Глава III
УРУКХАЙ
Пин был окован смутной и беспокойной дремой: ему казалось, что он слышит свой слабенький голос, где-то в темных подвалах зовущий: «Фродо, Фродо!» Но Фродо нигде не было, а гнусные рожи орков ухмылялись из мрака, и черные когтистые лапы тянулись со всех сторон. Мерри-то куда же делся?
Пин проснулся, и холодом повеяло ему в лицо. Он лежал на спине. Наступал вечер, небеса тускнели. Он поворочался и обнаружил, что сон не лучше яви, а явь страшнее сна. Он был крепко-накрепко связан по рукам и ногам. Рядом с ним лежал Мерри, лицо серое, голова обмотана грязной кровавой тряпкой. Кругом стояли и сидели орки, и числа им не было.
Трудно складывалось былое в больной голове Пина, еще труднее отделялось оно от сонных видений. А, ну да: они с Мерри бросились бежать напропалую через лес. Куда, зачем? Затмение какое-то: ведь окликал же их старина Бродяжник! А они знай бежали, бежали и орали, пока не напоролись на свору орков: те стояли, прислушивались и, может, даже не заметили бы их, да тут поди не заметь. Заметили — вскинулись: визг, вой, и еще орки за орками выскакивали из ольшаника. Они с Мерри — за мечи, но орки почему-то биться не желали, кидались и хватали за руки, а Мерри отсек несколько особо хватких лап. Эх, молодчина все-таки Мерри!
Потом из лесу выбежал Боромир: тут уж оркам, хочешь не хочешь, пришлось драться. Он искрошил их видимо-невидимо, какие в живых остались — бежали со всех ног. Но они втроем с Боромиром далеко не ушли, их окружила добрая сотня новых орков, здоровенных, с мечами и луками. Стрелы так и сыпались, и все в Боромира. Боромир затрубил в свой огромный рог, аж лес загудел, и поначалу враги смешались и отпрянули. Но на помощь, кроме эха, никто не спешил; орки расхрабрились и освирепели пуще прежнего. Больше Пин, как ни силился, припомнить ничего не мог. Последнее, что помнил, — как Боромир, прислонясь к дереву, выдергивал стрелу из груди, и вдруг обрушилась темнота.
«Ну, наверно, дали чем-нибудь по голове, — рассудил он. — Хоть бы Мерри, беднягу, не очень поранили. А как с Боромиром? И с чего это орки нас не убили? Где мы вообще-то и куда нас волокут?»
Вопросов хватало — ответов не было. Он озяб и изнемог. «Зря, наверно, Гэндальф уговорил Элронда, чтоб мы пошли, — думал он. — Какой был от меня толк? Помеха, лишняя поклажа. Сейчас вот меня украли, и я стал поклажей у орков. Вот если бы Бродяжник или хоть кто уж догнали их и отбили нас! Да нет, как мне не стыдно! У них-то ведь дела поважнее, чем нас спасать. Самому надо стараться!»
Пин попробовал ослабить путы, но путы не поддавались. Орк, сидевший поблизости, гоготнул и сказал что-то приятелю на своем мерзостном наречии.
— Отдыхай, пока дают, ты, недомерок! — обратился он затем к Пину на всеобщем языке, и звучал он чуть ли не мерзостнее, чем их собственный. — Пока дают, отдыхай! Ножками-то зря не дрыгай, мы тебе их скоро развяжем. Наплачешься еще, что не безногий, соплями и кровью изойдешь!
— Моя бы воля, ты бы и щас хлюпал, смерти просил, — добавил другой орк. — Ох, попищал бы ты у меня, крысеныш вонючий!
И он склонился к самому лицу Пина, обдав его смрадом и обнажив желтые клыки. В руке у него был длинный черный нож с зубчатым лезвием.
— Тише лежи, а то ведь не выдержу, пощекочу немножечко, — прошипел он. — Еще чухнешься — я, пожалуй, и приказ малость подзабуду. Ух, изенгардцы! Углук у багронк ша пушдуг Саруман-глоб бубхош екай! — И он изрыгнул поток злобной ругани, щелкая зубами и пуская слюну.
Пин перепугался не на шутку и лежал без движения, а перетянутые кисти и лодыжки ныли нестерпимо, и щебень впивался в спину. Чтоб легче было терпеть, он стал прислушиваться к разговорам. Кругом стоял галдеж, и, хотя орки всегда говорят, точно грызутся, все же ясно было, что кипит какая-то свара, и кипела она все круче.
К удивлению Пина, оказалось, что ему почти все понятно: орки большей частью изъяснялись на общем наречии Средиземья. Тут, видно, был пестрый сброд, и, говори каждый по-своему, вышла бы полная неразбериха. Злобствовали они недаром: не было согласья насчет того, куда бежать дальше и что делать с пленниками.
— И убить-то их толком нет времени, — пожаловался кто-то. — Прогуляться — прогулялись, а поиграться некогда.
— Тут ладно, ничего не поделаешь, — сказал другой. — Убьем хоть поскорее, прямо щас и убьем, а? Чего их с собой тащить, раз такая спешка. Завечерело уже, надо бежать дальше.
— Приказ есть приказ, — отозвался басистый голос. — ВСЕХ ПЕРЕБИТЬ, КРОМЕ НЕВЫСОКЛИКОВ. ИХ ПАЛЬЦЕМ НЕ ТРОГАТЬ. ПРЕДСТАВИТЬ ЖИВЬЕМ КАК МОЖНО СКОРЕЕ. Что непонятно?
— Непонятно, зачем живьем, — раздалось в ответ. — С ними что, на пытке потеха?
— Да не то! Я слышал, один из них что-то там знает или есть у него при себе что-то, какая-то эльфийская штуковина, помеха войне. А допрашивать всех будут, вот и живьем.
— Ну и что, ну и все? Давайте щас обыщем и найдем! Мало ли что найдется, самим еще, может, понадобится!
— Забавно разговариваете, — мягко сказал жуткий голос. — Пожалуй, донести придется. Пленников НЕ ВЕЛЕНО ни мучить, ни обыскивать: такой У МЕНЯ приказ.
— У меня такой же, — подтвердил басистый голос. — ЖИВЬЕМ, КАК ВЗЯЛИ: НЕ ОБДИРАТЬ. Так мне было велено.
— А нам ничего такого никто не велел! — возразил один из тех, кто начал спор. — Мы с гор прибежали убивать, мстить за наших: все ноги отбили. Вот и хотим убить — и назад.
— Мало ли чего вы хотите, — раздался ответный рык. — Я Углук. Я над вами начальник. И веду вас к Изенгарду самым ближним путем!
— А что, Саруману уже и Всевидящее Око не указ? — спросил жуткий голос. — Мы что-то не туда бежим: в Лугбурзе ждут нас и наших вестей.
— Да как же через Великую Реку, — возразил кто-то. — А к мостам не пробьемся: маловато нас все-таки.
— А вот я переправился, — сказал жуткий голос. — Крылатый назгул ждет-поджидает нас там, на севере, на восточном берегу.
— Может, и поджидает! Ты-то с ним улетишь, прихватишь пленников и будешь в Лугбурзе молодец молодцом, а мы пробирайся как знаешь через эти края, где рыщут коневоды. Не-ет, нам надо вместе. Края опасные: кругом разбойники да мятежники.
— Ага, вместе нам надо, — прорычал Углук. — С вами, падалью, вместе только в одну могилу. Как с гор спустились, так обделались. Где бы вы были, не будь нас! Мы — бойцы, мы — Урукхай! Мы убили большого воина. Мы взяли в плен эту мелюзгу. Мы — слуги Сарумана Мудрого, Властителя Белой Длани, подающей нам вкусную человечину. Мы — посланцы Изенгарда, вы шли за нами сюда и за нами пойдете отсюда, нашим путем. Я — Углук, слышали? Я свое слово сказал.
— Многовато наговорил ты, Углук. — В жутком голосе послышалась издевка. — Ох, как бы в Лугбурзе совсем не решили, что умной башке Углука не место на его плечах. А заодно и спросят: откуда ж такое завелось? Уж не от Сарумана ли? А Саруман-то кто такой, с чего это он свои поганые знаки рисует? Властитель Белой Длани, ишь ты! Спросят они у меня, у своего верного посланца Грышнака, а Грышнак им скажет: Саруман — паскудный глупец, а то и предатель. Но Всевидящее Око следит за ним и уж как-нибудь его устережет.
— «Падаль» он говорит? Про кого — про нас? Слыхали, ребята, они человечину жрут; да не нас ли они едят, не нашу ли мертвечину?
Орки загалдели, залязгали обнаженные мечи. Пин осторожно крутнулся в путах: не будет ли чего видно. Охранники оставили хоббитов и подались поближе к заварушке. В сумеречном полусвете маячила огромная черная фигура — должно быть, Углук, — а перед ним стоял Грышнак, приземистый и кривоногий, но неимоверно широкоплечий, и руки его свисали чуть не до земли. Их обступили гоблины помельче. «Не иначе как северяне», — подумал Пин. Они выставили мечи и кинжалы, но нападать на Углука не решались.
А тот гаркнул, и, откуда ни возьмись, набежало десятка полтора орков его породы. Внезапно Углук прыгнул вперед и короткими взмахами меча снес головы паре недовольных. Грышнак шарахнулся в темноту. Прочие попятились, один споткнулся о Мерри и с проклятием растянулся плашмя. Зато спас свою жизнь: через него перепрыгнули меченосцы Углука, рассеивая и рубя противников. Охранника с желтыми клыками распластали чуть не надвое, и труп его с зубчатым ножом в руке рухнул на Пина.
— Оружие отставить! — рявкнул Углук. — Хватит с них! Бежим на запад, вниз проходом и прямиком к холмам, дальше по берегу до самого леса. Бежать будем днем и ночью, понятно?
«Давай-давай, — подумал Пин, — пока ты, гнусное рыло, будешь их собирать да строить, мы тут авось кое-что свое провернем».
И было что провертывать. Острие черного ножа полоснуло его по плечу, скользнуло к руке. Ладонь была вся в крови, но холодное касание стали бодрило и обнадеживало.
Орки понемногу строились, но кое-кто из северян опять заартачился, двоих изенгардцы зарубили, остальные понуро повиновались. Стояла ругань, царила неразбериха. За Пином почти наверняка никто не следил. Ноги его были спутаны плотно, руки — только в кистях, и не за спиной, а впереди. И хотя узел затянули нестерпимо, пальцами он шевелить мог. Он подвинул мертвеца и, сдерживая дыхание, стал тереть перетяжку об отточенное лезвие: рука трупа крепко сжимала нож. Перерезал! И по-хоббитски ловко наладил и затянул двойную петлю на прежний манер; только теперь она, если надо, мигом развязывалась. А уж потом лежал смирнее смирного.
— Пленных на плечи! — рявкнул Углук. — И без штучек! Если кто из них по дороге подохнет, отправитесь за ними!
Дюжий орк ухватил Пина точно куль муки, продел башку между его связанными руками, поддернул руки книзу, приплюснув хоббита лицом к чешуйчатой шее, и побежал со всех ног. Так же было — углядел он одним глазом — и с Мерри. Орковы лапы-клешни сжимали руки Пина мертвой хваткой, когти впивались в тело. Он зажмурил глаза и постарался снова заснуть.
Вдруг его опять бросили на камни. Ночь едва надвинулась, и тощий полумесяц плыл на запад. Они были на краю скалы, тусклая мгла расстилалась впереди. Где-то рядом журчала вода.
— Вот они, дозорные, вернулись, — сказали рядом.
— Ну, что видели? — рыкнул Углук.
— Да ничего не видели, один только всадник удрал на запад. Впереди никого нет.
— Пока нет, а потом чего будет? Ну, дозорные из вас! Почему не подстрелили? Он же поднимет тревогу, и подлюги коневоды нас еще до утра перехватят. Теперь бежать надо вдвое шибче прежнего.
На Пина пала черная тень Углука.
— Давай вставай! — велел орк. — Не все моим ребятам тебя таскать. Сейчас дорога пойдет под гору, беги сам, только смотри у меня! Не вздумай кричать, удрать тоже не пробуй — не выйдет. А в случае чего я из тебя жилы-то повытяну, не рад будешь, что жив остался.
Одним махом перерезав ременные путы, он освободил ноги Пина, схватил его за волосы и поставил перед собой. Пин упал как подкошенный, и Углук снова вздернул его стоймя за волосы. Орки заливались хохотом. Углук сунул ему в зубы фляжку, и горло Пина обожгла какая-то скверная, горькая и вонючая жидкость. Ноги, однако, выпрямились, боль пропала, он мог стоять.
— Где там другой? — сказал Углук. Он отошел к Мерри и дал ему здоровенного пинка. Мерри застонал, а Углук рывком посадил его, сдернул перевязь с пораненной головы и смазал рану каким-то черным снадобьем из деревянной коробочки. Мерри вскрикнул от боли, яростно отбиваясь. Орки свистели и улюлюкали.
— Лечиться не хочет, вот обалдуй! — гоготали они. — Сам не знает, чего ему надо! Ох, ну мы с ними потом и позабавимся!
Покамест, однако, было не до забав. Нужно было скорее бежать и чтобы пленники бежали наравне. Углук лечил и вылечил Мерри на свой манер: ему залили в глотку мерзкое питье, перерезали ножные путы, вздернули на ноги, и Мерри стоял, чуть пошатываясь, бледный, угрюмый, но живехонький. Лоб был рассечен, но боль унялась, и на месте воспаленной, кровоточащей раны появился и остался навсегда глубокий бурый шрам.
— А, Пин, вот и ты! — сказал он. — Тоже решил немного прогуляться? Не вижу завтрака. А где твоя постель?
— А ну, заткни глотку! — рявкнул Углук. — Языки не распускать! Молчать, пока зубы торчат! Обо всем будет доложено, и с рук вам ничего не сойдет. И постелька вас ждет, и лакомый завтрак — кости свои сгрызете!
Спускались тесниной в туманную степь. Мерри и Пина разделяла дюжина или больше орков. Наконец под ногами зашелестела трава, и сердца хоббитов воспрянули.
— Прямо бегом марш! — скомандовал Углук. — Держать на запад и чуть к северу. Лугдуш — ведущий, не отставать!
— А что нам делать, когда солнце взойдет? — спросил кто-то из северян.
— Брать ноги в руки! — ощерился Углук. — А ты как думал? Может, сядем на травку, подождем бледнокожих?
— Мы же под солнцем не можем бежать!
— У меня побежите сломя голову! — пообещал Углук. — Помните, мелюзга: кто начнет спотыкаться, тому, клянусь Белой Дланью, не видать больше своей берлоги. Навязали вас, гнид, на мою голову, эх вы, горе-вояки! Давай живей шевелись, покуда не рассвело!
Орки сорвались с места и припустились звериной побежкой. Это был не воинский строй, а гурьба: бежали вразброд, натыкаясь друг на друга и злобно переругиваясь, — бежали, однако ж, очень быстро. К хоббитам было приставлено по три охранника. Пин оказался в хвосте ватаги. «Долго так не пробегу, — думал он, — с утра маковой росинки во рту не было». Один из охранников держал наготове плеть-семихвостку, но пока что в ней не было нужды: глоток мерзостного бальзама по-прежнему горячил и бодрил. И голова была на диво ясная.
Снова и снова виделось ему, как наяву, склоненное над их прерывчатым следом суровое лицо Бродяжника, без устали бегущего вдогон. Но даже и Следопыт, опытный из опытных, — что он разберет в этой слякотной каше? Как различит его и Мерри легкие следы, затоптанные и перетоптанные тяжелыми коваными подошвами?
За откосом, через милю или около того, они попали в котловину, под ногами была сырая мягкая земля. Стелился туман, осветленный косым прощальным лучом месяца. Густые черные тени бегущих впереди орков потускнели и расплылись.
— Эй, там! Поровнее! — рявкнул сзади Углук.
Пина вдруг осенил быстрый замысел, и медлить он не стал. Он бросился направо, увернулся от простершего лапы охранника, нырнул в туман и, споткнувшись, растянулся на росистой траве.
— Стой! — завопил Углук.
Орки спутались и смешались. Пин вскочил на ноги и кинулся наутек. Но за ним уже топотали орки, и кто-то обошел его спереди.
«Спастись и думать нечего! — соображал Пин. — Главное-то сделано — я оставил незатоптанные следы на сырой земле!»
Он схватился за горло связанными руками, отстегнул эльфийскую брошь и обронил ее в тот самый миг, когда его настигли длинные руки и цепкие клешни.
«Пролежит здесь, наверно, до скончания дней, — подумал он. — И зачем я ее отстегнул? Если кто-нибудь из наших и спасся, наверняка они охраняют Фродо!»
Ременная плеть со свистом ожгла ему ноги, и он подавил выкрик.
— Будет! — заорал подоспевший Углук. — Ему еще бежать и бежать. Обои вшивари пусть ноги в ход пустят! Помоги им, только не слишком!.. Получил на память? — обратился он к Пину. — Это так, пустяки, а вообще-то за мной не заржавеет. Успеется, а пока чеши давай!
Ни Пин, ни Мерри не помнили, как им бежалось дальше. Жуткие сны и страшные пробуждения сливались в один тоскливый ужас, и где-то далеко позади все слабее мерцала надежда. Бежали и бежали — со всех ног, кое-как поспевая за орками, выбивались из сил, и плеть подгоняла их, жестоко и умело. Запинались, спотыкались и падали — тогда их хватали и несли.
Жгучее оркское снадобье потеряло силу. Пину опять стало зябко и худо. Он споткнулся и упал носом в траву. Когтистые лапы подхватили его и подняли, опять его несли как мешок, и ему стало темным-темно: ночь ли наступила, глаза ли ослепли — какая разница!
Он заслышал грубый гомон: должно быть, орки требовали передышки. Хрипло орал Углук. Пин шлепнулся оземь и лежал неподвижно во власти мрачных сновидений. Но скоро снова стало больно: безжалостные лапы взялись за свое железной хваткой. Его бросали, встряхивали, наконец мрак отступил, он очнулся и увидел утренний свет. Его швырнули на траву; кругом выкрикивали приказы.
Пин лежал пластом, из последних сил отгоняя мертвящее отчаяние. В голове мутилось, в теле бродил жар: верно, опять поили снадобьем. Какой-то орк, подавшись в его сторону, швырнул ему кусок хлеба и обрезок сухой солонины. Тронутый плесенью черствый ломоть Пин жадно сглодал, но к мясу не прикоснулся. Он, конечно, с голоду и сапог бы съел, но нельзя же брать мясо у орка, страшно даже подумать, чье оно.
Он сел и осмотрелся. Мерри лежал ничком неподалеку. Они были на берегу бурливой речонки, впереди возвышались горы, ранние солнечные лучи брызнули из-за вершины. Ближний склон оброс понизу неровным лесом.
У орков опять был яростный галдеж и свара: северяне ни за что не хотели бежать дальше с изенгардцами. Одни показывали назад, на юг, другие — на восток.
— Ладно, хватит! — заорал Углук. — Дальше мое дело! Убить нельзя, вам сказано, а хотите их бросить — бросайте: понабегались, мол, так и мы понабегались не меньше вашего — бросайте! А уж я присмотрю, никуда они не денутся. Урукхай потрудится и повоюет, ему не привыкать. Боитесь бледнокожих, так и бегите! Вон туда — в лес! — зычно указал он. — Может, и доберетесь — больше-то вам некуда. Давай шевелись! Да живо, пока я не оттяпал башку-другую: то-то взбодритесь!
Еще ругань, еще потасовка — и больше сотни орков отделились и опрометью кинулись по речному берегу в сторону гор. При хоббитах остались изенгардцы — плотная, мрачная свора, шесть-семь дюжин здоровенных, черномазых и косоглазых орков с большими луками и короткими широкими мечами и с десяток северян, посмелее и покрупнее.
— Ну, теперь разберемся с Грышнаком, — объявил Углук, но даже самые стойкие его заединщики поглядывали через плечо на юг.
— Знаю, знаю, — прорычал он. — Лошадники распроклятые нас унюхали. А все из-за тебя, Снага. Тебе и другим дозорным надо бы уши обрубить. Погодите, бой за нами, а мы бойцы. Мы еще поедим ихней конины, а может, и другого мясца, послаще.
Пин обернулся: почему это иные урукхайцы указывали на юг? Оттуда донеслись хриплые вопли, и явился Грышнак, а за ним с полсотни таких же, кривоногих и широкоплечих, с руками до земли. На их щитах было намалевано красное око. Углук выступил им навстречу.
— Явились — не запылились! — хохотнул он. — Никак передумали?
— Вернулся приглядеть, как выполняются приказы и чтобы пленников не тронули, — проскрежетал Грышнак.
— Да неужели! — издевался Углук. — Зря беспокоился. Я и без тебя как-нибудь распоряжусь: и приказы выполним, и пленников не тронем. Еще-то чего надо: уж больно ты запыхался. Может, забыл что-нибудь?
— Забыл с одним дураком посчитаться, — огрызнулся Грышнак. — Он-то и сам на смерть наскочит, да с ним крепкие ребята остались, жаль, если сгинут без толку. Вот я и вернулся им помочь.
— Помогай нашелся! — реготал Углук. — Если только драться помогать, а то лучше бегите-ка в свой Лугбурз, нас бледнокожие окружают. Ну и где же твой хваленый назгул? Опять под ним коня подстрелили, а? Ты бы его, что ли, сюда позвал, может, и пригодился бы, если россказни про назгулов не сплошь вранье.
— Назгулы, ах, назгулы, — произнес Грышнак, вздрагивая и облизываясь, точно слово это мучительно манило его могильной гнилью. — Помалкивай лучше, Углук, серая скотинка, — вкрадчиво посоветовал он. — Тебе такое и в самом паскудном сне не привидится. Назгулы! Вот кто всех насквозь видит! Ох и нависишься ты вверх ногами за такие свои слова, ублюдок! — лязгнул он зубами. — Ты что, не знаешь? Они — зрачки Всевидящего Ока. А тебе подавай крылатого назгула — не-ет, подождешь. По эту сторону Великой Реки им пока что не ведено показываться — рановато. Вот грянет война — тогда увидите… но и тогда у них будут другие дела.
— Ты зато больно много знаешь, умник! — отозвался Углук. — Не на пользу тебе это, вовсе не на пользу. Тоже ведь и в Лугбурзе могут призадуматься, не слишком ли много ума у тебя в башке? А пока что ты языком болтаешь, а мы, Урукхай, посланцы грозного Изенгарда, должны разгребать за вами, и разгребем! Кончай хайлом мух ловить! Строй свое отребье! Прочая сволочь вон уже драпает к лесу. Давай за ними — все равно не видать тебе Великой Реки как своих ушей. Бегом марш, да живо! Я от вас не отстану.
Изенгардцы снова схватили Пина и Мерри и мешками закинули их за плечи. Земля загудела под ногами. Час за часом бежали они без передышки, приостанавливаясь, только чтобы перебросить хоббитов на новые спины. То ли бежалось им, здоровякам, быстрее, то ли план особый был у Грышнака, но постепенно изенгардцы обогнали мордорских орков, и свора Всевидящего Ока сгрудилась позади. Немного осталось догонять северян, а там и до леса почти что рукой подать.
Пина обдавали болью синяки и ушибы на всем теле, и горело лицо, исцарапанное о гнусную чешуйчатую шею и волосатое ухо. Впереди убегали, не убегая, согнутые спины, и толстые крепкие ноги топали, топали, топы-топы, без устали, точно кости, скрученные проволокой, отмеряя жуткие миги нескончаемого сна.
Под вечер углуковцы северян обогнали. Те мотались под лучами солнца, хотя и солнце-то уже расплылось в холодном, стылом небе, но они бежали, свесив головы и высунув языки.
— Эй вы, слизни! — хохотали орки Изенгарда. — Каюк вам. Щас бледнокожие вас догонят и слопают. Гляньте, вон они!
Донесся злобный крик Грышнака: оказалось, что это не шутки. Появились конники, и мчались они во весь опор, еще далеко-далеко, но нагоняя быстро и неотвратимо, словно накат прибоя застрявших в песке ленивых купальщиков.
Вдруг изенгардцы, на удивление Пину, кинулись бежать чуть не вдвое быстрее прежнего: того и гляди, добегут, одолеют первые. И еще он увидел, как солнце заходит, теряется за Мглистыми горами и быстро падает ночная тень. Солдаты Мордора подняли головы и тоже прибавили ходу. Лес надвигался темной лавиной. Навстречу выплеснулись перелески, тропа пошла в гору, забирая все круче и круче. Орки, однако, шагу не сбавляли. Впереди орал Углук, сзади — Грышнак: призывали своих молодцов наподдать напоследок.
«Добегут, успеют, а тогда все», — думал Пин и, чуть не вывернув шею, исхитрился глянуть через плечо. И увидел краем глаза, что на востоке всадники уже поравнялись с орками, мчась по равнине. Закат золотил их шлемы и жала копий; блестели длинные светлые волосы. Они окружали орков, сбивая их в кучу, оттесняя к реке.
«Что же за люд здесь живет?» — припоминал Пин. Было б ему в Раздоле-то поменьше слоняться, а побольше смотреть на карты и вообще учиться уму-разуму. Но ведь тогда какие головы дело обмозговывали: откуда ему было знать, что в недобрый час придется думать самому, без Гэндальфа, без Бродяжника, да что там, даже и без Фродо. Про Мустангрим ему помнилось только, что отсюда родом конь Гэндальфа Светозар; это, конечно, уже хорошо, но одного этого все-таки маловато.
«От орков-то они нас как отличат? — задумался Пин. — Они ведь небось про хоббитов здесь слыхом не слыхали. Хорошо, конечно, ежели они истребят гадов-орков всех подчистую, но лучше бы нас заодно не истребили!»
А между тем очень было похоже, что его и Мерри, как пить дать, стопчут вместе с орками, убьют и похоронят в общей куче.
Среди конников были и лучники, стрелявшие на скаку. Они подъезжали поближе и одного за другим подстреливали отстающих, потом галопом отъезжали, и ответные стрелы орков, не смевших остановиться, ложились под копыта их коней. Раз за разом подъезжали они, и наконец их меткие стрелы настигли изенгардцев. Один из них, пронзенный насквозь, рухнул перед самым носом Пина.
Подошла ночь, однако ристанийские всадники битвы не начинали. Орков перебили видимо-невидимо, но осталось их все же сотни две с лишком. Уже в сумерках орки взбежали на холм, ближний к лесу, до опушки было саженей триста, только дальше ходу не было: круг конников сомкнулся. Дюжины две орков не послушались Углука и решили прорваться, вернулись трое.
— Вот какие у нас дела, — гадко рассмеялся Грышнак. — В хорошую переделку угодили! Ну ничего, великий Углук нас, как всегда, вызволит.
— Недомерков наземь! — скомандовал Углук, как бы не расслышав грышнакской подначки. — Ты, Лугдуш, возьми еще двоих и неси охрану. Не убивать, пока бледнокожие, суки, не прорвутся. Понятно, нет? Покуда я живой, они тоже пусть поживут. Только чтоб не пискнули, и не вздумай упустить. Ноги им свяжи!
Последний приказ выполнили злобно и старательно. Однако же Пин впервые оказался рядом с Мерри. Орки галдели и ссорились, орали и клацали оружием, а хоббиты тем временем ухитрились перемолвиться словечком.
— Голова у меня совсем не варит, — сказал Мерри. — Укатали, сил больше никаких нет. Если даже окажусь на свободе, далеко не уползу.
— А путлибы-то! — шепнул Пин. — Путлибы! Слушай, у меня есть. У тебя ведь тоже? Они же не обыскивали, мечи забрали, и все.
— Да были вроде у меня в кармане, — отозвался Мерри, — раскрошились только, наверно. Какая разница, я же ртом в карман не залезу!
— Ртом лезть и не надо. У меня… — Но тут ему с размаху пнули в ребра: галдеж прекратился, и охранники снова были начеку.
Ночь стояла тихая и холодная. Вокруг холма, на котором сгрудились орки, вспыхнули сторожевые костры, рассеивая золотисто-красные отблески. Костры были неподалеку, но всадники возле костров не показывались, и много стрел было растрачено впустую, пока Углук не велел отставить стрельбу.
А всадники вовсе исчезли. Потом уж, когда луна как бы нехотя взошла из туманного сумрака, они порой мелькали в огневых просветах — несли, должно быть, неусыпный дозор.
— Солнца, падлы, дожидаются! — процедил один из охранников. — А мы, может, не будем дожидаться, рванем, слушай, а? Углук-то о чем думает, где у него башка?
— Башка у меня где, говоришь? — рыкнул Углук, вынырнув из темноты. — Я, значит, ни о чем не думаю? Гады вы все-таки! Не лучше тех желтопузых с севера или горилл из Лугбурза. Какие из них бойцы — завизжат и наутек, а вонючих коневодов тринадцать на дюжину, не управимся мы с ними, тем более на ровном месте. Одно только умеют эти желтопузые вшивари: видят в темноте, что твои совы, но тут и это без пользы. Белокожие, слышно, тоже мастера глазом темень буровить, да у них еще кони! Говорят, на пару с конем они и ночной ветерок углядят. Но кое-чего они покамест не учуяли: Маухур и с ним отборные ребята идут на подмогу лесом, вот-вот подоспеют.
Изенгардцев Углуку вроде бы удалось приободрить; прочие орки по-прежнему роптали и злобились. Выставили дозорных, но те большей частью улеглись наземь, стосковавшись по спасительной темноте. А темно стало — хоть глаз выколи: на луну наползла с запада черная туча, и собственные ноги исчезли из виду. Тьма сгущалась между кострами. Но отдыхать до рассвета оркам не дали, от восточного склона донесся гвалт, и, верно, неспроста. Действительно, конники беззвучно подъехали, спешились, ползком пробрались в лагерь, перебили с десяток орков и растворились в ночи. Углук кинулся наводить порядок.
Пин и Мерри сели. Охранники-изенгардцы убежали с Углуком. Однако помышлять о спасении было рановато: обоих перехватили под горло волосатые лапищи, и, притянутые друг к другу, они увидели между собой огромную башку и мерзостную харю Грышнака, пасть его источала гнилой смрад. Стиснув хоббитов мертвой хваткой, он принялся ощупывать и обшаривать их. Пин задрожал, когда холодная клешня прошлась по его спине, обдирая кожу.
— Шшто, малышатки? — вкрадчиво прошептал Грышнак. — Как отдыхается? Ну да, ну да, неуютненько. Тут тебе ятаганы и плети, а там — гадкие острые пики. А не надо, не надо мелюзге соваться в дела, которые им не по мерке.
Крючковатые пальцы рыскали все нетерпеливее. Глаза орка светились бледным огнем добела раскаленной злобы.
Внезапно Пин разгадал, точно учуял, умысел врага: «Грышнак знает про Кольцо! Углук отлучился, вот он нас и обыскивает: ему оно самому нужно!» Сердце Пина сжималось от ужаса, и все же он изо всех сил соображал, как бы им половчее обойти ослепленного алчностью злыдня.
— Зря ищешь — не найдешь его, — шепнул он. — Не так-то это просто.
— Не найдешь его? — мигом отозвался Грышнак, вцепившись в плечо Пина. — Чего это не найдешь? Ты о чем говоришь, лягушоночек?
Пин немного выждал и вдруг едва слышно заурчал:
— Горлум, горлум. Ни о чем, моя прелесть, — прибавил он.
Хватка Грышнака стала судорожной.
— Ого! — тихо-тихо протянул гоблин. — Так ты вот о чем, а? Ого! Оч-чень опас-сно слишком много знать, оч-чень.
— Еще бы, — подхватил Мерри, поняв, куда клонит Пин. — Еще бы не опасно — тебе не меньше нашего. Но это уж твое дело. Лучше скажи, хочешь его заполучить или нет? А если хочешь — что дашь за это?
— Заполучить? Заполучить? — повторил Грышнак как бы в недоумении, но дрожь выдавала его. — Что я дам за это? Как то есть — что дам?
— Да вот так, — сказал Пин, цедя слово за слово. — Чего тебе без толку-то шарить в темноте. Времени нет, возни много. Ты только ноги нам поскорее развяжи, а то не скажем больше ни словечка.
— Козявочки вы несчастненькие, — зашипел Грышнак, — да все, что у вас есть, и все, что вы знаете, вы в свое время выложите: наизнанку вывернетесь! Об одном жалеть будете — что вам больше нечем ублажить Допросчика, ох как будете жалеть и как скоро! Куда спешить? Спешить-то некуда. Думаете, почему вас до сих пор не распотрошили? Уж поверьте мне, малявочки вы мои, что не из жалости: такого даже за Углуком не водится.
— Чего-чего, а этого нет, — согласился Мерри. — Только добычу-то еще тащить и тащить, к тому же все равно не в твое логово, как дело ни обернись. Притащат нас в Изенгард, и останется большой гоблин Грышнак с преогромным носом, а руки нагреет Саруман. Нет, хочешь подумать о своей выгоде, думай сейчас.
Грышнак вконец остервенился. Особенно разъярило его имя Сарумана. Время было на исходе, гам затих. Того и гляди, вернется Углук или охранники-изенгардцы.
— Ну, говорите: у тебя оно, что ли? Или у тебя? — повел он глазами-угольями.
— Горлум, горлум! — откликнулся Пин.
— Ноги развяжи! — отозвался Мерри.
Лапищи орка содрогнулись.
— Ладно же, гниды недоделанные! — скрежетнул он. — Ножки вам развязать? Да я вас лучше вашими кишками удавлю. Вы что думаете, я вас до костей не обыщу? Обыщу! Изрежу обоих на мелкие вонючие клочья! И ножки ваши не понадобятся, я и так вас унесу туда, где нам никто не помешает!
Он подхватил и стиснул под мышками обоих хоббитов до костного хруста — неимоверная силища была в его руках и плечах. Пришлепнув им рты ладонями, он втянул голову в плечи и прыгнул вперед. Быстро и бесшумно добрался он до ската, а там проскочил между орками-дозорными и темным призраком смешался с ночью, сбегая по холму на запад, к реке, вытекавшей из леса. Серел мутный широкий простор, и одинокое пламя колыхалось впереди.
Пробежав с десяток саженей, он остановился, всматриваясь и вслушиваясь. Ничего не было видно, ничего не слышно. Он медленно пробирался вперед, согнувшись чуть не вдвое, потом присел на корточки, снова вслушался — и выпрямился: настал миг рискнуть и прорваться. Но вдруг перед ним возник темный конный силуэт. Конь заржал и вздыбился. Всадник что-то прокричал.
Грышнак бросился наземь плашмя, подминая под себя хоббитов, и обнажил ятаган. Он, конечно же, решил на всякий случай убить пленников, но решение это было роковое. Ятаган брякнул и блеснул в свете дальнего костра слева. Из мрака свистнула стрела: то ли пущена она была очень метко, то ли судьба ее подправила, но стрела пронзила его правую руку. Он уронил ятаган и вскрикнул. Топотнули копыта, и едва Грышнак вскинулся и побежал, как его насквозь прободало копье. Он дико взвыл и тяжело рухнул, испуская дух.
Хоббиты лежали ничком, как их бросил Грышнак. Другой конник подъехал на помощь товарищу. То ли конь его видел по-особому, то ли особое было у него чутье, только он перепрыгнул хоббитов, а седок не заметил их, прикрытых эльфийскими плащами, прижавшихся к земле, испуганных до полусмерти.
Наконец Мерри шевельнулся и тихо прошептал:
— Ну ладно, это вышло, а теперь же что?
Ответа ждать не пришлось. Орки услышали предсмертные вопли Грышнака. На холме раздались еще и не такие вопли: обнаружилось, что хоббиты исчезли, и Углук, должно быть, оттяпал виновным одну-другую башку. Ответные крики орков вдруг послышались справа, за сторожевыми кострами, со стороны леса и гор. Явился, верно, долгожданный Маухур и с ходу кинулся на конников. Пронесся топот коней. Ристанийцы стянули кольцо вокруг холма, подставившись под стрелы орков, лишь бы никто из них не ушел; кое-кого отрядили разобраться с новоприбывшими. Мерри и Пин оказались за пределами битвы: путь к бегству никто им не преграждал.
— Ишь ты, — сказал Мерри, — будь у нас руки и ноги свободны, мы бы, пожалуй что, и спаслись. Но я до узлов не дотянусь, их не перегрызу.
— Была нужда их грызть, — возразил Пин. — Зачем бы это? Я же тебе начал говорить: руки-то у меня свободны. Связаны так, для виду. Ты не болтай зря, а поешь-ка вот путлибов.
Он высвободил кисти и залез в карман. Путлибы раскрошились, конечно, однако никуда не делись, обернутые листами. Хоббиты съели по две, если не по три раскрошенные галеты. Вкус их был давний и вызвал в памяти милые светлые лица, веселый смех и вкусную полузабытую еду. Они сидели и вкушали, медленно и задумчиво, не обращая внимания на крики и лязги битвы, происходившей рядом. Первым опомнился от забытья Пин.
— Бежать надо, — сказал он. — Погоди-ка!
Ятаган Грышнака лежал рядом, но он был тяжелый и неудобный; пришлось проползти к трупу гоблина, нащупать и вытащить длинный острый нож. Этим ножом он мигом разрезал все их путы.
— Поехали! — сказал он. — Вот малость разогреемся, тогда уж можно и на ноги, а дальше своим ходом. Только знаешь, для начала лучше все-таки ползком.
И они поползли. Земля была сырая и мягкая, ползти было легко, только ползлось медленно. Они сильно приняли в сторону от сторожевого костра и продвигались совсем потихонечку, пока не добрались до речного берега: внизу, под кручей, клокотала вода. Хоббиты обернулись.
Шум битвы стих. Наверно, Маухура с его «ребятами» искрошили или прогнали. Конники возобновили свою безмолвную зловещую стражу. Недолго им оставалось нести ее. Ночь уходила. На востоке, по-прежнему безоблачном, побледнели небеса.
— Надо нам куда-нибудь спрятаться, — сказал Пин, — а то ведь, чего доброго, заметят. Или стопчут нас конники, а потом увидят, что мы не орки, — утешительно, конечно… — Он встал и потопал ногой. — Ну и веревки, жестче проволоки, но у меня ноги понемногу оживают. Поковыляем, что ли? Ты как, Мерри?
Мерри поднялся на ноги.
— Да, — сказал он, — пожалуй, попробуем. Ай да путлибы — не то что это оркское снадобье. Из чего, интересно, они его делают? Хотя вообще-то лучше не знать, из чего. Давай-ка глотнем водички, чтобы отбить его вкус!
— Нет, здесь к речке не спустишься, берег уж больно крутой, — возразил Пин. — Пойдем к лесу, там посмотрим.
Бок о бок побрели они вдоль берега. За спиной у них светлел восток. Они беседовали и перешучивались, как истые хоббиты, сопоставляя впечатления последних дней. Никто со стороны и не подумал бы, что они еле держатся на ногах, чудом избавились от неминуемой пытки и смерти, а теперь очутились одни в дальнем диком краю и надеяться им было не на что и не на кого.
— Ну, сударь мой Крол, вы лицом в грязь не ударили, — подытожил Мерри. — В книге Бильбо тебе причитается чуть ли не целая глава: уж я ему тебя при случае распишу. Молодец, нечего сказать, здорово ты раскусил этого волосатого бандюгу и ловко ему подыграл. Хотел бы я знать, найдет ли кто-нибудь твой след и сыщется ли твоя брошь? Я-то свою буду беречь пуще глаза, а ты, пожалуй что, пиши пропало. Да, надо мне подсуетиться, чтоб ты нос не задирал. Настал черед братана Брендизайка, а он, глядите, уж тут как тут. Ты вот небось туго смекаешь, куда это нас занесло. Скажи спасибо, что я в Раздоле чуть поменьше твоего ворон насчитал. Идем мы вдоль Онтавы. Вон южные отроги Мглистых гор, а это — Фангорн.
И точно, впереди зачернела мрачная широкая опушка. Казалось, ночь отползает и прячется от рассветных лучей в непроглядную лесную глубь.
— Вперед, бесстрашный Брендизайк! — предложил Пин. — А может, все-таки назад? Вообще-то в Фангорн нам не велено соваться. Это из твоей ученой головы не вылетело?
— Не вылетело, — отвечал Мерри, — но лучше уж в чашу леса, чем в гущу битвы.
Он первым вступил под сень обомшелых многовековых деревьев, под низко склоненные гигантские ветви; до земли свисали с них седые бороды лишайника, чуть колыхаясь от предутреннего ветерка. Хоббиты робко выглядывали из лесного сумрака: две крохотные фигурки в полусвете были точь-в-точь малютки эльфы, изумленно глазевшие с опушки Диколесья на первые рассветы мироздания.
За Великой Рекой, за Бурыми Равнинами алым пламенем вспыхнула денница, озаряя степные просторы. Звучной и дружной перекличкой приветствовали ее охотничьи рога. Конники Ристании воспрянули к бою.
Мерри и Пин слышали, как звонко разнеслось в холодном воздухе ржание боевых коней и многоголосое пение. Огненный солнечный край возник над землей. И с громким кличем ринулись конники с востока; кровавым блеском отливали их панцири и копья. Орки завопили и выпустили навстречу им тучу стрел, опустошив колчаны. Хоббиты видели, как несколько всадников грянулись оземь, но строй сомкнулся, лавина промчалась по холму, развернулась и понеслась обратно. Уцелевшие орки разбегались кто куда; их настигали и брали на копья. Однако небольшой отряд, сбившись черным клином, упорно и успешно продвигался к лесу. Им оставалось одолеть с полсотни саженей, и ясно было, что они их одолеют, они сшибли трех всадников, преградивших им путь.
— Что-то мы с тобой загляделись, — сказал Мерри. — Смотри, Углук! Как бы нам с ним опять не встретиться!
Хоббиты повернулись и бросились без оглядки подальше в лес.
Поэтому и не видели они, чем кончилась битва, как Углука и его свору нагнали и окружили возле самой опушки Фангорна, как, спешившись, бился с Углуком на мечах и зарубил его Эомер, Третий Сенешаль Мустангрима. А на равнине зоркие конники догоняли и прикалывали последних беглецов.
Они предали погребению павших друзей и спели над могильным курганом похвальную песнь их доблести. Потом спалили вражеские трупы и рассеяли пепел. Тем и кончился набег орков, и ни в Мордоре, ни в Изенгарде вестей о нем не получили, но дым от кострища вознесся к небесам, и не одно недреманное око заметило его.
Глава IV
ДРЕВЕНЬ
Между тем хоббиты поспешно и бестолково пробирались напрямик темной лесной чащобой близ тихоструйной речки к западным горным склонам, все дальше и дальше уходя в глухую глубину Фангорна. Становилось не так страшно, и спешить вроде было уже незачем. Однако же одышка не проходила, а усиливалась, точно недоставало воздуха или он сделался таким, что его не хватало.
В конце концов Мерри потерял всякую прыть.
— Все, больше сил нет, — выговорил он непослушным языком. — Глоток бы воздуха!
— Глотнем хотя бы воды, — сказал Пин. — А то у меня глотка совсем пересохла.
Он спустился к воде по извилистому толстому корню, присел и зачерпнул пригоршню. Вода струилась чистая и студеная, он никак не мог нахлебаться. Мерри рядом с ним — тоже. Питье освежило их, и на сердце полегчало. Они посидели на берегу, омывая речной водой измученные ноги и поглядывая на молчаливые деревья, ряд за рядом возвышавшиеся над ними, тонувшие в сером сумраке.
— Заблудиться-то пока не успел? — спросил Пин, прислонившись спиной к могучему стволу. — А то смотри, пойдем обратно по течению и выйдем, где вошли.
— Оно бы можно, — сказал Мерри, — да на ноги плохая надежда, а тут еще и дышать нечем.
— Да, тускловато здесь и малость затхловато, — подтвердил Пин. — Мне, знаешь, припоминаются заброшенные палаты Старинной норы Кролов — ну, в смиалах. Дворец дворцом, запущенный только, мебель там отродясь не двигали, как стояла, так и стоит. Говорят, будто жил там сам Старый Крол, жил и жил, дряхлел вместе с палатами, а потом умер — и никто туда ни ногой вот уже лет сто. Старик мне доводится прапрадедушкой — дела, сам понимаешь, давние. Но с этим лесом сравнить — так вчера это было! Ты только посмотри на лишайник: всюду вырос, все оплел, висит-качается, точно бородой трясет. Деревья тоже, глянь, в сухой листве: листопадов для них словно и не бывало! Не прибрано в общем. Вот уж не знаю, какая здесь может быть весна, а тем более весенняя уборка.
— Однако же солнце сюда порой заглядывает, — заметил Мерри. — Помнишь, Бильбо расписывал Лихолесье — так здесь вовсе, совсем даже не то. Там все черно и гадко, там всякая мразь ютится. А здесь тускло, глухо и одни деревья. Зверья никакого нет, зверье здесь жить не станет, им здесь не житье.
— И хоббитам не житье, — согласился Пин. — Взять хоть меня — мне и идти через Фангорн ох как неохота. Идти миль сто, а есть нечего. Запас у нас как, имеется?
— Имеется, только пустяковый, — сказал Мерри. — Побежали-то мы как дураки, с пачкой-другой путлибов в карманах. Остальной припас в лодках остался.
Они проверили, сколько у них было эльфийских галет: крошево, дней на пять, да и то впроголодь.
— И ни тебе одеяльца, — вздохнул Мерри. — Ох и озябнем мы нынче ночью, куда бы нас ни понесло.
— Впору подумать, куда нас понесет, — заявил Пин. — Утро уж, поди, разгорается.
Лес впереди вдруг просиял золотистым светом: где-то, должно быть, лучи пронизали древесный шатер.
— Ишь ты! — сказал Мерри. — Пока мы тут с тобой торчали, солнце, наверно, пряталось за облаком, а теперь вот выглянуло. А может, взошло так высоко, что ему листва и ветки не помеха. Вон оно где сквозит — пойдем-ка поглядим!
Неблизко оно сквозило, пришлось попотеть: склон стал чуть ли не круче прежнего и уж куда каменистее. А свет разливался, и вскоре навис над ними скалистый склон: то ли обрез холма, то ли скос длинного отрога дальних гор. Он был голый — ни деревца, — и солнце вовсю искрилось на каменном сломе. Лес у подножия распростер ветви, точно согреваясь. Только что все казалось серым и тусклым, а тут проблеснуло густо-коричневое, и чернопятнистые стволы засверкали, залоснились, словно звериные шкуры. Понизу они отливали зеленью под цвет юной травы: ранняя весна, не во сне ли увиденная, оставила им свой блеск.
Откос, однако, был вроде лестницы, грубой и неровной, образовавшейся, должно быть, по милости погоды, услужливо выветривавшей камень. Высоко-высоко, почти вровень с древесными вершинами, тянулся широкий уступ, по краям обросший жесткими травами, а на нем стояло одинокое дерево — обрубок с двумя склоненными ветвями, ни дать ни взять какой-то корявый человечище: выбрался и стоит, греется на солнышке.
— А ну-ка, наверх! — воскликнул Мерри. — Глотнем воздуху, а заодно и оглядимся!
Оскользаясь, карабкались они по каменистой горе. Если и правда здесь проложили лестницу, то уж точно не для них: чьи-то ноги были побольше и шагали пошире. Они очень спешили и поэтому не заметили, что их раны и порезы, ссадины и ушибы сами собой зажили и сил против прежнего прибавилось. Наконец они добрались до уступа возле того самого высокого обрубка, вскочили и обернулись спиной к взгорью, передохнули немного и поглядели на восток. Стало видно, что они прошли по лесу всего лишь три или четыре мили, судя по верхушкам деревьев, никак не больше. От опушки поднимался черный дым, крутясь и стремясь вслед за ними.
— Переменился ветер, — сказал Мерри. — Снова дует с востока. Холодно здесь.
— Да, холодно, — сказал Пин. — И вообще, вот погаснет солнце, и все снова станет серое-серое. Жалость какая! Лес прямо засверкал под солнцем в своих ветхих обносках. Мне уж даже показалось, что он мне нравится.
— Даже показалось, что Лес ему нравится, ах ты, скажите на милость! — произнес чей-то неведомый голос — Ну-ка, ну-ка, обернитесь, дайте я на вас спереди посмотрю, а то вот вы мне прямо-таки совсем не нравитесь. Сейчас, не торопясь, порассудим Да смекнем, как с вами быть. Давайте, давайте обернемся-ка!
На плечи хоббитам легли долгопалые корявые ручищи, бережно и властно повернули их кругом и подняли к глазам четырнадцатифутового человека, если не тролля. Длинная его голова плотно вросла в кряжистый торс. То ли его серо-зеленое облачение было под цвет древесной коры, то ли это кора и была — трудно сказать, однако на руках ни складок, ни морщин, гладкая коричневая кожа. На ногах по семь пальцев. А лицо необыкновеннейшее, в длинной окладистой бороде, у подбородка чуть не ветвившейся, книзу мохнатой и пышной.
Но поначалу хоббиты приметили одни лишь глаза, оглядывавшие их медленно, степенно и очень проницательно. Огромные глаза, карие с прозеленью Пин потом часто пытался припомнить их заново: «Вроде как заглянул в бездонный колодезь, переполненный памятью несчетных веков и долгим, медленным, спокойным раздумьем, а поверху искристый блеск, будто солнце золотит густую листву или мелкую рябь глубокого озера. Ну вот как бы сказать, точно земля проросла древесным порожденьем и оно до поры дремало или мыслило сверху донизу, не упуская из виду ни корешочка, ни лепестка, и вдруг пробудилось и осматривает тебя так же тихо и неспешно, как издревле растило самого себя»
— Хррум, хуум, — прогудел голос, густой и низкий, словно контрабас. — Чудные, чудные дела! Торопиться не будем, спешка нам ни к чему. Но если бы я вас увидел прежде, чем услышал, — а голосочки у вас ничего, милые голосочки, что-то мне даже как будто напоминают из незапамятных времен, — я бы вас попросту раздавил, подумал бы, что вы из мелких орков, а уж потом бы, наверно, огорчался. Да-а, чудные, чудные вы малыши. Прямо скажу, корни-веточки, очень вы чудные.
По-прежнему изумленный Пин бояться вдруг перестал. Любопытно было глядеть в эти глаза, но вовсе не страшно.
— А можно спросить, — сказал он, — а кто ты такой и как тебя зовут?
Глубокие глаза словно заволокло, они проблеснули хитроватой искринкой.
— Хррум, ну и ну, — пробасил голос, — так тебе сразу и скажи, кто я. Ладно уж, я — онт, так меня называют. Так вот и называют — онт. По-вашему если говорить, то даже не онт, а Главный Онт. У одних мое имя — Фангорн, у других — Древень. Пусть будет Древень.
— Онт? — удивился Мерри. — А что это значит? Сам ты как себя называешь? Как твое настоящее имя?
— У-у-у, ишь вы чего захотели! — насмешливо прогудел Древень. — Много знать будете — скоро состаритесь. Нет уж, с этим не надо спешить. И погодите спрашивать — спрашиваю-то я. Вы ко мне забрели, не я к вам. Вы кто такие? Прямо сказать, ума не приложу, не упомню вас в том древнем перечне, который заучил наизусть молодым. Но это было давным-давно, может статься, с тех пор и новый перечень составили. Погодите-ка! Погодите! Как бишь там, а?
Слух преклони к изначальному Перечню Сущих!
Прежде поименуем четыре свободных народа:
Эльфы, дети эфира, встречали зарю мирозданья;
Горные гномы затем очнулись в гранитных пещерах;
Онты-опекуны явились к древесным отарам;
Люди, лошадники смелые, смертный удел обрели.
Хм, хм, хм-м-м…
Бобр — бодрый строитель, баран быстроног и брыклив,
Вепрь — свирепый воитель, медведь — сластена-мохнач,
Волк вечно с голоду воет, заяц-затейник пуглив…
Хм, хм-м-м…
Орлы — обитатели высей, буйволы бродят в лугах,
Ворон — ведун чернокрылый, олень осенен венцом,
Лебедь, как лилия, бел, и, как лед, холоден змей…
Н-да, хм-хм, хм-хм-хм, как же там дальше? Тамтарарам-татам и татам-тарарам-там-там. Не важно, как дальше, вас все равно там нет, хотя список и длинный.
— Вот так и всегда нас выбрасывали из списков и выкидывали из древних легенд, — пожаловался Мерри. — А мы ведь не первый день живем на белом свете. Мы — хоббиты.
— Да просто надо вставить! — предложил Пин. — Хоббит хоть невелик, но хозяин хорошей норы — ну, в этом роде. Рядом с первой четверкой, возле людей, Громадин то есть, — и дело с концом.
— Хм! А что, неплохо придумано, совсем неплохо! — одобрил Древень. — Пожалуй, так и будем соображать. Вы, значит, в норках живете? Хорошее, хорошее дело. М-да, а кто же это вас называет хоббитами? Звучит, знаете ли, не по-эльфийски, а все старинные имена придумали эльфы: с них и началось такое обыкновение.
— Никто нас хоббитами не называет, мы сами так себя зовем, — сказал Пин.
— У-гу-гу, а-га-га! Ну и ну! Вот заторопились! Вы себя сами так называете? Ну и держали бы это про себя, а то что же — вот так бряк первому встречному. Эдак вы невзначай и свои имена назовете.
— А чего тут скрывать? — засмеялся Мерри. — Если уж на то пошло, так меня зовут Брендизайк, Мериадок Брендизайк, хотя вообще-то называют меня просто Мерри.
— А я — Крол, Перегрин Крол, и зовут меня Пин, короче уж просто некуда.
— Эге-ге, да вы и впрямь, как я погляжу, сущие торопыги, — заметил Древень. — Что вы мне доверяете, за это спасибо, но вы бы лучше поосторожнее. Разные, знаете, бывают онты, а вернее сказать, онты онтам рознь, со всеми всякое бывает, иные, может, вовсе и не онты, хотя, по правде сказать, похожи, да, очень похожи. Я буду, если позволите, звать вас Мерри и Пин — хорошие имена. Но свое-то имя я пока что вам не скажу — до поры до времени незачем. — И зеленый проблеск насмешки или всеведения мелькнул в его глазах. — Начать с того, что и говорить-то долговато: имя мое росло с каждым днем, а я прожил многие тысячи лет, и длинный получился бы рассказ. На моем языке, по-вашему, ну, скажем, древнеонтском, подлинные имена рассказывают долго-долго. Очень хороший, прекрасный язык, однако разговаривать на нем трудно, и долго надобно разговаривать, если стоит поговорить и послушать.
Ну а если нет, — тут его глаза блеснули здешним блеском и как бы немножко сузились, проницая, — тогда скажите по-вашему, что у вас нынче творится? И вы тут при чем? Мне отсюда кое-что и видно, и слышно (бывает, и унюхаешь тоже) — ну, отсюда, с этой, как ее, с этой, прямо скажу, а-лалла-лалларумба-каманда-линд-ор-буруме. Уж не взыщите: это малая часть нашего названья, а я позабыл, как ее называют на других языках, — словом, где мы сейчас, где я стою погожими утрами, думаю, как греет солнце, как растет трава вокруг леса, про лошадей думаю, про облака и про то, как происходит жизнь. Ну так как же? При чем тут Гэндальф? Или эти — бурарум, — точно лопнула контрабасная струна, — эти орки, что ли, и молодой Саруман в Изенгарде? Новости я люблю. Только без всякой спешки.
— Большие дела творятся, — сказал Мерри. — И как ни крути, а долгонько придется нам тебе о них докладывать. Ты вот нас просишь не спешить — так что, может, и вправду спешить не будем? Не сочти за грубость, только надо бы тебя сперва спросить, как думаешь с нами обойтись, на чьей ты вообще-то стороне? Ты что, знаешь Гэндальфа?
— А как же, знаю, конечно. Вот это маг так маг — один, который по-настоящему о деревьях заботится. А вы его тоже знаете?
— Очень даже знали, — печально выговорил Пин. — Он и друг наш был, и вожатый.
— Тогда отвечу и на другие ваши вопросы, — сказал Древень. — «Обходиться» я с вами никак не собираюсь: обижать вас, что ли? Нет, зачем же? Может, у нас вместе с вами что-нибудь да получится. А насчет «сторон», простите, даже и в толк не возьму. У меня своя, ничья сторона: хорошо, коли нам с вами окажется по дороге. Да, а про Гэндальфа вы почему так говорили, будто его уж и в живых нет?
— Нет его в живых, — угрюмо сказал Пин. — Вроде бы и надо жить дальше, а Гэндальфа с нами уж нет.
— Ого-го, ничего себе, — сказал Древень. — Хум, хм, вот тебе и на. — Он примолк и поглядел на хоббитов. — Н-да, ну извините, не знаю, что и сказать. Дела, дела!
— Захочешь подробнее, мы тебе и подробнее расскажем, — пообещал Мерри. — Только это много времени займет. Ты опусти-ка нас на землю, а? Посидим, погреемся на солнышке, пока оно не спряталось. Устал, поди, держать-то нас.
— Хм, устал, говоришь? Нет, я не устал. Со мной такого почти что не бывает. И сидеть я не охотник. Я, как бы сказать, сгибаться не люблю. Но солнце и вправду норовит спрятаться. Давайте-ка уйдем с этой — как вы ее называете?
— С горы, что ли? — предположил Пин.
— С уступа, с лестницы? — не отстал Мерри. Древень медленно и задумчиво взвесил предложенные слова.
— Ну да, с горы. Вот-вот. Слово-то какое коротенькое, а она ведь здесь стоит спокон веков. Ну ладно, ежели вам так понятней. Тогда пошли, уйдем отсюда.
— Куда уйдем-то? — спросил Мерри.
— Ко мне домой, домов у меня хватает, — отвечал Древень.
— А далеко это?
— Вот уж не знаю. По-вашему, может, и далеко. А какая разница?
— Видишь ли, мы ведь чуть не нагишом остались, — извинился Мерри. — Еды и той почти что нет.
— А! Хм! Ну, это пустяки, — сказал Древень. — Я вас так накормлю-напою, что вам только расти да зеленеть. А если наши пути разойдутся, я вас доставлю куда захотите, на любую свою окраину. Пошли, пошли!
Бережно и плотно примостив хоббитов на предплечьях, Древень переступил огромными ногами и оказался у края уступа. Пальцы ног его впивались в камень точно корни. Осторожно и чинно прошел он по ступеням и углубился в лес.
Широкими, ровными шагами шествовал он напрямик сквозь чащу, не отдаляясь от реки, все выше по лесистому склону. Из деревьев многие словно дремали, не замечая его: ступай, мол, своей дорогой; но были и такие, что с радостным трепетом вздымали перед ним ветви. Он шел и разговаривал сам с собой, и долгий мелодичный поток странных звуков струился и струился мимо ушей.
Хоббиты помалкивали. Им почему-то казалось, что пока все более или менее в порядке и надо поразмыслить, прикинуть на будущее. Пин наконец решился и заговорил.
— Древень, а Древень, — сказал он, — можно немного поспрашивать? Вот почему Селербэрн не велел к тебе в Лес соваться? Он сказал нам: мол, берегитесь, а то мало ли.
— Н-да-а, вот что он вам сказал? — прогудел Древень. — Ну и я бы вам то же самое сказал, иди вы от нас обратно. Да, сказал бы я, вы поменьше плутайте, а главное — держитесь подальше от кущей Лаурелиндоренана! Так его встарь называли эльфы; нынче-то называют короче, Кветлориэн нынче они его называют. Так-то вот: звался Золотозвончатой Долиной, а теперь всего лишь Дремоцвет, если примерно по-вашему. И недаром, должно быть: ихнему бы краю цвести да разрастаться, а он, гляди-ка, чахнет, он все меньше и меньше. Ну, словом, неверные те места, и не след туда забредать, вовсе даже незачем, ни вам, ни кому другому. Вы оттуда выбрались, а зачем туда забрались, пока не знаю, и такого что-то ни с кем, сколько помню, не бывало. Да, неверный край.
Наши места тоже, конечно, хороши. Худые здесь случались дела со странниками, ох, худые, иначе не скажешь. М-да, от нас не выберешься: Лаурелиндоренан линдолорендор малинорнелион орнемалин, — как бы нехотя произнес он. — За Кветлориэном они, похоже, уж и света белого не видят. Селербэрн застрял в своей юности, а с тех пор что у нас, что вообще за опушками Златолесья много чего переменилось. Но все же верно, что Таурелиломеа-тумбалеморна Тумбалетауреа Ломеанор, это да, это как и прежде. Да-да, многое переменилось, однако же это по-прежнему, хоть и не везде.
— Ты это о чем? — спросил его Пин. — Что не везде?
— Деревья с онтами, онты и деревья, — ответствовал Древень. — Сам-то я не очень понимаю, что происходит, и не смогу, наверно, толком объяснить. Однако попробую. Вот некоторые из нас как были онты, так и есть и живут по-положенному, а другие призаснули, вроде бы одеревенели, что ли. Деревья — наоборот, они все больше деревья как деревья, а некоторые, и очень таких многовато, пробуждаются. Иные даже и совсем пробудились: из этих кое-какие ни дать ни взять онты, хотя куда им до онтов. Да, дела, что ни говори.
Вот тебе дерево: растет-зеленеет как ни в чем не бывало, а сердцевина-то у него гнилая. Древесина — нет, древесина добротная, я не о том. Да взять те же древние ивы у нижнего тока Онтавы: их уж нет теперь, только в моей памяти навечно остались. Совсем они прогнили изнутри, держались еле-еле, а были тихие и простые, мягкие и легкие, что твой весенний листочек. И есть, наоборот, деревья в предгорьях — ядреные, как орех, а на поверку — дрянь дрянью. Сущая это зараза. Нет, правда, пожалуй что, очень опасно к нам зазря забредать. Есть у нас черные, угрюмые лощины, как были, так и есть.
— Вроде как там, на севере, в Вековечном Лесу? — робко осведомился Мерри.
— Ну да, ну да, вроде как там, только гораздо хуже, чернее. Оно конечно, Великая Тьма и там, на севере, обрушилась, и там у вас тоже дурной памяти хватает. Только у нас кое-где Тьма изначально как лежала, так и лежит, а деревья-то иной раз постарше меня. Ну, мы, конечно, делаем что можем. Отгоняем чужаков, не подпускаем кого не надо, учим и умудряем, выхаживаем и ухаживаем.
Мы, онты, издревле назначены древопасами. Теперь нас маловато осталось. Говорят, пастух и овца преподобны с лица, но и это вовсе не сразу, а жизнь им отмерена короткая. Зато онты с деревьями — живое подобие друг друга: века они обвыкают рядом ведь онты, они вроде эльфов: сами себе не слишком-то и любопытны, не то что люди, и уж куда лучше людей умеют вникать в чужие дела. И однако же люди нам, может, и больше сродни: мы, как бы сказать, переменчивей эльфов, видим снаружи, не только изнутри. Вообще-то что эльфы, что люди нам не чета: онты тверже ходят и дальше смотрят.
Кое-кто из моей близкой родни совсем уж одеревенел, им хоть в ухо труби, а сами только шепотом и разговаривают. Но есть и деревья, которые разогнулись, и с ними у нас идет разговор. Разговор, конечно, эльфы завели: они, бывало, будили деревья, учили их своему языку и учились по-ихнему. Древние эльфы, они были такие, им лишь бы разговоры выдумывать — ну со всеми обо всем говорили. А потом пала Великая Тьма, и они уплыли за Море или обрели приют в дальних краях, там сложили свои песни о веках невозвратных. Да, о невозвратных веках. В те давние времена отсюда до Лунных гор тянулся сплошной лес, а это была всего лишь его восточная опушка.
То-то было времечко! Я распевал и расхаживал день за днем напролет, гулким эхом вторили моему пению лесистые долы. Тогдашний лес походил на Кветлориэн, однако ж был гуще, мощнее, юнее. А какой духовитый был воздух! Я, помню, стоял неделями и надышаться не мог.
Древень примолк, вышагивая размашисто и бесшумно, потом снова забормотал, бормотание стало напевом, в нем зазвучали слова, и хоббиты наконец расслышали обращенное к ним песнопение:
У ивняков Тасаринена бродил я весенней порой.
О пряная свежесть весны, захлестнувшей Нантасарион!
И было мне хорошо.
К вязам Оссирианда на лето я уходил.
О светлый простор Семиречья, о звонкоголосица вод!
И радостней мне не бывало.
А осенью я гостил в березняках Недлорета.
О Таур-на-Неддор в осеннем, златобагряном уборе!
Я не видел прекрасней тебя.
На взгорьях Дортониона я встречал холода.
О ветер, о белоснежье, о зимний Ород-на-Тхон!
И я возвысил голос и восславил творенье.
А теперь эти древние земли сокрылись на дне морском,
Остались мне Амбарон, Тауреморне и Аладоломэ,
Брожу по своим краям и обхожу свой Фангорн,
Где корни впились глубоко-глубоко,
Где годы слежались, как груды палой листвы,
У меня, в Тауреморналомэ.
Отзвучали медленные слова. Древень шествовал молча, а кругом стояла непроницаемая тишь.
День померк, и дымкой окутывались деревья у корней. В вышине возникли из полусвета и надвинулись темные взлобья: они подошли к южной оконечности Мглистых гор, к зеленым подножиям великана Метхедраса. От высокогорных истоков неслась по уступам и прыгала с круч шумливая, резвая Онтава. По правую руку тянулся отлогий сумеречно-серый травянистый склон. Ни деревца на нем, сливавшемся с облачными небесами; уже мерцали из бездонных промоин ранние звезды.
Древень пошел вверх по склону, почти не сбавляя шага. Внезапно, хоббитам на изумление, гора расступилась. Два высоких дерева явились по сторонам прохода, точно неподвижные привратники, но никаких ворот не было, вход преграждали лишь переплетенные ветви. Перед старым онтом ветви разомкнулись и поднялись, приветственно всплеснув листвой, темной, крупной, вечнозеленой; она лоснилась в тусклом сумраке. Открылась широкая травяная гладь — пол горного чертога с наклонными стенами-скалами высотой до полусотни футов; вдоль стен, крона за кроной, выстроились густолиственные стражи.
Дальней стеной чертога служила отвесная скала, прорезанная сквозной аркой — входом в сводчатый внутренний покой; остальной чертог от небосвода заслоняли одни воздетые ветви, и деревья так столпились возле арки, что видна была только широкая входная тропа. От реки оторвался ручеек и, угодив на отвесную скалу над аркой, расструился, затенькал, сделался серебристой занавесью. Внизу вода стекалась в каменный водоем, осененный деревьями, и, переполняя его, бежала к откосу, а там опять становилась ручьем, и мчалась вниз, и догоняла Онтаву в лесистых предгорьях.
— Кгм! Ну вот и пришли! — промолвил Древень, прерывая долгое молчание. — Отмерили мы с вами тысяч эдак семьдесят моих, онтских шагов, а сколько это будет вашим счетом, того не ведаю. Словом сказать, мы у гранитных корневищ Последней горы. Как это место называется? Ну, если маленький кусочек его названия перевести на ваш язык, то оно, пожалуй что, называется Ключищи. Я здесь люблю бывать. Здесь и переночуем.
Он опустил хоббитов на травяной ковер, и они побежали вслед за ним к дальней арке. Снизу им стало видно, как он шагает, почти не сгибая колен, впиваясь в землю широкими пальцами, а потом уж опускаясь на всю ступню.
Древень постоял под струистой завесой, глубоко-глубоко вздохнул, рассмеялся и вошел в покой. Там стоял большой каменный стол, но никаких сидений возле него не было. Из углов ползла темнота. Древень поставил на стол две каменные чаши, должно быть, с водой, повел над ними ладонями, и одна засветилась золотым, другая — темно-зеленым светом. Покой озарился, по стенам и своду забегали зелено-золотые блики, точно лучистое летнее солнце пронизывало молодую листву. Хоббиты огляделись и увидели, что стали светиться деревья во всем чертоге, сначала чуть-чуть, а потом все ярче, и наконец всякий лист оделся ореолом — зеленым, золотым, медно-красным, а стволы казались колоннами, изваянными из прозрачного камня.
— Ладно, теперь и поговорим, — сказал Древень. — Только вам ведь, наверно, пить хочется. А может, вы, чего доброго, и устали. Ничего, сейчас освежитесь!
Он отошел в угол, в цветной полумрак. Там обнаружились высокие корчаги с массивными крышками. Древень поднял и отложил крышку, запустил в корчагу черпак и наполнил три кубка — один огромный и два маленьких.
— В домах у онтов, — сказал он, — сидений не бывает. Так что вы давайте садитесь пока что на стол.
Он разом поднял обоих хоббитов и посадил их на гранитную плиту футах в шести над землей. Они сидели, болтали ногами и прихлебывали из кубков.
В кубках была вода, на вкус вроде такая же, как из Онтавы близ опушки, но был в ней другой, какой-то несказанный привкус и запах, точно вдруг повеял свежий ночной ветерок и пахнуло дальним лесом. От пальцев ног свежая, бодрящая струя разлилась по всему телу, аж до корней волос. Да и волосы взаправду шевельнулись, стали расти, виться, курчавиться. А Древень пошел за арку к водоему и подержал ноги в воде, потом вернулся, взял наконец свой кубок и опорожнил его одним долгим, прямо-таки нескончаемым глотком.
И поставил на стол пустой кубок.
— У-ух, а-ах, — выдохнул он. — Гм, кгм, м-да-а, поговорим. Слезайте, садитесь на пол, а я прилягу, чтоб мне питье-то в голову не бросилось, не заснуть бы.
У правой стены была большая кровать фута два вышиной, застланная сеном и хворостом. Древень медленно опустился на нее, чуть-чуть прогнувшись посредине, и улегся в свое удовольствие, заложив руки за голову и глядя в потолок, на цветные зайчики. Мерри с Пином пристроились возле него на пышных копнах.
— Давайте рассказывайте, только без спешки! — приказал Древень.
И хоббиты принялись рассказывать с самого начала, с тех самых пор, как они покинули Норгорд. В рассказе их не было порядка, они все время перебивали друг друга, да и Древень то и дело останавливал рассказчика вопросами о том, что было раньше и что случилось после. Про Кольцо они ни слова не сказали, не сказали и о том, зачем они пустились в путь и куда направлялись.
А он ужас как любопытствовал обо всем: выспрашивал и про Черных Всадников, и про Элронда, и про Раздол, про Вековечный Лес, Тома Бомбадила, копи Мории, про Кветлориэн и про Владычицу Галадриэль. Хоббитанию, Норгорд и вообще свои места им пришлось описать не один раз. Древень слушал-слушал, а потом вдруг спросил:
— Вы там у себя не видели, кгм, онтов, нет? Онтов-то нет, я не о том, онтицы вам не встречались?
— Онтицы? — удивился Пин. — Они какие, вроде тебя?
— Ну да, вроде меня, хотя, кгм, нет, не вроде. Пожалуй что, уж и не помню, какие они, — задумчиво проговорил Древень. — Но им бы ваши края понравились, я потому и спросил.
Особенно же он любопытствовал насчет Гэндальфа и еще того пуще — про Сарумана и про все его дела. Хоббиты переглядывались и огорчались, что так мало об этом знают: только со слов Сэма, что говорилось на Большом Совете, что Гэндальф сказал. Одно они знали точно: Углук со всей его сворой — изенгардцы, а хозяин их — Саруман.
— Гм, кгм! — сказал Древень, когда их рассказ кое-как подошел к концу и они наперебой повествовали о битве орков с ристанийскими конниками. — Н-да, нечего сказать, целая груда у вас новостей. Рассказали вы мне, конечно, не все, чего там, очень много пропустили, это сразу видно, н-да. Ну, Гэндальф вам, наверно, так бы и велел. У вас там, видать, большие дела творятся, большие, н-да, а что за дела, узнается в свое время, лишь бы не позже. Ах ты, корни-веточки, вот ведь штука: откуда ни возьмись, явился народец, даже и в перечень не занесенный, и вот поди ж ты! Про Девятерых все давно уж и позабыли, кто они такие, а они объявились и гонятся за малышами. Гэндальф зачем-то берет малышей с собой в дальний путь, Галадриэль дает им приют в Карас-Галадхэне, орки гоняются за ними по голой степи — н-да, попали детки в большую переделку. Теперь только держись!
— А ты-то с кем? — рискнул спросить Мерри.
— Кгм, гм, мне дела нет до ваших Великих Войн, — отвечал Древень. — Пусть их люди с эльфами разбираются, как умеют. Туда же и маги: чародействуют, хлопочут, о будущем пекутся. Меня будущее не касается. И я — ни с кем, со мной-то ведь, соображайте, никого нет, верно? Моя забота — Лес, а нынче кто о Лесе заботится? Бывало, эльфы заботились, да эльфы давно уж не те. Все же если с кем бы то ни было, так, пожалуй, с эльфами: они ведь нас когда-то излечили от немоты, а такое не забывается, хоть и выпали нам разные пути. Н-да, и уж само собой, не по пути мне со всякой мразью, вроде этих, эти-то враги всегдашние («бурарум», — сердито пророкотал он на своем языке) — орки-то эти, и их хозяева тоже.
Когда они захватили Лихолесье, я встревожился, а потом они убрались в Мордор, и я думать о них забыл. Мордор — вон он где, далеко Мордор. Конечно, ежели повеет страшным ветром с востока, то и от лесов ничего не останется. Что тут делать старому онту? Погибай, либо уж как-нибудь.
Однако же вот Саруман! Саруман — наш сосед. Это так оставить нельзя. Надо, наверно, что-то делать. Я уж и то все время думал: как быть с Саруманом?
— А Саруман, он кто? — спросил Пин. — Ты про него-то много ли знаешь?
— Саруман, он маг, — объяснил Древень. — Маг, да и все тут. Мало я про них знаю, про магов. Маги эти объявились, когда из-за Моря приплыли большие корабли: может, на кораблях они к нам приехали, а может, и нет — дело неясное. Саруман, помнится, был у них в большом почете. Поначалу он все разгуливал там да сям и совался не в свои дела, в людские и в эльфийские, а потом перестал соваться — давным-давно перестал, вам и не объяснить, когда, — и облюбовал крепость Ангреност, по-ристанийски Изенгард. Держал себя тише тихого, а прославился на все Средиземье. Его, говорят, выбрали главою Светлого Совета, ну и, наверно, зря выбрали. Я уж теперь думаю, не тогда ли он стал склоняться ко злу. Однако соседей он до поры до времени никак не задевал. Любил со мной потолковать, по нашим местам гуляючи. Он прежде был учтивый, на все у меня позволения спрашивал, ежели мы встречались, и слушал в оба уха. Много я ему тогда порассказал такого, что сам бы он в жизни не выведал, а он держал язык на привязи. Ни разу не разговорился. Дальше — больше: и глаза-то его, как мне помнится (а давненько же я его не видел), стали ни дать ни взять окна в каменной стене, да-да, занавешенные окна.
Теперь-то мне, пожалуй, и понятно, чего ему надо. Власти ему надо, всемогущества. В голове у него одни колесики да винтики, а живое — глядишь, на что и сгодится, а нет — пропадай. Понятно, понятно; предатель он, не иначе. Это ж надо, с орками связался, всякая дрянь у него под началом. Бр-р-р, кгм! Да нет, еще того хуже, он и с ними как-то там чародействует, черные дела творит. Изенгардцы по вашим рассказам выходят не просто орки, а злодеи на людскую стать. Злыдням и нежити, отродью Великой Тьмы, дневной свет невмоготу, а Сарумановы новоявленные орки хоть и злобствуют, да терпят. Что же это такое он там намудрил? Людей, что ли, испортил или орков обчеловечил? Хуже мерзости не придумаешь!
Древень бурчал и рокотал, точно про себя предавал Сарумана неизбывному, земляному, онтскому проклятию.
— То-то я в толк не возьму, с чего это орки так осмелели и средь бела дня шляются у меня по Лесу. Давеча только я додумался, что виною тут Саруман: он давным-давно разведал все лесные тропинки, а я, дурак, раскрывал ему здешние тайны. Вот он теперь и хозяйничает со своими сворами. Деревьев на опушках порубили видимо-невидимо, а хорошие были деревья. Много оставлено бревен — пусть, мол, гниют сорокам на радость, а еще больше оттащили в Изенгард, на растопку тамошних печей. Нынче Изенгард все время дымится.
Да чтоб ему сгинуть от корня до последней веточки! Я с этими порубленными деревьями дружил, я их многих помнил с малого росточка, и голоса их помню, а теперь их нет, как и не было. Где была звонкая чаща, там торчат пни и стелется кустарник. Нет, я, видать, проморгал. Запустил я свои дела. Хватит!
Древень рывком встал с постели, распрямился и ударил кулаком по столу. Огненные чаши вздрогнули и выплеснули цветное пламя. Глаза его тоже сверкну-ли зеленым огнем, и борода вздыбилась пышной метлой.
— Нет уж, хватит! — загудел он. — И вы со мной пойдете. Глядишь, чем и поможете. Не мне, а своим друзьям: им-то, в Ристании и Гондоре, каково, ежели враг и спереди, и с тыла. Пока пойдем вместе — на Изенгард!
— Да, мы пойдем с тобой, — согласился Мерри. — И попробуем быть тебе не в тягость.
— Непременно пойдем! — подхватил Пин. — И с ихней Белой Дланью обязательно разделаемся. На что другое, а на это я погляжу, пусть от меня и не будет толку. Углука я не забуду, и как мы бежали — тоже.
— Вот и ладно, и не забывай! — сказал Древень. — Но слова мои были поспешные, а торопиться не надо. Разгорячился я. Надо успокоиться и подумать, а то ведь легко сказать «хватит»! Кому хватит, а кому и нет. Разберемся!
Он пошел под арку и постоял под струйчатой занавесью. Потом рассмеялся и встряхнулся, разбрызгивая зеленые и алые капли. Подумал, возвратился, лег на постель и лежал молча.
Вскоре хоббиты услышали, как он забормотал. И вроде бы считал на пальцах.
— Фангорн, Финглас, Фладриф, ага, всего-то, — вздохнул он. — Н-да, маловато нас осталось, вот в чем печаль. — И обратился к слушателям: — Только трое осталось из тех, что бродили, пока не обрушилась Великая Тьма, ну да, трое: я, Фангорн, а еще Финглас и Фладриф — это их эльфийские имена; можете называть их Листвень и Вскорень, если вам так больше нравится. И вот из нас-то из троих Листвень и Вскорень уже никуда не годятся. Листвень заспался, совсем, можно сказать, одеревенел: все лето стоит и дремлет, травой оброс по колено. И весь в листьях, лица не видать. Зимой он, бывало, встрепенется, да теперь уж и зимой шелохнуться лень. А Вскорень облюбовал горные склоны к западу от Изенгарда — самые, надо сказать, ненадежные места. Орки его ранили, родичей перебили, от любимых деревьев и пней не осталось. И ушел он наверх, к своим милым березам, теперь там и живет, и оттуда его не выманить. А все ж таки, сдается мне, молодых-то я, может, и наберу — вот только объяснить бы им, чтобы поняли, поддеть бы их как-нибудь, а то ведь мы ох как тяжелы на подъем. Экая жалость, что нам счет чуть ли не по пальцам!
— А почему по пальцам, вы же здесь старожилы? — удивился Пин. — Умерли, что ли, многие?
— Да нет! — сказал Древень. — Как бы это вам сказать: сам по себе никто из нас не умер. Ну, бывали, конечно, несчастья за столько-то лет, а больше одеревенели. Нас и так-то было немного, а поросли никакой. Онтят не было — ну, детишек, по-вашему, — давным-давно, с незапамятных лет. Онтицы-то ведь у нас сгинули.
— Ой, прости, пожалуйста! — сказал Пин. — Прямо все до одной перемерли?
— Не перемерли они! — чуть не рассердился Древень. — Я же не сказал «перемерли», я сказал «сгинули». Запропастились невесть куда, никак не отыщутся. — Он вздохнул. — Я думал, все об этом знают, сколько песен про это: и эльфы их пели, и люди, от Лихолесья до Гондора, — как онты ищут онтиц. Надо же, совсем уж все позабыли.
— Вовсе мы ничего не забыли, — возразил Мерри. — Просто к нам, в Хоббитанию, песни из-за гор не дошли. Ты вот возьми да расскажи поподробнее, как было дело, а заодно и песню бы спел, какая лучше помнится. Расскажи, а?
— Ладно уж, расскажу и даже, так и быть, спою, — согласился явно польщенный Древень. — Поподробнее-то рассказывать некогда, придется покороче: время позднее, а завтра надо совет держать, заводить большой разговор, да, глядишь, и в путь собираться.
— Чудно об этом вспоминать и грустно рассказывать, — вымолвил он, призадумавшись — В ту изначальную пору, когда повсюду шумел и шелестел дремучий Лес без конца и края, жили да были онты и онтицы, онтики и онтинки, и тогда, в дни и годы нашей давней-предавней юности, не было краше моей Фимбретили, легконогой Приветочки, — где-то она, ах, да! Да! Так вот, онты и онтицы вместе ходили-расхаживали, вместе ладили жилье. Однако же сердца их бились вразлад: онты полюбили сущее в мире, а онтицы возжелали иного; онтам были в радость высокие сосны, стройные осины, густолесье и горные кручи, пили они родниковую воду, а ели только паданцы. Эльфы стали их наставниками, и на эльфийский лад завели они беседы с деревьями. А у онтиц под опекой были деревья малые, и радовали их залитые солнцем луговины у лесных подножий; лиловый терновник проглядывал в зарослях, брезжил по весне вишневый и яблоневый цвет, летом колыхались пышные заливные луга, и клонились по осени травы, рассеивая семена. Беседовать с ними у онтиц нужды не бывало: те лишь бы слышали, что им велят, и делали, что ведено. Онтицы-то и велели им расти как надо, плодоносить как следует; им, онтицам, нужен был порядок, покой и изобилие (ну, то есть нужно было, чтобы все делалось по-положенному). И онтицы устроили роскошные сады. А мы, онты, по-прежнему расхаживали да скитались и только иногда, редко навещали ихние сады. Потом Тьма заполнила север, и онтицы ушли за Великую Реку, разбили там новые сады, распахали новые поля, и совсем уж редко мы стали видеться. Тьму одолели, и тогда еще пышнее расцвела земля у наших подруг, и не бывало изобильнее их урожаев. Разноплеменные люди переняли их уменья, и онтицы были у них в большом почете, а мы словно бы исчезли, ушли в полузабытую сказку, стали темной лесной тайной. Однако же мы вот они, а от садов наших онтиц и следа не осталось. Люди называют тамошние места Бурыми Равнинами, Бурятьем.
И вот еще помню, как сейчас, а сколько времени прошло, — когда Заморские Витязи взяли в плен Саурона, очень мне захотелось повидать Фимбретиль. Я ее помнил все такой же красавицей, хотя в последний раз она была вовсе не та, что в былые времена. И немудрено: они ведь трудились не покладая рук, стали сутулыми и смуглыми, волосы у них выцвели под солнцем, а щеки задубели яблочным румянцем. Но все же глаза у них наши — наши, зеленые глаза. Мы пересекли Андуин, мы явились в тамошний край и увидели пустыню, изувеченную промчавшейся войной. И не было там наших онтиц. Мы их звали, мы их долго искали и спрашивали всех, кто нам ни попадался. Одни говорили, что не видали, другие — что видели, как они уходили на запад, на восток, а может, и на юг. Туда и сюда мы ходили: не было их нигде. Очень нам стало горько. Но Лес позвал нас обратно, и мы вернулись в любимое густолесье. Год за годом выходили мы из Леса и звали наших подруг, выкликали их милые, незабвенные имена. А потом выходили все реже, и выходили недалеко. Теперь наших онтиц как и не было, только и остались у нас в памяти, и отросли у нас длинные седые бороды. Много песен сложили эльфы про то, как мы искали наших подруг, потом и люди переиначили эльфийские песни. Мы об этом песен не слагали, мы про них помнили и напевали их древние имена. Наверно, мы с ними все-таки встретимся, и, может быть, еще отыщется край, где мы заживем вместе. Однако же предсказано другое — что мы воссоединимся, потерявши все, что есть у нас теперь. Нынче, кажется, к тому и дело идет. Тот Саурон, прежний, выжигал сады, а нынешний Враг, похоже, все леса норовит извести под корень.
Н-да, и вот эльфы давным-давно сложили про все про это одну такую песню. Пели ее всюду по берегам Великой Реки. Эльфийская это песня: мы бы не так пели, наша была бы очень длинная, чересчур даже длинная, пожалуй. Но эту-то, эльфийскую, мы все помним наизусть. По-вашему вот она как будет:
ОНТ. Березы оделись прозрачной листвой
и вешним соком полны,
Резвится и блещет лесной поток,
прыгая с крутизны,
Шагается вольно, ветер свеж,
рокочет эхо в горах —
Скорей, скорей возвращайся ко мне,
в веселый весенний край!
ОНТИЦА. Весна залила поля и луга,
расплеснулась зеленой волной,
В цвету, как в снегу, блистают сады
серебряной белизной,
Брызжет солнце, и плещут дожди,
чтоб жажду земли утолить.
Зачем же я возвращусь к тебе
из своих цветущих долин?
ОНТ. Простерся и млеет летний покой,
золотистый, знойный, дневной,
Под лиственным кровом лесные сны
бредут чудной чередой,
В прохладных чертогах зеленая тишь,
и западный веет ветер —
Приди же ко мне! Возвратись ко мне!
Здесь лучше всего на свете!
ОНТИЦА. Вызревают в летнем тепле плоды,
и ягоды все смуглей,
Золотые снопы и жемчуг зерна
вот-вот повезут с полей,
Наливаются яблоки, соты в меду,
и пусть веет западный ветер —
Я к тебе не вернусь ни за что:
у меня лучше всего на свете!
ОНТ. Но грянет сумрачная зима,
и мертвенной станет тень,
В древесном треске беззвездная ночь
поглотит бессолнечный день,
Ветер с востока все омертвит,
обрушится черный дождь,
И сам я тогда разыщу тебя,
если ты сама не придешь!
ОНТИЦА. Небывалой зимой обомрут поля,
кладбищами лягут сады,
Заглохнут песни, и смех отзвучит,
и сгинут наши труды.
Тогда былое явится вновь,
и мы друг друга найдем
И вместе пойдем в подзакатный край
под черным, злобным дождем!
ОБА. Мы вместе пойдем заповедным путем
за дальние рубежи,
И нам откроется новый край,
и снова заблещет жизнь.
Древень допел и примолк.
— Да, вот такая песня, — сказал он погодя. — Эльфийская, это само собой: траля-ля-ля, словцо за словцом, раз-два, и дело с концом. Однако же неплохо сочинили, ничего не скажешь. Только онтов малость обидели: очень уж коротко они говорят. Н-да, ну ладно, я, пожалуй, постою да посплю. А вы где встанете спать?
— Мы обычно спать не встаем, а ложимся, — сказал Мерри. — Мы бы, если можно, прямо здесь, на ложе, и поспали бы.
— Как то есть ложитесь спать? — удивился Древень. — Ах, ну да, конечно! Гм, кгм, спутался я: пришли мне на память древние времена, и показалось, будто я говорю с онтятами, вот ведь как, ишь ты! Что ж, тогда ложитесь и спите. А я постою под ручеечком. Покойной ночи!
Хоббиты пристроились на постели, с головой зарывшись в душистое сено, свежее, мягкое, теплое. Мало-помалу угасли светильники и померкли разноцветные деревья, но все равно было видно, как Древень неподвижно стоит под аркой, закинув руки за голову. Вызвездило, и замерцали струи, тихо стекавшие к его ногам, и тенькали, тенькали, тенькали сотни серебряных звездных капель. Под этот капельный перезвон Мерри с Пином крепко-крепко уснули.
Когда они проснулись, пышнозеленый чертог освещало лучистое утреннее солнце, проникая в укромный покой. Высоко в небесах порывистый восточный ветер рассеивал облачные клочья. Древень куда-то подевался, и Мерри с Пином пока что пошли купаться в бассейне за аркой — и заслышали его гуденье и пенье, а потом и сам он появился на широкой тропе меж деревьев.
— Кгм, кха! Ну, доброе утро, Мерри и Пин, — прогудел он при виде хоббитов. — Вы, однако, поспать горазды! А я уж нынче отшагал шагов под тысячу. Сейчас вот попьем водички и отправимся на Онтомолвище!
Он нацедил им по полному, кубку из каменной корчаги, но не из вчерашней, из другой. И вкус у воды был не тот, что вечером: она была гуще и сытнее, вроде и не питье вовсе, а прямо-таки еда. Хоббиты прихлебывали, сидя на краю высокого ложа, и закусывали эльфийскими хлебцами-путлибами (они были вовсе не голодные, но как-никак завтрак, жевать что-то полагается), а Древень стоял дожидался их, напевая то ли на онтском, то ли на эльфийском, то ли еще на каком языке и поглядывая на небо.
— А где оно, ваше Онтомолвище? — отважился наконец спросить Пин.
— Кгм, как? Онтомолвище-то где? — переспросил Древень, обернувшись. — Это не место, Онтомолвище, это собрание онтов, нынче такие собрания созываются очень-очень редко. Ну, сейчас-то многие, н-да, многие мне накрепко обещали быть. А соберемся мы, где и всегда: людское название этому месту — Тайнодол. Отсюда малость на юг. Надо нам подойти туда к полудню, не позже.
Вскоре они тронулись в путь. Древень, как накануне, усадил хоббитов на предплечьях. Выйдя из чертога, он свернул вправо, шутя перешагнул через бурливый ручей и пошел на юг возле безлесных подножий высоких обрывистых склонов. За каменистыми осыпями виднелись березняк и рябинник, а выше — темное густое краснолесье. Потом Древень отошел от предгорий и подался в Лес, где деревья были такие высокие, раскидистые и толстые, каких хоббиты в жизни не видывали. Поначалу их, почти как на опушке Фангорна, прихватило удушье, но очень скоро дыхание наладилось. Древень с ними не заговаривал. Он раздумчиво бухтел себе под нос, и слышалось только «бум-бум, рум-бум, бух-трах, бум-бум, трах-бах, бум-бум, та-ра-рах-бум» или вроде того — то угрюмей, то радостней, то глуше, то гулче. Иногда хоббитам чудился ответный гул, трепет или звук, не то из-под земли, не то над головой, а может быть, гудели стволы, но Древень знай себе вышагивал, не глядя по сторонам.
Пин принялся было считать мерные «онтские шаги», но сбился со счету на третьей тысяче, а тут и Древень пошел чуть помедленнее. Внезапно остановившись, он опустил хоббитов на траву, раструбом приложил ладони ко рту и, словно из гулкого рога, огласил лес протяжным кличем. «Гу-у-гу-у-гу-умм!» — раскатилось окрест, и деревья явственно вторили зову. Потом со всех сторон издалека донеслось: «Гуу-гу-у-гу-у-гу-у-гумм!» — и это был уже не отзвук, а отклик.
Древень примостил хоббитов на плечи и опять зашагал, время от времени повторяя громогласный призыв. Отклики слышались все ближе. Так они шли да шли — и наконец уперлись в глухую стену вечнозеленых деревьев неведомой хоббитам разновидности: они ветвились от самых корней, густой темноглянцевитой листвой походили на падуб и были усыпаны крупными, налитыми оливковыми бутонами.
Древень свернул налево, и через несколько шагов живая преграда вдруг разомкнулась: утоптанная тропа ныряла в узкий проход и вела вниз по крутому склону в просторную чашеобразную долину, обнесенную поверху вечнозеленой изгородью. На округлой травянистой глади не было ни деревца, лишь посреди долины высились три белоснежные красавицы березы. По откосам сбегали еще две тропы, с запада и с востока.
Одни онты уже пришли, другие шествовали вдали по тропам, третьи вереницей спускались за Древнем. Пин и Мерри озирались и изумлялись: они-то ожидали, что онты все похожи на Древня, как хоббиты друг на друга (если, конечно, глядеть посторонним глазом), а оказалось — ничего подобного. Они были разные, как деревья — как деревья одной породы, но разного возраста и по-разному возросшие, или совсем уж несхожие, как бук и береза, дуб и ель. Были старые онты, бородатые и заскорузлые, точно могучие многовековые деревья (и все же по виду намного моложе Древня), были статные и благообразные пожилые исполины, но ни одного молодого, никакой поросли. Десятка два их сошлось у берез, с разных сторон брели еще двадцать или около того.
Сперва у хоббитов глаза разбежались от несхожести их фигур и окраски, обхвата и роста — и руки-ноги разной длины, и пальцев на них неодинаково (не меньше трех, не больше девяти). С подобиями дубов и буков Древень все же мог бы, наверно, посчитаться родней, но многие онты вовсе на него не походили. Иные были вроде каштанов: кожа коричневая, разлапистые ручищи, короткие толстые ноги. Иные — вроде ясеней: рослые серокожие онты, многопалые и длинноногие. Были еще пастыри сосен и елей (эти самые высокие), пестуны берез, рябин и лип. Но когда все онты столпились возле Древня, чинно кланяясь и учтиво приветствуя его благозвучными голосами, разглядывая чужестранцев неспешно и пристально, тут хоббитам сразу стало яснее ясного, до чего они друг на друга похожи: глаза-то у всех такие же — ну, не такие, конечно, бездонные, как у Древня, но спокойные, задумчивые, внимательные, с зеленым мерцанием.
Подоспели последние; онты обступили Древня широким кругом и завели прелюбопытный и загадочный разговор. Полилась плавная молвь: каждый вступал в свой черед, и общий медленный распев притихал по одну сторону круга и гулко гудел по другую. Хотя Пин не различал и не понимал слов — по-онтски все ж таки разговаривали онты, — однако поначалу ему очень понравилось их слушать, пока не надоело. Он слушал и слушал (а они все говорили и пели) и наконец начал думать, что онтский язык слишком уж медленный. Интересно, сказали они или нет друг другу «доброе утро», а коли Древень делает перекличку, то когда они доскажут ему свои имена?
«Хотел бы я знать, как по-онтски да и нет», — подумал он и зевнул.
Древень мгновенно все учуял.
— Кгм, кха-кха, ты вот что, друг мой Пин, — сказал он, и звучный хоровод онтов вдруг примолк. — Я и забыл, что вы такие несусветные торопыги. Но и то правда, скучновато слушать разговор на непонятном языке. Подите-ка погуляйте. Имена ваши на Онтомолвище названы, все вас разглядели и все согласны, что вы не орки и что нужно добавить строку-другую в древний перечень. На этом мы пока что и порешили, и очень, я вам скажу, быстро порешили, едва ли не чересчур. Вы с Мерри побродите пока по долине, чем вам плохо. Пить захотите — там есть на северном склоне, повыше, очень вкусный источник. А тут еще надо изрядно поговорить, чтобы устроилось настоящее Онтомолвище. Я потом приду вас проведать, тогда расскажу, как у нас чего.
Он опустил Пина и Мерри наземь, а они, не сговариваясь, оба враз сообразили низко и благодарственно поклониться. Онтов это очень позабавило: они о чем-то перемолвились, и зеленые искры замелькали в их взорах. Но вообще-то им, видимо, было уже не до хоббитов. А те побежали наверх западной тропой: надо же поглядеть, что там, за оградой, с этой стороны Тайнодола. Там громоздились лесистые откосы, и за высокогорным ельником сверкал сахарно-белый пик. Слева, на юге, тоже виднелся лес, лес и лес, уходивший в серую расплывчатую даль с бледной прозеленью. «Наверно, ристанийская равнина», — догадался Мерри.
— А где, интересно, Изенгард? — спросил Пин.
— Знал бы я, куда хоть нас занесло, — отозвался Мерри. — Ну, если это вот вершина Метхедраса, то у подножия его, помнится, как раз и есть Изенгард, крепость в глубоком ущелье. Небось вон там, слева за хребтиной. Видишь, не то дым сочится, не то туман?
— Изенгард, он какой? — выспрашивал дальше любопытный Пин. — Он ведь онтам, поди, не по зубам.
— Да и я тоже думаю — куда им, — согласился Мерри. — Изенгард — это скалистое кольцо, внутри каменная гладь, а посредине торчит высоченная гранитная башня, называется Ортханк. Там и живет Саруман, гранит на граните, на возвышении. Кругом скалы, во сто раз толще любых стен, ворот не помню сколько, может, и не одни, и в каменном русле бежит горная речка, которая пересекает Врата Ристании. Да, онтам вроде бы там делать нечего. Но про онтов, понимаешь, как-то мне странно думается: не такие они смирные, не такие смешные. С виду-то, оно конечно, — чудаковатые тихони, терпеливые, опечаленные, обиженные, обойденные жизнью, но, если их обидишь, тогда хватайся за голову и смазывай салом пятки.
— Ага, ага, — подтвердил Пин. — Сидит себе старая корова и жует свою жвачку; и глазом не успеешь моргнуть, как это не корова, а бык, и не сидит он, а вскачь несется на тебя. Да, хорошо бы старик Древень их расшевелил. Затем, видать, и собрал, только трудное это дело. Вчера, помнишь, как он сам собой разошелся, а потом пых-пых — и выкипел.
Хоббиты вернулись в долину. Онтомолвище продолжалось вовсю: то глуше, то громче звучала напевная неспешная беседа. Солнце поднялось над оградой, брызнули серебром кроны срединных берез, и желтоватым светом озарился северный склон. Блеснул незаметный родник. Хоббиты пошли закраиной круглой долины, возле вечнозеленой изгороди — так отрадно было не спеша брести по свежей мягкой траве — и напрямик спустились к искристому фонтанчику. От кристальной студеной воды заныли зубы. Они уселись на обомшелый валун и смотрели, как бегают по траве солнечные блики и проплывают тени облаков. Онтомолвище не смолкало. Какие-то все ж таки непонятные, совсем уж чужедальние это были места, точно все былое осталось в другой жизни. И чуть не до слез захотелось увидеть лица и услышать голоса друзей — особенно Фродо, особенно Сэма и особенно Бродяжника.
Вдруг стихли голоса онтов, и невдалеке появился Древень, да не один, а со спутником.
— Кгум, кгу-гум, вот и я, — сказал Древень. — А вы тут, поди, притомились, всякое терпенье у вас кончается, кгмм, а что, разве не так? Нет уж, терпеньем вы запаситесь как следует. На первый случай мы все проговорили, это да, однако еще надо много чего растолковать и разжевать, довести до ума тех наших, кто живет далеко-далеко от Изенгарда, и еще тех, кого я не застал дома, когда утром приглашал на разговор; потом уж будем сообща решать, что нам делать. Ну, правда, онты не слишком долго решают, что им делать, ежели перед тем все как есть обговорено и разобрано до последнего листочка-корешка. Но толком-то если, еще поговорить надо: день-другой, не меньше. Так вот, я вам пока что товарища привел. Он здесь живет неподалеку. По-эльфийски зовут его Брегалад. Он говорит: решенье, мол, у него готово, на Онтомолвище ему, дескать, делать нечего. Гм, гм, таких торопливых онтов прямо-таки свет не видывал. Вы с ним поладите. Вот и до свидания! — и Древень удалился.
Брегалад стоял замерши, пристально разглядывая хоббитов, а те сидели в ожидании, когда-то он заторопится. Высокий, стройный и гибкий, он, наверно, считался у онтов молодым: гладкая, блескучая кора обтягивала его руки и ноги; у него были темно-алые губы и пышные серо-зеленые волосы. Наконец Брегалад заговорил, и звучный, как у Древня, был его голос, однако же тоньше и звонче.
— Кха-ха, эге-гей, ребятки, пойдемте-ка погуляем! — пригласил Он. — Меня, как сказано было, зовут Брегалад, по-вашему — Скоростень. Но это, конечно, не имя, а всего-то навсего кличка. Так меня прозвали с тех пор, как один наш старец едва-едва напыжился задать мне важный вопрос, а я ему ответил: «Да, конечно». Опять же и пью я слишком быстро: добрые онты только-только бороды замочили, а я уж губы утираю. Словом, идемте со мной, не пожалеете!
Он протянул им руки — очень красивые, длинные, долгопалые. Весь день пробродили они втроем по лесу — хором пели песни, дружно смеялись. А смеялся Скоростень часто, и смеялся всегда радостно. Смеялся он, когда солнце являлось из-за облаков, смеялся при виде родника или ручья, смеясь, останавливался и кропил водой ноги и голову. Слышал трепет или шепоток деревьев — и тоже заливался смехом. А завидев рябину, стоял, раскинув руки, стоял и пел, гибкий, точно юное деревце.
Под вечер он привел их к себе домой, впрочем, дома-то никакого у него не было, а был мшистый камень в уютной зеленой лощинке. Рябины осеняли ее, и журчал ручей, как в любом жилище онта: этот, звеня, бежал сверху. Они разговаривали, пока не стемнело, а в темноте где-то неподалеку гудело Онтомолвище, басовитое, гулкое и по-новому беспокойное; время от времени чей-нибудь голос звучал громче и тревожнее других, и общий гомон смолкал. Но их слух заполняла тихая речь Брегалада, и шелестели знакомые, понятные слова: он вел рассказ о том, как разорили его древний край, где старейшиной был Вскорень. «Вот оно что, — подумали хоббиты, — с орками у него, стало быть, особые счеты, то-то он долго и не раздумывал».
— Рябинник обступал мой дом, — печально повествовал Брегалад, — и рябины эти взрастали вместе со мною в тишине и покое незапамятных лет. Иные из них, самые старинные, были посажены еще ради онтиц, но те лишь взглянули на них и с усмешкой покачали головами: в наших, мол, землях у рябин и цветы белее, и ягоды крупнее. А по мне, так не бывало и быть не могло деревьев прекраснее и благороднее этих. Они росли и росли, раскидывая тенистую густолиственную сень и развешивая по осени тяжкие, ярко-багряные, дивные ягодные гроздья, и птицы слетались стаями на роскошный рябиновый пир. Я люблю птиц, хоть они и болтушки, и чего-чего, а уж ягод им хватало с избытком. Однако птицы почему-то стали грубые, злые и жадные, они терзали деревья, отклевывали грозди и разбрасывали никому не нужные ягоды. Явились орки с топорами и срубили мои рябины. Я приходил потом и звал их по именам, незабвенным и нескончаемым, но они даже не встрепенулись, они не слышали меня и отозваться не могли, они лежали замертво.
О Орофарнэ, Лассемисте, Карнимириэ!
Рябины мои нарядные, горделивые дерева!
Рябины мои ненаглядные, о, как мне дозваться вас?
Серебряным покрывалом вас окутывал вешний цвет,
В ярко-зеленых уборах встречали вы летний рассвет,
Я слышал ваши приветные, ласковые голоса,
Венчалась червонными гроздями рябиновая краса.
Но рассыпаны ваши кроны ворохами тусклых седин,
Голоса ваши смолкли навеки, и я остался один.
О Орофарнэ, Лассемисте, Карнимириэ!
И хоббиты мирно уснули, внимая горестным песнопениям Брегалада, оплакивавшего на разных языках гибель своих возлюбленных, несравненных деревьев.
Наутро они снова пошли гулять втроем и провели весь день невдалеке от его жилища. Ходили они мало, больше сидели под зеленой закраиной. Ветер стал холоднее, солнце редко пробивалось сквозь нависшие серые облака, и немолчные голоса онтов звучали то гулко и раскатисто, то глухо и печально, то почти наперебой, то медленно и скорбно, как погребальный плач. Настала вторая ночь, а совещание все длилось. В разрывах мчащихся туч мутно мерцали звезды.
Забрезжил третий рассвет, ветреный и угрюмый. Онтомолвище загремело и снова притихло. Прояснилось утро, ветер улегся, и неподвижный воздух точно отяжелел в ожидании. Хоббиты заметили, что теперь-то Брегалад прислушивался в оба уха, хотя до их лощинки вроде бы доносился лишь смутный гул.
Близился вечер, солнце клонилось к западу, за мглистые вершины, и длинные желтые лучи пронизывали облака. Стало как-то уж очень тихо, кругом ни звука, ни шороха. Ну вот, значит, кончилось Онтомолвище. Чем же оно кончилось? Брегалад напряженно замер, глядя на север, в сторону Тайнодола.
Вдруг по лесу раскатился зычный и дружный возглас: «Тррам-тарарам-тарам!» Деревья затрепетали и пригнулись, словно под могучим порывом ветра. Снова все смолкло, а потом донесся мерный, как будто барабанный рокот, его перекрывало грозное многогласие:
— Идем под барабанный гром: трамбам-барамбарам-бам-бом!
Онты приближались, и все оглушительнее гремел их походный напев:
— Идем-грядем, на суд зовем: трумбум-бурумбурум-бум-бом!
Брегалад подхватил хоббитов и поспешно выбрался из лощины.
Навстречу им шагали пятьдесят с лишним онтов; широкими, ровными шагами спускались они колонной по двое. Во главе их шествовал Древень, они отбивали такт ладонями по бедрам. Вблизи стало видно, что глаза их полыхают зеленым светом.
— Кхум-кхам! Вот и мы, идем-гремим, не так уж и долго пришлось нас ждать! — возгласил Древень, завидев Брегалада с хоббитами. — Давайте становитесь в строй! Мы выступили в поход. В поход на Изенгард!
— На Изенгард! — подхватила дружина, и грянуло в один голос: — На Изенгард!
На Изенгард! Пусть грозен он, стеной гранитной огражден,
Пусть щерит черепной оскал за неприступной крепью скал, —
Но мы идем крушить гранит, и Изенгард не устоит!
Горит кора, обуглен ствол, бушует лес и мрачен дол —
Обрушим своды и столбы стопой разгневанной судьбы!
Идем под барабанный гром,
Идем-грядем, судьбу несем!
Так пели онты, шагая на юг.
Брегалад с сияющими глазами пристроился к колонне возле Древня. Тот пересадил хоббитов к себе на плечи, они торжествующе оглядывали шагавшую вслед за ними онтскую дружину и прислушивались к суровому, монотонному напеву. Они хоть и надеялись, что в конце концов что-нибудь да случится, но такой разительной перемены вовсе не ожидали — точно потоком прорвало плотину.
— А ведь быстро рассудили онты, правда же? — радостно задыхаясь от собственной смелости, спросил Пин, когда онты перестали петь и слышались лишь тяжкая поступь да гулкое прихлопывание.
— Быстро, говоришь? — отозвался Древень. — Хм! Да, пожалуй что, и быстро. Быстрее, чем я думал. Уж и не припомню, когда мы в последний раз так сердились: много-много веков назад. Мы, онты, сердиться-то не любим и очень редко сердимся, только если почуем, что нашим деревьям и нам самим чуть ли не гибель грозит. Такого в нашем краю не бывало со времен войны Саурона и Заморских Витязей. А все эти орки, древорубы треклятые — рарум! — ишь, размахались топорами, ладно бы уж на дрова рубили, мерзавцы, еще куда бы ни шло, на дрова много не надо, — так ведь нет, для одного изуверства. Тут от соседа впору помощи ждать, а он, смотрите, пожалуйста, заодно с ними. Нет, уж коли ты маг, с тебя и спрос особый; и то сказать, другие маги все ж таки не ему чета. Ни на эльфийском, ни на онтском, ни на людских языках и проклятья-то ему подходящего никак не сыщу. Долой Сарумана, да и только!
— А вы что, взаправду собрались сокрушить изенгардские стены? — осторожно поинтересовался Мерри.
— Ха, хм-м, да как тебе сказать, а почему бы и нет! Вам ведь небось и невдомек, какие мы сильные? Про троллей когда-нибудь слышали? Они очень сильные, тролли. Но они, тролли, не сами собой на свет появились, их вывел Предвечный Враг под покровом Великой Тьмы: вывел в насмешку над онтами, вроде как орков — над эльфами. Так вот мы гораздо сильнее троллей. Мы — кость от кости самой земли. Как древесные корни впиваются в камень, знаете? Только они впиваются веками, а мы — сразу, ну, если, конечно, рассердимся. Изрубить-то нас, сильно постаравшись, можно, сжечь или чародейством каким одолеть — тоже не очень, но все-таки можно, а мы зато, коли захотим, и Изенгард вдребезги разнесем, и от стен его одно крошево оставим, понятно?
— Но Саруман-то не будет смотреть на вас, сложа руки.
— Кгм, да, нет, он не будет, это верно, и я об этом не забыл. По правде сказать, я как раз об этом все время и думаю. Но я из нас самый старый, многие онты куда помоложе, на сотни древесных веков. Сейчас они осерчали, и у них одно на уме — сокрушить Изенгард. А потом немного поодумаются, поостынут, выпьют водички на ночь — и начнут успокаиваться. Ох, изрядно водички мы выпьем на ужин! Ну а пока пусть их топают и поют! Идти нам еще далеко, поразмыслить времени хватит. Лиха беда начало.
И Древень подхватил общий напев, раздававшийся с прежней силой. Однако мало-помалу голос его притих и смолк, а нахмуренный лоб глубоко взбороздили морщины. Потом он поднял глаза, и Пин заметил в них скорбь — но не уныние. Казалось, зеленый огонь разгорелся еще сильнее, но светил он как бы ' издали, из темной глубины его мыслей.
— Оно конечно, друзья мои, может статься иначе, — медленно промолвил он. — Может статься и так, что судьба против нас, что нас постигнет рок, что это последний поход онтов. Но если бы мы остались дома в блаженном бездействии, мы бы своей судьбы не миновали, раньше ли, позже ли, не все ли равно? Мы об этом давно размышляем, потому и в поход двинулись. Нет, спешки тут не было: просто решение созрело. Зато, глядишь, и песни сложат когда-нибудь о нашем последнем походе. Да, — вздохнул он, — сами, может, и сгинем, но хоть другим поможем. Жаль только, если вопреки старым песням мы никогда больше не встретимся с онтицами. Очень бы мне хотелось еще разок повидать Фимбретиль. Однако ж, друзья мои, песни — они ведь как деревья: плодоносят по-своему и в свою пору, а случается, что и безвременно засыхают.
Онты шагали ровно и размашисто. Вначале путь их лежал на юг длинной логовиной; потом приняли вправо и двинулись наискосок, все выше и выше, к вздымавшимся за верхушками деревьев западным кряжам Метхедраса. Лес отступал, рассыпался купами окраинный березняк, а там лишь кое-где на голом склоне торчали одинокие сосны. Солнце кануло за темный гребень. Стелились сумерки.
Пин оглянулся. То ли онтов прибавилось, то ли… что за наваждение? За ними оставался пустой и тусклый откос, а теперь он был покрыт деревьями. И деревья не росли, не стояли — они двигались! Неужели Фангорн очнулся от вековечной дремы и выслал на горный хребет древесное воинство? Он протер глаза: может, он сам задремал или ему померещилось в сумерках? Но нет, серые громады шествовали вверх по склону, разнося глухой шум, гудение ветра в бесчисленных ветвях. Онты всходили на гребень и давно уже не пели. Воцарились темень и тишь, только земля трепетала от поступи древопасов и пробегал шелест, зловещий многотысячелистный шепот. С вершины стала видна далеко внизу черная пропасть, огромное ущелье между последними отрогами Мглистых гор — Нан-Курунир, Долина Сарумана.
— Изенгард окутала ночь, — вымолвил Древень.
