В Страстную Неделю – закрыто
ПО ВСЕМ ВОПРОСАМ
ОБРАЩАЙТЕСЬ В ВАТИКАНСКОЕ
ТУРИСТИЧЕСКОЕ БЮРО:
ПЛОЩАДЬ ПЕРВЫХ
ХРИСТИАНСКИХ МУЧЕНИКОВ, 3888
– Вы сможете порвать цепь? – спросил меня отец де Сойя.
Я пощупал массивные звенья и крепкий замок. Кроме охотничьего ножа, у меня ничего не было.
Я покачал головой:
– Нет. Попробую лучше сделать отмычку. Пожалуйста, посмотрите, не найдется ли в том мусорном контейнере немного проволоки… Сойдет и упаковочная.
Мы простояли под дождем минут десять – надвигалась темнота, движение на бульваре стало оживленнее: того и гляди нарвешься на патруль. Насчет отмычек меня просветил старый шулер-речник на Кэнсе, ему пришлось переквалифицироваться в шулера после того как власти Порт-Романтика отрубили ему два пальца за воровство. Ковыряясь в замке, я думал о нашей с Энеей десятилетней одиссее, о долгом странствии отца де Сойи, о сотнях световых лет и десятках тысяч часов напряжения, боли, жертв и ужаса.
А окаянный десятифлориновый замок никак не поддавался.
Последнее усилие – и… нож сломался. Я чертыхнулся, отшвырнул нож и в сердцах саданул дерьмовым замком о каменную стену. Замок щелкнул и открылся.
Внутри стояла непроглядная темень. Если там и был выключатель, мы его все равно не нашли. Если же за освещение отвечал недоумок-ИскИн, то он упорно не реагировал на наши команды. И ни у кого из нас не было фонарика. Десять лет я таскал с собой карманный лазер и именно сегодня оставил его в рюкзаке – когда мы уходили с «Иггдрасиля», я просто взял Энею за руку и шагнул вперед, даже не вспомнив ни об оружии, ни о прочих необходимых вещах.
– Это и есть Латеранская базилика? – шепотом спросила Энея. В этой давящей тьме разговаривать можно было только шепотом.
– Нет-нет, – прошептал отец де Сойя. – Просто маленькая часовня, выстроенная рядом с прежней базиликой в двадцать первом… – Он опять умолк на полуслове и погрузился в свои мысли. – По-моему, эта часовня действующая. Подождите здесь.
Мы с Энеей стояли, прижавшись друг к другу, и слушали шаги отца де Сойи, продвигавшегося на ощупь вдоль стен. Один раз на каменный пол с железным звоном упало что-то тяжелое, и мы замерли, затаив дыхание. Через минуту снова послышались осторожные шаги и шелест сутаны. Потом – негромкое: «Ага…», и секунду спустя засветился огонек.
Отец-иезуит стоял всего в десяти метрах от нас и держал зажженную спичку. В левой руке у него был коробок.
– Это часовня, – пояснил он. – Тут ведь раньше зажигали свечи.
Сами свечи давно оплавились и не могли послужить нам, но лучина и единственный коробок спичек, Бог весть сколько пролежавшие в этой темноте, были на месте. Мы вошли в маленький круг света, подождали, пока де Сойя зажжет вторую спичку, и последовали за ним к тяжелой деревянной двери, скрытой истлевшими драпировками.
– Отец Баджо, занимавшийся моим воскрешением, рассказал мне об этой дороге несколько лет назад, когда я находился здесь под домашним арестом, – прошептал священник. Дверь медленно, со скрежетом, отворилась. – Полагаю, он думал, что это наведет меня на размышления о смерти и тщетности всего земного.
Отец де Сойя первым шагнул на узкую – чуть шире моих плеч – каменную винтовую лестницу и пошел вниз. Энея последовала за ним, а я – за ней.
Лестница уводила все ниже, ниже и ниже. По моим прикидкам, когда ступени закончились, мы спустились как минимум на двадцать метров. Миновав ряд узких коридорчиков, мы вышли в гулкий, просторный туннель. К тому времени священник израсходовал полдюжины спичек, бросая каждую, лишь когда огонь доходил до пальцев. Я не спрашивал, много ли еще спичек осталось в коробке.
– Когда Церковь во время Хиджры решила перенести собор Святого Петра и Ватикан, – слова отца де Сойи гулко звучали в темноте, – его целиком доставили на Пасем при помощи мощных энергетических подъемников и силовых башен. Поскольку масса проблемы не составляла, заодно перетащили пол Рима, даже громадный замок Святого Ангела и кусок земли под старым городом глубиной шестьдесят метров. В двадцатом веке здесь была подземка.
Отец де Сойя шагал по брошенной платформе. Кафель на потолке местами обвалился, повсюду – груды вековой пыли, камни, обломки пластика, облупившиеся указатели и разбитые лавки. Мы миновали несколько проржавевших стальных лестниц – эскалаторов, бездействовавших уже больше тысячелетия, узкий коридор вдоль гулкой эстакады и вышли на другую платформу. В дальнем ее конце я разглядел текстолитовую лестницу, ведущую вниз, где раньше были рельсы… где и теперь были рельсы, покрытые слоем ржавчины и пыли.
Едва мы успели спуститься по лесенке и шагнуть в туннель подземки, как спичка погасла. Но мы с Энеей успели разглядеть, что перед нами.
Кости. Человеческие кости. Кости и черепа, аккуратно уложенные почти двухметровыми штабелями по обе стороны ржавых рельсов. Громаднейшие груды костей, и через каждый метр – черепа, аккуратные геометрические узоры на стенах из человеческих останков.
Чиркнув следующей спичкой, отец де Сойя стремительно зашагал вперед. От его движения крошечный огонек затрепетал на легком ветру.
– В начале двадцать первого века, после войн Семи Наций, – самым обыденным голосом сказал священник, – римские кладбища оказались переполнены. Во всех пригородах и парках рыли братские могилы. Из-за глобального потепления и постоянных наводнений это стало серьезной угрозой здоровью тех, кто выжил. Биологические и химические боеголовки, сами понимаете. Подземка все равно уже не ходила, поэтому городские власти санкционировали эксгумацию и перезахоронение останков в старой системе туннелей метро.
На этот раз спичка догорела, когда мы шли по секции, где кости были сложены в пять ярусов – каждый отмечен рядом черепов: лобные кости белели в темноте, пустые глазницы равнодушно взирали на непрошеных пришельцев. Аккуратные стены костей с обеих сторон уходили не меньше чем на шесть метров вглубь и поднимались до десятиметрового свода. Кое-где стены осыпались, и нам приходилось осторожно переступать через черепа и кости, но все равно под ногами то и дело слышался сухой хруст. Других звуков здесь не было – ни копошения крыс, ни капающей воды. Когда мы останавливались и ждали, пока отец де Сойя зажжет следующую спичку, лишь шелест нашего дыхания и приглушенные голоса нарушали тишину.
– Как ни странно, – сказал отец де Сойя еще метров через двести, – на эту мысль их навели не древнеримские катакомбы, окружающие нас со всех сторон, а так называемые парижские катакомбы… старые каменоломни, лабиринт туннелей глубоко под землей. Парижанам пришлось перезахоронить в них останки с переполненных кладбищ в конце восемнадцатого – начале девятнадцатого века. Они-то и открыли, что всего-навсего несколько километров коридора без труда способны вместить шесть миллионов покойников. Ага… пришли…
Слева от нас среди костей обнаружился еще более тесный коридор, ведущий к новой стальной двери, на сей раз незапертой. Однако потребовались все наши совместные усилия, чтобы заставить ее открыться. И вновь священник возглавил спуск по очередной ржавой винтовой лестнице. По моим прикидкам, мы спустились уже метров на пятьдесят пять от уровня земли. Спичка погасла как раз в тот момент, когда мы вошли в новый туннель – куда более древний, стены и потолки здесь были сделаны из грубого камня. Во все стороны разбегались коридоры, в беспорядке заваленные костями, черепами и истлевшими лохмотьями.
– По словам отца Баджо, – прошептал священник, – здесь начинаются настоящие катакомбы. Христианские катакомбы первого века от Рождества Христова. – Вспыхнула новая спичка. Судя по звуку, в коробке их осталось совсем мало. – По-моему, сюда. – Отец де Сойя свернул направо.
– Мы под Ватиканом? – шепотом спросила Энея минуты через три. Я чувствовал ее нетерпение. Спичка замерцала и погасла.
– Скоро, скоро уже, – донесся из темноты голос де Сойи. Вспыхнула новая спичка. Похоже, что это – последняя.
А еще через полторы сотни метров коридор просто кончился. Не было ни костей, ни черепов, только грубые каменные стены и намек на кладку в конце туннеля. Спичка погасла. Энея взяла меня за руку.
– Очень жаль, – сказал священник, – но спичек больше нет.
Меня охватила паника. Я был уверен, что слышу какие-то звуки… крысиную возню, топот сапог.
– Возвращаемся? – спросил я, и мой шепот прозвучал ужасно громко в абсолютной тьме.
– Я точно помню, что говорил отец Баджо. На севере катакомбы соединяются с еще более древними, а те проходят под Ватиканом, – прошептал отец де Сойя. – Прямо под собором Святого Петра.
– Ну, вряд ли… – начал я и осекся. За несколько секунд до того, как погасла последняя спичка, я успел разглядеть, что кирпичная кладка, перегораживающая коридор, относительно свежая… ей всего несколько веков, а туннели вырублены не одно тысячелетие назад. Медленно, очень медленно я двинулся вперед, шаря в темноте вытянутыми руками, пока пальцы не наткнулись на камень, кирпичи и рыхлый раствор.
– Клали впопыхах, – уверенно заявил я, хотя весь мой опыт по этой части сводился к роли подсобного рабочего по благоустройству усадеб на Клюве много-много лет назад. – Раствор растрескался, некоторые кирпичи крошатся… – Я лихорадочно ковырял кладку голыми руками. – Дайте мне что-нибудь! Черт, и зачем я только выбросил нож!
Энея на ощупь протянула мне то ли палку, то ли заостренную щепку, и лишь через несколько минут до меня дошло, что это берцовая кость. Энея и отец де Сойя тоже принялись долбить раствор обломками костей, ковырять голыми руками, ломая ногти и сбивая в кровь пальцы. Глаза так и не приспособились к темноте – ни единый луч света сюда не проникал.
– Месса закончится, – выдохнула Энея. Она говорила так, словно для нее это трагедия.
– Сегодня Страстной Четверг, – прошептал священник. – Месса длинная.
– Подождите! – громко сказал я, пальцами ощутив едва заметное движение кладки – не кирпича или двух, а всего массива. – Отойдите. Прижмитесь к стенам.
Я тоже попятился – но лишь для того, чтобы взять разгон, – приподнял левое плечо, пригнул голову и ринулся на стену, ожидая, что сейчас просто расшибу голову о камни и вырублюсь.
Крякнув, я врезался в стену, поднял столб пыли и обрушил груду каменной и цементной крошки. Кирпичи не падали. Но я почувствовал, что стена поддалась.
Энея и отец де Сойя присоединились ко мне, и через минуту мы выломали центральную секцию.
С той стороны просачивался тусклый свет, и мы с трудом разглядели груду обломков, вывалившуюся в еще более глубокий туннель. Мы проползли сквозь отверстие, выпрямились и двинулись по пропахшему сыростью коридору. Еще два поворота – и вот мы в катакомбах с такими же стенами грубой кладки, но зато освещенных узкой люм-лентой, закрепленной на правой стене. Пропетляв еще метров пятьдесят вдоль люм-ленты, мы вышли в более просторный коридор с современными люм-шарами, подвешенными через каждые пять метров. Шары не горели, но древняя люм-лента исправно продолжала озарять нам путь.
– Мы под собором Святого Петра, – прошептал отец де Сойя. – Этот район был заново открыт в 1939 году, когда в близлежащем гроте хоронили Папу Пия Одиннадцатого. Раскопки продолжались лет двадцать, а потом были заброшены. Больше катакомбы для археологов не открывали.
Очередной коридор оказался еще просторнее – впервые за время подземного путешествия мы смогли втроем пойти рядом. Здесь древние каменные стены местами были оштукатурены, а порой на них даже попадались мраморные вставки, украшенные фресками и древними христианскими мозаиками. Над гротами, где явственно виднелись скелеты, стояли разбитые статуи. Многие гроты были закрыты пластиком; некогда прозрачный, он пожелтел и помутнел от времени, но, если вглядеться, можно было различить в глубине темные провалы глазниц и белесые овалы тазовых костей.
На фресках была изображена христианская символика: голуби с оливковыми ветвями, женщины, несущие воду, вездесущие рыбы – однако рядом с самыми древними гротами, погребальными урнами и могилами встречались языческие образы: Изида и Аполлон; Вакх, приветствующий умершего громадными, полными через край кубками вина, танцующие сатиры (я тут же отметил сходство с Мартином Силеном и, обернувшись, встретил понимающий взгляд Энеи) и еще всякие другие, отец де Сойя сказал, что это пасторали, украшенные орнаментами из павлинов, распустивших хвост, и что павлины выложены из осколков ляпис-лазури и до сих пор переливаются при хорошем освещении всеми оттенками голубого.
Древний помутневший пластик и плексиглас придавали всему окружающему сходство с каким-то странным аквариумом – аквариумом смерти. В конце концов мы вышли к красной стене, на которой частично сохранилась латинская надпись. Здесь пластик был поновее и более прозрачный. Сквозь него довольно четко виднелась небольшая рака с останками. Череп, установленный на аккуратной кучке костей, взирал на нас с подобием любопытства.
Отец де Сойя опустился на колени, осенил себя крестным знамением и склонил голову в молитве. Мы с Энеей стояли поодаль и смотрели на него в смущении, обычном для неверующих в присутствии любой истинной веры.
Когда священник поднялся, в глазах его блестели слезы.
– Согласно истории Церкви и словам отца Баджо, рабочие обнаружили эти останки в 1949 году от Рождества Христова. Более поздние исследования показали, что скелет принадлежал физически крепкому человеку, скончавшемуся в возрасте примерно шестидесяти лет. Мы – под самым алтарем собора Святого Петра, построенного здесь потому, что, согласно преданию, на этом самом месте святой Петр был тайно предан земле. В 1968 году Папа Павел Шестой провозгласил, что найденные останки принадлежат рыбаку из Галилеи, тому самому Петру, который последовал за Иисусом и соделался Камнем, на котором Господь построил Церковь свою.
Мы посмотрели на безмолвную груду костей и повернулись к священнику.
– Федерико, вы знаете, я не хочу разрушать Церковь, – сказала Энея. – Я только хочу уничтожить нынешнее заблуждение.
– Да. – Отец де Сойя отер слезы рукавом сутаны, и на его лице остались полоски грязи. – Я знаю, Энея.
Оглядевшись, он подошел к двери и открыл ее. Железная лестница вела наверх.
– Там будет охрана, – прошептал я.
– Не думаю, – покачала головой Энея. – Восемьсот лет Ватикан опасался нападения из космоса… Сверху. Вряд ли катакомбам придавали хоть какое-то значение.
Опередив священника, она решительно зашагала по лестнице. Я поспешил следом. Отец де Сойя бросил прощальный взгляд в сторону сумрачного грота, перекрестился и последовал за нами в собор Святого Петра.
Выйдя из тьмы катакомб, я чуть не ослеп в первое мгновение от тусклого мерцания свечей.
Мы миновали подземную усыпальницу, мемориальную базилику с высеченной в камне эпитафией Гаю, служебные коридоры, сакристию, прошли мимо рядов священников и тянущих шеи мальчиков-министрантов и вышли в гулкое пространство позади нефа. Здесь были те, кто не заслужил места на церковных скамьях, но удостоился чести постоять в этот торжественный день в дальнем конце храма. Достаточно было мимолетного взгляда, чтобы понять: служба безопасности и швейцарские гвардейцы перекрыли все входы и выходы. Пока что, в толпе прихожан, мы никому не бросались в глаза – просто еще один священник и двое не слишком празднично одетых прихожан, которым дозволено собственным глазами посмотреть на святого отца в Великий Четверг.
Месса продолжалась. Пахло ладаном и свечным воском. Церковные скамьи заполняли сотни епископов в торжественных облачениях и нарядно одетых знатных прихожан. На мраморном возвышении алтаря, перед барочным великолепием трона Святого Петра, стоял сам коленопреклоненный первосвященник, заканчивавший омовение ног двенадцати сидящих священников – восьмерых мужчин и четырех женщин. Невидимый хор запел:
Славься, Жертва, дар священный,
В нем сокрыт Спаситель Сам,
И завет сменяя древний,
Новый свет явился нам!
Видит вера вдохновенно
Недоступное очам!
И Родивший, и Рожденный
Да прославятся всегда,
И хвала и поклоненье
Им не смолкнут никогда!
Дух Святой Животворящий
Равно славен будь всегда!
И я усомнился. Что мы здесь делаем? Зачем понадобилось переносить нескончаемую битву Энеи в самое сердце веры этих людей? Я принимаю все, чему она научила нас, ценю все, чем она с нами поделилась, но три тысячелетия веры и традиций сложили слова этого гимна и возвели стены величественного собора. Мне невольно вспомнились простые деревянные платформы, прочные, но совсем не изящные мостики и лестницы Храма-Парящего-в-Воздухе. Да что он… да что мы… в сравнении с этим величием и этим смирением? Энея – архитектор-самоучка, все ее образование – несколько лет занятий у кибрида мистера Райта, постройка стен из грубого камня и вручную замешенного цемента. А над этой базиликой работал сам Микеланджело.
Месса близилась к концу. Часть прихожан, стоявших в продольном нефе, уже потянулась к выходу. Они ступали еле слышно, почти на цыпочках, чтобы не испортить конец службы, а переговариваться начинали – да и то шепотом – только на лестнице, ведущей на площадь. Я заметил, что Энея что-то шепчет отцу де Сойе, и склонился поближе, боясь пропустить что-нибудь важное.
– Отец, не окажете ли вы мне последнюю, очень важную услугу? – спросила она.
– Что угодно, – прошептал священник. Глаза у него были какие-то очень печальные.
– Пожалуйста, уйдите из церкви прямо сейчас. Пожалуйста, уходите, потихоньку, вместе с остальными. Уходите и затеряйтесь в Риме до того часа, когда можно будет открыться.
Отец де Сойя, потрясенный, отпрянул, глядя на Энею как человек, от которого хотят избавиться.
– Попросите меня о чем-нибудь другом, Та-Кто-Учит.
– Это все, о чем я прошу вас, отец. И прошу с любовью и уважением.
Хор запел новый гимн. Поверх голов я увидел, как первосвященник завершает омовение ног и возвращается к алтарю, а над ним несут шитый золотом балдахин. Все встали в ожидании заключительной молитвы и благословения.
Отец де Сойя сам благословил мою любимую, повернулся и вышел из храма с группой монахов, побрякивавших на ходу четками.
Я воззрился на Энею с таким пылом, что, попадись на пути взгляда деревяшка, она бы непременно воспламенилась, пытаясь передать ей мысленное послание: «ТОЛЬКО НЕ ПРОСИ УЙТИ МЕНЯ!»
Поманив меня поближе, она прошептала:
– Выполни еще одну мою просьбу, последнюю, Рауль, любимый!
Я чуть было не завопил во всю глотку: «Нет, черт побери!!!» Мой вопль эхом бы прокатился по всему собору в самый святой момент святой мессы Великого Четверга. Но я сдержался.
Пошарив в карманах жилета, Энея извлекла небольшой флакон с густой прозрачной жидкостью.
– Ты не мог бы это выпить? – прошептала она, протягивая мне флакон.
Я вспомнил Ромео и Джульетту, Антония и Клеопатру, Элоизу и Абеляра, Джорджа Ву и Говард Санг – всех этих влюбленных, квазар им в печенку. Самоубийство и яд. Я осушил склянку одним глотком и сунул ее в карман, ожидая, что Энея достанет еще один флакон и последует моему примеру. Ничего подобного.
– Что это было? – спросил я, не страшась никакого ответа.
Энея внимательно следила за ходом мессы. Подойдя вплотную к мне, она еле слышно прошептала:
– Нейтрализатор вакцины бездетности, которую тебе вкатили в силах самообороны.
«Какого черта?! – едва не заорал я, заглушив последние слова святого отца. – Тебя что, заботит планирование семьи?! СЕЙЧАС?! Ты что, совсем рехнулась?!»
А она снова зашептала мне на ухо, теплым дыханием щекоча шею:
– Слава Богу! Я носила его с собой два дня и чуть не забыла. Не волнуйся, оно подействует недели через три. Теперь ты больше не будешь стрелять холостыми патронами.
Я удивленно моргнул. Что это, откровенное святотатство или просто редкая бестактность? Затем мысли мои понеслись галопом: «Замечательная новость… Что бы ни случилось, Энея видела наше будущее… ее будущее… она хочет родить от меня ребенка. А как же ее первый ребенок? И с чего это я взял, что она это сделала для того, чтобы мы с ней… И почему она… Может, в ее представлении это прощальный подарок… почему она… зачем…»
– Поцелуй меня, Рауль, – прошептала она так громко, что стоявшая впереди монахиня обернулась и строго посмотрела на нас.
Я не стал задавать вопросов. Я просто поцеловал Энею. Ее губы были мягкими и чуточку влажными, совсем как тогда, на берегу реки Миссури в местечке под названием Ганнибал. Поцелуй казался долгим-долгим. Потом она коснулась прохладными пальцами моего затылка, и наши уста разомкнулись.
Раздавая благословения, Папа вышел в переднюю часть апсиды, повернулся по очереди к каждому крылу трансепта, затем к короткому нефу и, наконец, к продольному.
Вежливо отстраняя прихожан, Энея шагнула в центральный проход и решительно направилась к алтарю.
– Ленар Хойт! – прокричала она, и слова ее эхом отразились от высоких сводов.
От Папы, застывшего с поднятой в благословении рукой, Энею отделяло не меньше ста пятидесяти метров, и я знал: преодолеть это расстояние у нее нет никаких шансов. Я побежал за ней.
– Ленар Хойт! – снова крикнула она, и сотни голов повернулись к ней. В полутемных арках по бокам нефа началось какое-то копошение: швейцарские гвардейцы. – Ленар Хойт! Я Энея, дочь Ламии Брон, которая вместе с тобой прилетела на Гиперион, чтобы встретиться со Шрайком. Я дочь кибрида Джона Китса, которого твои хозяева из Техно-Центра дважды убили во плоти!
Папа стоял как громом пораженный, указуя на нее костлявым перстом, мгновение назад поднятым в благословении. Он трясся, как в лихорадке. Левая рука была прижата к груди. Тиара раскачивалась, грозя свалиться с головы.
– Ты! – взвизгнул он. – Исчадие!
– Сам ты исчадие! – прокричала Энея уже на бегу, расталкивая плечами типов в черном.
Я отшвырнул с дороги двоих, проскользнул мимо третьего, догнал ее и побежал рядом, отслеживая боковым зрением швейцарских гвардейцев, которые протискивались к нам через толпу. При таком скоплении народа гвардейцы не решались стрелять – слишком много людей оказалось бы на линии огня. Но я знал: стоит Энее приблизиться к Папе меньше чем на десять метров, – и вся их нерешительность мгновенно исчезнет.
– Сам ты исчадие! – снова прокричала она, летя вперед во весь дух, уклоняясь от протянутых рук и выставленных локтей. – Ты Иуда, Ленар Хойт. Ты продал Католическую Церковь за…
Массивный мужчина в адмиральском мундире выхватил из ножен кортик – Энея отскочила. Не останавливаясь, я перехватил кортик, сломал адмиралу руку и одним ударом послал его в нокаут, прямо на руки адъютантам.
Полковник Кассад как-то раз сказал, что, научившись языку живых, он стал чувствовать боль, которую сам причиняет другим. Так и я в тот момент ощутил, как рвутся нервы и сухожилия, как дробится кость в предплечье – в моем предплечье! – но, посмотрев на свою руку, я убедился, что она цела и невредима. Я отделался всего лишь болью. Я привык терпеть боль.
Священники, монахи, епископы встали перед Энеей, пытаясь заслонить собой Папу. Понтифик схватился за сердце и начал падать, дьяконы подхватили его и унесли под роскошный балдахин работы Бернини. Швейцарские гвардейцы перекрыли проход, ощетинившись пиками. Сзади нас тоже настигали гвардейцы, они бежали, грубо расшвыривая прихожан. Полицейские в черных доспехах, с компактными ТМП-поясами, носились в десяти метрах над нашими головами. Пятнышки лазерных прицелов плясали на груди и висках Энеи.
Я бросился вперед, чтобы прикрыть ее своим телом. Точка лазерного прицела мелькнула по моему лицу, и на какое-то мгновение я ослеп. Вытянув руки в стороны, я что-то орал…
– Нет! Взять живыми! – разнесся под сводами храма, словно глас Божий, мощный кардинальский бас.
Швейцарский гвардеец устремился к Энее. Он занес пику, чтобы оглушить ее ударом по голове. Энея бросилась на пол, проскользнула на животе по плитам, подсекла его под коленки, и гвардеец кубарем покатился к моим ногам. Пнув его в голову, я развернулся, выхватил у другого гвардейца пику, самого гвардейца опрокинул в толпу и направил оружие на пятерых стражников, подбежавших сзади. Те отпрянули.
Полицейский всадил мне в плечо две стрелки – должно быть, с транквилизаторами, – но я вырвал их, метнул в пролетающий силуэт и ничего не почувствовал. Двое охранников – крупный мужчина и еще более крупная женщина – схватили меня за руки. Я подбросил их в воздух, столкнул лбами и уронил на каменные плиты.
– Энея!
Она снова была на ногах, вырвавшись из рук гвардейца, но двое полицейских в черных доспехах преградили ей путь. Прихожане вопили. Огромный орган вдруг всхлипнул, как роженица. Агент безопасности выстрелил в Энею с пяти метров. Она крутнулась. Женщина в черных доспехах ударом дубинки сшибла мою любимую и навалилась на нее, завернув ей руки за спину.
Одним ударом я отбросил эту суку на пять метров. Стражник врезал мне пикой в живот. Летучий агент всадил в меня парализующий заряд. Парализаторы должны действовать мгновенно, гарантированно мгновенно, но я успел вцепиться в глотку ближайшему гвардейцу и не разжимал рук, пока в меня не всадили еще один заряд, а потом еще. Конвульсивно дернувшись, я повалился на пол и наделал в штаны. Последнее, что я помню, была горячая струя, изливающаяся из брюк прямо на плиты собора Святого Петра.
Я ничего не почувствовал, когда дюжина полицейских навалилась мне на спину, прижав мои руки к полу. Я не почувствовал даже, как с маху ударился лбом о камень, рассекая кожу от бровей до волос.
В последние секунды угасающее сознание пассивно регистрировало все, что попадалось мне на глаза: мельтешение черных подошв армейских сапог, упавший берет швейцарского гвардейца, снова подошвы. Я знал, что Энея упала слева от меня, но был не в состоянии даже повернуть голову, чтобы взглянуть на нее в последний раз.
Они поволокли меня прочь, оставляя след из крови, мочи и слюны. Но мне уже было все равно.
И это – конец моей истории.
Во время так называемого суда – десятиминутного фарса перед облаченными в черные сутаны судьями Священной Канцелярии – я был в сознании, но обезврежен нейроблокираторами. Меня приговорили к смерти. Никто не хотел брать грех на душу, приводя приговор в исполнение, – меня просто-напросто сунули в «кошачий ящик» Шредингера, вращающийся на орбите около планеты-лабиринта Армагаст – она сейчас в карантине. Приговор приведут в исполнение непреложные законы физики и квантовой механики.
Сразу после суда меня отправили туда на высокоперегрузочном беспилотном роботе-факельщике с двигателем Хоукинга – два месяца пути по объективному времени. Где бы ни была Энея, что бы с ней ни случилось, моя помощь опоздала на целых два месяца. Я очнулся от наркотического забытья, лишь когда запечатали силовую оболочку моего узилища.
А потом я впал в безумие на долгие дни… а может, и месяцы. А потом долгие дни и месяцы я начитывал свою историю на скрайбер, обнаружившийся в моей тесной яйцевидной тюрьме. Наверное, мои палачи знали, что скрайбер послужит перед смертью дополнительным наказанием – ведь я снова и снова вынужден пускать свои жалкие листочки микровелена в переработку, как змея, пожирающая собственный хвост, зная, что никто и никогда не доберется до информации, записанной на микрочипе.
Я с самого начала сказал тебе, мой непредполагаемый читатель, что не стоило даже приступать к чтению. Я говорил, что, если тебя интересует ее или моя участь, ты взял в руки не тот документ. Меня не было с ней, когда наступила развязка, мой финал сейчас гораздо ближе, чем тогда, когда я диктовал первые строки.
Меня с ней не было.
Меня с ней не было.
О Господи Иисусе, Бог Моисея, Аллах, Будда, Зевс, Мюир, Элвис, Христос… если кто-то из вас существует, или когда-либо существовал, или смог удержать в своих мертвых ладонях хоть крупицу могущества… пожалуйста, сделайте так, чтоб я умер сейчас. Сейчас. Пусть детектор зарегистрирует частицу, пусть газ наполнит камеру. Сейчас.
Меня с ней не было.
31
Я лгал вам.
Я сказал в начале этого повествования, что меня не было рядом с Энеей в последнем акте трагедии, и еще раз повторил, что меня с ней не было, – не помню когда, но повторил. Я думал тогда, что подвожу итог всему.
Я лгал умолчанием, как сказал бы священник христианской Церкви.
Я лгал, потому что не хотел говорить об этом, описывать, вновь переживать, не хотел верить. Но теперь я знаю – я должен, должен это сделать. Я переживал это час за часом, все время своего заточения здесь, в ящике Шредингера. И я-то верил, поверил с той минуты, как разделил все, что случилось с моей единственной, моей любимой Энеей.
Я знал, еще до отправки с Пасема знал, какая участь уготована моей милой девочке. Приняв и поверив, я должен – как того требует истина в изложении фактов и в память нашей любви, – должен все описать.
Это пришло, когда я, одурманенный наркотиками, болтался в противоперегрузочном баке робота-корабля, через час после десятиминутного суда Инквизиции. И я знал: то, что я слышу, чувствую, вижу, – все это действительно происходит именно сейчас, что только моя близость с Энеей и способность понять язык живых дали мне такую силу сопереживания. Когда все закончилось, я орал, рвал шланги жизнеобеспечения, молотил кулаками в стены бака, бился головой, пока вода не побурела от крови. Я пытался сорвать осмотическую маску, облепившую лицо как паразит, высасывающий мое дыхание, но не смог. Три часа я вопил и метался, измочалив себя до потери сознания, тысячу раз переживал – и разделял с ней эти минуты и тысячу раз кричал от боли, пока робот не впрыснул снотворное, погрузив меня в криогенную фугу, – звездолет достиг точки перехода для скачка к системе Армагаста.
Очнулся я уже в «кошачьем ящике» Шредингера. Робот-корабль загрузил меня в энергетическую оболочку и запустил ее на орбиту. Некоторое время я пребывал в растерянности – может, все то, что я разделил с Энеей, привиделось мне в страшном сне? Но нет, подлинность этих мгновений обрушилась на меня, вновь заставив кричать от боли. Видимо, я пребывал в полном безумии не один месяц.
Вот что довело меня до помешательства.
Энею тоже утащили из собора Святого Петра и тоже всю в крови и без сознания, но ее не накачали наркотиками. Она пришла в себя – и это сопереживание ее пробуждению было явственнее, чем все, что я когда-либо мог вызвать в своей памяти. Каменные стены громадного круглого зала уходили ввысь на десятки метров. Тусклый свет лился сквозь окно на потолке. Энея решила, что свет – обман зрения и зал находится скорее всего где-то глубоко под землей.
Пока я был без сознания, медики привели меня в приличный вид для десятиминутного суда, но об Энее никто не позаботился: разбитое лицо болело, левый глаз едва открывался, правый плохо видел из-за контузии, губы распухли. С нее сорвали одежду, выставив на обозрение синяки, ссадины и порезы.
Ее привязали к ржавому железному каркасу, подвешенному на цепях, спускавшихся с потолка. Ее руки и ноги безжалостно пристегнули и прикрутили к раме. Ее ступни оказались в нескольких дюймах от решетчатого пола. Головой она могла двигать свободно.
В круглом зале почти пусто – только большое мусорное ведро с пластиковым пакетом справа от ржавого кресла, а слева – ржавый поднос с инструментами: древние зубные долота и клещи, скальпели, хирургические ножовки, какие-то длиннющие щипцы, мотки колючей проволоки, длинные ножницы, короткие зубчатые ножницы, бутылки с темной жидкостью, тюбики, иглы, суровые нитки и молоток. Но еще страшнее то, что под ней, – решетка, а под решеткой ряды крохотных голубых язычков пламени.
В воздухе пахло газом.
Энея дернулась, попробовав ослабить веревки, – бесполезно, только боль пульсирующими ударами отозвалась в стянутых лодыжках и запястьях. Она бессильно откинула голову на железную раму и стала ждать, что будет дальше. Волосы сбились в колтун, на затылке была громадная шишка, а чуть пониже – еще одна. Перед глазами все поплыло, и Энея с трудом справилась с приступом тошноты.
Но вот открылась потайная дверца, и вошла Радаманта Немез. Направилась к Энее, остановилась справа от края решетки. Следом – еще одна Радаманта Немез вошла и встала слева. Еще две Немез заняли место позади первых. Никто не проронил ни слова. Энея не делала попыток заговорить первой.
Все замерли в ожидании – и вот воздух замерцал, и перед Энеей материализовался Джон Доменико кардинал Мустафа – голографический образ в натуральную величину. Иллюзия физического присутствия была бы полной, если б не отсутствие на голограмме кресла, и потому казалось, что кардинал парит в воздухе. Выглядел Мустафа куда более молодым и здоровым, чем на Тянь-Шане. Секунды через три к нему присоединились массивный кардинал в алом облачении и худой, словно чахоточный, священник. А еще мгновение спустя через настоящую дверь в настоящей стене настоящей темницы вошел высокий симпатичный мужчина в сером, с иголочки, костюме и остановился рядом с голограммами. Мустафа и второй кардинал продолжали сидеть в невидимых креслах. Епископ и мужчина в сером стояли поодаль.
– Мадемуазель Энея, – заговорил Великий Инквизитор, – позвольте вам представить госсекретаря Ватикана его преосвященство кардинала Лурдзамийского, помощника госсекретаря монсеньора Лукаса Одди и нашего многоуважаемого советника Альбедо.
– Где я? – спросила Энея. Ей пришлось повторить вопрос дважды – разбитые губы не слушались.
– Сначала, моя дорогая, мы ответим на все ваши вопросы. А потом вы ответите на наши. За это я ручаюсь. Что же до ответа на первый вопрос, вы находитесь в тайной… э-э… комнате переговоров… в замке Святого Ангела, на правом берегу нового Тибра, неподалеку от Ватикана, все еще на планете Пасем.
– Где Рауль?
– Рауль? – переспросил Великий Инквизитор. – А-а, это тот неудачливый телохранитель? В данный момент, полагаю, он завершил беседу со Священной Канцелярией и находится на борту корабля, который вот-вот покинет нашу замечательную систему. Он вам нужен, дорогая? Тогда мы быстро все уладим, и его вернут в замок Святого Ангела.
– Да нет, не нужен, – пробормотала Энея, и слова ее отозвались во мне мучительной болью, но вот боль отступила, и я ощутил то, что она прятала за безразличием слов: заботу и тревогу.
– Как пожелаете. Сегодня мы хотим побеседовать именно с вами. Как вы себя чувствуете?
Энея промолчала.
– Что ж, – вздохнул Великий Инквизитор, – вряд ли вы рассчитывали на безнаказанность, осмелившись напасть на святого отца в соборе Святого Петра.
Энея что-то пролепетала.
– Что-что, моя дорогая? Мы не поняли. – Мустафа самодовольно усмехнулся.
– Я… не… нападала… на… Папу.
Кардинал развел руками:
– Ну, если вы так считаете, мадемуазель Энея… Однако ваши намерения отнюдь не выглядели дружелюбными. Что же вы замышляли, когда бежали к святому отцу по центральному проходу?
– Я хотела предупредить его.
Слушая Великого Инквизитора, Энея частью сознания оценивала свое состояние: множество серьезных ушибов, но переломов нет. На рассеченное шпагой бедро нужно наложить швы, и на грудь тоже. Но в организме какие-то серьезные неполадки… Может, внутреннее кровотечение? Нет, вряд ли. Видимо, впрыснули что-то чужеродное.
– О чем предупредить? – ласково спросил кардинал Мустафа.
Энея повернула голову, посмотрела здоровым глазом на кардинала Лурдзамийского, на советника Альбедо. И ничего не сказала.
– О чем предупредить? – повторил свой вопрос кардинал.
Не дождавшись ответа, Великий Инквизитор кивнул ближайшему клону Немез. Неестественно бледная темноволосая женщина медленно подошла к Энее, взяла ножницы поменьше, передумала, отложила инструмент на поднос, опустилась на колено рядом с правой рукой Энеи, отогнула ей мизинец и откусила его. Выпрямившись, Немез выплюнула окровавленный палец в мусорную корзину.
Вскрикнув от боли и ужаса, Энея, почти теряя сознание, уронила голову.
Тварь взяла тюбик кровоостанавливающей пасты и замазала Энее обрубок мизинца.
– Поверьте, нам очень неприятно причинять вам боль, – сочувственно проговорил кардинал Мустафа. – Но это нас не остановит. Вы обязаны отвечать на вопросы быстро и откровенно. В противном случае в корзине окажется гораздо больше частей вашего тела. И последним будет язык.
Энея с трудом сдерживала тошноту. Изувеченную руку терзала боль – в десяти световых минутах от нее я заходился от крика, не в силах переносить эту муку.
– Я хотела предупредить Папу… о… вашем покушении, – выдохнула Энея, глядя в упор на кардинала Лурдзамийского и советника Альбедо. – О сердечном приступе.
– Да вы ведьма, – удивленно приподнял брови кардинал Мустафа.
– А вы – дерьмо и предатель, – отчетливо выговорила Энея. – Все вы до единого. Вы продали свою Церковь. А теперь продаете свою марионетку Ленара Хойта.
– Да-а? – Это заявление явно позабавило кардинала Лурдзамийского. – И кому же мы его продаем, дитя мое?
– Техно-Центр управляет жизнью и смертью каждого с помощью крестоформов. – Энея подбородком указала на советника Альбедо. – Люди умирают, когда их смерть выгодна Центру… творческий потенциал умирающих нервных сетей куда выше, чем у живущих. Вы ведь опять собираетесь убить Папу, но только на сей раз воскрешение окажется неудачным.
– Вы весьма проницательны, моя дорогая, – пророкотал кардинал Лурдзамийский, пожав плечами. – Возможно, пришло время нового понтифика.
Он повел рукой, и позади них в зале возникла еще одна голограмма: папа Урбан Шестнадцатый в коме на больничной койке в окружении медсестер, врачей и медицинского оборудования. Лурдзамийский вновь махнул пухлой ладонью, и картина исчезла.
– Теперь ваша очередь? – Энея прикрыла глаза. Перед глазами у нее прыгали красные круги. Когда она снова взглянула на кардинала Лурдзамийского, тот скромно пожал плечами.
– Ну, хватит, – сказал советник Альбедо, проходя сквозь голограммы кардиналов. Он остановился у края решетки, прямо перед Энеей. – Как вы манипулировали субстанцией нуль-порталов? Как вы телепортировались без порталов?
Энея подняла взгляд на представителя Центра.
– Это пугает вас, советник? Так же как и кардиналов? Они так перепуганы, что не рискнули присутствовать здесь лично?
– Нисколько, Энея, – улыбнулся «серый кардинал». – Но вы обладаете способностью телепортироваться – и телепортировать тех, кто рядом, – без порталов. Их преосвященства кардинал Лурдзамийский и кардинал Мустафа, равно как и монсеньор Одди, не желают внезапно исчезнуть с Пасема вместе с вами. Ну а я был бы просто в восторге, если бы вы нас телепортировали куда угодно. – Он ждал. Энея молчала. Советник Альбедо снова улыбнулся: – Нам известно, что только вы умеете так телепортироваться. Ни один из ваших так называемых учеников даже близко не подошел к освоению этого искусства. Но вот в чем оно состоит? Нам удавалось перемещаться через Бездну только одним способом – постоянно удерживая открытыми разрывы в ее субстанции, а на это уходит слишком много энергии.
– А они вам больше не позволяют это делать, – пробормотала Энея, сморгнув красные точки, чтобы встретиться взглядом с «серым кардиналом». Боль от изувеченной руки то накатывала, то вдруг отступала, бушуя в ней как штормовой прибой.
Советник Альбедо вежливо удивился:
– Они не позволяют? Кто такие эти «они», дитя мое? Опишите нам своих хозяев.
– Не хозяев… – еле слышно прошептала Энея, сосредоточившись только на том, чтобы не потерять сознание. – Львы, медведи и тигры…
– Хватит выкручиваться! – рявкнул кардинал Лурдзамийский, кивнув второй Немез. Подойдя к подносу, та подхватила ржавые клещи, приблизилась к левой руке Энеи, крепко взяла ее за запястье и вырвала ноготь.
Вскрикнув, Энея потеряла сознание, потом очнулась, попыталась отвернуть голову – но не успела. Ее стошнило прямо на грудь, и она негромко застонала.
– В страдании нет благородства, дитя мое, – сказал кардинал Мустафа. – Расскажите нам то, что хочет услышать советник, и покончим с этой невеселой шарадой. Вас выпустят отсюда, исцелят ваши раны, отрастят палец, умоют, оденут и приведут вашего телохранителя, ученика или кто он там. А этот досадный инцидент будет забыт.
Содрогаясь от боли, Энея все явственнее ощущала чужеродное вещество, впрыснутое, когда она была без сознания. Клетки распознали агрессора. Яд. Надежный, медленный, смертельный яд. И противоядия нет – он неотвратимо сработает через двадцать четыре часа. Теперь она знала, что они от нее хотят и зачем.
Энея всегда пребывала в контакте с Центром, еще до рождения, – через петлю Шрюна в голове матери, заключавшую в себе личность кибрида отца. Это позволяло ей входить в примитивные инфосферы напрямую – именно так она и поступила, ощутив концентрацию массива техники Центра вокруг подземной камеры: приборы внутри приборов, датчики, недоступные человеческому разуму, приборы, работающие в четырех и более измерениях, – выжидающие, вынюхивающие, выведывающие.
Кардиналы, советник Альбедо и Центр хотели, чтобы она бежала. Сама непереносимая обстановка должна была подтолкнуть ее к телепортации – и нарочитая жестокость пыток, и мелодраматичная неуместность подземелий замка Святого Ангела, и тяжелая рука Инквизиции. Они будут терзать ее, и в какой-то момент она больше не сможет терпеть и перенесется отсюда прочь, а приборы Центра зафиксируют все с точностью до миллиардной доли наносекунды, проанализируют ее способ телепортации и найдут, как воспроизвести его. Техно-Центр наконец-то вновь обретет порталы – не примитивные червоточины в Бездне, не пушечное ядро двигателя Гидеона, а постоянный, несравнимо превосходящий их по простоте и изяществу вечный способ.
Не обращая более внимания на Великого Инквизитора, Энея облизнула сухие, потрескавшиеся губы и повернулась к советнику Альбедо:
– Я знаю, где вы обитаете.
– Простите? – У импозантного «серого кардинала» задергались уголки губ.
– Я знаю, где находится Центр – физические элементы Центра.
Альбедо усмехнулся, но от внимания Энеи не ускользнул быстрый взгляд, брошенный им на кардиналов и долговязого священника.
– Глупости. Человеку не дано знать, где находится Центр.
– Вначале, – сказала Энея, по мере сил стараясь не выдать своей боли и слабости, – Центр был всего лишь бренной сущностью, блуждавшей в примитивной инфосфере Старой Земли – тогда она называлась «Интернет». Затем, еще до Хиджры, вы переместили свою пузырьковую память, серверы и накопительный узел в скопление астероидов, обращающихся вокруг Солнца по сильно вытянутой орбите, вдали от Старой Земли, которую вы намеревались уничтожить…
– Заставьте ее замолчать! – вскинулся Альбедо, обернувшись к Лурдзамийскому, Мустафе и Одди. – Она пытается отвлечь нас от допроса. Все это не имеет значения.
Но лица святых отцов говорили как раз об обратном.
– Во времена Гегемонии, – продолжила Энея, и ее веко затрепетало как бабочка от мучительного усилия сосредоточиться и не потерять голос, – Центр решил, что было бы благоразумнее рассредоточить свои физические компоненты: матрицы пузырьковой памяти отправить глубоко под землю на девяти планетах-лабиринтах, серверы мультилиний – на орбитальные промышленные комплексы вокруг ТКЦ, ИскИнов – странствовать по частотам связи нуль-порталов, а мегасферу, соединяющую все это воедино, поместить в разломах Связующей Бездны, образованных нуль-порталами.
Альбедо скрестил руки на груди и процедил сквозь зубы:
– Да вы никак бредите?!
– Но после Падения, – не сдавалась Энея, – Центр забеспокоился. Атака Мейны Гладстон на порталы заставила вас задуматься, хотя урон, нанесенный вашей мегасфере, был не столь уж велик. Вы решили рассредоточиться еще больше. Умножить число ИскИнов, миниатюризировать элементы памяти и непосредственно паразитировать на человеческих нервных сетях…
Альбедо повернулся к ней спиной и дал знак ближайшей Немез.
– Она бредит. Зашей ей рот.
– Нет! – приказал кардинал Лурдзамийский. Глаза его горели пристальным вниманием. – Не трогать, пока я не прикажу!
Немез по правую руку от Энеи уже взяла иголку и моток суровых ниток. Теперь бледная темноволосая женщина остановилась и взглянула на Альбедо в ожидании инструкций.
– Подожди, – велел советник.
– Вы хотели перейти к более непосредственному нейропаразитизму, – продолжила Энея. – И теперь миллиарды ИскИнов Центра – каждый! – преобразован в отдельную матрицу-крестоформ и присосался непосредственно к человеку-носителю. Каждый из индивидуумов Центра имеет сейчас собственного носителя и может распоряжаться его жизнью и смертью по собственному усмотрению. Вы по-прежнему подключены к старым инфосферам, вы подключены к новым мегасферным узлам двигателей Гидеона, но вы упиваетесь предельной близостью к источнику питания…
Запрокинув голову, Альбедо расхохотался, демонстрируя идеально ровные зубы. Потом, обернувшись к трем голограммам, развел руками.
– Замечательная забава! – Он все еще смеялся. – Вы затеяли все это, чтобы допросить ее, – он обвел холеной рукой интерьер каземата и указал на железную крестовину, на которой распяли Энею, – а в результате слушаете фантазии какой-то девчонки. Чушь несусветная! Но восхитительно забавная.
Кардинал Мустафа, кардинал Лурдзамийский и монсеньор Одди чутко внимали словам советника Альбедо, но голографические пальцы каждого касались голографической груди.
Изображение кардинала Лурдзамийского встало с кресла и прошествовало к краю решетки. Иллюзия присутствия была настолько безупречна, что слышался даже негромкий шелест наперсного креста, покачивающегося на перевитом золотой нитью алом шелковом шнурке. Чтобы отвлечься от боли, пульсирующей в искалеченных руках, Энея сосредоточила внимание на покачивающемся кресте и чистом шелковом шнурке. Чувствуя, как яд словно метастазы разрастающегося крестоформа потихоньку распространяется по всему телу, она усмехнулась. Что бы они тут ни учинили, клетки ее тела и крови никогда не примут крестоформ.
– Все это любопытно, но несущественно, дитя мое. – Кардинал Лурдзамийский брезгливо ткнул короткими, толстыми пальцами в направлении ее ран и наготы. – А вот это слишком неприятно. – Склонившись поближе, он впился в нее проницательным взглядом своих поросячьих глазок. – И вовсе не обязательно. Расскажите советнику то, что он желает узнать.
Вскинув голову, Энея посмотрела ему прямо в глаза:
– Как телепортироваться без портала?
– Да-да, – облизнул тонкие губы кардинал Лурдзамийский.
– Очень просто, ваше преосвященство, – улыбнулась Энея. – Вам всего лишь надо вернуться за парту, научиться понимать язык мертвых и язык живых и научиться слушать музыку сфер… а потом причаститься моей крови или крови одного из моих последователей.
Кардинал Лурдзамийский отшатнулся как от пощечины, выставив перед собой, словно щит, наперсный крест.
– Ересь! – взревел он. – Jesus Christus est primogenitus mortuorum; ipsi gloria et imperium in saecula saeculorum!
– Иисус Христос действительно воскрес из мертвых, – мягко сказала Энея, щурясь от ярких бликов, отбрасываемых крестом. – И вы просто обязаны славить его. И конечно, ему принадлежит царство, если вы того пожелаете. Но в его намерения вовсе не входило, чтобы умерших оживляли, как лабораторных крыс, по прихоти мыслящих машин…
– Немез! – закричал Альбедо. На сей раз никто не стал его останавливать. Немез неспешно подошла к решетке, отрастила пятисантиметровые когти и располосовала щеки Энеи от глаз до подбородка, обнажив кости скул моей любимой. Испустив долгий, мучительный стон, Энея без сил обвисла на крестовине. Немез склонилась к ней, оскалив в ухмылке острые зубы. От ее дыхания несло тухлятиной.
– Отгрызи ей нос и веки, – приказал Альбедо. – И помедленнее.
– Нет! – Мустафа вскочил на ноги и бросился вперед, пытаясь остановить Немез. Бесплотные голографические руки прошли сквозь вполне материальное тело киборга.
– Минуточку. – Советник Альбедо поднял палец, и Немез замерла.
– Это чудовищно! – выкрикнул Великий Инквизитор. – Как и то, что вы сделали со мной.
– Было принято решение преподать вам урок, ваше преосвященство, – пожал плечами Альбедо.
Мустафа затрясся от ярости.
– Так вы и в самом деле считаете себя нашими хозяевами?
– Мы всегда были вашими хозяевами, – терпеливо вздохнул советник Альбедо. – Вы – гниющая плоть, вместилище обезьяньих мозгов… болтливые приматы, которые начинают разлагаться с момента рождения. Ваше единственное предназначение во Вселенной – служить повитухами высших форм разума. Тех, кто воистину бессмертен.
– Центр… – брезгливо процедил кардинал Мустафа.
– Отойдите, – распорядился Альбедо, – или…
– Или что? – рассмеялся Великий Инквизитор. – Или будете пытать меня, как эту несчастную, введенную в заблуждение? Или заставите свое чудовище снова забить меня до смерти? – Мустафа ткнул голографической рукой сначала в Немез, потом – в Альбедо и, продолжая смеяться, обернулся к Энее: – Ты все равно мертва, дитя. Скажи этому лишенному души существу то, что оно хочет знать, и мы положим конец твоим мучениям за считанные секунды, без…
– Молчать! – рявкнул Альбедо, вытянув руку и сомкнув пальцы в кулак.
Кардинал Мустафа застонал, схватился за сердце и рухнул на пол. Его голографический образ прокатился сквозь ноги Немез к окровавленным стопам Энеи и погас.
Кардинал Лурдзамийский и монсеньор Одди, сохраняя полнейшую невозмутимость, повернулись к Альбедо.
– Советник, – сказал госсекретарь вкрадчивым, заискивающим тоном, – не позволите ли мне вкратце допросить ее? Если мы не преуспеем, вы сможете сделать с ней что пожелаете.
Одно долгое мгновение Альбедо холодно-изучающе смотрел на кардинала, потом хлопнул Немез по плечу, и та отступила.
Лурдзамийский потянулся к изувеченной руке Энеи, словно желая пожать ее. Голографические пальцы погрузились в истерзанную плоть.
– Qued petis? – шепнул кардинал, и в десяти световых минутах от них, вопя и мечась в противоперегрузочном баке, я понял через знание Энеи: «Чего ты ищешь?»
– Virtutes, – прошептала Энея. – Concede mihi virtutes, quibus indigeo, valeum impere.
«Силы. Мне нужны силы довести до конца то, что задумала».
– Desiderium tuum grave est («Серьезное решение»), – ответил кардинал. – Quid ultra quaeris? («Чего еще ты ищешь?»)
Сморгнув кровь со здорового глаза, чтобы видеть собеседника, она негромко, но решительно произнесла:
– Quaero togam pacem. («Я ищу мира».)
Советник Альбедо снова рассмеялся.
– Ваше преосвященство, – саркастически заметил он, – неужели вы полагаете, что я не знаю латыни?
Кардинал Лурдзамийский оглянулся на человека в сером.
– Напротив, советник, я нисколько не сомневаюсь в ваших познаниях. Ее дух почти сломлен. Это видно по лицу. Но более всего она боится огня… А не зверя, которому вы хотите ее скормить.
Альбедо скептически посмотрел на него.
– Дайте мне пять минут, советник, – попросил кардинал. – Если не поможет огонь, натравите на нее своего зверя.
– Три минуты. – Альбедо отступил к Немез. Лурдзамийский попятился шагов на пять.
– Дитя! – Он снова перешел на стандартный английский. – Боюсь, тебе будет очень больно.
Он повел голографической рукой в воздухе, и из-под решетки вырвался столб синего пламени, опалившего голые ступни Энеи. Кожа запылала, обуглилась и потрескалась. В каземате запахло паленым мясом.
Энея, крича, рвалась из оков. Нижний конец железной крестовины раскалился, обжигая икры и бедра. Кожа вздулась волдырями.
Кардинал Лурдзамийский снова повел рукой, и пламя ушло под решетку; синие язычки словно притаились и сверкали как глаза голодных хищников.
– Ты испытала лишь малую боль, – вкрадчиво проговорил кардинал. – Как ни прискорбно, но при сильных ожогах боль не стихает, даже когда сгорают нервы и кожа. Говорят, это самая мучительная смерть.
Энея скрипнула зубами, удерживая крик. Кровь из разодранных щек капала на грудь… грудь, которую я ласкал и целовал… Заточенный в противоперегрузочном саркофаге в миллионах километров от нее, я вопил и неистовствовал в окружающем безмолвии.
– Телепортируйся прочь от всего этого, – ступив на решетку, посоветовал Альбедо. – Телепортируйся на корабль, который несет Рауля навстречу верной гибели, и освободи его. Телепортируйся на корабль Консула. Автохирург вылечит тебя. Ты проживешь с любимым долгие годы. Иначе тебе придется из-за своего упрямства медленно умирать в ужасных муках здесь, а Раулю из-за тебя – умирать жуткой смертью где-то далеко. Ты больше никогда не увидишь его. Никогда не услышишь его голос. Телепортируйся, Энея. Спасайся, пока не поздно. Спасай своего любимого. Через минуту этот человек сожжет твои ноги и руки, оставив только обугленные кости. Но умереть мы тебе не позволим. Я натравлю на тебя Немез, и она будет пожирать тебя. Телепортируйся, Энея. Прямо сейчас.
– Энея, – возгласил кардинал Лурдзамийский, – es igitur paratus? («Итак, ты готова?»)
– In nomine Humanitis, ergo paratus sum, – глядя кардиналу в глаза, отвечала Энея. «Во имя Человечества – готова».
Кардинал Лурдзамийский взмахнул рукой. Все горелки взревели одновременно. Пламя поглотило мою любимую и кибрида Альбедо.
Пожираемое огнем тело Энеи выгнулось в мучительной агонии.
– Нет!!! – взревел Альбедо из пламени и бросился прочь от охваченной огнем решетки. Синтетическая плоть пылала, отваливаясь от синтетических костей. Дорогой костюм горящими лохмотьями взлетел к потолку, классическое лицо оплавилось, стекая на грудь. – Нет, черт тебя подери! – Он потянулся пылающими пальцами к горлу кардинала.
Руки Альбедо прошли сквозь голограмму. Вглядываясь сквозь пламя в лицо Энеи, кардинал поднял правую руку:
– Miserecordiam Dei… in nomine Patris, et Filii, et Spiritus Sancti.
Это были последние слова, которые она услышала. Пламя поглотило ее лицо. Волосы вспыхнули факелом. На миг все затмило ослепительно оранжевое сияние, а потом наступила тьма.
Но я чувствовал боль ее последних мгновений. И слышал ее мысли, будто крик – нет, шепот в моем сознании.
«Рауль, я люблю тебя».
А потом жар усилился, боль умножилась, ее ощущение жизни, любви и долга вознеслось над пламенем, уходя в небеса, – и Энея умерла.
Мгновение ее смерти обрушилось на меня как взрыв… образы, звуки – все исчезло. В этот миг из вселенной исчезло все, ради чего стоило жить.
Я больше не кричал. Я прекратил биться о стены и безвольно завис в невесомости, чувствуя, как опорожняется бак, как в мои жилы вливаются наркотики, как присасываются ко мне шланги, словно пиявки и черви, пожирающие еще живую плоть. Мне было наплевать.
Энея мертва.
Факельщик перешел в квантовое состояние. Очнулся я уже в Шредингеровой камере смертников.
Наплевать. Энея мертва.
32
В моей камере нет ни часов, ни календаря. Не знаю, сколько дней, недель, месяцев я пробыл за гранью безумия. Может, я провел без сна много суток. Может, проспал несколько недель. Не знаю.
Но день за днем, час за часом, минута за минутой цианид и вероятностные законы все не желали отнимать у меня жизнь, и тогда я взялся за это повествование. Я не знаю, зачем мои тюремщики снабдили меня грифельным скрайбером, стилом, принтером и микровеленом. Может, полагали, что приговоренный захочет письменно исповедаться или хоть как-то излить бессильный гнев. Может, считали подобное изложение всех своих прегрешений и бедствий, радостей и утрат дополнительным наказанием. В какой-то мере так оно и было.
Но не только. Я обрел в этом свое спасение. Я не сошел с ума, не покончил с собой в порыве отчаяния. Я уберег свои воспоминания об Энее, вытянул их из болота кошмара – и вновь увидел ее живой, исполненной радости бытия. Я возвращался в те дни, когда мы были вместе, вспоминал наше долгое странствие, думал о ее миссии и размышлял над ее вестью – такой короткой, законченной и невероятно прямолинейной, – вестью мне и всему человечеству. Фактически это спасло мне жизнь.
Только приступив к этому повествованию, я обнаружил, что теперь обладаю способностью понимания и сопереживания мыслям и действиям каждого участника нашей долгой одиссеи и проигранной битвы. Я знал, что обязан этим Энее, научившей меня языку живых и мертвых. Я по-прежнему встречался с умершими и во сне, и наяву: мама часто разговаривала со мной, я постигал муку и мудрость тех, кто еще жил, и тех, кто уже давно умер, но более всего меня занимали воспоминания и ощущения тех, чьи пути пересеклись с Энеей.
За все время ожидания смерти в «кошачьем ящике» я ни разу не слышал мыслей людей, живущих за стенами моей камеры, – видимо, виной тому была энергетическая оболочка, – зато я довольно быстро научился приглушать шум несметного числа голосов, резонирующих в Связующей Бездне, и сосредоточиваться только на воспоминаниях тех – и мертвых, и живых, – кто принял участие в истории Энеи. Вот так я и постиг в какой-то мере мысли и мотивации людей, столь от меня отличных, что их можно считать представителями иного вида: кардиналов Симона Августино Лурдзамийского и Джона Доменико Мустафы, Ленара Хойта – в инкарнации Папы Юлия и Папы Урбана Шестнадцатого, торговцев Кендзо Исодзаки и Анны Пелли Коньяни, священников и воинов – отца де Сойи, сержанта Грегориуса, капитана Марджет Ву и старпома Хогана Жабера. Некоторые из них присутствуют в Связующей Бездне в виде пустот, разрывов и дыр – ИскИны, советник Альбедо, Немез и ей подобные, – но я проследил перемещения и действия этих существ по перемещению пробелов в матрице чувственных ощущений, чем, собственно, и является Бездна, подобным же образом можно увидеть абрис человека-невидимки во время сильного дождя. Таким вот способом, да еще вслушиваясь в тихий шепот мертвых, я воссоздал картину избиения невинных на Седьмой Дракона, услышал свистящее шипение и увидел смертоносные действия Скиллы, Гиеса, Бриарея и Немез на Витус-Грей-Балиане Б. Но как бы ни были омерзительны эти погружения в вакуум и кошмар, они с лихвой искупались вновь пережитым ощущением дружбы и тепла при встрече с Дем Лоа, Дем Риа, отцом Главком, Хетом Мастином, А.Беттиком… Многих я смог найти только в своей памяти – это мужественный и благородный Лхомо Дондруб, и Рахиль, и царственная Дорже Пхамо, и мудрый юный далай-лама. Я касался Связующей Бездны, чтобы услышать свой собственный голос, и тогда нередко видел себя лишь второстепенным персонажем собственной истории – не слишком умным, редко – ведущим, чаще – ведомым другими, очень часто неспособным ответить на вопрос и принимающим неверное решение. Но кроме того, я видел, как глуповатый Рауль Эндимион из моего повествования открывает в себе любовь к той, которую он ждал всю свою жизнь, видел, что он безоговорочно готов следовать за ней всегда и везде и, если потребуется, – отдать за нее жизнь.
И хотя я не сомневаюсь, что Энея мертва, я ни разу не слышал ее голос в хоре тех, кто говорит на языке мертвых. Скорее, я ощущал ее присутствие во всей Связующей Бездне, в умах и сердцах всех хороших людей, встречавшихся нам в нашей долгой одиссее. Научившись отсекать шум помех и выделять из хора мертвых отдельные голоса, я часто зрительно представлял себе их резонансы в Бездне в виде звезд: одни – тусклые, но заметные, если знаешь, куда смотреть, другие – яркие, как сверхновая; третьи образуют с душами других умерших двойные системы и целые созвездия любви и дружбы, четвертые – вроде Великого Инквизитора, кардинала Лурдзамийского и Ленара Хойта – почти ничего не излучают, сдавленные непомерной гравитацией честолюбия, алчности и жажды власти, коллапсирующие в черные дыры.
Но Энеи нет среди этих звезд. Она – как солнечный свет весенним днем – вечный, неизменный, всепроникающий, согревающий всех и вся, источник жизни и энергии. А когда приходит зима или опускается ночь, отсутствие света приносит холод и тьму, и мы ждем весны и рассвета.
Но я знаю: для Энеи больше никогда не наступит рассвет – ни для нее, ни для нашей любви нет воскресения. Великая сила ее вести в том, что воскресение, предлагаемое Империей Пасема, – обман, бесплодный, как имперские подданные после обязательных инъекций. В ограниченном мире, жители которого бессмертны, нет места детям. Священная Империя упорядоченна и статична, неизменна и стерильна. Дети приносят с собой хаос, сумятицу и безграничный потенциал будущего, а это – проклятие для Империи.
Прощальный подарок Энеи – нейтрализатор вакцины бездетности… наверное, это все-таки чисто символический жест. Надеюсь, Энея не предполагала, что я воспользуюсь им буквально; что я полюблю другую, женюсь, что другая, не она, родит мне детей. Как-то раз – мы сидели тогда перед ее домом в Талиесине – вечерний ветерок доносил ароматы юкки и примулы, и она говорила об удивительной гибкости человеческой природы в поисках новых взаимоотношений, новых друзей, партнеров, новых возможностей. Но я надеюсь, что дар изобилия, который она поднесла мне в те последние минуты в соборе Святого Петра, – просто символ того, что она уже дала человечеству, – возможности хаоса, беспорядка и чудес. Если же дар был буквальным, если она полагала, что я найду другую любовь, что у меня будут дети от другой, – значит, Энея меня совсем не знала.
Записывая это повествование, я слишком хорошо увидел глазами других, что Рауль Эндимион – довольно симпатичный парень, надежный, если надо – до нелепости храбрый, но никогда не проявлявший ни особого ума, ни проницательности. И все же я достаточно умен и проницателен – по крайней мере мне так кажется, – чтобы знать наверняка: такая любовь бывает раз в жизни и на всю жизнь, и если я чудесным образом вернусь в мир живых, то, конечно, я устремлюсь навстречу радости, веселью и дружбе, но не буду искать бледной тени прежней любви. Никаких детей. Нет.
Однажды на несколько восхитительных дней я убедил себя, что Энея воскресла из мертвых… что чудеса все-таки возможны. Я как раз завершил описание того, как мы попали на Старую Землю – через нуль-портал на Роще Богов, после страшной схватки с первой Немез, и остановился на рассказе о нашем появлении в Талиесин-Уэсте.
И в ту ночь, когда я закончил первую часть нашей истории, мне приснилось, что Энея пришла ко мне сюда – в Шредингеровскую камеру смертников, – окликнула меня во тьме, погладила по щеке и шепнула: «Мы уйдем отсюда, Рауль, любимый. Не сейчас, когда ты допишешь свою повесть. Когда ты все вспомнишь и все поймешь». Проснувшись, я обнаружил, что скрайбер включен, а на его страницах четким почерком Энеи написано длинное послание мне с цитатами из творений ее отца.
Много дней – недель – я пребывал в убеждении, что это было реальное явление, чудо сродни тому, о котором возвестили апостолы, когда Иисус после казни явился своим ученикам, и я взялся за повествование, подгоняемый лихорадкой нетерпения – поскорее все записать, все постичь, все увидеть. Но работа отняла не один месяц, и со временем я стал считать, что посещение было чем-то совершенно иным – возможно, тогда я впервые расслышал ее шепот в хоре мертвых, а может, в памяти скрайбера хранилось ее послание, настроенное на воспроизведение, когда я дойду до нужного места. Такое вполне возможно. Моя любимая, несомненно, умела заглядывать в будущее – «в будущие», как она всегда говорила. Не исключено, что она нашла возможность записать на скрайбер это прекрасное послание и каким-то образом устроить так, чтобы именно этот скрайбер оказался в моей камере.
Или – и это, пожалуй, самое очевидное объяснение – я написал послание сам, полностью погрузившись в личность Энеи, неотступно пытаясь постичь ее суть, отыскать каждый ее след в Бездне и в собственных воспоминаниях. Мне такое объяснение нравится меньше всего, но оно вполне согласуется со взглядами Энеи на посмертное бытие, в какой-то мере основанными на иудейской традиции, – с верой, что после смерти люди живут только в сердцах и памяти тех, кого любили, кому служили и кого спасли.
Посвятив работе не один месяц, я постепенно понял истинную безмерность – и тщетность – подвига Энеи и ее жертвы, и тогда я покончил с неистовым бумагомарательством и нашел в себе мужество описать ее ужасную смерть и свою опустошенность, когда ее не стало. Распечатывая последние страницы на микровелене, я плакал. Прочитав, я отправил их в переработку, приказал скрайберу сохранить все в памяти и отключил стило – как мне казалось, в последний раз.
Энея не появилась. Не вывела меня из заключения. Она мертва. Я чувствовал ее отсутствие во вселенной так же отчетливо, как чувствовал любой резонанс Связующей Бездны с момента причастия.
И я лег на койку в своем «кошачьем ящике», пытаясь уснуть, забыв о еде и ожидая смерти.
Некоторые из моих блужданий среди голосов мертвых открыли мне многое, что не имеет прямого отношения к моему повествованию. Что-то было чересчур личным – к примеру, сны наяву о том, как мой давно умерший отец охотился с братьями, и открытие, что он был тихим и великодушным человеком; или это были хроники человеческой жестокости, вроде воспоминаний Якова Шульмана из давно забытого двадцатого века, помогавшие лучше понять сегодняшнее варварство.
Но другие голоса…
Итак, я закончил повествование об Энее и ждал смерти, все больше времени посвящая сну в надежде, что решительное квантовое событие произойдет, пока я буду спать. Как-то раз, гадая, что будет с текстом в памяти моего скрайбера, найдет ли кто-нибудь когда-нибудь – быть может, много веков спустя, – способ проникнуть сквозь энергетическую оболочку, которая по определению должна взорваться при любой попытке нарушить ее целостность, не важно, извне или изнутри, я уснул и увидел сон. Я сразу понял, что это не обычный сон, не волновая пляска вероятностей, а направленный мне призыв одного из голосов мертвых.
В моем сне Консул Гегемонии играл на «Стейнвее» на балконе эбеново-черного звездолета – того самого, столь хорошо мне знакомого звездолета, – а в окрестных болотах кишмя кишели громадные зеленые твари. Консул играл Шуберта. Я не распознал мир под балконом, но это был мир исполинских первобытных растений, тяжелых грозовых туч и жуткого рыка зверей.
Консул оказался совсем невысокого роста. Я почему-то представлял его себе другим. Доиграв пьесу, он посидел минутку в тишине сумерек, и тут заговорил Корабль – я не узнал этот голос: более выразительный, более человеческий голос.
– Замечательно, – сказал Корабль. – В самом деле замечательно.
– Спасибо, Джон. – Консул поднялся с табурета и убрал балкон внутрь корабля. Начинался дождь.
– Ты все-таки решительно настроился отправиться на охоту завтра утром? – спросил бестелесный голос. Нет, это все-таки не тот голос Корабля, совсем не тот, который я знал.
– Да. Ведь именно затем я сюда и прилетаю.
– Тебе нравится мясо динозавров? – спросил ИскИн.
– Ничуть. Оно практически несъедобно. Просто я получаю удовольствие от охоты.
– Ты имеешь в виду риск?
– И риск тоже, – хмыкнул Консул. – Хотя вообще-то я не лезу на рожон.
– Но что, если ты не вернешься с завтрашней охоты? – спросил Корабль. Его голос был голосом молодого человека с британским акцентом Старой Земли.
– Мы с тобой потратили… сколько там?.. больше шести лет, обследуя старые планеты Гегемонии, – пожал плечами Консул. – Везде одно и то же – хаос, гражданские войны, голод, разобщенность… Мы видели плоды Падения системы порталов.
– Ты считаешь, что Гладстон была не права? – мягко спросил Корабль.
Налив себе бренди у напольного бара, Консул с бокалом прошел к книжному шкафу, рядом стоял шахматный столик с недоигранной партией.
– Ни в коем случае. Она поступила правильно. Но результаты прискорбны. Пройдут десятилетия, если не века, прежде чем разорванная Сеть начнет мало-помалу сплетаться в новое кружево. – Согрев бокал в ладонях, он вдохнул аромат и сделал глоток. Потом поднял глаза. – Джон, не хочешь ли присоединиться ко мне, чтобы доиграть?
В кресле по ту сторону столика возникла голограмма молодого человека с незаурядной внешностью: ясные светло-карие глаза, впалые щеки, изящный нос, волевой подбородок и крупный рот – удачное сочетание холодной мужественности с бретерским характером. Волосы – темно-рыжие, густые и очень курчавые. Одет он был в свободную блузу и бриджи. Консул знал, что некогда его гостя назвали обладателем «живого, сияющего облика победителя», и относил это на счет подвижности лица молодого человека, его выдающегося ума и кипучей энергии.
– Твой ход, – сказал Джон.
Консул некоторое время обдумывал свою позицию, потом сделал ход слоном.
Джон отреагировал мгновенно, указав на пешку, которую Консул послушно продвинул за него на клетку вперед. Молодой человек взглянул на него с искренним любопытством.
– Что, если ты все-таки не вернешься с завтрашней охоты?
– Тогда корабль в полном твоем распоряжении, хотя он вообще-то и без того твой. – Консул улыбнулся и двинул слона обратно. – А что ты будешь делать, Джон, если на этом нашим совместным странствиям придет конец?
С той же молниеносной быстротой Джон показал, что надо двинуть вперед его ладью, и отозвался:
– Отведу его обратно на Гиперион. Запрограммирую на возвращение к Ламии Брон, если все в порядке. А может, к Мартину Силену, если старик до сих пор жив и трудится над своими «Песнями».
– Запрограммируешь? – Консул уставился на доску, сосредоточенно сдвинув брови. – Ты хочешь сказать, что покинешь ИскИн корабля? – Он переставил слона по диагонали на новую клетку.
– Да. – Джон указал, что надо снова продвинуть пешку. – Я сделаю это в любом случае в ближайшие три дня.
Нахмурившись еще сильнее, Консул поглядел на доску, потом на противника, потом снова на доску.
– И куда же ты направишься? – Он переместил ферзя, прикрывая короля.
– Обратно в Центр. – Джон передвинул ладью на две клетки.
– Чтобы снова вступить в поединок со своим творцом? – поинтересовался Консул, контратакуя слоном.
Джон покачал головой. Он держался очень прямо и имел привычку откидывать кудри со лба, грациозно откидывая голову.
– Нет, – мягко сказал Джон, – чтобы задать Центру жару. Ускорить их нескончаемые гражданские войны и междоусобицы. Быть тем же, кем мой прообраз стал для поэтического сообщества, – занозой. – Он указал, куда хотел бы поставить оставшегося коня.
Консул оценил ход, не увидел в нем угрозы и хмуро уставился на своего слона.
– И зачем, интересно? – наконец сказал он.
Джон снова улыбнулся и указал на клетку, где должна оказаться его ладья.
– В ближайшие годы моей дочери понадобится помощь. – Он усмехнулся. – Ну, вообще-то через двести семьдесят с чем-то лет, если точнее. Шах и мат.
– Что?! – Консул воззрился на доску и вздрогнул. – Не может быть…
Джон молча ждал.
– Черт! – проговорил наконец Консул Гегемонии, опрокидывая своего короля набок. – Три тысячи чертей, гром и молния.
– Да. – Джон протянул руку. – Спасибо еще раз за приятную игру. Надеюсь, завтрашняя охота будет более удачной.
– Черт, – буркнул Консул и, не подумав, попытался пожать протянутую ладонь голограммы. И в сотый раз его пальцы прошли сквозь бестелесную плоть. – Черт, – повторил он.
В ту ночь в Шредингеровой камере я проснулся, и в мозгу звучало только одно слово: «Ребенок!»
Я знал, что Энея была замужем до того, как наши отношения перешли в настоящую любовь, я знал, что она родила ребенка, и это знание постоянно мучило меня, но до сих пор я как-то не задумывался, что ребенок живет где-то в одной вселенной со мной. Ее ребенок. У меня слезы навернулись на глаза.
Где он? Сколько ему лет? – спрашивал я себя, сидя на койке в «кошачьем ящике» Шредингера. Энее только-только исполнилось двадцать три стандартных года, когда она погибла… вернее, была зверски убита Техно-Центром и его марионетками. Она исчезла на год, одиннадцать месяцев, неделю и шесть часов, когда ей исполнилось двадцать. Значит, ребенку уже три года… плюс время, проведенное мной в Шредингеровой камере. Сколько ж это будет? Месяцев восемь? Или десять? Не знаю, но если ребенок еще жив, ему… или ей?.. Господи, я ведь даже не спросил Энею, кто у нее родился – мальчик или девочка, а она ни разу не упоминала об этом. Я был настолько занят собственными терзаниями и уязвленным самолюбием, что даже не подумал об этом спросить. Какой же я был идиот! Значит, ребенку – сыну или дочери Энеи – сейчас около четырех стандартных лет. Он… она?.. ходит… несомненно. Говорит… ну да. Боже мой, да ведь ее дитя уже мыслящее существо – оно говорит, задает вопросы… множество вопросов, если можно судить по моему скудному опыту общения с детьми… постигает мир, учится ходить в походы, удить рыбу, любоваться природой…
Я даже не спросил у Энеи, как зовут ее ребенка. Глаза у меня горели, горло перехватывало от стыда. Впрочем, она ведь не проявляла особого желания говорить об этом периоде своей жизни, а я не расспрашивал, убеждая себя, что просто не хочу расстраивать ее и докучать вопросами, она будет чувствовать себя виноватой, а я буду чувствовать себя кровожадным чудовищем. Но Энея говорила о муже и о ребенке, не испытывая ни малейшего чувства вины. Если быть честным, то, наверное, именно поэтому меня охватило такое бешенство и такая беспомощность. Но, как ни странно, это не помешало нашей близости и нашей любви – как там было в том послании, которое я обнаружил на экране, – «Любви, о которой поэты будут слагать песни». Именно так. То, что я знал о ее муже и ребенке, ничуть не помешало нам любить друг друга так, словно мы оба никогда еще никого не любили.
А может, она действительно не любила никого, кроме меня? Я всегда объяснял ее брак порывом внезапной страсти, но теперь взглянул на это по-другому. Кто отец ребенка? В послании Энеи говорилось, что она любила меня и в прошлом, и в будущем, и в себе я открыл те же чувства – я словно любил ее всегда, любовь только таилась в глубине моего сердца и ждала своего часа. А что, если брак Энеи состоялся не по любви, не по страсти, а… по расчету? Нет, не то. По необходимости.
Ведь было же предсказано – тамплиерами, Бродягами, Церковью Последнего Искупления и другими, – что мать Энеи Ламия Брон зачнет и родит дочь, Ту-Кто-Учит – Энею. Согласно «Песням» старого поэта, в тот день, когда второй кибрид Джона Китса умер физической смертью и Ламия Брон пробилась в храм Шрайка искать убежища, жрецы Шрайка возгласили: «Благословенна будь Мать Нашего Спасения, благословенно будь Орудие нашего Искупления» – спасением же была сама Энея.
Что, если Энее было предначертано родить ребенка, дабы продолжить эту цепочку пророков… мессий? Конечно, я не слышал ни одного такого пророчества, но месяц за месяцем описывая жизнь Энеи, я установил однозначно: Рауль Эндимион – тупица и тугодум, до которого все доходит, как до жирафа. Быть может, о новой Той-Кто-Учит пророчеств было ничуть не меньше, чем о самой Энее. А может, ее ребенок несет человечеству совершенно иные дары и откровения.
Очевидно, не мне суждено быть отцом второго мессии. Союз второго кибрида Джона Китса, по собственному признанию Энеи, стал великим примирением между лучшими индивидуумами Техно-Центра и человечеством. Потребовались способности и восприятие и людей, и ИскИнов, чтобы создать гибридную способность заглядывать прямо в Связующую Бездну… чтобы человечество наконец-то научилось языку мертвых и языку живых. Эту способность еще называют эмпатией, и, пожалуй, Энею логичнее всего назвать «Дитя Эмпатии».
Кто же мог стать отцом ее ребенка?
Ответ ослепил меня как молния, оглушил как раскат грома. Его логичность настолько меня потрясла, что я на миг уверился: детектор, отщелкивающий время в энергетических стенах моей темницы, засек нужную частицу, и цианид уже впрыснут в систему регенерации воздуха. Какая горькая ирония – разгадать загадку и в ту же секунду погибнуть!
В космической шахматной партии, которую Энея и другие разыгрывали целых триста лет, был еще один игрок: почти мифический Наблюдатель иных разумных существ, несколько раз мимоходом упомянутый Энеей по различным поводам. Львы, медведи и тигры – настолько могущественные, что предпочли перенести Старую Землю в Малое Магелланово Облако только потому, что не желали быть пассивными свидетелями ее уничтожения – уже несколько столетий назад, по словам Энеи, отправили к нам одного или более Наблюдателей, принявших человеческий облик, как я заключил из ее слов, и постоянно пребывающих среди нас. В эпоху Священной Империи, когда практическое бессмертие благодаря крестоформу стало привычным повсюду, затеряться среди людей не так уж сложно. И кроме того, наверняка есть люди, которые, как Мартин Силен, прожили не один век благодаря медицине эпохи Великой Сети, поульсенизации и решительному нежеланию умирать.
Мартин Силен стар, это яснее ясного – пожалуй, он самый старый человек в Галактике, – но Наблюдателем он быть не может, это тоже ясно. Автор «Песней» чрезмерно самоуверен, чересчур активен, слишком привлекает к себе внимание, излишне скабрезен и вообще не в меру сварлив, чтобы быть хладнокровным Наблюдателем, представляющим столь могущественные разумные расы, которым ничего не стоит в мгновение ока обратить нас во прах. Во всяком случае, хотелось надеяться.
Но где-то – где я, может, и ни разу не бывал и даже вообразить не могу где – затаился Наблюдатель, принявший человеческий облик. Вполне логично предположить, что Энее пришлось – и из-за пророчества, и из необходимости дать толчок беспредельной эволюции человека, которую она сама же и проповедовала, – телепортироваться на ту далекую планету, где затаился Наблюдатель, встретиться с ним, зачать и родить ребенка. Так могло осуществиться примирение Центра, человечества и далеких Иных.
Это предположение казалось обескураживающе тревожным, но я был по-настоящему взволнован – впервые со дня смерти любимой.
Я знал Энею. Ее ребенок не может не быть ребенком человеческим – полным радости жизни, энергии и любви ко всему, от природы до старинных голографических мелодрам. Я никогда не понимал, как Энея нашла в себе силы покинуть ребенка, но теперь знаю: у нее просто не было выхода. Она видела, какая ужасная участь ждет ее в подвалах замка Святого Ангела. Она видела, что погибнет в огне среди врагов. Знала, еще до того как родилась.
И когда я это понял, меня охватил такой ужас, что ноги подкосились. Как могла моя единственная смеяться, с радостью встречать каждый новый день, столь беспредельно радоваться жизни, зная, что каждый прошедший день еще на шаг приближает ее к ужасной смерти? Поразительная сила духа. У меня такой нет – это я точно знаю. А вот у Энеи была.
Но, зная свой ужасный конец, она не могла взять ребенка с собой. Наверное, ребенка растит отец. Чужак в человеческом облике. Наблюдатель.
Я находил это даже более огорчительным, чем все предыдущие открытия. Но в то же время это укрепило мою уверенность: Энея хотела, чтобы я сыграл какую-то роль в жизни ее ребенка. Ее собственные заглядывания в возможные будущие, по-видимому, заканчивались для нее смертью. Может, она не знала, что меня не казнят сразу. Но, с другой стороны, она ведь просила развеять ее прах на Старой Земле… что предполагало то, что я выживу. Наверное, она считала, что просит слишком многого… Надо найти ее ребенка и помочь ему чем смогу – будь то мальчик или девочка, – когда подрастет – помочь и защитить в этом неласковом мире.
Тут я понял, что плачу… даже не плачу, а рыдаю навзрыд. Я впервые так плакал после смерти Энеи, и – что довольно странно – не столько от боли утраты, сколько от горечи, что мне отказано во втором шансе взять за руку ребенка, как некогда двенадцатилетнюю Энею, защищать дитя моей любимой, как я пытался защитить мою любимую.
И не сумел. Моя вина.
Да, я не сумел защитить Энею, но она знала, что я не сумею, что в попытке свергнуть Священную Империю ее ждет поражение. Она любила меня и любила жизнь, хотя знала, что мы проиграем.
И вовсе нет оснований полагать, будто меня непременно ждет неудача с этим другим ребенком. Быть может, Наблюдатель с радостью примет мою помощь, мой человеческий опыт в воспитании ребенка, почти наверняка обладающего сверхчеловеческими способностями. Я вправе сказать, что никто не знал Энею лучше меня. Это крайне важно для воспитания ребенка – нового мессии. Я возьму с собой эту повесть, сейчас без всякой пользы записанную в скрайбере, и мало-помалу открою ее мальчику (или девочке), а в один прекрасный день вручу скрайбер ему.
Подхватив скрайбер и стило, я заметался по Шредингеровой клетке без углов. Итак, дело за немногим – как быть с моей неотвратимой казнью. Никто не пришел спасти меня. Вся беда во взрывоопасной скорлупе яйца, и будь способ обойти эту проблему, кто-нибудь непременно был бы уже здесь. Просто поразительно, что я жив до сих пор вопреки всякой вероятности, когда дерьмовый детектор каждые пару часов готов выпустить яд. Подобное везение не может длиться вечно.
И тут я застыл на полушаге.
В учении Энеи о новых отношениях людей со Связующей Бездной четыре ступени. Еще до своего заточения я вполне преуспел – если и не достиг совершенства – в изучении языка мертвых и языка живых. Своим повествованием я показал, что могу получить доступ к Бездне, по крайней мере – к давним воспоминаниям тех, кто ныне жив, несмотря на то что оболочка камеры каким-то образом создает помехи моей способности почувствовать, что же случилось сейчас с моими друзьями – отцом де Соей, Рахилью, Лхомо, Мартином Силеном.
Полно, да существует ли эта помеха вообще? Может, я сам подсознательно отказывался от попыток связаться с миром живых – во всяком случае, в том, что не связано с моим повествованием об Энее, – заранее отнеся себя к числу обитателей мира мертвых.
Хватит. Я хочу вырваться отсюда.
Есть еще две ступени, Энея говорила о них, но никогда полностью не объясняла – услышать музыку сфер и сделать первый шаг.
Теперь я все понял. Если б я не видел, как Энея телепортируется, не разделил с ней ее ужасную смерть, обрушившуюся на меня величайшей волной постижения сути, я бы ничего не понял. Но понимание пришло.
Раньше я воображал себе музыку сфер чем-то вроде парапсихического фокуса – что можно просто расслышать шипение, потрескивание и свист звезд, как делают это радиотелескопы уже свыше одиннадцати веков. Нет, Энея имела в виду совсем другое. Она слушала не звезды, а резонанс живых существ – и людей, и других. Перед тем как телепортироваться, она использовала Бездну как направляющий радиомаяк.
Ее странствия нередко казались мне лишенными какого-либо смысла. Центр грубо разрывал ткань Бездны, ткань пространства-времени, и удерживал края разрыва порталами, подобно тому, как в эпоху скальпельной хирургии фиксировали зажимами края раны. Способ телепортации, избранный Энеей, был неизмеримо более изящен.
В те безумные дни, когда мы с Энеей телепортировались на планеты, когда она переносила «Иггдрасиль» из системы в систему, я всякий раз удивлялся, как мы до сих пор не материализовались внутри скалы или в пятидесяти метрах над землей или не угодили вместе с кораблем внутрь звезды. Мне казалось, что телепортация вслепую – это как незапланированный прыжок с двигателем Хоукинга: дело опасное и непредсказуемое. Но мы всегда появлялись именно там, где следовало. И теперь я понял почему.
Энея слышала музыку сфер. Она входила в резонанс со Связующей Бездной, в свою очередь резонирующей с разумной жизнью и мыслью, а затем использовала почти неисчерпаемую энергию Бездны, чтобы… чтобы сделать первый шаг. Пройти сквозь Бездну туда, где ждут эти голоса. Как-то раз Энея сказала, что Бездна черпает энергию квазаров, взрывающихся ядер галактик, черных дыр и темной материи – достаточно, наверное, чтобы перенести комок органической материи сквозь пространство-время и положить в нужном месте.
Любовь – перводвигатель Вселенной, как сказала мне однажды Энея. Она в шутку называла себя Ньютоном, который в один прекрасный день объяснит фундаментальные основы физики этого неисчерпаемого источника энергии. Она мертва и больше ничего не объяснит.
Но я вижу теперь, что она имела в виду и что, собственно, происходит на самом деле. Музыка сфер создана изысканными гармониками и переборами струн любви. И переносишься туда, где ждет любимый. Узнаешь места, где побывал вместе с тем или теми, кого любишь. Или просто любишь узнавать новые места.
И вдруг я понял, почему наши первые месяцы – это бесцельная вроде бы череда блужданий с планеты на планету: Безбрежное Море, Кум-Рияд, Хеврон, Седьмая Дракона, безымянная планета, где мы оставили корабль, и все прочие, даже Старая Земля. Не было никаких работающих порталов. Энея перебрасывала А.Беттика и меня – прикасаясь к этим местам, вдыхая воздух, впивая солнечное тепло, видя их все своими глазами – с друзьями и с тем, кого она любила, – заучивая музыку сфер, чтобы суметь воспроизвести ее потом.
А моя одиночная одиссея – телепортация на каяке со Старой Земли на Лузус, облачную планету и в иные места. За всем этим стояла Энея. Это она посылала меня в разные места, чтобы я мог их продегустировать и вновь отыскать, когда придет время, но уже самостоятельно.
Я думал – даже написав это повествование, которое сейчас со мной (расхаживая по камере смертников Шредингера, я не выпускал из рук скрайбер), – да, я думал, что мало чем отличаюсь от сопровождающего в этой череде рискованных авантюр. Однако все они имели смысл. Я любил, странствуя вместе со своей любовью – или навстречу своей любви – по музыкальной партитуре миров. Партитуре, которую должен был выучить наизусть, чтобы суметь проиграть ее снова, когда придет срок.
