Часть 3
КАК МЕНЯ ЕДВА НЕ УБИЛИ
30
Ни Нетти, ни Кларк, казалось, не стали горевать, когда я сообщил им, чтобы к ужину меня не ждали. Кларк провел полдня в мрачном настроении из-за того, что ему сегодня не дали сделать обход силков, а Нетти все никак не могла простить мне преступное расточительство, проявленное мною при выборе гроба. После осмотра выставленных образцов в похоронном бюро мистера Сполдинга «Вечный покой» она увлекла меня в уголок и прочитала лекцию о разумном поведении. Все еще полагая, что мое решение разумно, потому что оно мое, я напомнил Нетти, что тратил собственные деньги на похороны собственной матери. Этот довод ей крыть было нечем, не правда ли? Черт меня дернул.
Мистер Сполдинг заглянул и дипломатично исчез, Кларк повел плечами в своей рубашке исполнителя на конгах и усмехнулся. Когда я опустился в кожаное кресло перед столом мистера Сполдинга и выписал чек, Нетти что-то недовольно пробормотала. Мне вдруг пришло на ум, что выбор мой, павший на третий по стоимости гроб, грубо нарушил семейные принципы, гласившие, что неразумно тратить Деньги на мертвых, если можно отдать их живым. Любые иллюзии насчет того, что у Нетти не было планов относительно моей чековой книжки, растаяли, когда Кларк провел «бьюик» между кирпичными колоннами в конце подъездной дорожки заведения мистера Сполдинга, повернул к офису кладбища Литл Ридж на Торговой улице и проговорил:
– Иногда, сынок, следует подумать о других, а потом уже – о себе.
Полтора часа, что я провел вместе с тетей Джой и дядей Кларенсом, оказались и того хуже. Я-то шел к ним с мыслью о том, что это акт милосердия по отношению к двум пожилым людям. Мне нужна была информация о личности Говарда Данстэна, и я хотел посмотреть, что будет, если я упомяну Эдварда Райнхарта. Кларенс помнился мне довольно бодрым старичком и не должен был измениться, а его старость не могла омрачить мой визит – так, по крайней мере, я думал.
Как глупый ребенок, который не обращает внимания на вонь собственных экскрементов, Кларенс неуклюже сидел в кресле-каталке, навалившись на удерживающий его кожаный ремень. Комья высохшего и подсыхающего детского питания украшали его рубашку. Джой рассказала мне, что ежедневно в семь вечера она спускает мужа на коляске вниз, на первый этаж – в ванную, и моет его, хотя сама не понимает, откуда берутся силы. Кларенс же чувствовал себя превосходно. Джой очень бы хотелось сказать то же о себе.
Мы с ней сидели в двух креслах – единственная мебель в гостиной. В то время как Джой вела меня по своему захламленному дому и мое сострадание уступало место безотчетному ужасу, более застарелое зловоние, чем то, что я ощутил прошлой ночью, постепенно наполняло атмосферу вокруг Кларенса. Въевшееся, укоренившееся, оно казалось столь же неотъемлемой частью дома, как половые доски и потолочные брусья. Все было пропитано им, включая саму Джой, – она поистине плавала в его волнах, затопивших дом.
Младшая и самая слабенькая из дочерей Говарда Данстэна сидела в кресле и говорила, говорила – будто десятилетиями копила слова. Перебивать ее не было смысла: речь Джой была переполнена горечью настолько, что диалога не получалось. Негромкий, но отчетливый голос Джой соткал в моем воображении образ: вцепившись в весла утлой лодчонки, она изо всех сил гребла прямо к горизонту знакомого мира Она достигла горизонта, но продолжала грести. Джой говорила о себе, и о нашей родне, и о Говарде Данстэне. Она отчаянно налегала на весла, а устойчивое, нечеловеческое зловоние дома ее отца влекло ее вперед и вперед. «Дно» Кларка выплеснулось на дом Джой и заполнило его тем, что он называл «уродливой стороной природы». Если природа и впрямь такова, мне не надо никакой ее «стороны».
Мигающая малиновая рука приказала мне остановиться на перекрестке. В тот момент, когда мои ноги прекратили движение, в моей голове вдруг возник образ Джой, сидящей на кресле-развалюхе с протянутой в сторону мужа рукой. Я увидел, что произошло потом. Я слепо повернул налево и пошел. Через два квартала вниз по Сосновой зажегся зеленый свет, позволяя перейти улицу, которую я почти бессознательно определил как Кордуэйнер-авеню.
Я брел по Сосновой, ничего не различая перед собой,. пока шедший навстречу седоволосый гигант с лицом бойца и в красной с зеленым дашики не замедлил шаг. Он не сводил с меня глаз до тех пор, пока расстояние между нами не сократилось. На его лице читались гнев и горе. Я ждал, что он заговорит. В тот момент, когда мы поравнялись, гигант повернулся ко мне, но ничего не сказал. Нить мощного напряжения между нами порвалась с почти слышимым хлопком, когда мы разошлись.
Я сделал еще два-три шага, затем остановился и оглянулся. Человек в дашики тут же обернулся.
– Сынок, вид у тебя препоганый, и, похоже, ты совсем загнал себя, дышишь, как паровоз. Сердце в порядке?
– Моя мать умерла. Утром.
– Если не будешь внимателен к тому, что происходит вокруг тебя, встретишься со своей матушкой гораздо раньше, чем думаешь. Береги себя, парень.
– Постараюсь, – проговорил я, провожая его взглядом Вытерев лицо носовым платком, я прислонился к столбу со знаком «Парковка запрещена» и прикрыл глаза, ощутив, как откуда-то из груди хлынуло горе. Я прижал к глазам платок. Горе имеет невероятную силу, больше ничего тут не скажешь. Горе ставит все на свои места.
Когда бешеный натиск горя понемногу стих, я решил оглядеться. Места для парковки и ограждения из цепей обозначали границы владений складов автозапчастей, каких-то хранилищ и совсем уж непонятных сооружений. Большинство зданий на Сосновой улице были одноэтажными. Своими закопченными кирпичными фасадами и разнокалиберными окнами они напоминали уменьшенные копии более крупных и вместительных строений.
Через три квартала ограждение из цепей и места для парковки исчезли, а кирпичные здания, придвинувшись ближе, как будто подросли. С каждого угла перекрестков красно-желто-зелеными глазами подмигивали светофоры. Я свернул налево и пошел мимо витрин с видеокассетами и бутылками со спиртным. Рубашка моя начала подсыхать. Указатель обозначил, что я нахожусь на Кобден-авеню. Я почувствовал, что голоден.
Мимо проплывали машины с молодыми супругами и группами подростков. Через два перекрестка Кобден заканчивалась у четырехрядного проспекта и маленького, треугольной формы сквера. Я дошел до Коммершиал-авеню, центра города. Повернул направо и пошел в том направлении, где рассчитывал перекусить. Прямо передо мной, источая беззаботную нагловатую самоуверенность состоятельных жителей Среднего Запада, через вращающуюся дверь вышли две пары, провожаемые долгим взглядом невозмутимого швейцара в мундире с эполетами и медными пуговицами. Пышущий здоровьем жизнерадостный мужчина лет пятидесяти говорил:
– Он сам-то хоть понимает, что происходит? Я к тому – вы можете в это поверить?
Тот, к кому он обращался, повыше ростом и не такой плотный, положил ладонь ему на плечо. Очки в золотой оправе поймали лучик угасающего вечернего солнца. Ежик его седых волос был острижен до уровня щетины.
– Еще бы! – Вертикальные морщинки будто смяли его лицо, и плотоядная улыбка обнажила желтые зубы. – Минут через пять он тоже поверит.
Темноволосая женщина рядом с ним протянула:
– Солнышко, ты что, собираешься сказать ему?
Лет на двадцать моложе того, кого она назвала «солнышком», женщина с подтянутой аэробикой фигурой и подтянутым косметической хирургией лицом явно занимала положение «второй жены», изо всех сил борющейся за первое место в сердце своего спутника. Она бросила на меня раздраженный взгляд, почти мгновенно трансформировавшийся из раздраженного в какой-то неопределенный, – я не смог уловить его значения, но почувствовал в нем удивление, испуг и замешательство.
Хрипловатым покашливанием ее муж изобразил подобие смеха, отреагировав на ее предположение «сказать ему».
– Да не стоит, все ведь знают, наш друг-Мужчина заметил выражение лица жены, глянул на меня и резко выпрямился. Ростом он был не менее шести футов и шести дюймов, еще один гигант, в полотняном пиджаке цвета сочной травы и мятых розовых брюках. Галстук его переливался трепещущим изобилием ярких цветов. Ему было лет семьдесят, и всем своим видом он напоминал нераскаявшегося хулигана, до сих пор считающего себя настоящим бойцом.
– Не требуется ли вам какая-либо помощь?
Мне очень понравилось слово «требуется». Тонкая грань отделяет его от «испытывать нужду». «Требуется» ставит вас на место. «Какая-либо» тоже звучит мило.
– Я ищу хороший ресторан. Что бы вы порекомендовали?
Справляясь со своим удивлением лучше, чем я предполагал, мужчина махнул рукой в сторону здания, у которого мы стояли. Бронзовая табличка рядом с вращающейся дверью гласила: «Мерчантс-отель».
– «Лё Мадригаль». В фойе сразу направо. Мы там только что отужинали. – Он заметил что-то во мне, отчего вдруг застыл, а улыбка его увяла. – Но там дорого, хотя… нет, дорого. Может, вам лучше в «Лоретту», отсюда три квартала на север. У них прекрасно готовят стейк, ребрышки – все, что пожелаете.
– «Мадригал», пожалуй, подойдет.
– «Алллл'ёё Мадригаль», а не «Мадригал». Именно здесь собираются достойные люди.
– Обожаю слушать, когда ты говоришь гадости, Федерал, – вступил в разговор второй мужчина.
– Маленький совет, приятель. – Федерал обрушил широченную лапу мне на плечо. Шелковое крыло его галстука скользнуло по моему виску. – Ты, конечно, можешь пускать пыль в глаза, сорить деньгами направо-налево, но для начала рекомендую зайти в мужской туалет и привести себя в божеский вид. Такой благовоспитанный юноша, как ты, должен соответственно выглядеть, правильно?
Я вскинул голову и поднес губы к его жесткому уху:
– Совет свой можешь засунуть сам знаешь куда, ты, самоуверенный провинциальный болван.
Отскочив от меня со стремительностью распрямившейся пружины, он схватил за руку жену и рывком потянул ее за собой. Вторая пара, захлопнув рты, стремглав пустилась вслед за ними. Мой новоявленный друг нашел в себе смелость обойти спереди темно-зеленый джип, что-бы открыть жене дверь, в то время как их приятели забирались на заднее сиденье.
Секунду-другую спустя швейцар позволил себе одарить меня улыбкой.
Пожилой коридорный подсказал мне, как пройти к мужской уборной – вверх по мраморной лестнице. Под любопытным взглядом служителя я вымыл руки и сполоснул лицо, затем направил струю теплого воздуха сушилки на рубашку, перевязал галстук и пригладил руками волосы. Прополоскал рот, освежил себя одеколоном. Служащий отметил изменения к лучшему в моем внешнем облике, и я пожертвовал ему два доллара, положив их на фарфоровое блюдечко.
Пройдя в другой конец вестибюля, я поднялся по ступеням, покрытым ковром Ярко освещенный подиум; метрдотель, табличка на груди которого сообщала, что его зовут Винсентом, стоял на посту перед столиками со свечами и белыми скатертями. Винсент провел по губам указательным пальцем, изобразив раздумье, и указал мне на столик у бара. Затем он вручил мне манускрипт с меню и карту вин в кожаном переплете. Меня обслужит официант по имени Джулиан, сообщили мне. Девушка, похожая на старшеклассницу из Норвегии, наполнила стакан холодной водой, а хмурая малазийка принесла бисквиты и хлебные палочки. Я раскрыл меню, и в этот момент кто-то произнес мое имя.
Зал пересекала Эшли Эштон. Сидящая за столиком у окна Лори Хэтч вскинула брови и посмотрела на меня так, что сердце мое радостно встрепенулось.