Эпилог

Дверь в комнату, где прочно обосновался запах болезни, отворилась, и дряхлая старуха открыла глаза. Комнату наполняли и другие запахи – моря, дыма, водорослей и душистого чая, остывающего возле ее кровати. Но над всем властвовал запах недуга – липкий, душный, тяжелый.

В дверях стояла женщина с коптящей свечкой в руке. Старуха различала огонек – колеблющееся желтое пятнышко, различала очертания двух фигур за ним, но не лица. Зрение у нее было не то, что прежде. В висках стучала боль, как почти всегда, когда она просыпалась – вот уже много лет. Она поднесла дряблую, в синих прожилках руку ко лбу и прищурилась.

– Кто это? – спросила она.

– Одера, – ответила женщина со свечой, и старуха узнала голос целителя. – Он здесь. Тот, кого ты просила позвать. У тебя хватит сил, чтобы поговорить с ним?

– Да, – сказала старуха. – Да. – Она попыталась приподняться. – Подойди поближе, я хочу на тебя посмотреть.

– Мне остаться? – неуверенно спросила Одера. – Я тебе нужна?

– Нет, – ответила старуха. – Не надо. Пусть останется он.

Одера кивнула (старуха уловила движение), осторожно зажгла от свечи масляный светильник и вышла, закрыв за собой дверь.

Посетитель подтащил к кровати деревянный стул с прямой спинкой и сел так близко, что она сумела его рассмотреть. Очень молодой. Совсем мальчик – наверно, и двадцати еще нет, – безбородый, с белым пушком над верхней губой, не слишком-то похожим на усы. Волосы очень светлые и кучерявые, а брови почти не видны. В руках у юноши был инструмент – подобие гитары, но квадратный и с четырьмя струнами. Он принялся его настраивать.

– Хочешь, я тебе что-нибудь сыграю? – спросил он. – Назови песню. – Голос у него был приятный, напевный, с чуть заметным акцентом.

– Далеко же ты заехал, – сказала старуха.

Он улыбнулся:

– Как ты догадалась?

– По голосу, – ответила она. – Много лет прошло с тех пор, как я в последний раз слышала такой голос. Ты же с Внешних Островов?

– Да, – подтвердил он. – Моя родина – крохотный клочок земли на краю света. Наверно, ты про него и не слышала. Он называется Молот Бури Самый Дальний.

– А-а! – сказала она. – Я его хорошо помню. Башня Востока и развалины той, с которой раньше велись наблюдения. Ну и горькое же питье вы гоните из кореньев! Ваш Правитель как-то настоял, чтобы я отведала этого пойла, и расхохотался, увидев мою гримасу. Он был просто карлик. Я не видывала мужчины безобразнее и умнее, чем он.

Певец растерялся.

– Так он же умер тридцать с лишним лет назад! – сказал он. – Но ты говоришь верно. Я про него много историй наслушался. Значит, ты бывала там?

– Раза три-четыре, – ответила она, довольная его изумлением. – Много лет назад, когда тебя и на свете не было. Я ведь летатель.

– О! – сказал он. – Ну конечно. И как я не догадался? На Сиатуте ведь живет много летателей, правда?

– Не очень, – ответила она. – Тут находится академия «Деревянные Крылья», и живут здесь главным образом мечтатели, которым еще предстоит выиграть крылья, и наставники, которые давным-давно сняли свои, как я. Я тоже была наставником, пока не заболела, а теперь лежу здесь и только вспоминаю, когда могу.

Певец провел пальцами по струнам, и нежный аккорд постепенно замер в тишине.

– Так что бы ты хотела послушать? – спросил он. – В Штормтауне все просто помешались на новой песне… – Внезапно его лицо порозовело. – Правда, она немного непристойная. Может, тебе не нравятся…

Старуха засмеялась:

– Как знать! Как знать! Ты бы вытаращил глаза, если бы знал, что мне порой вспоминается! Но я позвала тебя не петь.

Он уставился на нее широко раскрытыми зелеными глазами.

– Как? Но мне сказали… в гостинице, в Штормтауне… Я только-только вчера приехал с Востока… А тут прибегает мальчишка и говорит, что на Шотане нужен певец.

– И ты отправился. Из Штормтауна. Дела у тебя шли не очень удачно?

– Да нет, неплохо, – возразил он. – На Шотане я ведь раньше никогда не бывал, а постояльцы в гостинице и не глухие, и не скупые… Но мне же… – Внезапно смутившись, он умолк.

– Но тебе сказали, что умирающая женщина попросила привести к ней певца. И ты сразу поехал.

Он промолчал.

– Не принимай близко к сердцу, – сказала она. – Ты не выболтал никакой тайны. Я знаю, что моя смерть близка. Мы с Одерой ничего друг от друга не скрываем. Наверно, мне следовало бы умереть несколько лет назад. У меня все время болит голова, я слепну, и я пережила почти всех, кого знала. Только не пойми меня превратно: умирать я не хочу. Но и тянуть так мне не слишком нравится. Боль, беспомощность… Смерть меня пугает, но она хотя бы освободит меня от запаха этой комнаты. – Она разглядела выражение его лица и мягко улыбнулась. – Не притворяйся, будто ты его не чувствуешь. Я же знаю, он все тут пропитал. Запах болезни… – Она вздохнула. – Я предпочла бы другие, более приятные запахи – пряностей и моря, даже трудового пота. Ветров. Бури. Я еще помню запах, который оставляет молния.

– Но я мог бы спеть, – неловко сказал юноша. – Веселые песни, чтобы развлечь тебя. Смешные. Или, если хочешь, грустные. Может, они облегчат твою боль.

– Ее облегчает кива, – ответила старуха. – Одера делает крепкую киву, а иногда добавляет в нее перелив-траву или еще что-нибудь. И дает мне тесис, чтобы я заснула. Я не нуждаюсь в твоем пении для облегчения боли.

– Я знаю, что еще молод, – сказал певец, – но я хорошо пою. Позволь, я покажу тебе.

– Нет. – Она улыбнулась. – Я верю, что ты хорошо поешь, правда верю. Но, боюсь, не сумею оценить твой талант по достоинству. Может, уши отказывают, а может, из-за старости, только все певцы, которых я слышала последние десять лет, по-моему, хуже тех, кого я слышала в давние времена. А слышала я самых лучших! На Велете я наслаждалась пением дуэта С’Ласса и Т’реньян. Давным-давно Джеред с Гира играл и пел мне, как и бездомный Герри Одноглазый, и Колль. Я была знакома с певцом по имени Холланд и слышала от него песни, бьюсь об заклад, куда непристойнее той, что ты выучил в Штормтауне. А в юности я слышала Барриона, и не один раз.

– Я не хуже любого из них! – упрямо сказал певец.

Старуха вздохнула и прикрикнула на него:

– Не злись! Я не сомневаюсь, что поешь ты чудесно, но дряхлая развалина вроде меня этого не признает, как ни старайся.

Он нервно щипал струны своего инструмента.

– Если ты не хочешь, чтобы тебе пели на смертном одре, – сказал он, – зачем ты послала в Штормтаун за певцом?

– Я хочу сама спеть тебе! – ответила старуха. – С болью я как-нибудь справлюсь, но играть мне не по силам. Я буду просто говорить нараспев.

Певец отложил инструмент и, скрестив руки на груди, приготовился слушать.

– Странное желание! – заметил он. – Но слушать я научился куда раньше, чем петь. Кстати, меня зовут Дарен.

– Отлично, – сказала она. – Рада познакомиться с тобой, Дарен. Жаль, что ты не мог знать меня, когда я еще была полна сил. А теперь слушай внимательно. Я хочу, чтобы ты выучил слова и пел эту песню, когда меня не станет. Конечно, если ты решишь, что она стоит того. Но в этом ты сейчас убедишься.

– Я знаю очень много песен, – сказал он.

– Но не эту.

– Ты сама ее сочинила?

– Нет, – ответила она. – Это как бы прощальный подарок мне. Ее пел, умирая, мой брат. Он заставил меня выучить все слова. Его мучили сильные боли, и смерть была для него желанным избавлением, но он цеплялся за жизнь, пока не убедился, что я запомнила каждое слово. Я плакала и старалась выучить песню как можно скорее, только тогда он спокойно умер. Было это в селении на Малом Шотане почти десять лет назад. Так что видишь, как много эта песня для меня значит. А теперь слушай!

И она запела.

Голос у старухи был очень слабый и дребезжащий, ей приходилось все время напрягаться, так что она часто кашляла и задыхалась. У нее не было музыкального слуха, и даже в юности верно петь она не умела, а уж теперь и подавно, это она понимала.

Но слова она знает! Да, знает! Печальные слова, положенные на бесхитростный, нежный, грустный мотив. Песня о смерти прославленного летателя. Когда эта женщина состарилась, рассказывалось в песне, и дни ее были сочтены, она нашла крылья и, как во времена своей легендарной юности, надела их и побежала к обрыву. А все ее друзья побежали за ней, крича, чтобы она остановилась, вернулась: она ведь очень стара, слаба, не летала уже многие годы и ее разум помутился настолько, что она даже забыла развернуть крылья! Но летатель не послушалась их, добежала до обрыва и прыгнула вниз. Ее друзья, вскрикнув, закрыли глаза, не желая смотреть, как она упадет в море. Но в последнюю минуту крылья внезапно развернулись у нее за плечами – серебряные, тугие, ветер подхватил ее, поднял в вышину, и все услышали ее смех. Она кружила высоко над ними, ветер развевал ее волосы, а крылья были светлыми, как надежда, и друзьям показалось, что она вновь стала юной. Она помахала им на прощание, приветственно покачала крыльями и полетела на запад, исчезнув в лучах заходящего солнца. Больше ее никто никогда не видел.

Когда старуха кончила петь свою песню, в комнате воцарилась тишина. Певец зачарованно смотрел на мерцающий огонек светильника, словно не видя его.

Наконец старуха раздраженно кашлянула.

– Ну? – спросила она.

– А? – Он словно очнулся. – Прости. Замечательная песня. Я просто представлял, как она прозвучит под музыку.

– И если ее будут петь не дребезжащим осипшим голосом! – Она кивнула. – Тогда песня прозвучит чудесно, вот как она прозвучит! Ты запомнил слова?

– Конечно. Хочешь, чтобы я спел?

– Да, – ответила старуха. – А то как же я узнаю, что ты запомнил все правильно?

Певец весело ухмыльнулся и взял инструмент.

– Я знал, что ты не откажешься, – сказал он радостно и прикоснулся к струнам. Пальцы его двигались с обманчивой медлительностью, но комнату обволокла тихая скорбь. И тут он запел высоким, звонким, чудесным голосом.

Закончив, он улыбнулся:

– Ну как?

– Не задирай нос! – сказала она. – Все слова ты запомнил верно.

– А как я пою?

– Хорошо, – признала она. – И будешь петь еще лучше.

Комплимент ему понравился.

– Вижу, ты действительно разбираешься в пении. – Они улыбнулись друг другу. – Странно, что я не знал этой песни. Конечно, все другие о ней я пел, но только не эту. Я даже не знал, что Марис выбрала такую смерть. – Он не спускал с нее зеленых глаз. Отражавшийся в них свет придавал его лицу тихую задумчивость.

– Не лукавь, – сказала старуха. – Ты прекрасно знаешь, что она – это я, что этой смерти я не выбирала, как и никакой другой. То есть пока. Но скоро, скоро.

– Ты правда еще раз украдешь крылья и прыгнешь с обрыва?

– Чтобы пара хороших крыльев пропала зря! – Она вздохнула. – Не думаю, что в таком возрасте мне удастся «Падение Ворона». Хотя мне всегда хотелось попробовать. За всю свою жизнь я видела этот полет не больше шести раз, а последней была девушка, у которой сломалось крепление, и она погибла. Сама я так и не попыталась. Но я мечтала об этом, Дарен, как мечтала! Единственное в моей жизни, что я хотела сделать – и не сделала. Не так уж плохо для такого долгого пути, как мой.

– Совсем неплохо! – сказал он.

– Ну а что до моей смерти, – продолжала она, – думаю, умру я здесь, на этой кровати, и не в столь отдаленном будущем. Может быть, я попрошу, чтобы меня вынесли наружу, и в последний раз посмотрю на закат. А может быть, и нет. Глаза у меня никуда не годятся, так что даже заката я толком не увижу. – Она прищелкнула языком. – Все равно, когда я умру, какой-нибудь летатель подвесит мое тело на ремнях, с трудом наберет высоту и полетит над морем, чтобы предать мое тело волнам по обряду летателей. «Воздушное погребение», как его называют. Но почему, я не знаю – труп ведь не летает. Когда перерезают ремни, он падает вниз, точно камень, и тонет. Или его съедают сциллы. Тогда зачем все это? Но такова традиция. – Она вздохнула. – Вэл Однокрылый был прав. Он погребен прямо здесь, на Сиатуте, в большой каменной гробнице, а над ней стоит его статуя. Все сделано по его собственным рисункам. Только я никогда не умела идти против традиций, как Вэл.

Он кивнул:

– А потому ты хочешь, чтобы помнили эту песню, а не то, как ты умрешь на самом деле?

Старуха презрительно поморщилась.

– А я думала, ты певец, – сказала она, глядя мимо него. – Певец бы понял. Песня… она о том, как я умру на самом деле. Колль знал это, когда слагал ее для меня.

– Но… – нерешительно начал Дарен.

Дверь открылась, и на пороге вновь появилась Одера, со свечой в одной руке и с кружкой в другой.

– Довольно пения, – сказала она. – Ты переутомишься. Пора выпить сонный настой.

– Да. – Старуха кивнула. – Голова у меня совсем раскалывается. Постарайся, Дарен, не падать с обрыва на камни. А уж если пролетишь вниз тысячу футов, побереги голову. – Она взяла кружку и выпила тесис. – Какая мерзость! – сказала она. – Хоть бы ты его чем-нибудь сдобрила!

Одера проводила Дарена к двери, но на пороге он остановился.

– Песня… – сказал певец. – Я буду ее петь. И другие будут. Но я подожду, пока… пока не узнаю, понимаешь?

Она кивнула, а по ее телу уже разливалась сонливость, забвение, даримое тесисом.

– Да, конечно, – сказала она.

– Но как она называется? Песня?

– «Последний полет», – ответила старуха с улыбкой. Ее последний полет, но и последняя песня Колля тоже!

– «Последний полет», – повторил он. – Марис, по-моему, я понимаю. Песня – это же правда, ведь так?

– Да, правда, – согласилась она, но подумала, что он ее вряд ли услышал. Голос у нее был такой слабый, а Одера уже увела его и закрыла дверь. Потом целительница вернулась, погасила светильник и снова вышла, а она осталась одна в темной комнатушке, пропитанной запахом болезни. Под древним, залитым кровью камнем «Деревянных Крыльев».

Почему-то тесис не действовал. Ею овладело странное волнение – пьянящее, захватывающее чувство, которого она давно не испытывала.

Ей чудилось, что она слышит, как в вышине над нею начинается гроза, как дождь барабанит по выветренным скалам. Крепость построена прочно – так прочно! – и не могла обрушиться. И все же что-то говорило ей, что наступает та ночь, когда через столько лет она наконец-то отправится навестить своего отца.