку Эдди Саута и прозвали Темным Ангелом скрипки, – сказал дядя Кларк.

– Нетти, тебе не кажется, что мистер Уэлк заметно набирает вес? – спросила тетя Мэй.

Глаза у меня стали слипаться, и я резко выпрямился, чтобы не заснуть прямо в гостиной, как дядя Джеймс.

Проснулся я в нашей с мамой комнате, когда она вернулась с работы. Я ждал и слушал: Стар разделась, натянула ночную рубашку, пробралась к кровати и взбила подушку. Мама принесла с собой в комнату запахи сигарет и пива, смешанные со свежестью только что отшумевшего на улице дождя, и я пытался разобрать эти странички ее вечерней жизни в то время, пока она засыпала. Дыхание мамы становилось размеренней и глубже, и когда наконец послышался мягкий горловой звук, напоминавший легкий всхрап, я тихонько прополз под одеялом и замер рядом с ней. Стар казалась мне очень крупной, просто огромной самкой, все еще окутанной атмосферой приключений, которые случились с ней по дороге домой. Свернувшись калачиком, я прижался спиной к маминой спине. Тело мое тотчас стало вдвое тяжелей и заскользило вниз, к центру Земли, где лежал похороненным мой геройски погибший отец. Стар вздрогнула во сне и проговорила одно-единственное слово, которое я, на мгновение вынырнув из сна, ухватил и спрятал в ладонях: – Райнхарт…