Черт побери! (франц.)

Ага, вот и ты! Нам уже не терпелось, чтобы здесь был полный набор! (франц.)

эге, красавчик (франц.)

для бедного больного из четвертого номера (франц.)

Еще не экипировались? (франц.)

номер девяносто два (франц.)

это его прозвище (франц.)

ты, Есташ, никогда не научишься управлять этой гондолой (франц.)

Для тебя, что ли, буду стараться! (франц.)

Тоже еще философ нашелся! (франц.)

ну, неважно (франц.)

хорошенькая женщина (франц.)

Ах, господин главноуправляющий, неужели вы всерьез спрашиваете меня, говорю ли я по-французски? Тысячу раз прошу извинения, но меня это рассмешило. Ведь это, собственно, почти мой родной язык — язык моей матери, вернее, отца, потому что мой бедный отец — царство ему небесное! — питал в своем нежном сердце необыкновенную любовь, можно сказать страсть, к Парижу и пользовался любым случаем, чтобы подольше пожить в этом дивном городе, где ему были знакомы все закоулки. Уверяю вас, он знал даже такие захолустные улочки, как, например, улицу Небесной Лестницы, и по-настоящему дома чувствовал себя только в Париже. Что из этого следует? То, что я получил, в основном, французское воспитание. Разговор я воспринимал лишь как французский разговор. Болтать для меня значило болтать по-французски, — ах, мсье, ведь этот язык сама элегантность, сама цивилизация, остроумие, вот уж подлинно разговорный язык, да что там, это язык, созданный для беседы… В продолжение всего моего счастливого детства я болтал по-французски с очаровательной демуазель из Веве — из швейцарского Веве, — которая пеклась о моих манерах и подобающем воспитании. Это она научила меня французскому стихотворению, чудесному стихотворению, которое я так часто твержу про себя, и оно буквально сформировало мой язык: Ласточки моей родины, Не расскажете ли вы мне о моей любви? (франц.)