Не все, что на архипелаге напоминает Францию, отрадно.

Мой знакомый, гуляя в воскресенье по прекрасному острову Серк, услышал куплет старинного гугенотского гимна, – его весьма торжественно и по-кальвийистски сурово распевал хор верующих во дворе какой-то фермы:

Грустно до боли становится при мысли, что под слова этого гимна люди шли на смерть в Севеннах. В куплете столько комизма, что он вызывает невольную улыбку, а ведь он трагичен. – Над ним смеются; над ним должно плакать. Боссюэ, один из сорока французских академиков, слушая его, кричал: «Убей! Убей!»

Впрочем, для религиозного фанатизма, отвратительного, когда он гонитель, трогательного и величественного, когда он гонимый, гимн, звучащий вовне, – ничто. Фанатики внемлют другому, властному и суровому гимну, который таинственно звучит в них самих, заглушая все слова. Религиозный фанатизм придавал нечто возвышенное даже смешному, и, какими бы не были поэтические и прозаические творения его жрецов, он преображает и эту прозу, и эту поэзию могучей и сокровенной гармонией веры. Он искупает уродливые слова величием принятых на себя испытаний и перенесенных мук. Недостаток поэтичности он восполняет чувством. Пусть пошлы рассказы о мученике, но в этом ли суть, если сам мученик исполнен благородства?