Гробец-карлик въехал в Город через юго-восточные ворота — Врата Соляной подати — перед самым рассветом, спустя приблизительно две недели после странной встречи на окраине Ранноча. В воздухе висела морось. Карлик направил своих пони под массивную арку, сложенную из крупных камней, сквозь которые сочилась вода — скорее это можно было назвать туннелем. В караулке, похожей на клеть, дремали стражники. Старики, разбуженные скрежетом колес по булыжнику, присели на корточки и из-под своих фетровых шляп, с широких полей которых капала вода, без особого любопытства смотрели вслед кибитке. Здесь, в нише на стене арки, когда-то висел печально известный Соляной Оракул, которого искали и боялись найти все, кто входил в Город или покидал его: голова ребенка на крюке, к которой приделали «тело» из тисовых прутов, пропитанных особыми восками и маслами. Оракула надлежало подсветить лампой снизу — а в определенных случаях сунуть ему под язык деревянную лопаточку, написав на ней свое имя — и он начинал вещать низким и в тоже время пронзительным голоском, предсказывая твою судьбу. Может быть, это был голос советчика, а может, и самого Города. Тот, кто когда-либо слышал этот голос, уже не мог забыть его; многие предпочитали проходить через Врата Нигг, чтобы не наткнуться на Оракула.

Гробец ничего не слышал, хотя то и дело поднимал голову, ловя эхо. Однако дыхание прошлого некоторое время преследовало его за воротами. Холодное, гнетущее, оно рождалось на дальних окраинах и разливалось по переулкам и обшарпанным улицам, пользующихся сомнительной славой, где листья герани становятся охристыми, а заплесневелые кирпичи испускают слабый запах, словно их когда-то пометили коты. Вирикониум, выгребная яма времени, сотворенный алхимиками ребенок, приносящий в жертву младенцев и утешающий призраков… Кто не затрепещет перед мокрым театральным занавесом твоего рассвета — и не простит тебе все прегрешения?

В небе над Вратами Призраков растекалось красное пятно. Напротив парили невесомые башни, словно плавающие в стакане с водой, дно которого покрывал блеск нищеты — блеск рыбьей чешуи, оливкового масла, битого стекла и мелких лужиц на пустых площадях, дрожащих от порывов западного ветра. Пастельный Город… Еще минуту назад он крепко спал, а в следующую уже все осознает. Он просыпается, как шлюха, чтобы торговать и предавать, страдать и наслаждаться — ради редких металлов и отбросов, бархата и холстины, похоти и святости, глета, солей лития и лекарей-коновалов. Красное пятно расплывается, пока не заполняет все небо. Скрипят источенные жучками половицы. Липкие глаза пристально глядят из домов, уже полуслепые от скуки и отвращения, чтобы наблюдать, как рассвет замертво падает среди мокрых каштановых листьев на рю Мондампьер!

Гробец-карлик узнал пригород, где сто лет назад одна грязная потаскушка опустошала карманы впечатлительного сына жестянщика из Мингулэя, и его охватило сентиментальное чувство. Он восхищенно вздыхал, почти любезно говорил со своими пони и усмехался, как шут.

У подножия Минне-Сабы у него на пути раскинулся Приречный рынок, похожий на лагерь армии, осаждающей крепость. Бледнеющие искры, вспыхивающие в уютных теплых пятнах жаровень, где тлел древесный уголь… Это был лагерь добродушных анархистов, шумный и вонючий, обитель колких насмешек и притворного ехидства. Чаще всего здесь попадались рыбные лотки, но среди них слонялись татуировщики, готовые обслужить вас прямо на улице, циркачи, проститутки и священники… А рядом стояли балаганчики старух с ловкими пальцами — старух, что с равным удовольствием сыграют с вами в карты на что угодно или на тех же картах нагадают вам богатство, перемежая посулы мудрыми советами. Канавы завалены рыбьими головами, кишат пугливыми котами, тут же валяются без чувств воришки. Торговки рыбой толкают локтями мальчишек, что продают с висящих на шее лотков анемоны — или грязные марципаны, или засахаренную саранчу, похожую на причудливые украшения из забытых городов пыльного Востока. А над всем этим витает острый запах моря, чад горячего кулинарного жира и гнусавые, бессвязные звуки музыки, похожие на гусиный гогот.

Вот куда, подобно духу хаоса, въехала кибитка — раздвигая шаткие лотки, отдавливая ноги неосторожным прохожим, не обращая внимания на брань, — вперед и вперед. От каждой жаровни ей вслед несся насмешливый свист бездельников и вопли торговок рыбой, требующих, чтобы карлик подъехал к их лоткам — тогда они так его отделают, что мало не покажется. Мальчики, торгующие анемонами, цеплялись за огромные канареечные колеса кибитки, корчили рожи, теряли равновесие и падали на мостовую. Все это время кибитка медленно, но упорно ползла вверх по холму, к Минне-Сабе, словно лодка по реке, изобилующей водоворотами, пока не достигла верхней границы рынка. Здесь, точно на стыке Высокого и Низкого Города, Гробец-карлик случайно наткнулся на салон Толстой Мэм Эттейлы.

Мимо салона постоянно ходили люди, но любопытства он ни у кого не вызывал. По мере того как разгорался день, тусклые факелы на углах палатки становились все бледнее, Сальные атласные занавески были распахнуты, позволяя узреть саму Мэм Эттейлу: она восседала на своем трехногом табурете и кашляла, как лошадь в сырой день. На ее могучих коленях сидел пьяный человечек с треугольным лицом развратника и жестким хохолком темно-красных, почти малиновых волос, торчащим на макушке. Его бутылочно-зеленую безрукавку покрывали брызги давно высохшей грязи и более свежие пятна чего-то липкого. Судя по всему, прошлой ночью этот пьянчужка ввязался в какую-то ссору или даже кого-то убил, а теперь каялся. Слезы градом катились у него по щекам, тело то и дело сводила мучительная судорога. Время от времени у него изо рта отрыжкой вылетали бессвязные стихотворные строчки.

Перед ними на колченогом столике, обитом сукном, были разложены карты: Четыре Урны, над ними — перевернутый фокусник, а поверх них — Богомол… и несколько других. Каждая из этих странных сценок, нарисованных на грязном картоне, напоминала отражение в маленьком зеркале. Покосившиеся колонны под исчезнувшими созвездиями, угасшие солнца и голые молельщики… Все эти малопонятные фигурки, пребывающие в малопонятных отношениях — символы древние, как сам Вирикониум, а то и древнее его. Возможно, они достались ему в наследство от Послеполуденной эпохи и были атрибутом какой-то салонной игры.

— Вот твоя карта, — шептала гадалка. — Это Hegyr! И вот: Три башни и Собака — будущее, которое еще скрыто, но столь же позорно… Другое значение — жадность, которая принесет разочарование. Смотри! Вот — пустынный берег, отлив и рак-отшельник. Выше летят три лебедя: APPUI, Опора. Ты должен выбирать, но не можешь сочетать: на одном конце роскошь, на другом болезни… и нечто, омрачающее радость.

Однако человек с красными волосами смотрел куда угодно, только не на карты. Если же его взгляд случайно падал на них, можно было подумать, что он мельком заметил в толпе знакомое лицо.

Но карлик видел лишь немногое, да и от того остались лишь обрывки впечатлений. Белое лицо, худое, как череп с глазами… Карты, похожие на осколки цветного стекла… И голос, словно из водосточной канавы: «Саранча ростом с человека! Голова два фута в поперечнике!»

Тут Толстая Мэм Эттейла встряхнулась, словно всплывая из глубин сна. Она посмотрела сверху вниз на маленького пьянчужку, сидящего у нее на коленях, и опустила ему на плечо свою жирную длань.

— Извини, сладкий, ничем не могу тебе помочь.

Гадалка вздохнула и бережно подняла его, заставив встать на ноги. На нее тут же напал кашель; в это время человечек качался перед ней, тщетно пытаясь отвесить поклон… и вдруг завопил:

— Кровь и моча! Я это видел собственными глазами! Он выбежал наружу и исчез.

— Погодите! — закричал Гробец. Последнее время его интересовало любое упоминание о насекомых.

— Стойте!..

На этот раз он обращался скорее к самому себе, чем к стремительно удаляющейся фигуре.

Он старался напрасно. Человек, которого он преследовал, был куда более юрким, чем кибитка. Карлик привстал на козлах, чтобы получить лучший обзор… но увидел лишь пунцовый хохолок, похожий на гребень. Издалека донесся отчаянный вопль:

— У нее голова вдвое больше человеческой!

А потом гребень качнулся, завертелся и исчез в людском водовороте. Рынок выплюнул карлика с его кибиткой, как море, и он остался один посреди холодного, чопорного Высокого Города. Ветер покрывал лужи ознобышами, и Протонный Круг изгибался перед ним в воздухе, как гигантский вопросительный знак.

У ворот дворца карлика не узнали. Офицер заставил его ждать: стража проверяла сложную последовательность паролей, которые сообщил маленькому металлоискателю один человек. Разговор состоялся двадцать лет назад, а лет десять назад собеседник карлика отошел в мир иной. Пони беспокоились и украдкой покусывали друг друга. Слуги входили и выходили, но на карлика никто из них даже не взглянул.

— Это не займет много времени… — рассеянно проговорил офицер. — Слушайте, вы не могли бы отъехать в сторону? Места мало.

Нежданное безразличие Города больно задело карлика, но он делал вид, что принимает это стоически и даже забавляется.

— Хорошо, — ответил он. — Будет сделано.

И, спрыгнув с козел, коротышка вывернулся из гостеприимных объятий привратника и бросился к дворцу. Старая рана вынуждала его двигаться враскорячку, неуклюже раскачиваясь на ходу, так что сзади он напоминал сбежавшую обезьяну.

Минута гробовой тишины… а потом поднялся страшный крик.

Некоторое время спустя Гробец остановился в каком-то коридоре, чтобы отдышаться. Свет словно цедили через марлю. Карлик очень скоро затерялся в лабиринте переходов, которые пронизывали внешнюю часть здания, делая его похожим на кусок пемзы — во всяком случае, достаточно скоро, чтобы оторваться от стражников, попытавшихся поймать его у входной двери.

Коротышка усмехнулся. Он все еще слышал их голоса, которые слабо доносились из пустых кулуаров и заброшенных кладовок в совершенно другой части здания. Но теперь становилось ясно, что ему не добраться до королевы, если обходить обжитые проходы, хотя там его могут увидеть. Вернуться? Нет, это как-то неприлично. В груди заныло. Гробец привалился к стенке алькова и уставился на какую-то древнюю машину. Половина его сознания пыталась вспомнить, кто ее откопал и принес сюда — он сам или кто-то другой. И когда карлик наконец решил, что узнал ее, то обнаружил, что забыл, в какой пустыне ее нашел — давным-давно, когда был молод. По этой причине некоторые части дворца он смело мог назвать «своими», но сейчас это только раздражало…

Он был сам не рад тому, что натворил. Зачем? Все эти нелепые игры с дворцовой стражей он затеял только потому, что был задет за живое и не желал ждать. Теперь он чувствовал себя подобно человеку, который, провалившись в яму на обычной улице, обнаруживает некий мирок — ловко, но не слишком успешно замаскированный. В своем новом подземном существовании он отказывается от привычных вещей и друзей. Он страстно жаждет спасения, но быстро находит, что больше не может влиять на ход событий; причина и следствие расходятся, как старые любовники, утомленные друг другом. Но Дело было не в том, что ему изменила сдержанность. Его удивляла еще и сдержанность дворца.

Былая спокойная красота, немного чопорная красота строгой упорядоченности, теперь дышала ледяным холодом. Казалось, чудовищные страсти обретают форму, заполняя все его пустоты. Что-то вторглось в коридоры, где с шелестом плавали сотканные из света невесомые скульптуры, в чьем смехе, древнем и непостижимом, не было ничего человеческого. Что-то сплетней бродило в холодных, отливающих перламутром закоулках, похожих на внутренности морской раковины, куда попадаешь неожиданно и непонятно как. Ковыляя в своей пыльной кожаной сбруе, карлик внезапно ощутил страшную усталость… и поддался ей, сам того не замечая. Огромная, как небо, она до сих пор напоминала о себе лишь неуловимыми полунамеками. Видения, явившиеся ему среди скал… Красно-волосый пьянчужка на рынке… Шаги в пустом коридоре… Звуки преследования на мгновение преобразились в странный сухой шелест, геометрия коридора обернулась рядом сухих, стерильных формул-скелетов, обступивших старого карлика. Он вдруг представил себя последним из оставшихся в живых на некоем судне, медленно вращающемся в бесконечной пустоте. В снастях запутались замороженные тела матросов, и их царственные лица смотрят в кормовые иллюминаторы…

«Я карлик, а не философ».

Гробец коснулся холодной стены, у которой стоял, и перевел дух. С тех пор как он вошел в альков, старая машина издавала мягкий, настойчивый, тихий шум, словно нуждалась в его помощи, чтобы достичь некоторого удовлетворения… интересно знать, каким образом. Теперь эти попытки совершенно неожиданно прекратились.

— Оугабо-ор-рундра! — прошептала машина. — Мо-орунга!

Она захихикала и выпустила странный луч света — даже не луч, а желтую световую пленку, похожую на крыло. Гробец-карлик высунул голову в проход и огляделся. В коридоре появилась фигура. Желтое обманчивое сияние искажало ее, и она казалась похожей на богомола со сложенными лапками. Карлик ждал. И вот богомол превратился в охранника — еще совсем мальчика, застенчивый, в кольчуге, покрытой черным лаком, и плаще цвета оловянной посуды. Новые сапоги звонко щелкали по истертым каменным плитам. На тонкой цепочке, охватывающей его шею, покачивался странной формы серебряный медальон…

Карлик попятился, ухмыльнулся и втянул голову. Со стороны могло показаться, что голова сидит на палке; кто-то убрал ее и она исчезла в стене коридора, залитого мягким шафрановым светом, куда шагнул ничего не подозревающий парнишка. По звуку шагов карлик понял, что мальчик проходит мимо, выждал, наверно, пятьдесят ударов сердца, а потом выскочил.

Машина разочарованно закудахтала у него за спиной.

Паренек шел из коридора в коридор, вверх и вниз по узким лестничным маршам, через покинутые залы — все время к центру дворца. Мерцающие столбики света что-то спрашивали у него, но он не обращал на них внимания. Не обращал он внимания и на вежливые просьбы старых машин. А за ним шел Гробец-карлик, усмехаясь, как смерть, руки — две связки костей… шел, чутко ловя звуки голосов, бочком огибая скругленные углы, сбавляя шаг на перекрестках и надеясь, что мальчик поможет ему понять, где стоит стража. Коридоры были холодны, как недобрые предчувствие, и в них обитала древняя скорбь. Здесь лестница уходила в темноту верхних ярусов «раковины»; там в переходах трепетал слабый отзвук шагов, возможно, сделанных в другие годы. К карлику возвращалась самоуверенность. Вскоре он начал играть с парнишкой: подбирался совсем близко, пока расстояние между ними не сокращалось до нескольких дюймов, делал непристойные жесты, корчил рожи, один раз даже коснулся полы его плаща — а потом снова отступал. Успех только подогревал его азарт. Он прятался в ниши и снова выскакивал, его голова, похожая на голову горгульи, снова и снова высовывалась из-за угла. Он передразнивал угловатую, чопорную походку мальчика, он старательно тянул носок и задирал подбородок. Карлик совсем забыл, что увязался за юным стражником только для того, чтобы незамеченным достичь покоев королевы, и вместо этого увлеченно издевался над ним.

Он спрятался за статуей. Тихонько захихикал. Мальчик оглянулся: никого. Он позволял себе шаркать ногами — получалось хуже, чем железом по стеклу. Он подражал голосам всевозможных тварей — правда, не слишком громко.

Он был везде и нигде — жестокая шарада. Паренек догадался. Он прибавил шагу, остановился, прислушался, оглянулся через плечо, рука лихорадочно стиснула рукоять новенького меча. Он не издал ни звука, боясь себя выдать, только глаза округлились, и белки блестели как яйцо, только что сваренное и облупленное.

Потом парнишка коснулся серебряного медальона в виде насекомого у себя на шее… и со всех ног припустил по коридору.

Гробец ограничился тем, что позволил ему снова услышать свой смешок. Их тени, слившись, бежали глубоко внизу, когда они пересекли высокий изящный мост, и разделились на перекрестке, где уже двести лет никто не проходил, только чтобы соединиться снова и в миг соединения исчезнуть в беззвучной вспышке пурпурного сияния, которое испускал какой-то допотопный экспонат.

Карлик расслабился. И вот, вышагивая, точно лилипут, каких любят держать при себе в качестве ручных зверьков южные принцы — не хватало только дублета, имитирующего петушиное оперение, и желтых чулок, — он внезапно оказался лицом к лицу со своей жертвой. Юному стражнику было довольно просто обнаружить у себя за спиной старого безумного карлика с ножом в скрюченной руке и странной ребячливой гримасой, искажающей и без того жуткую физиономию, чтобы испытать настоящее потрясение.

— Я… — Гробец посмотрел на свою руку. Он задавался вопросом, как долго он нес нож, не осознавая этого.

Мальчика трясло. Его глаза наполнились слезами. Потом он предпринял мучительную попытку вытащить меч.

— Не надо! — проговорил карлик. — Я не собираюсь…

Возможно, он объяснил бы, чего именно не собирается делать, если бы не услышал приближающийся топот ног, который доносился из коридора.

— Извини, — сказал он юному стражнику и пнул его пониже левой коленной чашечки.

Мальчик осел на пол и замер, глядя на своего мучителя снизу вверх, как раненый зверек. Гробец вытащил его новенький клинок из ножен и взвесил на руке, оценивая баланс. За неимением топора…

— Хлам, — сообщил он, отшвырнув меч на безопасное расстояние. — Заведи чем-нибудь поприличней, как только представится случай.

Он опустился на колени рядом с мальчиком, который даже не шевельнулся, чтобы остановить противника, приставил острие своего ножа к его горлу и взглянул в круглые безнадежные глаза.

— Что это у тебя на шее?

Но парнишка не мог произнести ни слова.

— Не бойся, — сказал Гробец. — Сделай одолжение.

Оба слышали, как приближаются шаги, и ждали.

Ждать пришлось недолго. По коридору шел Рожденный заново. Причудливые кроваво-красные латы указывали на принадлежность могущественному Дому, на черном плаще, который развевался у него за спиной, горел причудливо извитой желтый вензель. Дрожащее, как марево, сияние брони превращало воина в эфемерный образ, существующий лишь в воображении, возникающий и тут же пропадающий из Времени, которое нам известно. Забавные тупые шипы на плечах и удлиненные сочленения делали его похожим на некое ракообразное неизвестного вида. Он не носил шлема, на лице застыло выражение неприступности, и его спутники казались совершенно неподходящей компанией — включая его соплеменницу, мучительно тонкую, бритоголовую. Эта девушка двигалась неуклюже, словно никто до нее не использовал свое тело таким способом. На губах играла бессмысленная улыбка, и она тихонько напевала:

Рядом шли еще двое: грязный убийца из Низкого Города с походкой разочарованного хищника и физиономией испорченного мелкого аристократишки… и темная молчаливая фигура, похожая на труп, закутанный в расшитый плащ.

Гробец вскрикнул и уставился на них. Потом подался вперед, оторопело хлопая глазами.

— Кромис? — прошептал он.

Боль затопила его. Он забыл про мальчика и шагнул навстречу Галену Хорнраку… Конечно, это был он, угрюмый, как волк, нетерпеливый, обидчивый и вздорный, как девчонка, обнаруживший, что дворец, это древнее путало, не производит на него никакого впечатления — старое здание, не более того.

Карлик подошел и коснулся истерзанной металлической птицы, висящей у него на поясе вместо меча. Несколько секунд он разглядывал лицо убийцы, потом вздохнул. Просто отдаленное сходство. Стоило присмотреться — и становилось ясно: в этих чертах нет ничего, кроме мучительной дикости, которая никогда даже не проскальзывала в чертах поэта-героя. Карлик тряхнул головой и повернулся к Эльстату Фальтору.

— Извини, дружище. Просто показалось…

Фальтор рассеянно улыбнулся, глядя на него сверху вниз.

— Знаю. Они похожи. Что ты сотворил с мальчиком?

Он наклонил голову набок, словно прислушивался к чему-то, чего никто больше не мог услышать, и забыл, о чем говорил. Повисла неловкая пауза.

— Тебе следовало проявить терпение, Карлик, — снова заговорил Фальтор. — Я слышал, по коридорам разгуливает то ли огромная обезьяна, то ли сумасшедший. Увидев кибитку, я…

Он тряхнул головой, словно отгоняя образ, который вставал перед глазами, загораживая реальный мир.

— Я знал, что это ты — больше некому. Прикончишь парня, или он может возвращаться к своим обязанностям?

В голосе Фальтора звучало любопытство, дружелюбие… и ни тени насмешки.

Гробец оскалил гнилые зубы. Всего двадцать лет прошло… Такой прием его немного смутил.

— Я слишком стар, чтобы быть терпеливым, Рожденный заново, — отрезал он. — У тебя все в порядке?

Не дождавшись ответа, он почти с благодарностью повернулся к мальчику — тот поднялся на колени, на его лицо возвращались краски — и задумался.

«Город погружен в мечты и никогда не разделит их со мной. Эти коридоры прокляты».

— Вставай, — буркнул карлик. — Что это за штука у тебя на шее?

Когда паренек не ответил, он снова окликнул Фальтора, но тот не слушал.

В коридоры внезапно хлынул свет — свет, который мог бы заливать сцену убийства. Он стремительно растекался, как дым, потом его засосало куда-то во внешний лабиринт, где он и рассеялся. Тени умчались следом. Старая машина, которая испустила этот жуткий свет и которая так долго отказывалась делать то, для чего была создана, завопила и замахала изъеденными ржавчиной конечностями — она словно очнулась от тысячелетнего сна, осознала свое положение и теперь была охвачена ужасом и отчаянием. Эхо разлетелось стаей летучих мышей.

Под покровом этого безумия незаметно подошел отряд дворцовой стражи — человек десять-пятнадцать в той же форме, черной и цвета олова. Яркий мигающий свет исказил их черты: резко очерченные, они словно утратили связь и плавали, образуя новые отталкивающие сочетания. Люди шагали на цыпочках, точно были не королевскими стражниками, а кучкой любопытных обывателей. Все взгляды были прикованы к карлику. Стражи таращились на него с каким-то диким, неподобающим напряжением. Может быть, они тоже шли за ним, как он за мальчиком, увязавшись за ним еще во внешних залах — из коридора в коридор, тенью его тени? Как он мог не почувствовать взгляд этих глаз — пустых, сверкающих, как у зверей темной ночью?

Возможно, он чувствовал.

— Фальтор?

Но Фальтор вновь вглядывался в пространство пустым взглядом, его губы беззвучно шевелились. Значит, помощи ждать неоткуда… Карлик вздрогнул. Обстоятельства заманили его в ловушку. Теперь эта ловушка, именуемая Городом, захлопнулась, и он попался. Ничего себе возвращение домой! Правда, ему не впервой с боем пробиваться через эти коридоры… Он шагнул вперед. Ожидание становилось невыносимым, а в голову больше ничего не приходило.

Стражники были почти рядом, когда Фальтор прошептал:

— Стоять.

Казалось, его голос доносится откуда-то издалека, и Рожденный заново сам не ожидал это услышать.

— Стоять!

В первый миг ничего не изменилось. Гробец зарычал. Фальтор коснулся рукояти меча. Сейчас его люди начнут бессмысленную резню…

Но тут мир встряхнулся и отогнал кошмар. Старая машина в отчаянии завопила и смолкла, будто осеклась: в своем безумии она расплавила часть собственного спинного хребта, согнулась пополам, как старая карга, и подергиваясь, медленно оседала, по мере того как горячий металл остывал. Зловещий свет угас. Стражники подходили, рассеянно переглядывались и убирали мечи в ножны.

Это был не ахти какой жест, и сделан он был неохотно. Капитан кивнул, глядя прямо перед собой, словно шея у него была деревянной, стражники у него за спиной строились в две шеренги: они выглядели смущенными и украдкой подталкивали друг друга. Каждый носил такой же медальон, как у мальчика — замысловатое переплетение серебряных завитков, значение которых отступало при попытке постичь его, точно линия горизонта.

— Прекратить поиски, — приказал Фальтор. Он говорил неохотно, как человек, который едва справляется с болью или сильным желанием. — Произошла ошибка. Это Железный Карлик, он вернулся, чтобы помочь Городу в час нужды.

Несколько секунд стражники осторожно обдумывали его слова, потом все, как один, кивнули и зашагали прочь. Когда они удалились на некоторое расстояние, мальчик вскочил, бросил на Рожденного заново взгляд, полный горькой ненависти, и полетел по коридору следом за ними. Его меч остался там, куда его швырнул Гробец. Карлик поднял клинок.

— И как прикажешь это понимать? — спросил он, обращаясь к Фальтору. Фальтор слепо глядел вслед мальчику, его тонкие руки напоминали белый воск, намазанный прямо на кости.

— Я пропал, — Фальтор отвернулся к стене. — Они больше не признают меня вождем. Скоро ни один из них не захочет повиноваться, и мне придется убивать их.

Он издал звук, который мог быть и смехом, и рыданием. Все это время его спутники почти не шевелились, но наблюдали за ним то ли с опасением, то ли с насмешкой — чем бы эта эмоция ни была и ни казалась. Рожденная заново, чувствуя, как он страдает, вышла вперед и неуверенно положила руку ему на плечо.

— Я… — начала она и произнесла несколько слов на языке, которого Гробец не понимал: — Mein Herz hat seine Liebe. Ha заре своей юности я…

Было ясно, что она не в состоянии помочь, и это, в свою очередь, очень ее огорчало. Она похлопала Фальтора по плечу и огляделась, ища поддержки.

— На заре своей юности я внесла скромную лепту. Блэкпул и Венеция станут едины. Кружится звездный небосвод — ячменных зерн дрожащий хоровод!

Ее голос сорвался. Она рыдала. Как ни странно, именно убийца из Низкого Города попытался успокоить ее. Он коснулся ее руки, и его порочное, безжалостное лицо на миг исказилось: после секундного замешательства Гробец решил, что это была попытка улыбнуться. Женщина улыбнулась в ответ… и вся преобразилась. Там, где карлик прежде видел только пугающую пустоту, теперь сиял восторг, разум осветил ее черты. Казалось, со светильника сбросили покрывало. Рожденная заново выпустила руку убийцы, отступила и начала танцевать, напевая:

Услышав это, Эльстат Фальтор зажал уши ладонями и застонал.

— Я не могу забыть тех людей в прекрасных садах! — воскликнул он и ударил себя в висок основанием ладони. — Эрнак сан Тенн! Сколько прошло с той полночи, когда я смотрел в твое сладостное безумное лицо и шагал с тобой по тротуарам рю Морг?

И со стоном бросился прочь по коридору, наружу, на ходу сбрасывая доспехи.

Легкий ветер гуляет по коридорам, он пахнет пылью и гиацинтами. С ним пришла тишина — вещество, а не отсутствие звука, пришла, чтобы заполнить уши пустых комнат, покинутых лестниц и неподвижных безмолвных фигур, созданных в те времена, когда Земля была невинна.

В этой тишине Гробец-карлик отчаянно искал то, что вернет ему уверенность. Но женщина отступила, спрятавшись в свои воспоминания, ссутулила плечи и закрыла глаза, лишь призрак нежности играл в уголках ее губ. Так или иначе, в ее словах не было никакого смысла. Убийца сардонически ухмылялся, пожимая плечами, словно освобождая себя от ответственности — по крайней мере от ответственности за эту сумасшедшую.

…Это движение, похоже, вызвало у него боль где-то в области нижних ребер, и на его лице тут же появилось кислое выражение, характерное для людей, полностью сосредоточенных на собственной персоне.

— Тут что, все с ума посходили? — раздраженно проворчал Гробец, обращаясь к самому себе, и наконец повернулся — почему-то очень неохотно — к человеку в плаще, похожем на саван, который стоял чуть в стороне, изучая свихнувшуюся машину — с таким видом, словно с ее помощью надеялся нарушить последний из безумных законов вселенной. Машина напевала, рассказывая ему о своей непостижимой боли, а он, неподвижный, как таинственная статуя, завернутая в полотно, шепотом отвечал ей. Это напоминало разговор двух глухих. Гробец поднялся и втиснулся между ними, подбоченясь и с вызовом вглядываясь в невыносимую темноту под капюшоном незнакомца.

— Оставьте ее в покое, сударь, — сказал он. — Понимаю, это должно быть очень интересно, но скажите мне: Город действительно спятил?

Тишина.

— Очень хорошо. Тогда, если вы друг Фальтора, так хоть скажите, когда у него опять это началось. Я — Железный Карлик. Возможно, вы о таком слышали. Я разбудил его, чтобы он помог нам победить северян. Это я сделал благодаря одному старику, который поделился со мной опытом…

Гробец вытянул шею. Несмотря на все усилия, он не смог разглядеть лица… однако чувствовал, что глаза, скрытые где-то под капюшоном, смотрят прямо на него.

Терпение у карлика лопнуло. Он выхватил нож.

— Да скажи ты хоть слово, холодный пудинг! Или мне тебя ломтиками настрогать? Вы тут в самом деле ничего не знаете — или просто рехнулись поголовно?

Человек хихикнул.

— Ты же знаешь, карлик: когда мы виделись в последний раз, борода у тебя горела, а голова была пробита! Ты так скоро все забыл? Я хотел спросить тебя еще тогда, только не было времени: как ты жил эти восемьдесят лет, с тех пор как мы расстались у подножия моей несчастной башни? Сколько перемен мы с тобой вызвали в этом мире! Видел ли ты хоть кого-нибудь из моих детей, бродя из пустыни в пустыню, из Пустоши в Пустошь?

И он откинул капюшон и рассмеялся сухим, древним, загадочным смехом — Целлар, Повелитель Птиц…