ТАНЦОРЫ ДЛЯ ТАНЦА

В городе всегда полно бесхозной земли. Клочки, иначе не скажешь — они действительно похожи на ленточки и треугольники, которые отщипнули от куска ткани. Рухнул ряд зданий на Ченаньягуине; место расчистили под застройку, потом оно заросло бузиной и крапивой… Теперь здесь никогда и ничего больше не построить. Или вот клочок побольше, находится в муниципальной собственности. Новые добились, чтобы закладку парка на этом месте отменили, потом перессорились — и вот неглубокие траншеи и низкие ряды кирпичной кладки исчезли в зарослях пырея и лебеды. А тот лоскут, от которого их отщипнули, — это, наверно, знаменитый Всеобщий Пустырь, с двух сторон ограниченный пустыми складами, скотобойней и инфекционной больницей, а с третьей — жалкими останками Веселого канала.

Несколько домов мрачно таращатся на противоположный берег. Живущие в них люди, верят, что на Пустыре обитают насекомые размером с лошадь. Правда этих тварей никто и никогда не видел. Тем не менее, раз в год из каждого дома выносят огромную восковую фигуру саранчи, покрытую свежим лаком, с пучком тростника во рту, и торжественно таскают туда-сюда на веревке. Пустырь, на фоне которого происходит эта церемония, тянется до самого горизонта. Примерно таким же он предстанет перед вами, если решите пройтись мимо пустых загонов на скотном рынке или выглянуть из окна старой больницы. Вся прогулка займет около часа.

Из года в год каждую зиму маленькие девочки рисуют мелом клеточки для игры в «слепого Майка» на внутреннем дворе возле площади Утраченного времени — слева, если встать спиной к кафе «Плоская Луна». В этом кафе даже в феврале столики выставляют на тротуар. Их полированные столешницы мерцают в лучах бледного солнца. Так что можете посидеть под яблоней, увешанной всевозможными украшениями.

Большинство этих девочек — внебрачные дочери мидинеток и прачек, которые работают в Минне-Сабе, и торговцев с Приречного рынка. Крохи яростно отстаивают свою независимость, носят короткие жесткие блузки, из-под которых даже в самую скверную погоду сверкает полоска голой кожи. Если договоритесь, одна из них спрячет мел в свои белые панталончики, слизнет сопли с верхней губы и отведет вас в Орвэ. Вам придется по-настоящему попотеть, чтобы не отстать от нее на крутых извилистых улочках.

— Большинство экскурсантов отказываются от своих намерений, едва завидев тень обсерватории, накрывающей соседние здания, и возвращаются, чтобы пропустить кружку горячего женевера в «Плоской Луне». А тот, кто продолжит путь под черными бархатными знаменами Новых — в те дни их тяжелые полотнища свисали из всех окон вторых этажей… Вскоре он окажется на берегу канала, у Всеобщей Заводи.

Смотреть там особенно не на что. В это время года дома чаще всего заколочены. Несколько увядших побегов конского щавеля и догнивающие остатки пристани выстроились у края воды, где дорожка обрывается. Нигде ни души. Ветер с Пустыря выжимает из глаз слезы. И тогда вы отворачиваетесь и обнаруживаете, что девочка все еще стоит рядом с вами, безвольно опустив руки. Она не смотрит ни на вас, ни на Пустырь — скорее всего она разглядывает носки своих сапожек. Если вы предложите ей деньги, она схватит их и с визгом и смехом убежит прочь, вниз по холму. Позже вы увидите ее где-нибудь в другом конце Квартала: стоя на коленях и держа в зубах размокший мел, она будет благоговейно разглядывать свою добычу.

Вера Гиллера, бессмертная балерина Врико, в свое время обычная девочка из провинции, тоже побывала у Всеобщей Заводи. Она сделала это в первый же день, как приехала в город из Квасного Моста — сама еще ребенок, такой же хрупкий, жестокий и наивный, как любая из девочек, играющих на внутреннем дворе возле площади Утраченного времени. Но, в отличие от них, она решила добиться успеха, Возможно, она делала ставку на свои мускулы, словно созданные для классического танца… но уже тогда у нее были чудовищный самоконтроль и блестящее чувство техники. Зимний день подходил к концу когда она пришла к Всеобщей Заводи. Она стояла в стороне от своей маленькой проводницы и смотрела на канал. Через минуту ее глаза сузились, словно она увидела что-то вдалеке.

— Погоди, — проговорила она. — Можешь немножко подождать?.. Все, исчезло.

Солнце заливало лед багровым сиянием.

Задолго до того, как город узнал ее лирические port de bras, она уже знала город. Задолго, очень задолго до того, как ей удалось перебраться на другую сторону канала, она видела Всеобщий Пустырь… и они с Пустырем признали друг друга.

Все мы читали о том, как танцевала Вера Гиллера. Хореография мадам Чевинье, костюмы Одсли Кинг, декорации, созданные Полинусом Раком по эскизам, которые приписывают Энсу Лаурину Эшлиму… Впервые она блеснула в роли Счастливицы Парминты, в балете «Конек-Горбунок» на сцене театре «Проспект». Мы читали, помимо прочего, как за ней ухаживали такие знаменитые люди, как Полинус Рак и Инго Лимпэни, хотя она так и не вышла замуж. Как она в течение сорока лет оставалась прима-балериной, несмотря на неизлечимые фуги, которые заставили ее регулярно, в тайне от всех, прятаться в сумасшедшем доме в Вергасе.

Меньше известно о ее юности. В своей автобиографии «Вечное имаго» она не слишком распространяется по поводу своей болезни, не пишет о том, как это началось. И мало кто из современников знает о чувстве, перед которым она оказалась бессильна — о ее безумном влечении к Эгону Рису, вожаку «Общества исследователей Бытия "Синий анемон"».

Рис был сыном торговки фруктами и овощами с Приречного рынка — одной из тех крупных женщин с сомнительной репутацией, чей голос годами гремит над рыночным кварталом — а когда смолкает, становится тихо и пусто. Рис бегал с рынка на рынок до самой ее смерти — живое приложение своей матери, существо, не привыкшее испытывать обычные человеческие чувства, ничем не интересующееся, кроме собственной жизни… но честное и добросовестное.

Ростом он был ниже Веры.

Поначалу он торговал засахаренными анемонами возле площадок, где сражались бойцы, потом стал учеником Осджерби Практала. У него Рис научился ходить чуть подволакивая ноги — трудно было догадаться, насколько парень энергичен и как прекрасно держит равновесие. Эта походка осталась у него на всю жизнь.

С возрастом его руки и ноги стали толще, но сил, кажется, только прибавлялось. Говорят, в семьдесят лет ему было трудно остановиться, если кто-то окликал его, желая поговорить. Впрочем, руки у него всегда были слишком крупными. Он имел привычку разглядывать их — пристально, со снисходительным недоумением, словно ему крайне интересно, что они вытворят через несколько минут.

Когда Вера приехала в город, его скорбное, но не лишенное приятности лицо уже хорошо знали на рингах. Под эгидой «Синего анемона» он убил сорок человек. В результате другие «братства» нередко заключали перемирие только ради того, чтобы отправить его на тот свет. Особый интерес к нему проявлял «Пиретрум Аншлюс»… впрочем, как и группировка «Четвертое октября» или «Рыбьи головы» из Остенли. Время от времени у него возникали трения даже с «анемонами». Рис воспринимал это спокойно. Казалось, он просто развлекается подобно другим печально известным наемным убийцам. Однако под маской равнодушия скрывалось не беспокойство, а безразличие, которого он стыдился. Порой оно даже пугало его. Он позволял себе появляться в Квартале без сопровождающих и открыто разгуливал по Высокому Городу, где Вера и увидела его из окна своей мансарды.

К тому времени «Конек Горбунок» уже вошел в историю. Вера блистала в «Мариане Натесби», с яростной сосредоточенностью осваивала как изматывающие классические па, так и формализм «Имбирного Паренька» Лимпэни. Она танцевала с де Кьюва, когда его слава уже начала меркнуть, и была его любовницей. Раз в год кто-нибудь рисовал ее портрет, а потом продавал сделанные с него олеографии — например, Вера в костюме из «Дельфины» или «Пряничного человечка» смотрит с парапета, или загадочно улыбается из-под полей шляпы, как безымянная девочка из балета «Воскресный пожар в Низах». Она выросла. Хотя она стала высокой, на сцене ее тело казалось чем-то компактным, чем-то безупречным и точным, как удар милосердного убийцы. Но без грима она выглядела так, словно находилась на последней стадии истощения — особенно в те минуты, когда в пятнистом от пота платье для репетиций она полулежала в низком кресле, неловко вытянув ноги. Она забыла, как сидеть. Она превратилась в воплощение так называемой «профессиональной деформации» души и тела. Ее огромные глаза следили за вами лишь до тех пор, пока ей казалось, что вы смотрите в другую сторону, а потом взгляд становился пустым и усталым.

Она никогда не забывала о своем предназначении, но ее постоянно терзало беспокойство.

Утром, перед репетицией, ее можно было встретить на рынке, в кафе для рабочих. Она куталась в дорогой шерстяной плащ и выглядела очень хрупкой. Она слушала унылые крики торговцев, разносящиеся в предрассветном тумане, далекие и настойчивые, как возгласы впередсмотрящего на носу баржи:

— Два фатома и больше!

Она наблюдала за девочками, играющими в «слепого Майка» на внутреннем дворе возле площади Утраченного времени; но едва те узнавали ее, быстро удалялась.

— Один фатом!

Впервые она увидела Эгона Риса, когда переходила улицу ни о чем не думая, а он стоял нос к носу то ли с двумя, то ли с тремя молодцами из «Колледжа желтых листков». Опасный момент: в руках противников уже появились клинки. Потусторонний свет огней Минне-Сабы окрасил булыжную мостовую под цвет ртути. Рис прижался спиной к железной ограде, Струйка крови из царапины под глазом вертикальной линией пересекала его скулу.

— Оставьте человека в покое! — крикнула Вера. За десять лет жизни в городках Срединных земель, которые все больше приходили в упадок, она не раз наблюдала, как мальчишки от нечего делать тайком дрались под мостами или жгли костры на пустырях. — Вам что, нечем заняться?

Рис удивленно уставился на нее, а потом сиганул через перила и был таков.

— Только не спрашивайте, кто она такая, — сказал он позже в «Седле Дриады», — Я дал деру прежде, чем вы успели бы сказать «дал деру» — прямиком через чей-то сад, Эти «желтые листки» — засранцы, каких мало.

И ощупал свою рану.

— Я уж решил, что мне челюсть раскроили, — он рассмеялся. — Вообще, ни о чем меня не спрашивайте!

Но после этого случая Вера, казалось, была повсюду. Каждый вечер он мельком замечал ее бледное лицо с густо накрашенными ресницами в толпе, наводняющей Рыночный квартал. Как-то раз ему показалось, что он видел ее среди зрителей на ринге, на заднем дворе «Седла Дриады» — она моргала от резкого запаха керосиновой копоти. Позже она следовала за ним по всему городу, от площадки к площадке, и каждый раз, когда он одерживал победу, вручала ему охапку бессмертников.

Через мальчишек-цветочников она сообщила ему свое имя и передала билеты в театр «Проспект». Звуки оркестра раздражали его, постоянные перемены: декораций сбивали с толку, откровенные костюмы балерин: вгоняли в краску. Запах пыли, пота и глухой стук пуантов лишили его всяких иллюзий: он всегда считал, что балет — это что-то утонченное. Когда чуть позже его проводили в гримерку великой балерины, он застал ее за стиркой старой блузки, в которой она репетировала. Шелк буквально расползался у нее под руками. На ногах у веры красовалось то, что он принял за поношенные и растянутые сверх меры шерстяные чулки, у которых зачем-то отрезали нижнюю часть.

— Мне надо держать ноги в тепле, — объяснила она, поймав его недоуменный взгляд.

Его напугала небрежность, с которой она потягивалась, пристально следя за ним в зеркалах. «Лицо суровое и усталое, как у мужчины», — подумал он. И ушел при первой возможности.

Вера вернулась домой и некоторое время в нерешительности стояла у кровати. Герань на подоконнике снаружи напоминала искусственный цветок на кривом стебле. Белые лепестки казались полупрозрачными, как облака, которые время от времени заслоняют луну. Она представила, как говорит ему:

«Ты пахнешь геранью».

Она начала покупать для него последние романы. В это время повсюду начали играть новую музыку, и она водила его на концерты. Она поручила Энсу Лаурину Эшлиму нарисовать его портрет.

Рис сказал, что не утруждает себя чтением. Смущенно слушая завывания альтовых гобоев, он весь вечер то и дело оглядывался через плечо, словно ожидал увидеть кого-то знакомого. Он пугал художника, показывая, как надо использовать нож, которым соскребают краски с палитры.

— Не надо заваливать меня цветами, — попросил он балерину. Казалось, ничто из того, что она могла предложить, его не интересовало — равно как и собственная слава.

А потом в «Аллотропном кабаре» в Чеминоре он увидел номер под названием «Насекомые». Среди реквизита этой интермедии, поставленной с редким цинизмом, была огромная восковая фигура саранчи. По крайней мере таковой она казалась, когда ее вытаскивали на тесную сцену. Но спустя некоторое время статуя зашевелилась, потом начала помахивать одной из своих шести конечностей — и зрители обнаруживали, что дрожащие усики и марлевые крылья наклеены не на воск, а на тело живой женщины. Ее голая кожа была окрашена под воск. Сначала танцовщица лежала на спине, а ее согнутые в коленях ноги изображали задние конечности насекомого. Картину дополняла маска, покрытая толстым слоем лака. Очарованный, Рис подался вперед, чтобы получше разглядеть танцовщицу. Вера услышала шипение — юноша дышал сквозь стиснутые зубы… А потом он громко спросил:

— Что это? Что это за существо?

Он был сам не свой. Люди вокруг начали пересмеиваться. Они не понимали, что он не уловил скрытого смысла постановки.

— Кто-нибудь знает, что это? — продолжал вопрошать Рис.

— Тише! — шикнула Вера. — Ты мешаешь другим.

Скудное освещение, запах тухлой пищи… «Аллотропное кабаре» было не самой роскошной сценической площадкой, к тому же на редкость холодной. Женщина развернулась, чтобы оказаться лицом к зрителям — маска при этом сохраняла прежнее положение, — потом встала и исполнила что-то вроде «возбуждающего танца». Во всяком случае постаралась изобразить нечто подобное. Она сводила и разводила пухлые руки перед грудью. Облачка пара вырывались у нее изо рта, ноги выстукивали по ненатертому мелом полу: «Раз-два-три, раз-два-три», Однако Рис не ушел до самого конца представления, когда маска была сорвана, явив публике торжествующую улыбку, взъерошенную каштановую шевелюру и утомленное опухшее лицо местной «звезды» от силы шестнадцати лет от роду.

Рис засвистел, выражая восхищение.

Вера и ее спутник вышли из зала. Их тени, огромные и черные, покачивались рядом, скользя по стене, облепленной полусодранными политическими карикатурами, что тянется по всей длине Эндиньялл-стрит.

— Кажется, так просто — выступать перед публикой, — начала Вера, подстраиваясь под его ленивый, обманчиво вялый шаг. — Мне бы духу на такое не хватило. Ты видел ее щиколотки? Бедняжка.

Рис нетерпеливо махнул рукой.

— По-моему, здорово. Вот это зверушка!.. Как думаешь, такие сейчас где-нибудь водятся?

Вера засмеялась.

— Сходи на Всеобщий Пустырь и увидишь все собственными глазами. Как я понимаю, ты туда пойдешь — верно? А что ты будешь делать, если столкнешься с таким существом нос к носу? Вот с таким огромным?

Он схватил ее за руки, чтобы помешать ей пуститься в пляс.

— Я убью его, — сказал он серьезно. — Я…

Что бы он мог сделать еще, так и осталось неизвестным: он увидел лицо Веры. Она словно окаменела.

— Ну, может быть, это оно меня убьет, — добавил он, словно удивляясь такому повороту разговора. — Никогда не задумывался о таких вещах. Ну… Никогда не думал, что на свете есть такие твари.

Он дрожал от волнения. Вера чувствовала это, держа его за руки. Она смотрела на него сверху вниз. Толстошеий и заводной, он чем-то напоминал маленького пони. Внезапно его жизнь представилась ей похожей на длинный ряд причудливой мебели вдоль бесконечной Эндиньялл-стрит. Открытые двери «Аллотропного кабаре», беспомощная танцовщица в туфлях, похожих на колодки, с искалеченными щиколотками… И все это тянулось к чему-то такому, что невозможно разглядеть.

— Никто не сможет тебя убить, — смущенно пробормотала она. Рис пожал плечами и отвернулся.

После этого Вере, кажется, удалось забыть его на пару недель. Погода стала сырой и мягкой. Бурное течение жизни раскидало их и не давало снова сблизиться.

Отношения Риса с «Синим анемоном» никогда не были настолько напряженными. По большому счету он не принадлежал ни одной из группировок. Знай Вера, каково ему пробираться по переулкам и бесхозным пустырям в окрестностях Ченаньягуина и Низкого города — кто знает, что бы она тогда сделала. К счастью, пока он носился как угорелый — в одной руке — бритва, на другой — грязные, наполовину размотавшиеся бинты, — она по десять часов в день отрабатывала барре и прочие элементы балетной техники. Лимпэни готовил новую постановку под названием «Чистый воздух». Он был уверен, что открывает новую эру в балете. Идея взволновала всех, а это означало: техника, техника и еще раз техника.

— То, что лежит на поверхности — мертво! — убеждал он балерин. — Действо — только видимость, за всем стоит техника!

Со времени приезда из Срединных земель Вера ненавидела дни отдыха. Праздность оборачивалась бессонницей и сыпью. Лежа в кровати, она представляла, как через слуховое окошко Город тянет к ней пальцы из гранулированного дыма, тревожа и соблазняя ее. В итоге ей оставалось только одно: на ночь глядя идти на стадион и смотреть на клоунов опухшими глазами. И тогда, размышляя о чем-то, она снова вспомнила Риса… Крак! Словно треснуло зеркало. Воздух над стадионом казался пурпурным от «римских свечей», и при их резком, мерцающем свете она точно наяву увидела, как он стоит посреди Эндиньялл-стрит, дрожа от восторга, полностью отдавшись этому чувству, подрагивая, как пугливая лошадь, И еще она вспомнила танцовщицу-саранчу из «Аллотропного кабаре».

«Да уж, настоящее мастерство!.» — подумала она.

Ночью на Монруж, если вам повезет, вы все еще можете услышать, как хриплый шепот двадцати пяти тысяч голосов, подобно некоему невидимому фейерверку, эхом стекает по желобкам черепичных крыш, К этому времени арена была уже не просто огромным, общедоступным открытым цирком. Четвертования и казни на костре уступили место акробатическим номерам, скачкам, полетам на трапециях и тому подобным зрелищам, Новые любили диковинных животных. Все выглядело так, словно они решили не казнить политических противников — равно как и друг друга — публично, хотя исход некоторых номеров в исполнении воздушных гимнастов весьма напоминал предумышленное убийство. Каждую ночь на арену выводили огромного, тупого варана или гигантского ленивца. Он беспомощно и даже немного печально моргал, глядя на толпу, пока публика не убеждала себя в том, что перед ними кровожадная тварь. Фейерверки стали роскошнее, чем когда бы то ни было. Под взрывы каштанов, начиненных магнием, из-за широкого занавеса, образованного дождем сыплющегося церия выбегали клоуны, спотыкались, кубарем выкатывались на круглую, посыпанную песком площадку. Они скакали и падали — беспорядочно и весело, как кузнечики на солнцепеке, забирались друг к другу на плечи, образуя неустойчивые пирамиды из девяти-десяти человек. Они дрались резиновыми ножами и мазали друг друга белилами, бегали наперегонки в огромных ботинках, Вера любила клоунов.

Величайшим клоуном наших дней был карлик, которого зрители наградили кличкой «Дай-Ротик». Как его звали по-настоящему, никто не знал. Одни звали его Моргантом, другие — «Грязный Язык» или «Великий Чан». Его кривые ноги казались совсем слабыми, но он был великолепным гимнастом и мог четырежды перекувырнуться в прыжке, а потом приземлиться, чуть согнув колени, и замереть, как скала, словно всегда стоял здесь, на песке, черном от горелого магния. Он мог крутить колесо с такой скоростью, что зрителям начинало казаться, будто они видят двух карликов. Его всегда приветствовали свистом и восторженными воплями. Каждое свое выступление Грязный Язык заканчивал стихами собственного сочинения:

Одно время он настолько вошел в моду, что стал чем-то вроде живой достопримечательности на Унтер-Майн-Кай, в бистро «Калифорниум», где частенько выпивал в компании местных мыслителей и мелких аристократов. Он с важным видом прохаживался в красном бархатном дублете с длинными зубчатыми рукавами и сам гримировался под «короля карнавала»…

В это время он купил большой дом в Монруж.

Дай-Ротик прибыл с жарких, белых, как кость, равнин Мингулэйской литорали, где кибитки, похожие на желтые птичьи клетки, плывут по лиловым озерам миражей под полуденным солнцем, а женщины в них торопливо спрашивают совета у потрепанных карточных колод. «Если вы родились в этой пустыне, — хвастливо утверждают ее жители, — вы знаете все пустыни». Дай-Ротик не родился карликом. Он сделал это своей профессией, много лет проведя в глуттокоме — черном дубовом ящике, — чтобы не дать себе расти. Теперь его слава достигла зенита. Когда он важно вышагивал по арене, остальные клоуны словно растворялись в воздухе. Его голос эхом разносился над стадионом: «Роет, роет яму пес!» — а толпа вторила ему, но Вере, которая мысленно находилась на Эндиньялл-стрит, рядом с трепещущим Эгоном Рисом, слышалось:

«Рожденный в пустыне — знает все пустыни!»

На следующий день она послала Морганту большой букет анемонов и записку:

И тайно посетила его на Монруж.

В бистро «Калифорниум», положив голову на стол, сидел Анзель Патинс, городской поэт. Скатерть, которую он скомкал и сунул себе под голову вместо подушки, пахла лимонным джином. Неподалеку сидел маркиз де М. и делал вид, что пишет письмо. Они недавно поссорились — якобы из-за вопроса об обозначаемом и обозначающем, — после чего Патинс попытался съесть свой стакан.

Была ночь, и все, кроме этой парочки, ушли на арену. Без них «Калифорниум» стал просто помещением со стульями и столиками, которое кто-то расписал фресками — явно не от хорошей жизни. Де М. тоже собирался отправиться на арену, однако снаружи было холодно. Мелкие снежинки падали на Унтер-Майн-Кай, словно проваливаясь под собственной тяжестью сквозь свет фонарей.

«Когда оказываешься внутри, — писал де М., — обнаруживаешь, что место это тихое, словно ошеломленное. Смотреть тут особенно не на что».

Эгон Рис и Вера вошли в бистро как раз в тот момент, когда она говорила:

— …Уверена, он должен быть здесь.

И беспокойно закуталась в пальто. Рис заставил ее сесть туда, где потеплее.

— Я сегодня устала, — пробормотала она. — А ты нет?

Едва они переступили порог, она огляделась и заметила личико ребенка, улыбающееся с засаленной пыльной фрески.

— Я устала. Целый день port de bras, — жаловалась она.

Лимпэни хотел получить нечто совершенно новое, нечто такое, чего прежде никто не делал.

— «Новый тип port de bras!». «Совершенно новый стиль танца!» Но на таком холоде хочешь — не хочешь, а будешь двигаться осторожно. Если дать себе волю и выкладываться полностью, можно что-нибудь повредить.

Вера заказала только чай, который в бистро «Калифорниум» всегда подавали в широких фарфоровых чашках, тонких и прозрачных, как детское ушко. Сделав несколько глотков, она откинулась на спинку стула и засмеялась:

— Ну вот, так-то лучше!

— Он опаздывает, — заметил Рис.

Вера взяла юношу за руку и ненадолго прижалась щекой к его плечу.

— Ты такой горячий! Когда ты был маленьким, тебе когда-нибудь приходилось гладить собаку — просто для того, чтобы почувствовать, какая она теплая? Или кошку? Мне случалось. И каждый раз я думала: «Она живая! Живая!».

Рис не отвечал, и она добавила:

— Два-три дня, и ты точно получишь то, чего хочешь. Имей терпение.

— Уже полночь.

Она позволила его руке выскользнуть из своей.

— Он обещал прийти. Ничего не случится, если мы подождем.

Прошло пятнадцать минут, а может быть, и полчаса. Де М., убедившись, что Патинс нарочно притворяется спящим, чтобы над ним поиздеваться, неожиданно для всех смял бумагу и швырнул на пол. Рис, раздраженный бесконечным ожиданием, вскочил. От ужаса у маркиза отвисла челюсть. Однако больше ничего не произошло, и Рис снова сел.

«В конце концов, — подумал юноша, — это самое безопасное место в городе».

Тем не менее некоторые опасения у него вызывал поэт, который, похоже, узнал его. Вера несколько раз переводила взгляд со своей чашки на фрески — такие старые, что никто не мог разобрать, что там нарисовано. Мнений было столько же, сколько посетителей.

Все это время Дай-Ротик сидел, болтая ногами, на каминной полке у них за спиной, точно большая кукла, которую кто-то оставил здесь несколько лет назад для красоты.

В этот день он надел красные чулки и желтые туфли с колокольчиками. Его дублет был пошит из толстого черного материала, простеган на манер кожаных наголенников и весь оклеен крошечными стеклянными зеркальцами. Пребывая в неподвижности, он чувствовал себя вполне уютно: его тело вспоминало глуттокому и часы, проведенные там. Его лицо напоминало маску из папье-маше, покрытую блестящим лаком; пыль осела в двух морщинках, которые тянулись от крыльев его крючковатого носа до уголков рта, растянутого в странной, необычайно сладкой улыбке.

Маленький акробат следил за Верой с тех пор, как она вошла. Когда она в очередной раз повторила: «Он уверял, что придет», он шепнул себе:

— И он пришел. Да, он пришел.

Раз! — карлик спрыгнул с каминной доски и легонько дунул в ухо Эгону Рису. Опрокидывая столы, юноша метнулся через весь зал, к вешалке — он держал свою бритву в рукаве пальто, — налетел на маркиза де М. и завопил:

— Прочь с дороги, чтоб тебе!..

Но маркиз лишь дрожал и таращился на него. С секунду они стояли, дыша друг другу в лицо, пока не упал еще один столик. Рис, который понятия не имел, кто это сделал, сбил маркиза с ног и навалился на него.

— Не убивайте меня! — взмолился де М.

Потом обнаружилось, что бритва запуталась в шелковой подкладке рукава. В конце концов Рис запустил два пальца в шов и разорвал рукав до локтя, чтобы вытащить свое оружие. Сталь сверкнула в свете ламп. Рис занес руку, бритва раскрылась…

— Стой! — крикнула Вера. — Прекрати!

Рис растерянно огляделся и заморгал. Его трясло. Увидев, как карлик смеется над ним, он понял, что произошло. Пришлось помочь маркизу подняться.

— Извините, — с отсутствующим видом пробормотал юноша.

Он подошел к карлику, стоящему посреди зала, широко расставив кривые ноги, и схватил его за запястье.

— А если бы я тебе лицо порезал? — спросил он, поглаживая акробата по щеке, словно пытаясь успокоить. — Вот здесь? Или, скажем, здесь. Что бы тогда было?

Казалось, Дай-Ротик задумался над этим вопросом. Внезапно его кисть начала извиваться, словно пойманная рыбка. Рис усилил хватку, но ручонка карлика крутилась все быстрее, пока юноша не выпустил ее — сам не понимая как.

Всю ночь после этого у него покалывало в кончиках пальцев, словно он натер кожу песком.

— Не думаю, что она пригласила нас за этим, — заметил Грязный Язык. — Уверен: ей бы не хотелось, чтобы ты кого-нибудь порезал. Тем более меня.

Он закукарекал, шлепнул Риса по щеке, отскочил назад, точно на пружинах и, перелетев через стол, оказался возле камина. Оказалось, что под дублетом карлик прятал маленькую баночку из-под варенья, которую торжественно водрузил в центр стола. Внутри сидело полдюжины кобылок, серых, с желтоватыми ножками. Сначала они были неподвижны, но огонь камина, танцующий на стекле, словно оживил их, и пару секунд спустя они запрыгали, как угорелые.

— Смотрите! — сказал карлик.

— Они живые? — воскликнула Вера и восхищенно улыбнулась.

Карлик захихикал. Оба выглядели такими счастливыми, что Эгон Рис в конце концов не удержался и тоже засмеялся. Он сунул бритву обратно в рукав и, насколько возможно, расправил подкладку. Его кисть обвивали алые шелковые ленты, и юноша время от времени пропускал их между пальцами.

— Не шути с такими вещами, — назидательно проговорила Вера.

Она постучала пальцем по стеклу. Казалось, две кобылки несколько мгновений пристально и серьезно разглядывали ее. Их загадочные головки, и впрямь похожие на лошадиные, не шевелились. Потом крошки возобновили попытки выбраться; они снова и снова бросались на крышку.

— Какая прелесть! — воскликнула Вера. Рис бросил на карлика косой взгляд и рассмеялся еще пуще, — Какая прелесть! Верно?

Маркиз бросил на балерину и ее спутников взгляд, полный недоверия. Потом встал, посмотрел на Анзеля Патинса так, словно хотел сказать: «Это все вы виноваты», и вышел на Унтер-Майн-Кай.

Чуть позже Рис, Вера и карлик последовали его примеру. Они все еще смеялись, Вера и Рис шли под руку. Когда они выходили в ночь, Патинс — который до сих пор действительно спал — приподнял голову.

— Чтоб вам пусто было, — буркнул он в полудреме. Мысли у него путались.

В день, когда они перебрались через канал, за ними следили всю дорогу от кафе «Плоская Луна» до Всеобщего плеса. Группировки переживали очередной период слияния. Рис различал посвисты «Рыбьих голов» и «Двенадцатого января», а также «Колледжа желтых листков», который теперь не скрывал, что откололся от «еретиков» из «Синего анемона», и повесил собственный плакат в подсобке кондитерской, откуда можно попасть на задворки переулка Красного оленя. На сей раз Эгон боялся даже «анемонов». Он никому и нигде не мог доверять. Оказавшись в Орвэ, он велел карлику следить за одной стороной дороги, а сам наблюдал за другой:

— Первым делом смотри на двери.

В глубине вымощенного брусчаткой переулка, похожего на глотку, мелькнули чьи-то лица. Вера Гиллера вздрогнула и надвинула капюшон поглубже.

— Не разговаривай, — предупредил Эгон Рис. В руке у него сверкнула новая бритва — прежняя его уже не устраивала. В то утро он подумал: «Старовата, но сойдет», и взял ее с пыльного подоконника, где она лежала рядом с кольцом, доставшимся от матери, и стаканом мутной воды, в которой ни с того ни с сего заиграли блики.

Он изо всех сил старался не размахивать руками, чтобы никого не провоцировать — для этого пришлось обнять самого себя, спрятав руки в рукава. Всю дорогу, пока они поднимались по холму, он то и дело представлял, что убегает, подобно сумасшедшему, с двумя бритвами в руках… или бросается на врагов по предательски скользкой ледяной брусчатке, а они прячутся по углам, за гнилые заборы, перебегая от одного ненадежного укрытия к другому.

«Я загоню их к обсерватории, — думал он. — Теперь меня никто не остановит. Эти ублюдки из Остенли…»

И чувствовал себя почти так, словно уже сделал это. Казалось, он смотрит на себя со стороны, слышит собственные крики, видит, как две полоски зимнего солнца покачиваются у него в руках, как живые.

— Посмотрим, что из этого выйдет, — пробормотал Рис, и карлик удивленно поглядел на него. — Посмотрим.

Но они дошли до обсерватории, потом она осталась позади, и ничего не произошло. К этому времени молодцам из Остенли надоело прятаться, и они, тупо ухмыляясь, зашагали посередине улице. Скоро к ним присоединились бойцы из других группировок, и позади образовался неплотный круг непринужденно болтающих молодых людей. Облачка пара, срываясь с их губ, смешивались в холодном воздухе. Через несколько минут послышались смех и шутки, которыми обменивались недавние противники. Заметив, что Рис прислушивается, они подтянулись ближе, едва не наступая ему на пятки, но не сводя взгляд с его рук и опасливо подталкивая друг друга. Впрочем, «желтые листки» держались особняком, а «анемонов» вообще не было видно… иначе это слишком походило бы на праздник.

Кто-то похлопал Риса по плечу и, тут же проворно отскочив, спросил — голос был мягким, почти мальчишеским:

— Все еще таскаешь в рукаве игрушку старого педика Осджерби, Эгон? Это я про тот перочинный ножик. Неспроста у него ручка костяная…

— Заполучил-таки ее? — подхватил кто-то еще.

— Дай-ка взглянуть, Эгон.

Рис опасливо и презрительно передернул плечами.

На берегу канала было сыро и холодно. Вера стояла, слушая, как ревет вода, прорвавшая плотину в ста ярдах от запруды. Брызги темно-алых плодов шиповника покачивались над водой, словно ожерелье, брошенное в заледенелый воздух. Среди сухого тростника и сморщенных листьев конского щавеля прыгал крапивник.

— Похоже, даже такой крохе тут пищи не найти, — обронила она. — Или я ошибаюсь?

Никто не ответил. Шум воды эхом отдавался в покосившихся стенах домов. Выход из переулка был забит людьми, однако наемники все прибывали и прибывали, окружая Эгона и его спутников. Здесь собрались молодцы из доброго десятка группировок — мощных, независимых, и тех, что помельче. Они вяло прохаживались по гаревой дорожке, стараясь не наступать на замерзшие лужи, дышали на сложенные чашечкой ладони и бросали на Риса короткие осторожные взгляды, словно хотели сказать:

«Вот ты и попался».

Кого-то послали перекрыть тропинку. И тут представители «Общества исследователей Бытия "Синий анемон"» вышли из дверей здания, где коротали утро, играя в «красное и черное» в одиноком луче света, плоском, как крыло бабочки, который проникал сквозь щель в досках, освещая одинокий деревянный стул. В дверях наемники ненадолго замялись. Рис отсалютовал им, не выпуская из рук бритв.

— И какой в этом смысл? Орсер Паст уже месяц как покойник. А не далее как четыре ночи назад я уложил Ингардена. Какой в этом смысл, я спрашиваю?

— Никакого, — ответили они. — С этим не поспоришь.

— Скольких я уделаю, прежде чем вы меня прикончите?

«Анемоны» дружно пожали плечами.

— Тогда давайте! Давайте! — заорал Рис, обращаясь к убийцам, сгрудившимся в переулке. — Кажется, кое-кого из этих уродов я знаю. Как им больше понравится? По глазам? По шее? Или просто рожи вам покромсать, как Орсеру?

Внезапно карлик присел на корточки и расшнуровал ботинки. Потом подвернул широченные черные брюки, насколько возможно, скорчил уморительную гримасу, шагнул в канал и почти сразу погрузился в воду по самую промежность. Пройдя несколько ярдов, он обернулся и спокойно сказал Рису:

— Судя по тому, как они суетятся, ты все равно покойник.

И, зайдя еще глубже, осторожно ощупывая ногами грязное дно, добавил:

— Тебя все равно прикончат на Всеобщем Пустыре… Упс.

Он поскользнулся, покачнулся, но замахал руками и восстановил равновесие.

Дрожа, пыхтя, маленький акробат выбрался на другой берег и принялся энергично растирать ноги.

— Фу… совсем окоченел… фу… Эй, ты! — крикнул он неожиданно громко. — А чего ради вам драться, если им только и надо, что убедиться, что ты не переметнулся на другую сторону?

Рис уставился на него, потом на «анемонов».

— Вы были ничем, пока я не вытащил вас из сточной канавы, — бросил он им и, запустив пальцы в волосы, пригладил шевелюру.

Пришла очередь Веры. Вода была такой холодной, что сердце, казалось, вот-вот остановится.

Край Пустыря густо зарос бузиной. Если там кто-то пытался поселиться, то это было давным-давно. Стоит шагнуть в заросли — и Врико начинает казаться тихим и далеким; рев плотины стихает. Низкие насыпи прячутся в крапиве и спутанных стеблях пырея. Высокие, ломкие бело-коричневые зонтики борщевика торчат вдоль фундаментов и стен. Всюду норы, разрытые собаками, приплывающими по ночам из города. На черной рыхлой земле белеют осколки фарфора. Слышно, как среди спутанных плетей ежевики журчит вода, выходящая на поверхность, она покидает канал и бежит дальше, по траншеям и мелким руслам, которые промыла сама и которые никуда не ведут.

Пробираться через заросли, показывая дорогу спутникам, оказалось для карлика непосильной задачей. Где-то через полчаса он упал навзничь в неглубокую прямоугольную яму, похожую на пустой резервуар, и пару секунд слепо таращился оттуда. Его руки и ноги напряглись и вытянулись, словно у паралитика.

— Вытащите меня отсюда, — тихо, настойчиво попросил он, — Вытащите меня.

Позже он признался Вере:

— Когда я был мальчишкой и лежал в глутгокоме, я иногда просыпался в темноте и не знал, ночь сейчас или день, не знал, где я и кто. Может, я был ребенком из темной кибитки. Или уже стал Грязным Языком, Моргантом, Великим Коротышкой, который держит в кулаке толпу? Не могу ничего сказать… Мои мечты о славе были такими отчетливыми… а мое положение — таким непонятным.

— А я никогда не могла наесться, — ответила Вера. — Пока мне не стукнуло десять, я ела и ела.

Пристальный ничего не выражающий взгляд карлика на мгновение остановился на ней.

— В любом случае, именно так себя чувствуешь, когда живешь в коробке, — сказал Дай-Ротик. — И представь вспышку света, когда ты наконец-то приоткрыл крышку!

Бузина вскоре уступила место группам истощенных березок. Здесь в неглубоких долинах вдоль длинных отрогов бежали ручейки — их дно напоминало мостовую, вымощенную булыжником медового цвета. Несколько дубов росло среди валунов размером с дом, которые застыли на террасе, образованной древними речными наносами.

— Здесь так пусто! — воскликнула Вера.

Карлик рассмеялся.

— На юге такое место назвали бы «плазой», — сообщил он, явно гордясь своими познаниями.

— Если об этом месте узнают, по праздникам здесь будет полно народу.

Однако, пройдя с милю — все это время местность плавно повышалась — они достигли края плато. Дальше начинались торфяники, изрезанные глубокими оврагами — казалось, землю кромсали ножом. Склоны оврагов были крутыми, черными, по дну текла рыжая вода. Камни, похожие на битую плитку, усыпали берега. Мороз склеил их в причудливые многогранники. Ветер носился над равниной, и от него не было спасения. Если оглянуться, еще можно было разглядеть Врико, но создавалось впечатление, что до города миль пятнадцать, а то и двадцать. Он казался нагромождением игрушечных башенок. В лучах заходящего солнца они выглядели хрупкими, а их очертания расплывались.

— Вот это уже на что-то похоже, — проговорил Дай-Ротик.

Эгон Рис осторожно перебрался через один водораздел, сложенный какими-то мелкозернистыми массами, потом через следующий. Он так и брел от одной ямы до другой — похоже, в них когда-то добывали торф, — пока не почувствовал, что должен остановиться. Возможно, его лишала сил мысль о стычке, оборвавшейся, точно фраза на полуслове. Происходящее не вызывало у него ни малейшего интереса. Но стоило Вере позволить, и он склонялся ей на плечо, начинал рассказывать об «Аллотропном кабаре» так, словно она никогда там не была; о прелестной маленькой танцовщице, о том, как мастерски она танцевала, как здорово изображала животное, которое, по его мнению, просто не могло существовать.

— Я был поражен! — повторял Рис. И каждый раз после этих слов он останавливался и осматривал свою одежду, словно проверяя, не слишком ли перемазался.

— Да на здоровье, — отозвалась Вера, решив, что он болен.

Когда стемнело, Рис уже спал… и все-таки сквозь сон услышал, как карлик бормочет в темноте, потому что очнулся и сказал:

— На рынке, когда была жива моя мать, только и было слышно: «Живо, принеси коробку засахаренных анемонов. Давай, Эгон, поживей…»

Почти сразу он снова начал проваливаться в сон — рот у него приоткрылся, голова склонилась набок, — а он все твердил, как маленький мальчик, с тоской и негодованием: «Давай, поживей! Давай, поживей! Давай, поживей!»

И смеялся.

Утром, открыв глаза и обнаружив себя посреди Всеобщего Пустыря, он уже этого не помнил.

— Посмотри! — воскликнул юноша, помогая Вере подняться. — Ты только на это посмотри!

Он весь дрожал от волнения.

— Ты когда-нибудь видела, чтобы ветер был таким холодным?

Плоская, пепельно-серая равнина тянулась до самого горизонта, не перегороженная ничем. Ветер принес слабый запах — так пахнет от выгребных ям в сырую погоду. Пятна света ползали по равнине, и она казалась дном гигантской жестянки, наполненной дождевой водой, а города больше не было видно, сколько ни вглядывайся. Отсюда равнину покрывал слой чего-то рыхлого, наподобие пепла. Стоило сделать шаг — и пепел поднимался, открывая миллионы ржавых обломков машин, похожих на детали часового механизма. Скоро клубы пепла стали плотными и серыми, как тучи. Вера перестала понимать, где заканчивается одно и начинается другое.

Рис бодро шагал вперед. Он заставлял карлика рассказывать о пустынях, которые тот посетил. Насколько они велики? Каких животных он там видел? С минуту он слушал акробата, потом с довольным видом сообщал: «Думаю, нигде не было такого мороза, как здесь» или: «Я слышал, на юге вы обзавелись ленивцем-альбиносом». Потом остановился поднять что-то похожее на очень длинный тонкий побег, с удивительным изяществом обмотавшийся вокруг самого себя. Должно быть, это были останки какой-то огромной, но хрупкой стрекозы.

— Как думаете, что это может быть? По вашему опыту? Карлик, который этой ночью толком не выспался, ничего не ответил.

— Я бы мог идти так целую вечность! — воскликнул Рис, подбрасывая стрекозу в воздух. Но позже он, похоже, снова почувствовал усталость и начал жаловаться, что они идут целый день, а ради чего — непонятно.

— Как вы это объясняете? — спросил он, в упор глядя на карлика.

— Меня сейчас только одно волнует, — буркнул тот. — Где бы отлить.

Он отошел в сторону и, удовлетворенно пыхтя, пустил толстую желтую струю.

— Ф-ф-фу!

Вернувшись, он потыкал пепел носком ботинка и сообщил:

— Радует меня это. Только полюбуйся. Можно хоть весь день поливать, и никто тебе слова не скажет… Ого, думаю, там уже что-то выросло! Карлики более плодовиты, чем обычные люди.

Этой ночью Рис снова проснулся, перекатился набок, обхватил руками согнутые коленки и с неопределенным выражением лица уставился на Веру Гиллера. Потом, поняв, что смотрит сквозь нее — а может быть, и от порыва ветра, который дунул ему в спину, — вздрогнул и снова закрыл глаза.

— Когда я первый раз тебя увидела, тебе рассекли щеку, — обратилась Вера к Эгону. — Помнишь? Потек крови… и на конце — одна прекрасная капля, готовая вот-вот упасть.

— И тебя это зацепило, верно?

Балерина уставилась на него.

Молодой человек отвернулся и начал раздраженно разглядывать Пустырь. Они шли уже три дня, а то и четыре. Эгону это нравилось. Он засыпал усталым, а просыпался бодрым и полным сил. Но сейчас его охватило разочарование. Ничего не происходило. Карлик, похоже, не мог толком объяснить, что они ищут. Иногда Рису казалось, что он замечает что-то краем глаза, но оно двигалось слишком быстро, исчезало, словно скрываясь за углом невидимого здания… Это не могло быть насекомое — скорее призрак или иллюзия, предваряющая чье-то появление. Поначалу Эгона это раздражало, но теперь… пусть хоть так, чем никак.

— Я повредила колено, когда танцевала Феклу в «Баттенбергском пироге». Там такая сложная цепочка шагов — даже Лимпэни ничего сложнее не смог бы придумать. После них ноги просто деревянные. Это было настоящее мучение — спуститься по лестнице, чтобы помочь тебе…

Рис присвистнул.

— Держите меня!

— Я та саранча, что привела тебя сюда, — внезапно призналась Вера.

Она попятилась и встала на слежавшийся пепел.

Раз-два-три, раз-два-три… Она повторяла все те убогие, ломкие прыжки и повороты, которые проделывала танцовщица в «Аллотропном кабаре». Она подражала ее боли и усталости. Носки ее пуантов сухо, чуть слышно чиркали по земле.

— Я саранча, которую ты хотел здесь увидеть. В конце концов, я делаю то же самое, что она.

Рис настороженно переводил взгляд с нее на карлика и обратно. Ленты потертого красного шелка на его рукаве трепетали на ветру.

— Я имел в виду настоящее насекомое, — пробормотал он. — ты знала это еще до того, как мы сюда отправились.

— Не повезло, — согласился Дай-Ротик.

Рис стиснул его запястье. На этот раз карлик не сопротивлялся. Он стоял, покорный, точно маленькое животное.

— Может, время года неподходящее?

В нем как будто что-то было — и исчезло. Рис пристально глядел на маленького акробата сверху вниз, разглядывал морщинистое личико, словно пытался вспомнить, кто это такой. Потом он осторожно уложил карлика на пепел и опустился над ним на колени. Он ошарашенно проводил кончиками пальцев сначала по одной щеке, гладко выбритой, точно полированной, по нижней челюсти. Казалось, он собирался что-то сказать… но вместо этого его рука сделала быстрое, змеиное движение, и в ней щелчком раскрылась бритва. Свет блеснул на голом изогнутом лезвии. Карлик посмотрел на нее и кивнул.

— Я в жизни не был в пустыне, — признался он. — Я затеял это ради Веры. Добавил немного экзотики…

Несколько секунд он размышлял над собственными словами.

— Подумай, как я мог ей отказать? Она — величайшая в мире балерина.

— А ты — величайший в мире клоун, — отозвался Рис. Он мягко прижал бритву плашмя к щеке карлика, точно под глазом, где под кожей проступала синеватая сетка вен. — Я всему этому поверил.

Голубые глаза маленького акробата казались фарфоровыми.

— Постой, — попросил он. — Смотри!

Вера, которая оставила попытки изобразить саранчу — или танцовщицу из «Кабаре», — встала на пуанты и вышагивала по пеплу, все более и более усложняя движения. И вот она уже казалась лентой, оторвавшейся от рукава Риса… В театре «Проспект» говорили, что это для нее как разрядка — проделывать одно за другим самые сложные па, всевозможные allegro и batterie, немыслимо переплетая их, а потом, совершенно неожиданно, взлетать в широком прыжке с разворотом, который балеринам запрещали исполнять вот уже более ста лет. Танцуя, она словно сшивала Пустырь с небом. Горизонт, вечно неуверенный в собственном существовании, таял. Осталась только Вера, снова и снова пересекающая пространство, границы которого становились все более смутными. Губы карлика тронула улыбка, жирной ручкой он отодвинул бритву и воскликнул:

— Она летит!

— Это тебе не поможет, ублюдок, — процедил Эгон Рис.

Он сделал широкое движение, словно сметал что-то — именно таким движением неделю назад он рассек бритвой кость и хрящ точно над ключицами Тони Ингардена.

Это был хороший удар. Все шло к тому, что Рис позволит лезвию свободно упасть, пройдя сквозь горло карлика…

И тут бритва замерла в воздухе.

Перебросив ее из руки в руку, Эгон расхохотался. Карлик недоуменно вытаращился на него.

— Ха! — крикнул Рис.

Внезапно он развернулся на одной ноге, словно услышал, как сзади приближается еще один противник. И метнулся в сторону, рассекая воздух справа и слева от себя — так быстро, что глаз не успевал уследить.

— А еще я вот так делаю, — выдохнул он. — Это вообще раз плюнуть.

Вторая бритва, появилась у него в руке, как по волшебству. Бритвы резали и хлестали пустоту перед ним, словно обретя собственную жизнь, а сам Рис, раскачиваясь и увертываясь, двигался по Пустырю странной, шаркающей походкой, словно у него подгибались колени, а локти были привязаны к телу эластичным бинтом. Казалось, он дурачится.

— Теперь я покажу, как умею пинаться! — крикнул он.

Но Дай-Ротик, который следил за этим представлением с выражением искреннего любопытства и лишь изредка бурчал что-то осуждающее по поводу особо замысловатого удара, только улыбнулся и отполз в сторону. Он видел это как наяву — то, что никто еще никогда не делал. Несколько кувырков один за другим… потом «летящий дементос»… сальто, в котором он взмывает в дымный воздух над ареной, кувыркаясь снова и снова, прижимая колени к животу… и наконец прыжок — такой высокий, что можно посмотреть на толпу сверху вниз, точно ракета для фейерверка перед самым взрывом.

— Та! — прошептал он, все более воодушевляясь. — Кордопули — та!

Скоро они с Рисом тоже летели, кружась и подпрыгивая все выше, достигая пространства, где нет никаких преград. Но Вера Гиллера всякий раз опережала их и, казалось, сама задавала ритм.

Пустыни. Они раскинулись к северо-востоку от города, огибая его широким полукольцом, и тянутся дальше на юг.

Здесь есть все пустыни, какие только можно представить: от плоских равнин, покрытых разлагающейся металлической пылью и ограниченных пунктирной линией блестящих холмов, что похожи на полированную кость, до пустошей, изрытых ямами, полными химикалий — глубокими, отвратительно грязными, с изъязвленными краями. Над этими ямами кружат крошечные мушки, у них словно вырезанные из бумаги крылья и, возможно, лишние ноги. В этих местах множество старых городов, которые отличаются от Врико лишь тем, что окончательно пришли в упадок. Оказавшись там, путешественник может изжариться до смерти. Его могут найти со смерзшимися веками, и от него останется только дневник, последнее предложение в котором обрывается на середине.

Квасцовые Топи, остров Фенлен, Великая Бурая пустошь… Границы этих территорий столь причудливы, что даже самые почтенные географические издания расходятся во мнении. Но эти границы по крайней мере существуют — в привычном смысле слова. К Всеобщему Пустырю — по поводу границ которого все давно сошлись во мнении — это, похоже, не относится. И никто с вами не согласится, если вы скажете: «В то время как те пустыни лежат за пределами города, Всеобщий Пустырь находится в самом городе».

Ночь выдалась тихой.

Было без пяти одиннадцать, и канал возле Всеобщей заводи затянуло легчайшей, немыслимо хрупкой ледяной пленкой — за исключением тех мест, где вода, прорвавшая плотину, волновала поверхность. Яркая луна заливала фасады домов, выстроившихся вдоль тропинки, голубым светом, похожим на сок молочая.

«Можно подумать, в них снова кто-то будет жить», — думал сторож. Ночная работа начисто лишила его воображения. Она состояла в том, чтобы ходить взад-вперед отсюда до задворков квартала Аттелин, где при желании можно выпить чашечку чая. Сторож похлопал руками, чтобы немного согреться. С того места, где он стоял, можно было увидеть, как трое подошли к воде на противоположном берегу канала и перешли его вброд.

Они появились всего в десяти ярдах выше по течению, между плотиной и тем местом, где стоял сторож. Лунный свет позволил хорошо разглядеть их. Они кутались в плащи с капюшонами — «точно бумажные кули или статуи в мешковине», позже утверждал сторож, — и их тела под этими одеяниями подергивались и извивались, непрерывно и ритмично, хотя движения казались слишком бессвязными, чтобы назвать их танцем. Там, где они шли, молодой лед таял, точно размокший сахар. Они не удостоили сторожа вниманием, просто перешли канал — самый высокий впереди, самый маленький замыкал шествие, — и исчезли в переулке, куда скидывают печную золу; переулке, который тянется мимо Орвэ и обсерватории и выходит во внутренний двор кафе «Плоская луна».

Сторож протер руки и с минуту оглядывался, словно ожидая, что произойдет что-нибудь еще.

— Одиннадцать часов, — крикнул он наконец.

И поскольку случившееся невозможно было объяснить — что отдавало недобросовестностью, — добавил:

— Вот, собственно, и все.