Глава IX ХЛАМ И КРОШЕВО

Назад: Глава VI КОНУНГ В ЗОЛОТОМ ЧЕРТОГЕ

Глава IX
ХЛАМ И КРОШЕВО

Гэндальф и конунг с дружиной отправились на поиски Древня в объезд разрушенных изенгардских стен, а Леголас, Гимли и Арагорн отпустили коней щипать, какую найдут, травку и уселись рядом с хоббитами.

— Догнать мы вас, голубчиков, догнали, но как вас сюда занесло — это уму непостижимо, — сказал Арагорн.

— Вот-вот, — подхватил Леголас, — пусть сильные мира сего обсуждают великие дела, а мы, охотники за хоббитами, возьмем-ка их в оборот, раз попались. Ведь что получается — мы их, можно сказать, проводили до самого леса, и все равно загадок не оберешься.

— А нам, наоборот, про вас, охотничков, интересно, — возразил Мерри. — Древень — это который самый старый онт — нам кое-что поразъяснил, теперь очередь за вами.

— За нами? — возмутился Леголас. — Кто за кем гнался? Мы за вами — вот давайте вы сперва и рассказывайте.

— Не сперва, а потом, — сказал Гимли. — После еды оно лучше пойдет. У меня голова с голодухи побаливает, да и время, кстати, самое обеденное. Соберите-ка вы нам, бездельники, какой ни на есть обед: хвастались ведь добычей. Поем-попью-глядишь, и подобрею.

— Сейчас мы тебя задобрим, — пообещал Пин. — Пить-есть-то где будете — здесь или все-таки, для пущего уюта, в Сарумановой бывшей караулке, вон там, под аркой? Мы-то здесь расположились, чтобы вас не проморгать.

— И проморгали, ротозеи! — сказал Гимли. — Но я в гости к оркам, даже к мертвым, не пойду и не стану подъедать за ними объедки.

— А кто тебя зовет в гости к оркам? — осведомился Мерри. — Нам они и самим, знаешь ли, слегка осточертели. В Изенгарде всякой твари было по паре: у Сарумана и у того хватало мозгов не очень-то доверять оркам. Ворота люди стерегли — похоже, это его лейб-гвардия. Ну, так или иначе, а кормили их не худо.

— И табачным зельем снабжали? — ехидно спросил Гимли.

— Нет, не снабжали, — рассмеялся Мерри. — Но это уже другая, послеобеденная история.

— Ладно, уговорили, ведите обедать! — согласился гном.

Следом за хоббитами они прошли под арку налево в широкую дверь за лестницей и очутились в просторном покое с большим очагом и двумя маленькими дверцами в дальней стене. Окна его глядели в туннель, и обычно здесь, должно быть, царила темнота; нынче, однако, свет проливался сквозь разломанные своды. В очаге пылал огонь.

— Это я разжег, — сказал Пин. — Как-никак, все веселей у огонька, тем более в тумане. Только вот хворосту маловато и дрова сыроваты. Спасибо, дымоход треснул, и тяга такая, что лучше некуда. А теперь огонек очень даже пригодится — я вам сделаю гренки. Хлебушек-то, извините, черственький, третьегодняшней выпечки.

Арагорн и спутники его присели к длинному столу, а хоббиты скрылись за дверцами.

— Там у нас ихняя кладовка, ее, по счастью, не залило, — пояснил Пин, когда они вернулись с мисками, кружками, плошками, столовыми ножами и съестными припасами.

— И нечего нос воротить, сударь ты наш Гимли, — сказал Мерри. — Это тебе не оркская жратва, а самая настоящая людоедА, как говорит Древень. Хотите вина или, может, пива? Имеется здоровенный бочонок — и недурное, знаете, пивцо. А это, изволите видеть, отличнейший окорочок. Не угодно ли поджаренного бекону? С гарниром, правда, плохо: последнюю неделю, представьте, никакого подвозу не было! Кроме мясного, могу предложить только хлеб с маслом и медом. Устроит?

— Ай да хоббиты! — сказал Гимли. — На славу задабривают!

Все трое ели так, что за ушами трещало, но и хоббиты от них, как ни странно, не отставали.

— Хочешь не хочешь, а гостям надо составить компанию, — вздохнули они, усаживаясь.

— Фу-ты ну-ты, какие гостеприимные хозяева! — захохотал Леголас. — Чего дурака-то валяете, не было бы нас, вы бы и друг другу компанию составили.

— А что, почему бы и нет, — ответствовал Пин. — Орки нас чуть не уморили, раньше тоже знай пояс подтягивай. Давненько живем впроголодь.

— Изголодались, бедняжки, а по вас и не скажешь, — заметил Арагорн. — Вид у вас цветущий.

— Да уж, — сказал Гимли, выхлебнув кружку в один глоток и оглядывая их. — И волосы у вас вдвое гуще и кучерявее, чем прежде, и сами вы, помнится, были пониже — выросли, что ли? Расти-то вам вроде уж поздновато. Но Древень этот вас, видать, голодом не морил!

— Чего не было, того не было, — признался Мерри. — Но онты — они только пьют, а ведь иной раз и пожевать что-нибудь не мешает. Даже путлибы и те приедаются.

— Ах, вы напились воды из онтских родников? — сказал Леголас. — Тогда все понятно, и Гимли, стало быть, верно углядел. Про чудесные фангорнские родники у нас и песни поются.

— Я тоже наслышался чудес о тамошних краях, — сказал Арагорн. — И никогда там не бывал. А вы побывали — вот и рассказывайте сперва об онтах!

— Онты, они… — начал Пин и осекся. — Они вообще-то совсем разные, онты. Вот глаза у них у всех… ну, необыкновенные! — Он поискал слов и махнул рукой. — Да что тут говорить, ведь вы онтов уже видели, хоть и издали, а они-то вас уж точно видели и донесли, что вы сюда едете. Ладно, еще насмотритесь на них, тогда, наверно, сами разберетесь.

— Погоди, погоди, ишь расскакался! — сказал Гимли. — Ни складу, ни ладу. Давай по порядку, с того злосчастного дня, когда все пошло кувырком.

— Можно и по порядку, если времени хватит, — сказал Мерри. — Только сначала, — если вы наелись, конечно, — набьем трубки и закурим. И вообразим ненадолго, будто мы, живы-здоровы, вернулись в Пригорье, а то и в Раздол.

Он достал толстенький кожаный кисет.

— Табачку у нас хоть отбавляй. Набивайте карманы, пока мы добрые. Поутру был богатый улов — чего тут только не плавает! Пин изловил два бочонка: их небось вынесло откуда-нибудь из подвала. Мы их взяли да вскрыли, а там — что бы вы думали? — первейшее трубочное зелье, и ничуть не подмокшее.

Гимли растер табак в ладонях и понюхал.

— Пахнет не худо и на ощупь хорош, — сказал он.

— Да что там не худо, он лучше хорошего! — укорил его Мерри. — Друг мой Гимли, он же из Длиннохвостья! На бочонках-то было, шутка сказать, клеймо Громобоя! А вот как он сюда попал, ума не приложу. Не иначе Саруман сам для себя расстарался. Оказывается, наши товары вывозят за тридевять земель. Но ведь как кстати пришелся, а?

— Пришелся бы кстати, — пробурчал Гимли, — будь у меня трубка. А я свою потерял не то в Мории, не то еще раньше. Или, может, вы и трубку тоже выловили?

— Увы, — сказал Мерри, — не выловили. И в кладовках не нашлось ничего похожего. Видно, Саруман не хотел табачком делиться с лейб-гвардией. Можно бы, конечно, сбегать в Ортханк, спросить, не одолжит ли он трубку, да, по-моему, не стоит. Дружить так дружить — обойдемся одной трубкой на двоих.

— В следующий раз! — сказал Пин. Он сунул руку за пазуху и извлек оттуда мешочек на шнурке. — Есть которые на себе Кольца таскают, а у меня другие сокровища. Вот, например, моя старая черешневая трубка. А вот, смотрите-ка, еще одна — необкуренная! Зачем я ее сберегал, сам не знаю. Никак уж не рассчитывал, что мне табачку подбросят, когда мой кончится. А вот поди ж ты — пригодилась. — Он протянул Гимли трубку с широким плоским чубуком. — Ну как, может, мы с тобой квиты?

— Скажешь тоже — квиты! — воскликнул Гимли. — О благороднейший из хоббитов, я твой должник навеки!

— Вы как хотите, а я пошел на воздух: там и ветер свежий, и небо над головой, — сказал Леголас.

— Мы тоже пойдем, — поддержал его Арагорн.

Они уселись на каменной россыпи у ворот. Слоистые туманы подымались и уплывали с ветром, открывая долину.

— Ну что ж, давайте и правда немного передохнем! — сказал Арагорн. — Устроимся на развалинах и поболтаем, как выражается строгий Гэндальф, пока его нет. Устал я, однако, на удивление, давно такого не припомню. — Он запахнул плащ, так что панциря стало не видно, откинулся, вытянул свои длинные ноги и выпустил изо рта струю голубого дыма.

— Глазам не верю, — развел руками Пин. — Явился не запылился Бродяжник-Следопыт!

— А он никуда и не девался, — сказал Арагорн. — Я и Бродяжник, и Дунадан, гондорский воин, и северный Следопыт.

До поры до времени курили в молчании; их озаряли косые солнечные лучи из-за перистых облаков на западе. Леголас лежал неподвижно, широко раскрыв глаза, глядя на солнце и светлое небо, что-то тихо напевая себе под нос. Вдруг он сел, окинул взглядом друзей и сказал:

— Ладно, полежали! Время тянется хоть и медленно, но верно, туманы рассеялись, небо ясное; одни вы, диковинный люд, кутаетесь в дымы. Рассказ-то обещанный где?

— Ну, мой рассказ начинается с того, что я очнулся в темноте среди орков, связанный по рукам и ногам, — сказал Пин. — Погодите-ка, сегодня какое?

— По хоббитскому счислению пятое марта, — отозвался Арагорн.

Пин посчитал на пальцах.

— Всего-то девять дней прошло! — сказал он. — А кажется, мы уж год как расстались. Трудно порядком припомнить дурной сон, целых три дня, переполненных жутью. Ежели что забуду, Мерри меня поправит, только я все-таки без подробностей: не хватало еще припоминать вонь, гнусь, бичи и всякое такое.

И он рассказал про последний бой Боромира и про бегство от Привражья до Леса. Слушатели кивали, когда рассказ совпадал с их догадками и домыслами.

— Кое-какие свои сокровища вы обронили в дороге, — сказал Арагорн. — Однако же радуйтесь — не потеряли! — Он отстегнул ремень под плащом и снял с него два кинжала в ножнах.

— Батюшки! — воскликнул Мерри. — Вот уж чего не чаял снова увидеть! Немного окровавить свой меч я все-таки успел, но потом Углук чуть не с руками вырвал оба, у Пина и у меня. Ну и скрежетал же он зубами! Я было подумал: сейчас зарежет, но он только отшвырнул мечи точно горячие уголья.

— Вот и твоя застежка, Пин, — сказал Арагорн. — Я сберег ее для тебя — ей ведь цены нет.

— А то я не знаю, — сказал Пин. — Я с нею расстался скрепя сердце, но что было делать?

— Правильно ты сделал, — отвечал Арагорн. — Кто не может расстаться с сокровищем, тому оно станет в тягость. Так, и никак иначе.

— Ладно, вот что они исхитрились руки освободить — вот это да! — сказал Гимли. — Повезло, конечно; но ведь известное дело — не всяк вывозит, кому везет.

— Вывезти вывезли, а куда следы подевались? — спросил Леголас. — Я уж думал, может, у вас крылья выросли?

— Нет, не выросли, — вздохнул Пин. — Тут не крылья, тут Грышнак потрудился. — Его передернуло, и он замолчал. Про самое страшное досказывал Мерри — про цепкое обшаривание, про смрадное и жаркое пыхтение, про костоломную хватку волосатых лапищ Грышнака.

— Очень мне все это не по душе насчет орков из Барад-Дура, по-ихнему Лугбурза, — задумчиво сказал Арагорн. — Черному Властелину и его прислужникам и так-то слишком много было известно, а тут еще Грышнак наверняка изловчился оповестить его из-за реки о кровавой стычке с изенгардцами. Теперь он будет буровить Изенгард своим Огненным Оком. Угодил Саруман в переделку, нечего сказать.

— Да, кто бы ни победил, а ему не поздоровится, — сказал Мерри. — Как сунулись его орки в Ристанию, так и пошло у него все наперекосяк.

— Видели мы тут одним глазком этого старого мошенника, если верить Гэндальфу, что это не он был, — сказал Гимли. — На опушке Фангорна.

— Когда видели? — спросил Пин.

— Пять ночей назад, — отвечал Арагорн.

— Погоди-ка, ага, — сказал Мерри, — пять ночей назад — это значит, как раз начинается история, вам с начала до конца неизвестная. Наутро после битвы мы встретили Древня и к ночи попали в один из его домов, Ключищи называется. Утром отправились мы на Онтомолвище, но это не место, а собрание онтов, и такого я в жизни не видал и не увижу. Продолжалось оно весь день и еще два, а мы ночевали у онта по имени Скоростень. Только на третий вечер онты договорились до дела — и вскипели ой-ой-ой как! Лес замер, точно копил грозу, а потом она разразилась. Ох, слышали бы вы их походную песню!

— Слышал бы ее Саруман, он бы драпанул за сто земель, не разбирая дороги, — сказал Пин.

На Изенгард! Пусть грозен он, стеной гранитной огражден,
Но мы идем крушить гранит, и Изенгард не устоит!

Длинная была песня. В ней уж и слов не стало, одни рога распевали да гремели барабаны. Шумим-гремим, идем-грядем! Я было подумал, что они так себе расшумелись, но теперь знаю: они просто так не шумят.

— Стемнело, и мы взошли на гребень над Нан-Куруниром, — продолжил Мерри. — Тогда мне впервые показалось, что за нами движется Лес. Ну, думаю, сплю и вижу онтские сны. Ан нет, Пин тоже, хоть и раззява, а чего-то такое заметил. И оба мы здорово испугались, но в чем было дело, покамест не разгадали.

А это, оказывается, были гворны — так их онты именуют на «сокращенном языке». Древень про них вскользь упоминал, и я сообразил, что это вроде бы те же онты, только одеревенелые — во всяком случае, с виду. Стоят они там и сям, в лесу или на опушке, стоят, помалкивают и приглядывают за деревьями, а в ложбинах, что поглубже, их, наверно, скопились многие сотни.

Сила в них тайная и страшная, и они напускают вокруг себя мрак — даже не заметишь, что движутся. А они очень даже движутся, и если рассердятся, то куда как быстро. Стоишь, к примеру, глядишь, какая погода, слушаешь шорох ветра — глядь, а ты уж среди леса, и огромные деревья тянутся к тебе корнями и голыми ветвями. Речь они сохранили, бывает, говорят с онтами, — потому и зовутся гворны, как сказал Древень, — но вконец ошалели и одичали. Вот уж не приведи Фангорн с ними встретиться, если поблизости нет настоящего онта.

Ну, в общем, до полуночи мы скрывались в горах на севере Колдовской логовины — онты, а за ними тьма-тьмущая гворнов. Мы их, конечно, видеть не могли, только слышали жуткое поскрипывание и покряхтывание. Темная была ночь, облачная. А с гор они двинулись словно лавина, и ветер засвистал в Ушах. Луна из-за туч не выглядывала, и в первом часу пополуночи на Изенгард с севера надвинулся густой лес. А кругом никого-никого — ни врагов, ни друзей. Только светилось окно высоко на башне — вот и все.

Древень с товарищами подобрался поближе к большим воротам, и мы с Пином никуда не делись — сидели на плечах у Древня, и я чувствовал, как он напрягся. Но онты — они, если даже сильно волнуются, все равно очень осторожные и терпеливые. Они и застыли как статуи, тихо дышали и молча вслушивались.

Внезапно все кругом загрохотало. Завыли трубы, гул прокатился по стенам Изенгарда. Мы уж думали: все, нас заметили и сейчас начнется битва. Но не тут-то было. Просто Саруман выпустил из крепости все свое воинство. Я мало чего понимаю про войну, про эту и про любую, ничего толком не знаю про ристанийских конников, что они за люди, но ясное было дело: Саруман задумал одним махом разделаться с конунгом и его подданными. А Изенгард от кого охранять? Я видел, как они шли: орки за орками, черные стальные полчища, и верховые — на громадных волках. Потом люди, и тоже их видимо-невидимо, при свете факелов различались их лица. Вроде бы люди как люди, высокие, темноволосые — мрачные, но не злобные. Жуть-то была не в них; страшно стало, когда пошли другие — росту людского, а хари гоблинские, изжелта-серые, косоглазые. И знаете, мне припомнился тот южанин в Пригорье; тот, правда, был все же скорее человек, чем орк.

— Да, я его тоже припоминаю, — сказал Арагорн. — Мы навидались таких полуорков в Хельмовом ущелье. Теперь-то ясно, что тот южанин был шпионом Сарумана, но стакнулся ли он с Черными Всадниками или соблюл верность здешнему хозяину — кто его знает. Да и то сказать: разве их, лиходеев, разберешь, когда они служат верой и правдой, а когда плутуют и мошенничают?

— Короче говоря, набралось Сарумановой рати самое малое тысяч десять, — сказал Мерри. — Час или около того выходили они из ворот. Одни отправились к Бродам, другие — прямо на восток. Там был мост, примерно за лигу отсюда, где река глубоко уходит в каменное русло. Да вон он, что там от него осталось: если встанешь, отсюда видно. Они сипло орали песни, гоготали и галдели. Ну, подумал я, ристанийцам-то, пожалуй, худо придется. Но Древень и ухом не повел. Он сказал: «Нынче мне до них дела нет. Я займусь Изенгардом, скалами и стенами».

В кромешной тьме много не увидишь, но мне почудилось, будто гворны помалу двинулись на юг, как только затворились ворота. Должно быть, им-то было дело до орков. А поутру они продвинулись далеко в долину: там лежало темное пятно.

Как только удалилось Саруманово воинство, настал наш черед. Древень опустил нас наземь, подошел к воротам и принялся колотить в них, вызывая Сарумана. Со стен посыпались стрелы и полетели камни. Ну, стрелы онтам нипочем: они их только язвят, будто осиные укусы. Онта можно истыкать стрелами как игольник, а он почти и не заметит. Отрава их не берет, да и кожа потолще древесной коры. Разве что если изо всех сил рубануть топором — вот топоров они не любят. Много, однако, понадобится дровосеков на одного онта, тем более что, единожды рубанув его, в живых уж точно не останешься. Онтский кулак мнет броню как жесть.

Ну и вот, обстреляли они Древня, и тот малость осердился, «поспешничать» стал — есть у него такое словечко. Как гаркнет: «Хрру-ум — ху-ум» — и, откуда ни возьмись, явилась ему на подмогу добрая дюжина онтов. А уж сердитый онт — это не шуточки. Пальцами — что рук, что ног — они, мало сказать, впиваются в камень: они его крошат что твой черствый хлеб. Представьте, что сделают со скалами лет за сто древесные корни, так вот, это делалось у нас на глазах.

Они шатали, трясли, дробили, колотили, молотили — бум-бам, тррах-кррах, — и через пять минут эти огромные ворота валялись, где сейчас, а стены они рассыпали, как кролики роют песок. Не знаю уж, что там подумал Саруман, понял ли он, какая напасть на него свалилась, но надумать он ничегошеньки не надумал. Нынче он и маг-то, видно, так себе, плохонький, но волшебство побоку, просто кишка тонка, а для храбрости ему нужны рабы в ошейниках и колеса на ремнях, извините, конечно, за красивое выражение. Да уж, не то что старина Гэндальф. Саруман небось потому и прославился, что всех облапошил, запершись в Изенгарде.

— Нет, — возразил Арагорн. — Когда-то он был достоин своей громкой славы. Велики были его познания, победительна сметка, на диво искусны руки, а главное, он имел власть над чужими умами: мудрых он уговаривал, тех, кто поглупей, запугивал. И эту власть он сохранил: во всем Средиземье немногие устоят или поставят на своем, побеседовав с Саруманом, и это даже теперь, после его поражения. Гэндальф, Элронд, пожалуй, Галадриэль, а кто еще — не знаю, даром что козни его и злодейства очевидны и несомненны.

— Онты — они устоят, — сказал Пин. — Однажды ему их удалось объехать по кривой, другой раз не удастся. Да он про них мало что понимает и очень ошибся, исключив их из расчетов. В его замыслах им места нет, а передумывать уж теперь поздно, когда они сами за ум взялись. Словом, онты пошли на приступ, остатки изенгардского гарнизона разбежались кто куда и точно крысы полезли изо всех дыр. Людей онты отловили, выспросили и отпустили; их здесь вылезло дюжины две-три, не больше. А вот из орков, крупных и мелких, вряд ли кто спасся. От онтов — может быть, но от гворнов — никак, а они тогда не все еще покинули долину, Изенгард был наглухо оцеплен.

Так вот, когда онты развалили и искрошили южные стены, а гарнизона и след простыл, откуда-то выскочил и сам Саруман. Он, верно, сшивался у ворот, провожал свое достославное воинство. Поначалу он ловко укрывался, и его не заметили. Но тучи разогнало, звезды засияли; словом, для онтов стало светло, как днем, и вдруг слышу — Скоростень кричит: «Древогуб, древогуб!» Он по натуре тихий и ласковый, Скоростень, но тем страшнее ненавидит Сарумана — его самые любимые рябины погибли под оркскими топорами. Он спрыгнул со стены у внутренних ворот и помчался по дороге к Ортханку: они, когда надо, быстрее ветра. Серенькая фигурка перебегала от столба к столбу и уже была у башенной лестницы, но еще чуть-чуть — и Скоростень сцапал бы и придушил его возле самых дверей.

Забравшись в Ортханк, Саруман тут же запустил на полную катушку все свои прохиндейские машины, а в стенах Изенгарда уже набралось порядком онтов: одних призвал своим криком Скоростень, другие вломились с востока и севера — расхаживали и крушили что ни попадя. И вдруг скважины и шахты повсюду стали изрыгать огонь и вонючий дым. Кого обожгло, кого опалило. Один высокий красивый онт — Буковец, кажется, его звали — попал в струю жидкого огня и загорелся как факел: ужас несусветный!

Вот когда они впрямь рассвирепели. Я по глупости думал, что они и так уже здорово сердитые, но тут такое поднялось! Они трубили, гудели, голосили — от одного этого шума камни стали сами трескаться и осыпаться. Мы с Мерри забились поглубже в какие-то щели, заткнув уши плащами.

Точно смерч обрушился на Изенгард: онты выдергивали столбы, засыпали шахты валунами и щебнем; обломки скал летали кругом, как листья, взметенные вихрем. И посреди этого бушующего урагана несокрушимым утесом высилась башня Ортханка: ни малейшего вреда не причинял ей град каменьев и железок, взлетавших на сотни футов.

Спасибо, Древень головы не потерял; его, кстати, по счастью, даже не обожгло. Похоже было, что онты, того и гляди, угробят самих себя, а Саруман улизнет в суматохе каким-нибудь тайным подземным ходом. Они с разгону, как на стену лезли, кидались на черную гладкую башню — и без толку, разумеется. Тут, видно, постарались чародеи почище Сарумана. Ни щелочки в камне не сделали онты, только сами расшиблись и поранились.

Тогда Древень вышел за кольцо стен и затрубил так громко, что перекрыл голосом дикий шум и грохот. Вдруг наступило мертвое молчание, и из верхнего окна башни донесся злорадный, пронзительный, леденящий хохот. Чудно он подействовал на онтов. Только что они были сами не свои от ярости — и вмиг стали угрюмые, холодные и спокойные. Собрались они в круг возле Древня: тот держал к ним речь, а они молча, неподвижно внимали. Говорил он на их языке; я так понял, что разъяснял им свой план, который был у него готов заранее, а может, и давным-давно. Потом они словно растворились в серой темени — как раз уже начинало светать.

С башни они, конечно, глаз не спускали, но дозорные притаились где-то в тени, невидимые и неслышные. Другие все ушли на север и как в воду канули, а мы остались сами по себе. Денек выдался мрачный; мы бродили, осматривались и хоронились, как умели, от всевидящих и зловещих окон Ортханка. Искали мы хоть чего-нибудь поесть, ничего не находили, присаживались отдохнуть в укромном местечке и заглушали голод разговорами о том, каково-то воюют на юге, в Ристании, и как нынче дышится прочим разнесчастным Хранителям. Время от времени доносилось, будто с каменоломни, гулкое громыхание, и глухо рушились глыбы, раскатывая эхо в горах.

Под вечер мы отправились взглянуть, что там такое делается. Угрюмый лес гворнов вырос у края долины; другой подступил с северо-востока к изенгардскому кольцу. Подойти ближе мы не отважились, только послушали издали треск, грохот и шумы стройки. Онты и гворны копали пруды и канавы, возводили дамбы: собирали воды Изена, родников, ручьев и речушек. Мы им мешать не стали.

В сумерках Древень явился к воротам. Он ухал, гудел и, кажется, был доволен. Вытянул свои длиннющие руки, размял ноги и продышался. Я спросил его, уж не устал ли он.

«Устал? — повторил он. — Не устал ли я? М-да, нет, не устал, так, разве что заскорузнул. Сейчас бы испить как следует водицы из Онтавы. А вот поработали мы на славу: перебросали камней и разворотили земли больше чем лет эдак за сто. Зато, почитай что, и кончили дело. Вы ночью-то держитесь подальше от ворот и от этого… как его… туннеля! Вода оттуда хлынет — поначалу гнилая, мутная, пока не вымоет все пакости Сарумана, а уж потом Изен прикатит чистые, свежие воды». Он еще немного постоял, ковыряя стену и так себе, для развлечения, обрушивая стопудовые обломки.

Мы принялись выбирать место, где бы это поспокойней улечься и вздремнуть, но тут пошли диковинные дела. Раздался стук копыт: всадник мчался по Дороге. Мы с Мерри залегли, а Древень укрылся в тени под аркой. Выскочил огромный конь, точно серебро заблистало. Темно уже было, но я разглядел лицо всадника: оно как будто светилось, и он был в белом облачении. Я сел и уставился на него, разинув рот. Хотел позвать, да язык не слушался.

Но звать не понадобилось. Он стал рядом и глядел на нас. «Гэндальф!» — выговорил я наконец едва слышным шепотом. Вы думаете, он сказал: «Ах, Пин, привет! Какая приятная встреча!»? Как бы не так! Он гаркнул: «Вставай, лодырь-бездельник Крол! Куда, разрази вас гром, по девался в этой каше Древень? Мне он сейчас же нужен. Сыщи его, да поживее!»

Древень заслышал его голос и вышел на свет: вот встретились так встретились! Меня, главное, поразило, что им хоть бы что. Гэндальф наверняка здесь и искал Древня, а тот, поди, затем и торчал у ворот, чтобы его встретить. А я-то старику рассказывал-разливался про Морию и тому подобное. Помнится, правда, он странным глазом на меня при этом глядел. Только и остается думать, что он то ли виделся с Гэндальфом, то ли что о нем прослышал, да не торопился рассказывать. У него первое дело: «Спешить не надо: поспешишь — людей насмешишь»; но спеши не спеши, а эльфы и те за Гэндальфом не поспеют.

«Кгум! Вот и ты, Гэндальф! — проговорил Древень. — Ты как раз вовремя явился. Вода, деревья, камни, скалы — это мне все под силу, а тут засел маг, и я не знаю, как быть».

«Вот что, Древень, — сказал Гэндальф. — Мне, понимаешь ли, нужна твоя помощь. Ты и так много сделал, но этого мало. Мне надо как-то разобраться с десятком тысяч орков».

Потом они оба куда-то ушли совещаться, чтоб без помех. Наверняка совещание это Древень счел поспешным и торопливым, да Гэндальф и вправду очень торопился, он говорил на ходу, потом уж их слышно не стало. Минут, что ли, десять просовещались, самое большее — четверть часа. Потом Гэндальф вернулся, и видно, отлегло у него от сердца, даже повеселел и сказал спасибо, что рад нас видеть.

«Слушай, Гэндальф, — воскликнул я, — ты где вообще-то был? Ты остальных наших видел?»

«Где был, там меня уж нет, — отвечал он на гэндальфский манер. — Да, кое-кого из остальных видел. Но с новостями подождем. Ночь опасная, медлить нельзя, мне еще скакать и скакать. Но с рассветом, может быть, просветлеет; увидимся — поговорим. Берегите себя и от Ортханка держитесь подальше. А пока — прощайте!»

Древень очень задумчиво проводил Гэндальфа глазами. Он, видимо, многое враз узнал и теперь медленно переваривал. Поглядел он на нас и говорит: «Хм, да вы, оказывается, не такие уж и торопыги. Рассказали куда меньше, чем могли, и ровно столько, сколько следовало. Н-да, целый ворох новостей, и никуда от них не денешься! Вот тебе, Древень, и еще куча дел!»

Мы из него все ж таки кое-что вытянули — и новостям не порадовались. Огорчались мы, правда, только из-за вас троих, а про Фродо с Сэмом и беднягу Боромира и думать забыли. Оказывается, вам предстояла великая битва, и почем еще было знать, уцелеете вы или нет.

«Гворны помогут», — сказал Древень. Потом он ушел и появился только нынче утром.

— Муторная была ночь, — продолжал Мерри. — Мы кое-как пристроились на высокой груде камней, а кругом все заволокло: мгла колыхалась над нами огромным одеялом. Парило, слышались шорохи, трески, удалялось медленное бормотание. Не иначе сотня-другая гворнов отправилась на подмогу своим. Потом с юга донесся страшный громовой раскат, над Ристанией замелькали молнии, на миг выхватывая из темноты далекие черно-белые вершины. У нас в горах тоже гром грохотал, и долина полнилась эхом, но совсем по-другому, не похоже на отзвуки битвы.

После полуночи онты разобрали свои запруды и затопили Изенгард через северный пролом. Гворны ушли, их темень рассеялась, и гром понемногу стих вдалеке. Луна спустилась к западному хребту.

А по Изенгарду расползались потоки, повсюду) вскипали колдобины, черный паводок бурлил в лунном свете. Вода впивалась воронками в сарумановские шахты и скважины, оттуда вырывались столбы пара; свист, шипение, дым валил клубами. Вспыхивали разрывы. Длинный сгусток тумана змеей оплел Ортханк; он стал будто снежный пик, огнисто-рдяный внизу и лунно-зеленый сверху. А вода все прибывала. Изенгард кипел, точно кастрюля супа на огне — Прошлой ночью Нан-Курунир изрыгнул нам навстречу мутное облако дыма, — сказал Арагорн. — Мы опасались, не Саруман ли это измыслил какое-нибудь новое злодейство.

— Ну да, Саруман! — фыркнул Пин — Ему уж стало не до смеха: он, поди, задыхался в собственном смраде. Ко вчерашнему утру онтские воды затопили все хитрые провалы, и расстелился плотный вонючий туман. Мы в ту самую караульню и сбежали — и натерпелись там страху. Вода прибывала; по туннелю мчалась река — того гляди, захлестнет, и поминай как звали. Мы уж думали: все, сгинем, как орки в норе; нашлась, спасибо, винтовая лесенка из кладовой, вывела поверх арки. Там мы уселись на камушке над паводком и глядели на великую изенгардскую лужу. Онты подбавляли и подбавляли воды, чтобы загасить все огни и залить все подземные пещеры. Туман прибывал, густел и склубился в огромный гриб, с лигу, не меньше, высотой. Вечером над восточным взгорьем опрокинулась исполинская радуга, и такой потом хлынул грязный ливень, что и заката видно не было. А в общем было довольно тихо, только где-то вдали тоскливо подвывали волки. Ночью онты остановили наводнение и пустили Изен по старому руслу. Тем все покамест и кончилось.

И вода стала опадать. Небось там в пещерах есть нижние подвальные ярусы. Вот уж не завидую Саруману: из любого окна, смотри не смотри, ничего путного не увидишь, одна грязь да гадость. Мы тоже взгрустнули — кругом ни души, ни тебе онта, и новостей никаких. Так мы и проторчали всю ночь над аркою без сна, в холоде и сырости. Казалось, вот-вот что-нибудь такое приключится: Саруман-то в башне сидит! Ночью и впрямь поднялся шум, будто ветер свищет в долине. Вроде бы онты и те гворны, что уходили, вернулись назад, но куда они подевались, даже не спрашивайте — не знаю, и все тут. Промозглым туманным утром спустились мы вниз, огляделись, а кругом опять никогошеньки. Ну вот, пожалуй, и нечего больше рассказывать. После всей этой катавасии нынче тише тихого. А раз Гэндальф приехал, он и вообще порядок наведет. Эх, соснуть бы сейчас!

Помолчали. Гимли выколотил и заново набил трубку.

— Мне вот что еще интересно, — сказал он, запалив трут и затянувшись, — про Гнилоуста. Ты сказал Теодену, что он в башне с Саруманом. Как он туда попал?

— Забыл рассказать, — спохватился Пин. — Нынче утром он пожаловал. Только это мы разожгли очаг, немного позавтракали — глядь, ан Древень тут как тут. Слышим: гудит, топочет и нас кличет.

«А, — говорит, — вот и вы, ребятки, ну как, не скучаете? А у меня для вас, — говорит, — новости. Гворны возвратились. Там, в Ристании, все хорошо и даже очень не худо! — смеется и хлопает лапищами по ляжкам. — Покончено, — говорит, — с изенгардскими орками-древорубами. К нам сюда с юга едут и скоренько будут здесь — кое с кем вы, пожалуй, не прочь будете свидеться!»

Только он это сказал, как раздался цокот копыт. Мы кинулись к воротам, я глаза растопырил, жду Гэндальфа с Бродяжником во главе победного воинства, но не тут-то было! Из тумана выехал всадник на заморенном коне и виду довольно-таки неприглядного. А за ним — никого. Выехал он из тумана, увидел, что здесь творится, разинул рот и аж позеленел от изумления. Совсем растерялся, сперва даже нас не заметал. А когда заметил, вскрикнул и вздыбил коня, но Древень шагнул раз-другой, протянул свою длинную руку и вынул его из седла. Конь метнулся и умчался, а его Древень отпустил, и он сразу хлоп на брюхо. Ползает и говорит: «Я, — говорит, — Грима, приближенный советник конунга, меня, — говорит, — Теоден послал к Саруману с неотложными вестями. Все, — говорит, — испугались ехать, кругом ведь гады-орки рыщут, я один вызвался. Ужас, — говорит, — что претерпел, до смерти устал, сутки голодаю. За мной, — говорит, — волки гнались, я, — говорит, — к северу крюка дал».

Я примечаю, как он косится на Древня, и думаю: «Все врет». А Древень посмотрел на него медленно-медленно — тот чуть в землю не вдавился. Потом Древень говорит: «Кха, кхм, а я тебя давно поджидаю, сударь ты мой Гнилоуст. — Тот совсем съежился и ждет, что дальше будет, а Древень-то: — Гэндальф уже побывал здесь, я все про тебя знаю и знаю даже, куда тебя девать. Гэндальф сказал, чтоб все крысы были в одной крысоловке. Давай поспешай. Хозяин Изенгарда теперь я, а Саруман сидит у себя в башне. Ступай к нему, раз у тебя такие неотложные вести».

«Пропусти меня, пропусти! — воскликнул Гнилоуст. — Я дорогу знаю».

«Раньше ты ее знал, это конечно, — сказал Древень. — Но теперь там трудновато пройти. Впрочем, ступай посмотри!»

Гнилоуст поплелся под арку, мы шли за ним следом. Миновал он туннель, огляделся, увидел загаженную грязную топь между стенами и Ортханком и попятился.

«Отпустите меня! — заныл он. — Отпустите! Вести мои запоздали!»

«Что правда, то правда, — сказал Древень. — Но тебе предстоит выбирать: либо полезай в воду, либо оставайся со мной, подождем Гэндальфа и твоего государя. Что тебе больше нравится?»

Тот как услышал о государе, задрожал и сунулся было в воду, но отпрянул.

«Я не умею плавать!» — проскулил он.

«А там неглубоко, — сказал Древень. — Вода, правда, гнилая, но уж тебя-то, Гнилоуста, она не осквернит. Ступай вперед!»

И несчастный подлец погрузился в жижу почта по горло; сначала брел кое-как, потом схватился за бочонок, не то за доску. Древень проводил его.

«Добрался-таки, — сказал он, вернувшись. — А полз по ступеням и лязгал зубами — ну крыса крысой. В башне сидят, как сидели: оттуда высунулась рука и затащила его внутрь. Наверняка его встретили по заслугам. А я пойду обмоюсь от этой гнуси. Если кому понадоблюсь, я на северной окраине, а то здесь и воды-то чистой не сыщешь: ни тебе напиться, ни умыться, а онту без этого никак нельзя. А вы, зайчатки, вот что: побудьте-ка у меня привратниками. Тут ведь такие гости ожидаются — не кто-нибудь, а сам хозяин ристанийских угодий! Вы уж его привечайте, как у вас положено. Едет он тем более с победою: войско конунга одолело орков в кровавой битве. Нешто простой лесной онт сообразит, как его надо чествовать? Вы-то небось лучше нашего знаете людские словеса и обычаи. Много перебывало государей в зеленых ристанийских степях, а я не то что языка их не знаю, а и самые имена позабыл. Им, наверно, нужна будет людоеда. Позаботьтесь, поищите, чем не стыдно угостить конунга». Ну, мы что могли, то сделали. Но хотел бы я все-таки знать, кто этот Гнилоуст? Неужто он и правда был советником конунга?

— Был, — подтвердил Арагорн. — А заодно шпионом Сарумана, его главным соглядатаем в Ристании. Судьба его, впрочем, не пощадила: ему привелось увидеть поверженным в прах то величие, которому он поклонялся, и пережить крушение всех своих упований. Казалось бы, он довольно наказан, однако худшее у него впереди.

— Да уж едва ли Древень запихал его в Ортханк по доброте душевной! — сказал Мерри. — Очень он угрюмо посмеивался, когда пошел купаться и пить водичку. Ну а мы принялись не покладая рук ворошить плавучий хлам да по каморкам копаться. Нашли мы целых три незатопленные кладовки, и вдруг на тебе — явились онты от Древня, да и забрали все чуть не подчистую.

«Нам, — говорят, — нужна людоеда, чтоб хватило на двадцать пять человек». Так что, как видите, все поголовно подсчитаны, вы в том числе. Но вы не огорчайтесь, что остались: мы себя не обидели, смею вас уверить. А выпивки онты и вовсе никакой не взяли.

«Пить-то они что будут?» — говорю я им.

«Известно, что, — отвечают, — изенскую воду, она и для онтов, и для людей вполне годится». Наверняка, впрочем, онты состряпали из родниковой воды какой-нибудь свой напиток и Гэндальф вернется с курчавой бородой. Словом, они отвалили, а мы, вконец усталые и голодные, давай отдыхать и кормиться. Внакладе-то мы не остались: усердствовали в поисках людоеды, а нашли такое, о чем и мечтать не смели. Пин притащил эти бочонки с клеймом Громобоя, напыжился и говорит: «Поевши и подымить не грех». Ну вот и сказка вся.

— Да, теперь все разъяснилось, — одобрил Гимли.

— Неясно одно, — задумчиво сказал Арагорн, — как хоббитское зелье попало из Южного удела в Изенгард. Что-то я этого в толк не возьму. Положим, в Изенгарде я прежде не бывал, но уж пустынные края между Хоббитанией и Мустангримом исходил вдоль и поперек. Дороги там позаросли, места опасные, товары не возят. Видно, были у Сарумана тайные поставщики из хоббитов. Что ж, гнилоусты водятся не только в золотом чертоге конунга Теодена. Там на бочонках дата не обозначена?

— Обозначена, — сказал Пин. — Сбор тыща четыреста семнадцатого, прошлогодний, значит, то есть, виноват, уже позапрошлогодний, хороший был сбор.

— Ну, пока что он свои лиходейские затеи поневоле отложит, да и нам, по правде, нынче не до них, — сказал Арагорн. — А все ж таки скажу-ка я об этом Гэндальфу: пустяки тоже упускать из виду не след.

— Что он там застрял, хотел бы я знать, — сказал Мерри. — Время уж за поддень. Идемте прогуляемся! Вот тебе, Бродяжник, и представился случай побывать в Изенгарде, только виды там сейчас незавидные.

Глава X
КРАСНОРЕЧИЕ САРУМАНА

Они прошли разрушенным туннелем, выбрались на каменный завал, и перед ними предстала черная громада Ортханка, ее окна-бойницы угрюмо и грозно обозревали разоренную крепость. Вода почти совсем спала. Остались замусоренные, залитые водой ямины в мутной пене, но большей частью дно каменной чаши обнажилось, являя взору кучи ила, груды щебня, почернелые провалы и торчащие вкривь и вкось столбы. У щербатых закраин громоздились наносы, за стенами виднелась извилистая, заросшая темнолохматой зеленью лощина, стиснутая высокими горными отрогами. Со стороны северного пролома к Ортханку приближалась вереница всадников.

— Это Гэндальф и Теоден с охраной, — сказал Леголас. — Пойдем к ним навстречу!

— Только поосторожней! — предупредил Мерри. — Плиты разъехались: того и гляди, оступишься и провалишься в какую-нибудь бездонную шахту.

Они пробирались по расколотым, осклизлым плитам бывшей главной дороги от ворот к башне. Всадники заметили их и подождали, укрывшись под сенью огромной подбашенной скалы. Гэндальф выехал им навстречу.

— Мы с Древнем основательно побеседовали и о том о сем договорились, — сказал он, — а все прочие наконец-то хоть немного отдохнули. Пора и в путь. Вы тоже, надеюсь, удосужились отдохнуть и подкрепиться?

— Еще бы! — отозвался Мерри. — Подымить и то удосужились — для начала и напоследок. Мы теперь даже на Сарумана не очень сердимся.

— Вот как? — сказал Гэндальф. — А я все-таки сержусь, тем более что с ним-то как раз и придется сейчас иметь дело. Разговор предстоит опасный, а может, и бесполезный, но неизбежный. Кто хочет, пошли со мной, но глядите в оба! Учтите, тут не до шуток!

— Я-то пойду, — сказал Гимли. — Охота мне толком на него поглядеть и сравнить с тобой: будто уж вы так похожи?

— Не многого ли захотел, любезнейший гном? — сказал Гэндальф. — Если Саруману понадобится, ты его от меня ни за что не отличишь. И ты думаешь, у тебя хватит ума не поддаться на его уловки? Ну что ж, посмотрим. Как бы он только не заартачился: чересчур уж много собеседников. Онтам я, правда, велел на глаза не показываться; так что, пожалуй, он и рискнет.

— А чего опасного? — спросил Пин. — Стрелять он, что ли, в нас будет, огнем из окон поливать или околдует издали?

— Да, наверно, попробует околдовать в расчете на ваше легкомыслие, — сказал Гэндальф. — Впрочем, кто знает, что ему взбредет на ум и что он пустит в ход. Он сейчас опасней загнанного зверя. Помните: Саруман — коварный и могучий чародей. Берегитесь его голоса!

Черная скала — граненое подножие Ортханка — влажно поблескивала; ее чудовищные острые ребра, казалось, только что вытесаны. Несколько щербин да осыпь мелких осколков напоминали о бессильной ярости онтов.

С восточной стороны между угловыми столпами была массивная дверь, а над ней — закрытое ставнями окно, выходившее на балкон с чугунными перилами. К дверному порогу вели двадцать семь широких и гладких круговых ступеней, искусно вырубленных в черном камне мастерами незапамятных лет. Это был единственный вход в многоглазую башню, исподлобья глядевшую на пришельцев рядами высоких и узких стрельчатых окон.

Гэндальф и конунг спешились у нижней ступени.

— Я поднимусь к дверям, — сказал Гэндальф. — Я бывал в Ортханке, а козни Сарумана не застанут меня врасплох.

— Я тоже поднимусь, — сказал конунг. — Мне, старику, никакие козни уже не страшны. Я хочу лицом к лицу встретиться с врагом, который причинил мне столько зла. Мне поможет взойти Эомер.

— Да будет так, — скрепил Гэндальф. — А со мною пойдет Арагорн. Остальные пусть подождут здесь. Хватит с них и того, что они увидят и услышат отсюда.

— Нет! — воспротивился Гимли. — Мы с Леголасом желаем смотреть и слушать вблизи. У наших народов свои счеты с Саруманом. Мы последуем за вами.

— Ну что ж, следуйте! — сказал Гэндальф и бок о бок с Теоденом медленно взошел по ступеням.

Всадники разъехались по сторонам лестницы и остались на конях; тревожно и недоверчиво поглядывали они на страховидную башню, опасаясь за своего государя. Мерри с Пином присели на нижней ступени, им было очень не по себе.

— Это ж по такой грязище от ворот не меньше полумили! — ворчал Пин. — Эх, удрать бы сейчас потихонечку и спрятаться в караулке! Чего мы сюда притащились? Нас и не звал никто.

Гэндальф ударил жезлом в двери Ортханка, они отозвались глухим гулом.

— Саруман! Саруман! — громко и повелительно крикнул он. — Выходи, Саруман!

Ответа долго не было. Наконец растворились ставни за балконом, но из черного проема никто не выглянул.

— Кто там? — спросили оттуда. — Чего вам надо?

Теоден вздрогнул.

— Знакомый голос, — сказал он. — Кляну тот день, когда впервые услышал его.

— Ступай позови Сарумана, коль ты у него теперь в лакеях, Грима Гнилоуст! — сказал Гэндальф. — И без оттяжек!

Ставни затворились. Они ждали. И вдруг послышался другой голос, низкий и бархатный, очарование было в самом его звуке. Кто невзначай поддавался этому очарованию, услышанных слов обычно не помнил, а если припоминал, то с восторженным и бессильным трепетом. Помнилась же более всего радость, с какой он внимал мудрым и справедливым речам, звучавшим как музыка, и хотелось как можно скорее и безогляднее соглашаться, причащаться этой мудрости. После нее всякое чужое слово язвило слух, казалось грубым и нелепым; если же ее оспаривали, то сердце возгоралось гневом. Иные бывали очарованы, лишь пока голос обращался к ним, а после с усмешкой качали головой, как бы разгадав штукарский трюк. Многим было все равно, что кому говорится: их покорял самый звук речей. Те же, кому эти речи западали в душу, уносили восторг и сладкий трепет с собой, бархатистый голос слышался им непрестанно — он объяснял, уговаривал, нашептывал. Равнодушным не оставался никто, и немалое требовалось усилие, чтобы отвергнуть вкрадчивые или повелительные настояния этого мягкого и властного голоса.

— Ну, что случилось? — укоризненно вопросил он. — Непременно нужно меня тревожить? Вот уж поистине покоя нет ни днем, ни ночью! — В укоре была доброта — и горечь незаслуженного оскорбления.

Все удивленно подняли глаза, ибо совсем бесшумно невесть откуда у перил появился старец, снисходительно глядевший на них сверху вниз, кутаясь в просторный плащ непонятного цвета — цвет менялся на глазах, стоило зрителям сморгнуть или старцу пошевелиться. Лицо у него было длинное, лоб высокий, темноватые глаза смотрели радушно, проницательно и чуть-чуть устало. В белоснежной копне волос и окладистой бороде возле губ и ушей сквозили черные пряди.

— Похож, да не слишком, — пробормотал Гимли.

— Что ж вы молчите? — молвил благосклонный голос. — Ну, хотя бы двое из вас мне хорошо знакомы. Гэндальф, увы, знаком слишком хорошо: едва ли он приехал за помощью или советом. Но как не узнать тебя, повелитель Ристании Теоден: твой герб горделиво блещет и благородна осанка конунга из рода Эорла. О, достойный отпрыск преславного Тенгела! Отчего ты так промедлил, зачем давно не явился как друг и сосед? Да и сам я хорош! Надо, надо мне было повидаться с тобой, владыкой из владык западных стран, в нынешние грозные годы! Надо бы остеречь тебя от дурных и малоумных советов! Но, может статься, еще не поздно? Тяжкий урон нанес ты мне ради бранной славы со своими буйными витязями, но я не попомню зла и готов, несмотря ни на что, избавить тебя и царство твое теперь уже от неминуемой гибели, ибо в пропасть ведет тот путь, на который тебя заманили. Скажу больше: лишь я один в силах тебе помочь.

Казалось, Теоден хотел что-то ответить, но речь замерла на его устах. Он глядел в лицо Саруману, в его темные строгие глаза, призывно обращенные к нему, потом взглянул на Гэндальфа — видимо, его одолевали сомнения. А Гэндальф не шелохнулся: опустив глаза, он словно бы ожидал некоего знака, терпеливо и неподвижно. Конники заволновались: слова Сарумана были встречены одобрительным ропотом, — потом смолкли и застыли как зачарованные. Никогда, подумалось им, не оказывал Гэндальф их государю такого неподдельного почтения. Грубо и надменно разговаривал он с Теоденом. И сердца их стеснило темное предчувствие злой гибели: Гэндальф по своей прихоти готов был ввергнуть Мустангрим в пучину бедствий, зато Саруман открывал путь к спасению, и в словах его брезжил отрадный свет. Нависло тяжкое безмолвие.

Внезапно его нарушил гном Гимли.

— Да это не маг, а какой-то вертун, — буркнул он, сжимая рукоять секиры. — У этого ортханского ловкача помощь означает предательство, а спасти — значит погубить: тут дело ясное. Только ведь мы сюда не за тем явились, чтобы молить его о помощи и спасении.

— Тише! — сказал Саруман, и голос его на миг потерял обаяние, а в глазах появился недобрый блеск. — Есть у меня и к тебе слово, о Гимли, сын Глоина, — продолжал он по-прежнему. — Далеко отсюда чертоги твои, и не твоя забота — здешние запутанные распри. Да сам бы ты в жизни не стал в них впутываться, и я тебя не виню за твое опрометчивое великодушие, за неуместное геройство. Но позволь мне сперва побеседовать с ристанийским конунгом, моим давним соседом и былым другом.

Что скажешь, конунг Теоден? Быть может, мы все же заключим мир и все мои познания, обретенные за много веков, послужат тебе на пользу? Рука об руку выстоим мы в трудные времена, предадим забвению взаимные обиды, и наши дружественные края расцветут пышнее прежнего!

Но Теоден не отвечал — то ли в сомнении, то ли в гневе. Заговорил Эомер.

— Выслушай меня, государь! — взмолился он. — Нас ведь предупреждали, что так и будет. Неужели же мы одержали многотрудную победу лишь затем, чтобы стоять, разинув рот, под окном у старого лжеца, точащего мед со змеиного жала? Это же волк из норы держит речь перед гончими псами! Какая от него помощь? Он всего лишь тщится избегнуть заслуженной участи. Но тебе ли вести беседу с предателем и кровопийцей, схоронив Теодреда на переправе и Гайму у Хельмовой Крепи?

— Змеиного жала? Да не ты ли норовишь ужалить в спину, змееныш? — не сдержал злобы Саруман. — Но одумайся, Эомер, сын Эомунда! — И речь его вновь заструилась. — Каждому свое. Ты доблестный витязь, честь тебе и хвала. По велению конунга рази без пощады — таков твой славный удел. Оставь политику государям, ты для нее еще молод. Но если тебе суждено взойти на престол, заранее учись выбирать друзей. Дружбу Сарумана и могущество Ортханка неразумно отвергать во имя обид — подлинных или мнимых. Победа в одной битве — еще не победа, к тому же победили вы с чужой и опасной помощью. Лесные чудища — ненадежные и своенравные союзники: в иной, недобрый час они могут обрушиться на вас самих, ибо люди им ненавистны.

Но рассуди, властелин Ристании, можно ли называть меня убийцей потому лишь, что в битве пали отважные воины? Двинув на меня свои рати, — к моему великому изумлению, ибо я не желал войны, — ты отправил их на смертоносную брань. И если я — кровопийца, то уж род Эорла запятнан кровью с головы до ног, ибо немало войн в его достославной летописи и случалось конунгам отвечать ударом на вызов. Однако потом они заключали мир, и даже худой мир лучше доброй ссоры. Итак, молви свое слово, конунг Теоден: установим ли мы мир, восстановим ли дружбу? То и другое в нашей власти.

— Да, мы установим мир, — наконец глухо выговорил Теоден, и ристанийцы разразились радостными возгласами. Теоден поднял руку, призывая их к молчанию. — Да, мы установим мир, — сказал он ясно и твердо, — мир настанет, когда сгинешь ты и разрушатся твои козни, когда будет низвергнут твой Черный Властелин, которому ты замыслил услужливо нас предать. Ты лжец, Саруман, а ложь растлевает души. Ты протягиваешь мне руку дружбы? Это не рука, это коготь лапы, протянутой из Мордора, цепкий, длинный, острый коготь! Война началась из-за тебя: будь ты вдесятеро мудрей, все равно не вправе ждать от нас рабской покорности во имя чего бы то ни было; но, даже если бы не ты ее начал, это твои орки зажигали живые факелы в Вестфольде и душили детей. Это они изрубили на куски мертвое тело Гаймы у ворот Горнбурга. Да, мир с Ортханком настанет — когда ты будешь болтаться на виселице подле этих окон и станешь лакомой поживой для своих друзей-воронов. Вот тебе приговор Дома Эорла. Предков своих я, может быть, и недостоин, однако холопом твоим не стану. Обольщай и предавай других, правда, голос твой прежней власти уже не имеет.

Ристанийцы недоуменно воззрились на Теодена, точно пробудившись от сладкого сна. После Сарумановых плавных речей голос их государя показался им сиплым карканьем старого ворона. Но и Саруман был вне себя от бешенства. Он пригнулся к перилам, занес жезл, будто вот-вот поразит им конунга, и поистине стал внезапно похож на змею, готовую прянуть и ужалить.

— Ах, на виселице! — процедил он, и вселял невольную дрожь его дико исказившийся голос. — Слабоумный выродок! Твой Дом Эорла — навозный хлев, где пьяные головорезы вповалку храпят на блевотине, а их вшивое отродье ползает среди шелудивых псов! Это вас всех заждалась виселица! Но уже захлестывается петля у вас на горле — неспешная, прочная, жестокая петля. Что ж, коли угодно, подыхайте! — Он с трудом овладел собой, и речь его зазвучала иначе. — Но будет испытывать мое терпение. Что мне до тебя, лошадник Теоден, до тебя и до кучки твоих всадников, которые только удирать и горазды! Давно уж я понапрасну предлагал тебе участь, которой ты недостоин, обделенный разумом и величием. И сегодня предложил ее снова лишь затем, чтобы увидели путь спасения несчастные, увлекаемые на верную погибель. Ты отвечал мне хвастливой бранью. Что ж, будь по-твоему. Убирайтесь в свои лачуги!

Но ты-то, Гэндальф! О тебе я скорблю паче всего — скорблю и, прости, стыжусь за тебя. С кем ты ко мне приехал? Ведь ты горделив, Гэндальф, и недаром: у тебя светлый ум, зоркий и проницательный глаз. Ты и теперь не хочешь выслушать меня?

Гэндальф шевельнулся и поднял взгляд.

— А ты что-нибудь забыл мне сказать, когда мы прошлый раз виделись? — спросил он. — Или, может быть, ты хочешь взять свои слова обратно? Саруман помедлил, как бы раздумывая и припоминая.

— Обратно? — удивился он. — Что взять обратно? В тревоге за тебя, в заботе о твоем же благе я пытался помочь тебе разумными советами, а ты пропустил их мимо ушей. Я знаю, ты немного заносчив и непрошеных советов не любишь — и то сказать, своим умом крепок. Должно быть, ты ошибся и неверно меня понял, да попросту не дослушал. А я был кругом прав, но, видимо, слегка погорячился и очень об этом сожалею. Я пекся лишь о твоем благе, да и сейчас зла на тебя не держу, хоть ты и явился с гурьбою невежд и забияк. Разве можем мы с тобой поссориться, разве дано нам такое право — нам, соучастникам верховного древнего ордена, главнейшего в Средиземье! Мы оба равно нужны друг другу — нужны для великих и целительных свершений. Отринем же пустые раздоры, поймем один другого и не будем впутывать посторонних в дела, которые им не по разуму. Да будут законом для них наши обоюдные решения! Словом, я готов немедля забыть о прежних неурядицах, готов принять тебя, как и должно. А ты… ужели не смиришь ты свою гордыню, не поступишься обидой ради общего блага? Поднимайся, я жду!

Такая сила обольщения была в этой последней попытке, что завороженные слушатели оцепенели в безмолвии. Волшебный голос все переменил. Они услышали, как милостивый монарх журит за просчеты своего горячо любимого наместника. Они тут были лишними: как нашалившие и невоспитанные дети, подслушивали они речи старших, для них загадочные, однако решающие их судьбу. Да, не чета им эти двое — мудрецы, властители, маги. Конечно же, они поладят между собой. Сейчас Гэндальф войдет в башню и там, в высоких покоях Ортханка, два седовласых чародея поведут беседу о делах, непостижимых простому уму. А они останутся у запертых дверей ждать наказания и дальнейших повелений. Теоден и тот невольно, как бы нехотя подумал: «Да, он предаст и покинет нас — мы пропали».

Но Гэндальф засмеялся, и наваждение рассеялось как дым.

— Ах, Саруман, Саруман! — смеясь, выговорил он. — Нет, Саруман, ты упустил свой жребий. Быть бы тебе придворным шутом, передразнивать царских советников — и глядишь, имел бы ты под старость лет верный кусок хлеба и колпак с бубенцами. Ну и ну! — показал он головой, отсмеявшись. — Поймем, говоришь, один другого? Боюсь, меня ты не поймешь, а я тебя и так вижу насквозь. И дела твои, и доводы памятны мне как нельзя лучше. Тюремщиком Мордора ты был прошлый раз, и не твоя вина, что я избег Барад-Дура. Нет уж, коли гость сбежал через крышу, обратно в дом его через дверь не заманишь. Так что не жди, не поднимусь. Слушай-ка, Саруман, в оба уха, я повторять не буду. Может, надумаешь спуститься? Как видишь, твой несокрушимый Изенгард лежит в руинах. Не зря ли ты уповаешь и на другие твердыни? Не напрасно ли к ним прикован твой взор? Оглянись и рассуди, Саруман! Словом, не надумаешь ли спуститься?

Тень пробежала по лицу Сарумана; он мертвенно побледнел. Сквозь маску его угадывалось мучительное сомнение: постыдно было оставаться взаперти и страшно покинуть убежище. Он явственно колебался, и все затаили дыхание. Но холодно скрежетнул его новый голос: гордыня и злоба взяли свое.

— Не надумаю ли спуститься? — с издевкой промолвил он. — И отдаться безоружным на милость разбойников и грабителей, чтобы лучше их слышать? Мне и отсюда вас хорошо слышно. Не одурачишь ты меня, Гэндальф. Ты думаешь, я не знаю, где укрыты от глаз подвластные тебе злобные лешие?

— Предателю всюду чудится ловушка, — устало отвечал Гэндальф. — Но ты зря боишься за свою шкуру. Если бы ты и вправду меня понял, то понимал бы, что останешься цел и невредим. Напротив, я-то и могу тебя защитить. И оставляю за тобой решающий выбор. Покинь Ортханк своею волей — и ты свободен.

— Чудеса, да и только! — осклабился Саруман. — Вот он, Гэндальф Серый — и снисходителен, и милостив. Еще бы, ведь без меня в Ортханке тебе, конечно, будет куда уютней и просторней. Вот только зачем бы мне его покидать? А «свободен» — это у тебя что значит? Связан по рукам и ногам?

— Тебе, наверно, из окон видно, зачем покидать Ортханк, — отозвался Гэндальф. — Вдобавок сам подумай: твои орды перебиты и рассеяны, соседям ты стал врагом, своего теперешнего хозяина обманул или пытался обмануть, и, когда его взор сюда обратится, это будет испепеляющий взор. А «свободен» — у меня значит ничем не связан: ни узами, ни клятвой, ни зароком. Ступай, куда знаешь, даже… даже, если угодно, в Мордор. С одним условием: ты отдашь мне ключ от Ортханка и свой жезл. После ты их получишь обратно, если заслужишь; они берутся в залог.

Лицо Сарумана посерело, перекосилось, и рдяным огнем полыхнули глаза. Он дико, напоказ расхохотался.

— После! — вскрикнул он, срываясь на вопль. — Еще бы, конечно, после! После того, как ты добудешь ключи от Барад-Дура, так, что ли? Добудешь семь царских корон, завладеешь всеми пятью жезлами и достанешь головой до небес? Как бы не так! Немного ж тебе надо, и уж без моей скромной помощи ты обойдешься. Я лучше займусь другими делами. А пока что, несчастный глупец, проваливай-ка подобру-поздорову и, если я тебе вдруг понадоблюсь, приходи, отрезвевши! Только без этой свиты — без шайки головорезов и жалкого охвостья! Прощай! — Он повернулся и исчез с балкона.

— Вернись, Саруман! — повелительно молвил Гэндальф. И, к общему изумлению, Саруман появился снова точно вытащенный; он медленно склонился к чугунным перилам, с трудом переводя дыхание. В морщинистом дряхлом лице его не было ни кровинки, а рука, сжимавшая внушительный черный жезл, казалось, истлела до костей.

— Я тебе не дал разрешенья уйти, — строго сказал Гэндальф. — Я с тобой разговор не закончил. Ты ослаб рассудком, Саруман, и мне тебя жаль. Как много принес бы ты пользы, если бы перестал злобствовать и безумствовать. Но ты избрал свою участь — грызть капкан, в который сам себя загнал. Что ж, оставайся в капкане! Но помни, наружу теперь тебе нет пути. Разве что с востока протянутся за тобой ухватистые черные лапы. Саруман! — воскликнул он, и голос его властно загремел. — Гляди, я уж не тот Гэндальф Серый, кого ты предал врагам. Я — Гэндальф Белый, отпущенный на поруки смертью! А ты отныне бесцветен, и я изгоняю тебя из ордена и из Светлого Совета! — Он воздел руку и молвил сурово и ясно: — Саруман, ты лишен жезла!

Раздался треск, жезл преломился в руке Сарумана, и набалдашник его упал к ногам Гэндальфа.

— Теперь иди! — сказал Гэндальф, и Саруман вскрикнул, осел и уполз. И грянулось что-то сверху, тяжелое и блестящее: в перила, едва не задев Сарумана, возле виска Гэндальфа, на лестницу. Перила дрогнули и рассыпались вдребезги, лестница с треском брызнула огнистым снопом искр. А брошенный шар промчался вниз по ступеням — черный, хрустальный, багровеющий изнутри. И покатился к колдобине — там его успел перехватить Пин.

— Подлый негодяй! — воскликнул Эомер. Но Гэндальф пожал плечами.

— Нет, — сказал он, — это не Сарумановых рук дело. Брошено из другого, из высокого окна. Гнилоуст, я так думаю, с нами прощается, но неудачно.

— Потому неудачно, что он толком не знал, в кого метит, в тебя или в Сарумана, — предположил Арагорн.

— Может, и так, — согласился Гэндальф. — Хороша подобралась парочка! Они же заедят друг друга: слова страшнее всего. Впрочем, поделом вору и мука. Но если Гнилоуст выйдет из Ортханка живьем, ему изрядно повезет… Ну-ка, ну-ка, маленький, оставь шарик! Меня бы сначала спросил! — воскликнул он, резко обернувшись и увидев Пина, который медленно всходил по лестнице, точно нес непосильную тяжесть. Он сбежал ему навстречу и поспешно отобрал у хоббита темный шар, обернув его полой плаща. — Дальше мое дело, — сказал он. — Н-да, Саруман бы, пожалуй, не стал такими вещами швыряться.

— У него и без этого найдется чем швырнуть, — сказал Гимли. — Если разговор окончен, так хоть отойдем подальше!

— Разговор окончен, — сказал Гэндальф. — Отойдем.

У подножия лестницы ристанийцы громко и радостно приветствовали своего конунга и склонились перед Гэндальфом. Колдовство Сарумана развеялось: все видели его озлобленное бессилие и жалкий позор.

— Ну, вот и все, — вздохнул Гэндальф. — Надо бы Древню сказать, чем дело кончилось.

— А ему это невдомек? — удивился Мерри. — Могло, что ль, кончиться иначе?

— Да нет, наверно, не могло, — сказал Гэндальф, — хоть и висело на волоске. Но пришлось на это пойти — отчасти из милосердия, а отчасти… Надо было показать Саруману, что голос его теряет привычную власть. Деспоту не стоит прикидываться советником. И уж если тайное стало явным, то дальше его не утаишь. А мудрец наш как ни в чем не бывало принялся обрабатывать нас порознь на слуху друг у друга — нерасчетливо поступил. Но все-таки надо было дать ему последнюю возможность отказаться от мордорского лиходейства, а заодно и от своих замыслов. Загладить постыдное прошлое: он ведь мог бы нам очень помочь. Лучше всякого другого знает он наши дела, и захоти он только — нынче же все пошло бы иначе. Но он предпочел свою бессильную злобу и надежную твердыню Ортханка. Не желает помогать, а желает начальствовать. И живет-то в ужасе перед тенью Мордора, а тянется к верховной власти. Вот уж кто несчастный дурак! Если с востока до него доберутся — пиши пропало. Мы-то не можем, да и не станем крушить Ортханк, а Саурон — тот, пожалуй что, и сокрушит.

— Ну а если победа Саурону не достанется? Ты тогда что с ним сделаешь, с Саруманом? — спросил Мерри.

— Я? С Саруманом? Да ничего я с ним делать не стану, — сказал Гэндальф. — Всякая власть мне претит. А вот что с ним станется, этого я не знаю. Жалко все-таки: столько добра и столько могущества пропадает задаром. Зато нам-то как повезло! Вот уж не угадаешь заранее, злоба — она сама по себе в ущерб. Если бы мы даже вошли в Ортханк, то и среди всех тамошних сокровищ вряд ли нашлось бы равное тому, которое вышвырнул Гнилоуст.

Раздался и осекся яростный вопль из высокого открытого окна.

— Похоже, Саруман со мной согласен, — сказал Гэндальф. — Вот теперь давайте отойдем подальше!

Они вернулись к разрушенному входу и едва вышли из-под арки, как тут же, откуда ни возьмись, к ним зашагали онты, дотоле скрытые за грудами камней. Древень шел во главе, и Арагорн, Гимли и Леголас в изумлении уставились на лесных великанов.

— Вот, кстати, три моих спутника, Древень, — сказал Гэндальф. — Я тебе про них говорил, но ты их еще не видел.

И представил их, одного за другим. Старый онт внимательно оглядел каждого и с каждым немного побеседовал. Последним оказался Леголас.

— Так ты, стало быть, сударь мой эльф, явился из так нынче называемого Лихолесья? Как оно ни зовись, а лес там был, помнится, хоть куда!

— Да наш лес — он и сейчас ничего себе, — скромно сказал Леголас. — Но ведь деревьев сколько ни есть, а все мало! Больше всего на свете хочется мне побродить по Фангорну, дальше опушки-то и побывать не привелось, а уж так тянуло!

Радостно замерцали глубокие глаза Древня.

— Ну что ж, авось еще и горы не очень постареют, как твое желанье сбудется, — сказал он.

— Надо, чтоб сбылось, — подтвердил Леголас. — Я условился с другом, что если мы останемся живы, то непременно наведаемся в Фангорн — с твоего позволения, конечно.

— Мы эльфам всегда рады, — сказал Древень.

— Друг мой, как бы сказать — не соврать, не из эльфов, — заметил Леголас. — Это Гимли, сын Глоина, вот он стоит.

Гимли низко поклонился, топор его выскользнул из-за пояса и брякнул о камни.

— Кгм, хм! Вот тебе и на! — сказал Древень, тускло взглянув на него. — Гном, да еще с топором! Ну, не знаю, не знаю! Кгм! Эльфам, я говорю, мы всегда рады, но это уж слишком, а? Н-да, подобрал себе дружка!

— Друзей не выбираешь, — возразил Леголас. — Одно скажу: покуда жив Гимли, я без него в Фангорн — ни ногой. А топор у него не на деревья, о владыка бескрайнего леса! Он им оркам головы рубит. В одном последнем бою четыре с лишним десятка завалил.

— Кхум! Дела, дела! — сказал Древень. — Ну, это, само собой, приятно слышать. Ладно, пусть будет как будет: торопиться нам некуда. А вот расставаться пора. Вечереет, а Гэндальф сказал, что вам надо выехать до ночи: повелитель Ристании торопится в свой золотой чертог.

— Да-да, ехать надо немедля, — сказал Гэндальф. — И твоих привратников я с собой заберу. Ты и без них прекрасно обойдешься.

— Обойтись-то обойдусь, — сказал Древень, — но отпускать их жалко. Мы так с ними быстро, прямо сказать, второпях подружились, что мне и самому удивительно — видно, в детство впадаю. Но ежели порассудить, то, может, и дивиться нечему: сколько уж веков не видел я ничего нового под солнцем и под луною, а тут на тебе. Нет, кто-кто, а они у меня в памяти останутся, и в перечень я их поместил, велю онтам переучивать:

Онты-опекуны явились к древесным отарам —
Исполины собой, земнородные водохлебы;
И хоббиты-хохотуны, лакомки-объедалы,
Храбрые малыши, человечьи зайчата.

Так теперь он и будет читаться, покуда листья растут на деревьях. Прощайте же! Если до вашей прелестной Хоббитании дойдут какие-нибудь новости, дайте мне знать! Вам ведь понятно, о чем я? Я про онтиц: вдруг да чего увидите или прослышите. И сами ко мне выбирайтесь!

— Мы выберемся! — сказали в один голос Мерри с Пином и поспешно отвернулись.

Древень молча поглядел на них и задумчиво покачал головой. Гэндальфу же он сказал:

— Саруман, значит, убоялся выйти? Ну, я так и знал. Нутро у него гнилое, как у последнего гворна. Правда, если бы меня одолели и истребили все мои деревья, я бы тоже небось затаился в какой-нибудь дыре и носа не казал наружу.

— Зря сравниваешь! — сказал Гэндальф. — Ты ведь не собирался заполонить мир своими деревьями в ущерб всякой иной жизни. А Саруман — да, он предпочел лелеять свою черную злобу и вынашивать новые козни. Ключ от Ортханка у него не отнимешь, а выпускать его оттуда никак нельзя.

— Не тревожься! Онты за ним приглядят, — пообещал Древень. — Следить будут денно и нощно, и без моего соизволения он шагу не ступит.

— Вот и ладно! — сказал Гэндальф. — Я только на вас и надеялся; хоть одной заботой меньше, а то мне, право, не до него. Но вы уж будьте начеку: воды схлынули, и боюсь, одними часовыми вокруг башни не обойдешься. Наверняка из Ортханка есть глубокие подземные ходы, и Саруман рассчитывает тайком улизнуть. Уж коли на то пошло, затопите-ка вы Изенгард еще разок, да как следует, пока он весь не станет озером или ходы не обнаружатся. Заткните ходы, наводните пещеры — и пусть Саруман сидит в башне и поглядывает из окон.

— Положись на онтов! — сказал Древень. — Мы обшарим каждую пядь и перевернем все камушки до единого! И насадим вокруг деревья — старые, одичалые. Они будут называться Дозорный Лес. Любую белку в тот же миг заприметят. Будь покоен! Семижды минет срок наших скорбей, которых он был виною, но мы и тогда не устанем его стеречь!

Глава XI
ПАЛАНТИР

Солнце опускалось за длинный западный хребет, когда Гэндальф со спутниками и конунг с дружиной покинули Изенгард. Мерри сидел позади Гэндальфа, Арагорн взял Пина. Двое вестовых стрелой помчались вперед и вскоре исчезли из виду в долине. Остальные тронулись мерной рысью.

Онты чинно выстроились у ворот, воздев свои длинные руки и замерши как истуканы. Мерри и Пин точно по команде обернулись у поворота извилистой дороги. Небо еще сияло солнечным светом, но серые развалины Изенгарда сокрыла вечерняя тень. Древня пока было видно: он стоял одиноко, словно древесный ствол, и хоббитам припомнилась их первая встреча на залитом солнцем горном уступе близ опушки Фангорна.

Подъехали к столбу с Белой Дланью: столб высился по-прежнему, но изваяние было сшиблено с верхушки его и расколото на куски. Посреди дороги валялся длинный мертвенно-белый указующий перст с кроваво-черным ногтем.

— До чего же основательный народ эти онты! — заметил Гэндальф.

Они проехали мимо. Сумерки сгущались.

— Долго ли нам нынче ехать, Гэндальф? — спросил Мерри немного погодя. — Тебе-то небось все равно, что сзади тебя болтается жалкое охвостье, а охвостье еще прежде того устало, ему не терпится отдохнуть.

— А-а, расслышал и даже обиделся! — сказал Гэндальф. — Скажи лучше Саруману спасибо за вежливость! Он на вас крепко глаз положил. Если угодно, можешь даже гордиться — сейчас он только про тебя с Пином и думает: кто вы такие, откуда взялись, что вам известно, вас или не вас захватили в плен и как же вы спаслись, когда всех орков перебили, — над такими вот мелкими загадками бьется наш великий мудрец. Так что, любезный друг Мериадок, будь польщен его руганью.

— Благодарствуйте! — сказал Мерри. — Но мне еще более льстит мотаться у тебя за спиной, хотя бы потому, что я могу повторить свой вопрос: долго ли нам нынче ехать?

— Вот неугомонный хоббит! — расхохотался Гэндальф. — К каждому магу надо бы приставить хоббита-другого, дабы они, маги, следили за своими словами. Прости, что оставил тебя без ответа, даром что и ответ проще простого. Сегодня мы не спеша проедем несколько часов и выберемся из долины. Завтра поскачем галопом. Мы хотели ехать от Изенгарда степным путем в Эдорас, да передумали. К Хельмовой Крепи отправили гонцов, оповестить о завтрашнем прибытии конунга и созвать ополчение: на Дунхерг пойдем горными тропами. Отныне в открытую — ночью или днем, все равно, — ведено будет ездить по двое, по трое.

— То от тебя слова не допросишься, то получай дюжину, — сказал Мерри. — Я ведь только и спросил, долго ли до ночлега? Почем мне знать, что это за Хельмова Крепь и разные Эдорасы? Я, может, чужестранец!

— Так разузнай, коли хочешь что-нибудь понять! А меня больше не тереби, не мешай мне думать.

— Ладно, ладно, сядем у костра, и я пристану к Бродяжнику, он не такой гневливый. Скажи только, чего ради нам таиться, разве мы не выиграли битву?

— Оттого и таиться, что выиграли: победили мы покамест на свою голову. Изенгард напрямую связан с Мордором — ума не приложу, как они обменивались вестями, а ведь обменивались! Сейчас Око Барад-Дура вперится в Колдовскую логовину и зарыщет по Ристании. Чем меньше оно увидит, тем лучше.

Дорога вилась по долине, то дальше, то ближе слышалось клокотание Изена. Ночная тень наползала с гор. Туманы развеялись, подул холодный ветер. Бледная полная луна блистала на востоке. Горная цепь справа стала чередой голых холмов. Широкая серая гладь открывалась перед ними.

Наконец повернули коней с дороги налево, на мягкий и упругий травяной ковер, и через лигу-другую наехали на лощину за округлым зеленым подножием Дол-Брана, последней горы Мглистого хребта, густо поросшей вереском. Скаты лощины устилал прошлогодний папоротник, сквозь настил из сырой пахучей земли пробивались плотные, крученые молодые побеги. По краям тянулись сплошные заросли боярышника. Примерно за час до полуночи путники спешились и развели костер в ямине под корнями раскидистого куста, большого, как дерево, старого и корявого, однако все ветви его были в набухших почках.

Выставили пару часовых, остальные поужинали, укутались в плащи и одеяла и мигом уснули. Хоббиты приютились в уголке на груде папоротниковой листвы. У Мерри слипались глаза, но Пину почему-то не спалось. Он вертелся с боку на бок, шурша и хрустя подстилкой.

— В чем дело? — спросил Мерри. — На муравейник улегся?

— Да нет, — сказал Пин. — Просто неудобно. Вспоминаю, сколько я уже не спал в постели.

Мерри сладко зевнул.

— Сочти на пальцах! — сонно сказал он. — Чего мудрить-то, от Лориэна и не спал.

— Да, как же! — хмыкнул Пин. — В настоящей постели, в спальне.

— Тогда от Раздола, — сказал Мерри. — А я сегодня и на иголках заснул бы.

— Тебе-то хорошо, Мерри, — тихо сказал Пин, помолчав. — Ты с Гэндальфом ехал.

— Ну и что?

— Ты у него что-нибудь узнал, вытянул из него? Или не удалось?

— Вытянул — куда больше обычного. Но ты же все слышал: ехали рядом и говорили мы громко. Ладно уж, поезжай ты с ним завтра, ежели думаешь больше выспросить — и если он согласится.

— Да? Можно? Вот здорово! А он такой же скрытник? Ничуть не изменился!

— Очень даже изменился! — сказал Мерри, приочнувшись от дремы и не понимая, почему другу неймется. — Правда, это объяснить трудно. По-моему, он стал и добрее, и жестче, и веселее, и суровее. Словом, другой он стал, но вроде и не совсем другой — пока не разберешь. Ты вспомни, чем кончилось с Саруманом! Саруман-то раньше был главнее Гэндальфа в ихнем каком-то Совете, не знаю уж, что это за Совет. Он был Саруман Белый. А теперь Белый — Гэндальф. Саруману ведено было вернуться — он и вернулся, и жезл его тю-тю, велели убираться — он и уполз на карачках!

— Не знаю, не знаю, только скрытности у него еще прибавилось против прежнего, — возразил Пин. — Взять хоть этот… ну, хрустальный шар. Вроде он доволен, что его заполучил. То ли он знает, то ли догадывается, что это за шар. И нам — ни полслова, а ведь шар-то я поймал, без меня бы он в пруду потонул. «Ну-ка, маленький, оставь шарик!» — и весь сказ. А правда, что это за шар? Тяжелый такой… — Пин говорил совсем-совсем тихо, точно сам с собой.

— Ага! — сказал Мерри. — Вон ты чего ворочаешься! Слушай, дружище Пин, ты вспомни-ка присловье Гаральда, которое Сэм любил повторять: «В дела мудрецов носа не суй — голову потеряешь!»

— Ну, знаешь, за эти месяцы мы в делах мудрецов поневоле по уши завязли, — сказал Пин. — И головой только и делаем, что рискуем. Невелика была бы награда — посмотреть на этот шар!

— Спал бы ты, честное слово! — сказал Мерри. — Все в свое время узнаешь. Между прочим, по части любопытства пока еще ни один Крол Брендизайка не обставил, и ты, значит, решил на ночь глядя постоять за честь рода? Ох, не вовремя спохватился!

— Да ну тебя! Я всего-то и сказал, что хочу на этот шар поглядеть, а на него поглядишь, как же, Гэндальф лежит на нем, будто собака на сене. Тут еще ты заладил: нельзя да нельзя, спи да спи! Спасибо на Добром слове!

— Пожалуйста, — сказал Мерри. — Ты меня прости, Пин, но уж как-нибудь потерпи до утра. Отоспимся, позавтракаем, загоримся любопытством — авось на пару и распотрошим мага! А сейчас не могу больше, до ушей зеваю. Покойной ночи!

Пин в ответ промолчал. Лежал он неподвижно, однако сна у него не было ни в одном глазу, и он досадовал на мирно засопевшего Мерри. Чем тише становилось, тем назойливее вертелся у него перед глазами черный шар. Он точно снова оттягивал ему руки, и снова мерещилась ему багровая глубь, в которую Пин успел на миг заглянуть. Он опять принялся ворочаться и старался думать о чем-нибудь другом.

Но это у него никак не получалось. Наконец он сел и огляделся. Его пронизала дрожь, и он запахнулся в плащ. Ярко-белая луна холодно озаряла лощину, кусты отбрасывали угольно-черные тени. Кругом все спали. Часовых было не видать: может, отошли на гору, а может, укрылись где-нибудь в папоротниках. Движимый какой-то непонятной и неодолимой силой, Пин тихонько подкрался к спящему Гэндальфу и заглянул ему в лицо. Маг хоть вроде бы и спал, но с полуприкрытыми веками: из-под его длинных ресниц поблескивали белки. Пин поспешно отступил, но Гэндальф не шелохнулся, и хоббит, точно его что подталкивало, обошел его со спины. Поверх одеяла маг был укрыт плащом, и рядом, у него под правой рукой, лежал круглый сверток в темной тряпице — казалось, рука Гэндальфа только что соскользнула со свертка на землю.

Едва дыша, Пин подбирался все ближе и ближе, наконец встал на колени, воровато протянул обе руки, ухватил сверток и медленно поднял его — он был вовсе не такой уж тяжелый. «Пустяки, всего-то какая-нибудь стеклянная безделушка», — со странным облегчением подумал он, однако на место сверток не положил, а выпрямился, прижимая его к себе. Потом его осенило: он отошел на цыпочках и вернулся с большим булыжником. Снова встав на колени, он разом сорвал тряпицу с круглого предмета, закутал в нее булыжник и подсунул его поближе к руке Гэндальфа.

И наконец посмотрел на гладкий хрустальный шар, черный и тусклый, лежавший возле его колен. Пин поднял его, торопливо обернул полой плаща и хотел было вернуться к своему ложу, но тут Гэндальф зашевелился во сне и что-то пробормотал на чужом языке; рука его вытянулась, ощупала круглый сверток, он вздохнул и опять затих.

«Болван ты стоеросовый, — неслышно увещевал себя Пин. — Вляпаешься — не выберешься! Сейчас же положи обратно!» Но колени его тряслись, он не смел подойти к магу и обменять свертки. «Не выйдет, я его разбужу, — мелькнуло у него в голове, — надо сперва успокоиться. Так что уж ладно, посмотрю хоть, чтобы не зря. Только не здесь!» Он прокрался к зеленому холмику неподалеку от своего травяного ложа. Луна вдруг выглянула из-за края лощины.

Пин сел, сдвинул колени, пристроил на них шар и низко склонился к нему — точь-в-точь голодный мальчишка, стащивший миску с едой, — наконец отвел плащ и посмотрел. Тишина сомкнулась и зазвенела у него в ушах. Сначала шар был темный, янтарно-черный, сверкающий в лунных лучах, потом медленно засветился изнутри, впиваясь в его глаза, неотвратимо притягивая их. Шар вспыхнул и закрутился, нет, это в нем закрутился огненно-багровый вихрь — и вдруг погас. Хоббит ахнул, застонал и попробовал оторваться от шара, но только скрючился, сжимая его обеими руками. Он приникал к нему все ближе и ближе, потом оцепенел, губы его беззвучно шевелились. С придушенным криком он опрокинулся навзничь.

Крик был ужасающий. Часовые спрыгнули в лощину. Весь лагерь мгновенно пробудился.

— Ах ты, воришка несчастный! — сказал Гэндальф, поспешно набросив плащ на хрустальный шар. — Ну, Пин, вот уж не было печали! — Он опустился на колени подле простертого, застывшего хоббита, чьи раскрытые глаза неподвижно глядели в небо. — Что же он успел натворить и чего нам теперь ждать?

Лицо мага резко осунулось.

Он взял Пина за руку и прислушался к его дыханию, потом возложил ладони ему на лоб. Дрожь пробежала по телу хоббита, и веки его сомкнулись. Он вскрикнул, сел и уставился на склоненные к нему в лунном свете бледные лица.

— Не для тебя эта игрушка, Саруман! — пронзительно и монотонно прокричал он. — Я тотчас же за нею пришлю. Понятно? Так и передай!

Он вскочил и бросился бежать, но Гэндальф перехватил и удержал его — бережно и крепко.

— Перегрин Крол! — молвил он. — Вернись!

Хоббит успокоение прижался к надежной и твердой руке.

— Гэндальф, это ты! — воскликнул он. — Прости меня, Гэндальф!

— Простить? — нахмурился маг. — Сперва скажи, за что?

— Я ук… унес шар и заглянул в него, — запинаясь, проговорил Пин. — И я увидел очень страшное, а уйти было нельзя. Он явился, и допрашивал меня, и стал на меня глядеть, и… и я больше ничего не помню.

— Нет, так не пойдет, — строго сказал Гэндальф. — Что ты увидел, о чем он допрашивал, что ты ему сказал?

Пин закрыл глаза и мелко задрожал, но не произнес ни слова. Все молча смотрели на него, кроме Мерри — тот отвернулся. Лицо Гэндальфа было по-прежнему сурово.

— Отвечай! — велел он.

Пин начал снова — глухим, непослушным голосом, но речь его с каждым словом становилась все отчетливее.

— Я увидел темное небо и высокую зубчатую башню, — сказал он. — И крохотные звезды. Казалось, видится то, что было давным-давно и далеко-далеко, но видится ясно и четко. Звезды меркли, мерцали: их точно гасили какие-то крылатые чудища — казалось, огромные летучие мыши вьются над башней. Я их насчитал девять. Одна полетела прямо на меня, разрастаясь и разрастаясь. У нее было жуткое… нет, нет! Нельзя об этом говорить.

Я хотел отдернуться — вдруг она оттуда вылетит, но она заслонила весь шар и исчезла, а появился он. Слов он не говорил, только глядел, и мне было все внятно.

«Ты возвратился? Почему так долго отмалчивался?»

Я не ответил. Он спросил: «Кто ты?», а я все молчал, терпел дикую боль и, когда стало совсем уж невмоготу, сказал: «Хоббит».

А он будто вдруг увидел меня — и его хохот мучил, как медленная пытка. Я противился из последних сил. Он сказал: «Погоди немного. Скоро снова свидимся. Пока скажи Саруману, что эта игрушка не для него. Я тотчас же за нею пришлю. Понял? Так и передай».

И снова злорадно захохотал, как клещами жилы вытягивал, страшнее всякой смерти… нет, нет! Об этом нельзя говорить. Больше я ничего не помню.

— Посмотри мне в глаза! — сказал Гэндальф.

Пин встретил его взгляд, не сморгнув. Длилось нестерпимое молчание. Потом лицо мага потеплело, и по нему скользнула тень улыбки. Он погладил Пина по голове.

— Ладно! — сказал он. — Будет! Ты уцелел. Глаза твои, вижу, не лгут. Ну, он недолго с тобой говорил. Олухом ты был и остался, но ты честный олух, Перегрин Крол. Будь на твоем месте кто поумнее, он бы, может, вел себя хуже. Но запомни вот что! Тебя и твоих друзей уберег, что называется, счастливый случай, но другой раз не убережет. Допроси он тебя толком, ты бы не вынес пытки и рассказал ему все, что знаешь, к нашей общей погибели. Но он поторопился. Одних сведений ему показалось мало, он решил немедля заполучить тебя и не спеша замучить в темнице Черной Башни. Нет уж, ты не дергайся! Суешь нос в дела мудрецов, так и хвост не поджимай! Ладно уж, я тебя прощаю. Все не так худо обернулось, как могло бы.

Он бережно отнес Пина на папоротниковое ложе. Мерри сел возле друга.

— Лежи смирно и попробуй уснуть, Пин! — сказал Гэндальф. — А впредь больше доверяй мне! Зазудит опять — скажи, есть от этого средства. И уж, во всяком случае, не вздумай опять подкладывать мне камни под локоть! Побудьте вдвоем, это вам полезно.

Маг вернулся к остальным; они в угрюмом раздумье стояли над ортханкским камнем.

— Беда явилась за полночь и застала нас врасплох, — сказал он. — Спаслись мы чудом!

— А что хоббит, что Пин? — спросил Арагорн.

— Думаю, с ним все обойдется, — отвечал Гэндальф. — Пытали его недолго, а хоббиты — на диво стойкий народ. Память о пережитом ужасе, и та у него быстро выветрится. Пожалуй, даже чересчур быстро. Не возьмешь ли ты, Арагорн, на сохранение этот камушек? Хранить его, конечно, опасно, но…

— Кому как, — сказал Арагорн. — У него есть законный владелец. Этот камушек — палантир Ортханка из сокровищницы Элендила, и установили его здесь гондорские князья. Роковые сроки близятся. И мой палантир может мне пригодиться.

Гэндальф взглянул на Арагорна и затем, к общему изумлению, с глубоким поклоном протянул ему завернутый камень.

— Прими его, государь! — сказал он. — И да послужит он залогом грядущих дней! Но позволь все же посоветовать тебе: до поры не гляди в него! Остерегись!

— Был ли я тороплив и тщеславен хоть раз за долгие годы испытаний? — спросил Арагорн.

— Ни разу. Не оступись под конец пути, — отвечал Гэндальф. — По крайней мере храни его в тайне. И вы все, свидетели ночного происшествия, пуще всего берегитесь ненароком выдать хоббиту Перегрину, где хранится камень! Он его будет по-прежнему притягивать, ибо, увы, он держал его в руках еще в Изенгарде — это я недоглядел. Но я был занят Саруманом и не догадался, что это за Камень. Потом я был близок к разгадке, но меня сморила усталость и одолел сон. Лишь сейчас все открылось!

— Да, и вне всяких сомнений, — сказал Арагорн. — Теперь воочию видна связь между Изенгардом и Мордором — объяснилось многое.

— Диковинно могущество наших врагов, и диковинна их немощь! — сказал Теоден. — Издавна говорят: нередко зло пожрется злом.

— Чаще всего так оно и бывает, — подтвердил Гэндальф. — Но в этот раз нам неимоверно повезло. Проступок хоббита, кажется, спас меня от чудовищного промаха. Я думал было сам изучить этот Камень, проверить его на себе. Сделай я это — и пришлось бы состязаться в чародействе с величайшим колдуном, а я не готов к такому испытанию, оно, может статься, и вообще не для меня. Но если б я и не подпал под его власть, узнан все равно был бы, а это пагубно для нас — пока не настанет время выступить в открытую.

— По мне, так оно настало, — сказал Арагорн.

— Еще нет, — возразил Гэндальф. — Покамест враг в заблуждении, и это нам на руку. Прислужник Саурона думает, будто Камень в Ортханке; с какой стати нет? Значит, там же заключен и хоббит. Саруман для пущей муки принуждает его глядеть в чародейное зеркало. Ему запомнились голос и лицо хоббита, он ждет свою безвольную жертву — и ошибка его обнаружится еще не сейчас. Но мы-то что ж упускаем время попусту? Мы были слишком беспечны. Скорее в путь! Нечего медлить неподалеку от Изенгарда. Я поеду вперед и возьму с собой Перегрина Крола: нынче спать ему не придется.

— При мне останутся Эомер и десять дружинников, — сказал конунг. — Прочие пусть едут с Арагорном и мчатся во весь опор.

— Можно и так, — сказал Гэндальф. — Вместе или порознь — спешите в горы, к Хельмову ущелью!

В этот миг их накрыла огромная тень, яркая луна вдруг погасла. Дружинники с криком припали к земле, закрывая головы руками, словно защищаясь от удара сверху: их обуял слепой ужас и пронизал цепенящий холод. Еле-еле отважились они поднять глаза — и увидели огромную крылатую тварь, черным облаком затмившую луну. Она описала круг и вихрем умчалась на север; звезды тускнели на ее пути.

Ристанийцы поднялись на ноги, но двинуться с места не было сил. Гэндальф провожал чудище глазами, опустив крепко сжатые кулаки.

— Назгул! — крикнул он. — Посланец Мордора! Буревестник Саурона! Назгулы пересекли Великую Реку! Скачите, скачите, не ждите рассвета! И не дожидайтесь отстающих! Скачите!

Он кинулся прочь, кликнув на бегу Светозара. Арагорн быстро помог ему собраться. Гэндальф подхватил Пина на руки.

— На этот раз поедешь со мной, — сказал он. — Светозару лишняя ноша нипочем.

Серебряный скакун уже поджидал его. Гэндальф закинул за плечи свой легкий мешок, вскочил на коня и принял из рук Арагорна укутанного в одеяло и плащ Пина.

— Прощайте. Не мешкайте! — крикнул он. — Вперед, Светозар!

Красавец конь гордо тряхнул головой, его пышный хвост переливчато заблистал в лунном свете. Он прянул, взмыв над землей, и умчался, как северный ветер с гор.

— Приятная и спокойная выдалась ночка! — сказал Мерри Арагорну. — Везет же некоторым! Ему, видите ли, не спалось — он и не спал, захотелось ехать с Гэндальфом — пожалуйста! А надо бы ему окаменеть и остаться здесь в назидание потомкам.

— Если б не он, а ты подобрал ортханский камень, думаешь, ты бы себя лучше показал? — спросил Арагорн. — Сомневаюсь! Словом, тебе не повезло: повезу тебя я. Иди собирайся и, если Пин что позабыл, прихвати. Мигом!

Светозар мчался по темной степи, его не надо было ни понукать, ни направлять. Прошло меньше часа, а они уже миновали Изенгардскую переправу и высокий серый курган, утыканный копьями.

Пин мало-помалу приходил в себя. Он угрелся, лицо овевал свежий бодрящий ветер. Гэндальф был рядом. Ужас, затягивающий в камень, уродливая тень, затмившая луну, — все это осталось позади, как дурной сон или горный туман. Он вздохнул полной грудью.

— А я и не знал, что ты ездишь без седла и уздечки, Гэндальф! — сказал он.

— Обычно я по-эльфийски не езжу, — отозвался Гэндальф. — Но Светозар не терпит сбруи: либо он берет седока, либо нет. Если берет, то уж позаботится, чтобы ты не упал — разве что нарочно спрыгнешь.

— А быстрота его какая? — спросил Пин. — Ветер так и свищет в ушах, а как плавно едем! Почти не касаясь земли!

— Сейчас он мчится быстрее самого быстрого скакуна, — сказал Гэндальф. — Но для него и это пустяки. Здесь идет подъем, и степь неровная. Однако смотри, как на глазах близятся Белые горы под звездным пологом! Вон та, островерхая, трехрогая — это Трайгирн. Недалеко уж до развилки, а там рукой подать и до Ущельного излога, где две ночи назад бушевала битва.

Пин ненадолго примолк. Он слушал, как Гэндальф мурлычет себе под нос обрывки песен на чужих языках, и миля уходила за милей. Наконец маг пропел целый стишок из понятных слов, и хоббит расслышал сквозь немолчный посвист ветра:

Короли привели корабли,
Трижды их было три.
А на кораблях — что они привезли
Из дальней своей земли?
Семь светлых звезд, семь зрячих камней
И Саженец — белый как снег.

— О чем это, Гэндальф? — спросил Пин.

— Я перебирал в памяти древние стихи и песни, — отвечал маг. — Хоббиты их, наверно, давно позабыли — даже и те немногие, что знали.

— Не все мы позабыли, — возразил Пин. — И сочинили много-много своих, хотя у тебя сейчас не хватит на них любопытства. Но этих стихов я никогда не слышал. Что это за семь звезд и семь камней?

— Палантиры королей древности, — отвечал Гэндальф.

— Какие такие палантиры?

— «Палантир» — значит «дальнозоркий». Ортханский камень — из них.

— Стало быть, это вовсе… вовсе не Враг изготовил, этот Камень?

— Нет, не Враг, — сказал Гэндальф. — И не Саруман. Такое мастерство недоступно ни ему, ни Саурону. Да и никому в Западном Крае, палантиры — они из Эльдамара, изготовили их эльфы Ноддора. Может статься, это дело рук самого Феанора, дело дней столь давно минувших, что с тех пор потерян и счет векам. Однако же злая воля Саурона все на свете пятнает скверной. На этом и попался Саруман, как мне теперь понятно. Опасны орудия, свойства которых превыше нашего разумения. Однако и сам он не без вины. Он сокрыл этот Камень ради собственных тайных целей и в Совете о нем не заикнулся. А мы за грохотом сотрясающих Гондор нашествий да распрей и думать забыли о древних палантирах. Из людской памяти они тоже едва ли не исчезли: даже в Гондоре мало кто помнит о них, да и в Арноре немногие из дунаданцев поймут загадочные слова древней былины.

— А зачем они были людям древности? — спросил Пин, восхищенный и изумленный тем, что на все его вопросы отвечают, и спрашивая себя, долго ли это продлится.

— Чтобы видеть незримое очами и беззвучно разговаривать издали, — сказал Гэндальф. — Они тайно охраняли целость Гондора. Камни водрузили в Минас-Аноре, в Минас-Итиле и в нерушимом Ортханке, посреди неприступного Изенгарда. Но главенствовал над ними Камень в Звездной Цитадели Осгилиата, ныне лежащего в руинах. Остальные три увезли на далекий север. От Элронда я слышал, будто один из них был в столице Арнора Ануминасе, другой — в Амон-Суле, Ветрогорной Башне, а главный Камень, Камень самого Элендила, — на Подбашенных горах, откуда виден Митлонд и серебристые корабли в Полумесячном заливе.

Палантиры отзывались друг другу в круговой перекличке, и во всякое время любой из гондорских был открыт взору из Осгилиата. И вот оказывается, что одна лишь скала Ортханка выдержала напор времени и в тамошней башне сохранился палантир. Сам-то по себе он лишь крохотное зрелище давно минувших времен и событий. Тоже неплохо, но Саруману, видать, этого было мало. Он впивался взором все глубже и глубже и наконец разглядел Барад-Дур. Тут-то он и поймался!

Кто знает, куда подевались пропащие арнорские и гондорские Камни? В земле они схоронены или зарылись в ил на речном дне? Но один из них так или иначе достался Саурону и сделался его орудием. Должно быть, Камень из Минас-Итила, ибо эту крепость он взял давно и превратил ее в обитель ужаса — она стала называться Минас-Моргул.

Теперь-то легко догадаться, как был пленен и прикован блуждающий взгляд Сарумана и как его с той поры исподволь улещали и запугивали. Изо дня в день, год за годом приникал он к колдовскому зеркалу и под надзором из Мордора впитывал мордорские подсказки. Ортханкский зрячий камень стал волшебным зеркальцем Барад-Дура: ныне всякий, кто взглянет в него, — если он не наделен несгибаемой волей, — увидит и узнает лишь то, что угодно Черному Владыке, сделается его добычей. А как он притягивает к себе! Мне ли этого не знать! Меня и сейчас подмывает испробовать свою силу, проверить, не смогу ли я высвободить палантир и увидеть в нем за океанской далью времен прекрасный град Тирион, немыслимое творение зодчества Феанора, увидеть в цвету и Белое Древо, и Золотое!

Он вздохнул и замолк.

— Жалко, я этого ничего не знал, — сказал Пин. — Вот уж истинно не ведал, что творил.

— Отлично ведал, — сказал Гэндальф. — Как же не ведал ты, что поступаешь дурно и по-дурацки! Ведал, и сам себе говорил это, и сам себя не послушал. А я тебя раньше не остерег, потому что сейчас только до всего этого додумался. Но если бы и остерег, тебя бы это ничуть не охладило и не удержало. Напротив! А вот как, ожегшись на молоке, станешь дуть на воду, тут и добрый совет кстати придется.

— О чем говорить! — сказал Пин. — Разложи теперь передо мной все эти семь Камней — я только зажмурюсь покрепче и заложу руки в карманы.

— Рад слышать, — сказал Гэндальф. — Затем и рассказано.

— Вот еще хотел бы я знать… — начал Пин.

— Смилостивись! — воскликнул Гэндальф. — Если ублажать твое любопытство рассказами, то остаток моих дней мне рта закрыть не удастся. Ну, что еще ты хотел бы знать?

— Я-то? Названия звезд небесных и зверей земных, историю Средиземья, Верховья и Нездешних Морей. Всего-то навсего! — рассмеялся Пин. — Но мне это не к спеху, могу и подождать. Я спрашивал про ту черную тень… Ты крикнул: «Посланец Мордора!» Какой посланец? Зачем ему надо в Изенгард?

— Это был крылатый Черный Всадник, кольценосец-назгул, — сказал Гэндальф. — А зачем? Ну вот, например, забрать тебя и доставить в Барад-Дур.

— Но он ведь не за мной летел, нет? — пролепетал Пин. — Он же не мог еще знать, что я…

— Никак не мог, — сказал Гэндальф. — По прямой от Барад-Дура до Ортханка добрых двести лиг, и даже назгул их меньше чем часа за три-четыре не пролетит. Но Саруман, конечно, наведывался к Камню после вылазки орков и волей-неволей выдал многие свои тайные помыслы. Вот и полетел посыльный разведать, что он там поделывает. После нынешней ночи и второй наверняка прилетит вдогон. И пропал Саруман, как та птичка, у которой увяз коготок. Откупиться пленником он не может. Камня у него не стало, он даже не знает, чего от него хотят. А Саурон заведомо подумает, что пленника он прячет и придерживает, а Камня чурается. Даже если Саруман расскажет посланцу всю правду, это Саруману не поможет. Изенгард — верно, разрушен, но он-то отсиживается в Ортханке, почему-то цел и невредим! Словом, Саурон непременно сочтет его мятежником, а ведь он затем и спешил с нами расплеваться, чтобы и тени таких подозрений не было! И как ему быть теперь, это сущая загадка. В Ортханке он, пожалуй, сможет кое-как отбиться от Девятерых: попробует, если придется. Может, даже попробует осадить какого-нибудь назгула, убить под ним крылатую тварь. Если у него это выйдет — пусть ристанийцы получше глядят за своими вороными конями! Как это обернется для нас — тоже не знаю. Может быть, Враг собьется с толку, его на время ослепит гнев против Сарумана. Или же проведает, что я стоял на крыльце Ортханка, а позади невдалеке болтались хоббиты. И что наследник Элендила жив и стоял со мною рядом. Если ристанийские доспехи не обманули Гнилоуста, он вспомнит, кто таков Арагорн. Этого-то я и опасаюсь. Поэтому мы и бежим — чтоб как можно скорей попасть из огня да в полымя. Ибо Светозар несет нас с тобой, Перегрин Крол, в сторону Края Мрака.

Пин промолчал, только зябко укутался в плащ, как от порыва холодного ветра. Серая равнина мелькала под ними.

— Смотри! — показал Гэндальф. — Перед нами долины Вестфольда: выезжаем на восточную дорогу. Вон там тень — это устье Ущельного излога, там — Агларонд и Блистающие Пещеры. Но про них ты меня не спрашивай. Вот встретишься с Гимли, спроси у него — узнаешь тогда, какие бывают длинные ответы на короткие вопросы. Самому тебе увидеть их на этот раз не доведется, скоро мы их оставим далеко позади!

— Как это, а я думал, мы остановимся в Хельмовой Крепи! — сказал Пин. — Куда же ты так торопишься?

— В Минас-Тирит, пока его не захлестнуло войной.

— Ого! А это здорово далеко?

— Далековато, — сказал Гэндальф. — Втрое дальше, чем до столицы конунга Теодена, а до нее отсюда к востоку сотня с лишним лиг, если считать по прямой, как летают посланцы Мордора. Путь Светозара длиннее — посмотрим, кто кого опередит.

На рассвете, часа через три, где-нибудь передохнем — отдых нужен даже Светозару. В горах где-нибудь. Хорошо бы доскакать до Эдораса. Постарайся уснуть! Проснешься — и в глаза тебе блеснет первый рассветный луч на золотой кровле дворца эорлингов. А еще через два дня увидишь лиловую тень горы Миндоллуин и белые стены великой крепости Денэтора в утреннем свете.

Скачи же, Светозар! Скачи, благородный конь, как никогда прежде! Ты возрос в этих краях, ты знаешь здесь каждый камень. Скачи во весь опор! Вся надежда на тебя!

Светозар тряхнул головой и звонко заржал, словно услышал зов боевой трубы. И прянул вперед. Копыта его сыпали искры; ночь расступалась по сторонам.

Пин понемногу засыпал, и ему казалось, будто они с Гэндальфом, неподвижные как изваяния, сидят на каменной конской статуе, а из-под копыт коня в шуме и свисте ветра уносится земля.

Назад: Глава VI КОНУНГ В ЗОЛОТОМ ЧЕРТОГЕ

Дальше: КНИГА IV

Глава X КРАСНОРЕЧИЕ САРУМАНА

Глава XI ПАЛАНТИР