Утром Лисбет Саландер в последний раз переступила порог подразделения повышенной безопасности. Теперь она стояла в пункте охраны. Краснорожий парень с боевитым ежиком волос, по виду одних с ней лет, беззастенчиво пялился на нее маленькими надменными глазками.

– Тебя искал Микаэль Блумквист.

Лисбет проигнорировала это сообщение. Времени было половина десятого, и ей не терпелось навсегда оставить Флудбергу. К тому же ее раздражали мелкие бюрократические формальности. Саландер небрежно заполнила бумажки, которые протянул охранник, и получила назад свои мобильник и ноутбук. После чего миновала ворота, прошла вдоль стены и железнодорожных путей и уселась на видавшую виды скамейку на обочине шоссе – ждать автобус номер 113 до Эребру. День обещал быть жарким. В безветренном воздухе кружила стайка мух. Но, как ни подставляла Лисбет лицо занимающемуся солнцу, наслаждаться долгожданной свободой у нее не получалось.

Тем не менее она была не в камере, а здесь, на скамейке, в потных черных джинсах, которые липли к ногам. Лисбет поставила ноутбук на колени, залогинилась и вошла в почту. В ее электронном ящике уже лежали материалы расследования смерти Джамала Чаудхери. И на этот раз Анника Джаннини не подвела.

Теперь Лисбет было чем заняться по дороге домой. Упорное молчание Фарии Кази во время допросов настораживало Аннику. У нее была своя версия случившегося в метро, которая подтверждалась и отснятым на камеру слежения материалом, отдельные фрагменты которого прилагались к письму. Анника уже делилась своими соображениями с имамом Хасаном Фердоуси, и тому показалось, что она на правильном пути. Лисбет включила ролик, но тут же перевела взгляд за окно, где волновались под ветром желтые поля пшеницы. Она подумала о Хольгере Пальмгрене. Мысли о нем, так или иначе, не оставляли ее всю ночь. «Поговори с Хильдой фон…»

Лисбет знала только одну Хильду – фон Кантерборг. Старушку Хильду, которая нередко навещала их в доме на Лундагатан. Саландер помнила ее долгие беседы с матерью на кухне. Хильда сильно жестикулировала и была матери едва ли не единственной поддержкой.

Хильда – друг, Лисбет верила ей. У нее не было от них никаких тайн. Именно поэтому Лисбет и отыскала ее десять лет назад. Они просидели вместе весь вечер, потягивая дешевое розовое вино. Лисбет хотела больше знать о своей матери. И Хильда действительно сообщила ей кое-что новое. Лисбет тоже рассказала ей о своей жизни. Слово за слово, разговор перешел на тему, которую Саландер не решилась бы обсуждать даже с Хольгером. Под конец подняли бокалы за Агнету и всех женщин, чьи жизни так бездарно загубили пьяницы и подонки.

При этом Хильда ни словом не помянула ни Реестр, ни эксперимент. Неужели она утаила от Лисбет самое главное? Не может быть. Должно быть, в этой истории есть нечто такое, чего Саландер просто не знала. Определенно, Хильда только выглядела жалкой и беспомощной. Лисбет вспоминала файлы, которые скачала с компьютера Альвара. Многие важные документы были отмечены инициалами Х. К. Достаточно было набрать имя Хильды фон Кантерборг в «Гугле», чтобы удостовериться, что она – очень влиятельный психолог. Лисбет взгрустнулось, но с выводами торопиться не следовало.

Автобус номер 113 до Эребру медленно приближался к остановке в облаке пыли. Лисбет заплатила за проезд и устроилась на заднем сиденье. Снова и снова прокручивала она видеофайл с записями камеры слежения на станции метро в Хорнстюлле. Они были сделаны больше двух лет назад, в ночь на десятое октября. Парень и в самом деле выглядел подозрительно. Лисбет сразу бросилась в глаза его характерная манера двигаться. Но стоило ли придавать этому такое значение? Саландер сомневалась. Жестикуляция – не самая надежная опора в плане идентификации личности, не то что отпечатки пальцев. Она плохо поддается расчетам и математическому моделированию. Малейшее движение несет тысячи и тысячи битов информации, совершенно не подлежащей детерминированию. Мы каждый раз по-разному чешем в затылке. Разумеется, наши движения несут в себе отпечаток личности, но каждое из них неповторимо. Для их описания и сравнения требуются датчики, сенсорные процессоры, гироскопы, акселерометры, алгоритмы отслеживания, измерения частоты и амплитуды. В Сети есть программы, которые можно скачать. Но Лисбет не очень-то в них верила. Поэтому до поры до времени решила переключиться на другое.

Она вспомнила своих друзей из «Республики хакеров» и Глубинной нейронной сети (ГНС). С Чумой и Тринити они проработали довольно долго. Могут ли они помочь ей на этот раз? Кто знает… Ей требовалась как можно более обширная база алгоритмированных движений. В конце концов, в этом нет ничего невероятного. В электричке Лисбет работала не отрываясь и в конце концов пришла к одной сумасшедшей идее. Безусловно, ее не одобрили бы в Министерстве юстиции, тем более в первый день пребывания Лисбет на свободе. Но до министерства Саландер больше не было никакого дела. Она сошла на станции метро «Сентраль» в Стокгольме и взяла такси до Фискаргатан, где надеялась доработать свой план в спокойной обстановке.

Дэн Броуди положил новенький «Рамирес» на журнальный столик и вышел на кухню. Часы показывали десять минут десятого. Дэн приготовил себе двойной эспрессо и выпил его так быстро, что обжег язык. Он так запал на эту «Recuerdos de la Allhambra», что опоздал на работу. Броуди не то чтобы боялся начальства, но не хотел выглядеть безответственным. Поэтому он вернулся в гостиную, открыл платяной шкаф, выбрал белую рубашку, темный костюм и пару черных ботинок, оделся и спустился по лестнице. На улице уже вовсю припекало солнце. Пройдя несколько метров, Дэн почувствовал стекающие по спине струйки пота. Подмышки также взмокли – он оделся явно не по сезону. В Хюмлегордене уже тарахтели газонокосилки. Дэн зажал ладонями уши и со всех ног помчался в сторону Стуреплан. Навстречу ему спешили мужчины в деловых костюмах, чьи лица также блестели от пота. Жара нагрянула внезапно, после затяжного периода проливных дождей. Поодаль на Биргер-Ярлсгатан стояла «скорая», и Дэн Броуди тут же подумал о своей матери.

Она скончалась от родов. Отец Дэна – который тогда назывался не Дэном, а Даниэлем – был странствующим музыкантом и рано умер от цирроза печени. До шести лет Даниэль рос в детдоме в Гевле, а затем был отдан на попечение одному фермеру к северу от Хюдиксвалля. С малых лет он работал до изнеможения – ходил за животными, убирал урожай и чистил стойла. Крестьянин по имени Стен – его приемный отец – прямо говорил, что усыновил четверых мальчиков для работы в хозяйстве. Тогда он был еще женат на коренастой рыжей женщине по имени Кристина, но вскоре она оставила его и больше не давала о себе знать. По слухам, Кристина переселилась куда-то в Норвегию, и это никого не удивляло. Стен – рослый мужчина с окладистой, рано поседевшей бородой – был далеко не урод. Но он редко улыбался, не терпел лишних слов, безделья и зазнайства. Неудивительно, что Кристина быстро устала от его суровости.

Его излюбленным выражением было: «Не думайте о себе много». И когда мальчишки в запальчивости кричали, перебивая друг друга, что хотят быть футбольными звездами, миллионерами или адвокатами, Стен презрительно морщил нос: «Знайте свое место». На слова он был так же скуп, как и на деньги. Пил водку собственного приготовления и кормил семью мясом собственноручно забитых или застреленных животных. Мебель покупал только на блошиных рынках и распродажах или брал ненужное у соседей и родственников. Никто не понимал, почему Стен выкрасил дом в кричащий ярко-желтый цвет, пока не узнали, что эту краску ему выдали на складе бесплатно.

Стен ничего не читал, но Даниэлю было наплевать на это, ведь он брал книги в школьной библиотеке. Хуже обстояло с музыкой, потому что здесь Стен не терпел ничего, кроме шведской попсы. От своего биологического отца Даниэль унаследовал только фамилию и гитару «Левин» с нейлоновыми струнами, которую откопал на чердаке в возрасте одиннадцати лет. Он влюбился в нее до безумия с первого взгляда, и не только потому, что сразу понял, что инструмент столько лет дожидался его одного. Даниэль почувствовал, что рожден для музыки, едва взял его в руки.

Он быстро выучил основные аккорды и гармонии и вскоре мог воспроизвести любую подслушанную на радио мелодию с первого раза. Долгое время его репертуар ограничивался обычными для мальчишек его поколения песнями: «Туш» группы «Зи-Зи-Топ», баллады «До сих пор люблю тебя» «Скорпионс», «Деньги впустую» «Дайр стрейтс» и кое-какими классическими рок-шлягерами. Все изменил холодный осенний день, когда четырнадцатилетний Даниэль в очередной раз прогулял школу. Он мог себе это позволить, поскольку без труда наверстывал упущенное. Итак, в тот день Даниэль прятался в сарае от учителей и невыносимого шума на переменах. Он провел в тишине и в свое удовольствие несколько часов – и был счастлив.

Когда Даниэль вернулся в дом, часы показывали чуть больше половины шестого. По радио передавали что-то невыносимо слащавое. Даниэль покрутил ручку и попал на Р2. До сих пор мальчик полагал, что это канал для пенсионеров, и то, что он услышал, только укрепило его в этом мнении. Передавали соло для кларнета – раздражающее, как зудящая пчела. Тем не менее Даниэль дослушал его до конца. Но потом зазвучала гитара – немного несвязно, – и мальчик вздрогнул. Эти звуки вмиг вытеснили из комнаты все остальные – и ругань приемных братьев, и птичий щебет, и отдаленное тарахтение трактора, и приближающиеся шаги на лестнице. Мальчик застыл на месте, охваченный внезапным счастьем, и не мог взять в толк, что же есть такого в этих звуках. Из оцепенения его вывел приемный отец, мертвой хваткой вцепившийся сзади в волосы:

– Ах ты, щенок, думал, я ничего не замечу?

Стен мотал его голову из стороны в сторону и так и сыпал проклятиями.

Но Даниэлю даже это было все равно. Он слушал и никак не мог наслушаться. Эта музыка указывала на существование в мире чего-то такого, что было больше и значительнее его теперешней жизни. Даниэль не знал имени исполнителя, но успел взглянуть на часы, прежде чем Стен за волосы выволок его из кухни. Мальчик вовремя сообразил, как это важно. На следующий день он попросил разрешения воспользоваться школьным телефоном и позвонил на шведское радио.

Даниэль никогда не делал ничего подобного – он ведь совсем не отличался смелостью. На уроках никогда не поднимал руку, даже если знал ответ, и особенно робел перед приезжими из столицы. Как же он испугался, когда его соединили с самим Чьеллем Брандером из редакции джазовых программ! Запинаясь от страха, мальчик поинтересовался, что за музыка звучала в эфире вчера около половины шестого вечера. И напел мелодию, чем избавил Чьелля Брандера от необходимости сверяться с программой.

– Вам понравилось? – спросил редактор.

– Да, – ответил Даниэль.

– В таком случае у вас хороший вкус, молодой человек, – похвалил Брандер. – Это был Джанго Рейнхардт, «Нуагес».

Даниэль, которого прежде никогда не называли молодым человеком, так и обмер, услышав это имя, и попросил редактора повторить его еще раз, по буквам.

– Кто он? – поинтересовался Даниэль.

– Лучший гитарист мира, я бы так сказал. Несмотря на то что играл свои соло всего двумя пальцами.

Тогда Даниэль не понял, что имел в виду редактор. Лишь позже он узнал, что Джанго вырос в провинции Брабант, в Бельгии, в полной нищете, и в детстве был вынужден воровать цыплят, чтобы не умереть с голоду. Он рано обнаружил талант гитариста, а затем и скрипача. В возрасте восемнадцати лет Джанго перевернул стеариновую свечу в вагончике, заменявшем им с женой дом. Его жена зарабатывала на жизнь продажей бумажных цветов, которыми было переполнено их жилище. Цветы разом вспыхнули, и Джанго получил серьезные ожоги. Долгое время никто не верил, что он когда-нибудь сможет снова играть обожженными пальцами, особенно после того, как стало ясно, что два пальца на правой руке совершенно вышли из строя. Но Джанго не отчаялся. Он разработал новую технику игры, принесшую ему впоследствии всемирную славу.

Во всей этой истории был еще один момент, который не мог не оставить мальчика равнодушным, а именно: Джанго был цыганом. Он, как и сам Даниэль, принадлежал к презренному кочевому народу. Своей жизнью Джанго научил Даниэля гордиться своим происхождением, которого тот до сих пор стыдился. «Пусть я не такой, как все, – думал мальчик. – Эту мою особенность я должен повернуть себе на пользу. Смог же Джанго стать лучшим в мире музыкантом даже с обожженными пальцами!»

Даниэль занял денег у одноклассницы, купил диск с музыкой Джанго Рейнхардта и выучил весь его основной репертуар. «Minor Swing», «Daphne Belleville», «Djangology» необратимым образом повлияли на его игру. Распрощавшись с блюзовой манерой, Даниэль оставил минорный септаккорд в пользу нервозной неопределенности секстаккорда.

Вскоре на пальцах мальчика образовались мозоли. Страсть его к этой музыке не знала границ. Она не утихала даже по ночам, когда Даниэлю снилось, что он играет. Он просто не мог думать ни о чем другом. Улучив момент, Даниэль убегал в лес, где садился на пень и импровизировал часами, забывая о времени. Постепенно он стал больше узнавать о джазе и испытывать все новые влияния. Так к Джанго добавились Джон Скотфилд, Пэт Мэтини, Майк Стерн и другие современные джазгитаристы.

Зато отношения с приемным отцом сразу испортились.

– Думаешь, ты особенный? – пыхтел Стен. – Но ты всего лишь маленькое дерьмо.

Он не упускал случая напомнить Даниэлю, что тот всегда ходил с высоко задранным носом. Что уже было откровенной клеветой в адрес Даниэля, который всю жизнь чувствовал себя униженным. Мальчик старался во всем угодить приемному отцу, но не играть он не мог. Тогда Стен дал волю рукам. Чаще всего это были невинные оплеухи, но иногда шли в ход и кулаки. Бывало, к Стену присоединялись и приемные братья. Они били Даниэля кулаками в живот или гремели кастрюлями, зная, что он не выносит подобных звуков.

Что касается крестьянской работы, ее Даниэль возненавидел с новой силой. Особенно летом, когда увильнуть не было никаких шансов и приходилось удобрять, полоть, сеять и собирать урожай. В летние месяцы мальчикам приходилось трудиться с раннего утра и до вечера. Даниэль все еще не терял надежды найти общий язык с приемной семьей и все чаще играл отцу и братьям после работы. Со временем они оценили его талант – хвалили, иногда даже аплодировали. Но от этого Даниэль не перестал быть изгоем и уединялся, где только мог, при каждом удобном случае.

Однажды после полудня, когда солнце уже припекало вовсю, Даниэль услышал доносившееся откуда-то издалека пение дрозда. Тогда ему исполнилось шестнадцать, и ближайшей осенью он должен был перейти во второй класс гимназии. Но Даниэль мечтал только о своем восемнадцатилетии, когда он, как совершеннолетний, сможет сам распоряжаться собственной судьбой и оставит наконец ненавистного Стена и его хозяйство.

Он планировал подать документы в музыкальный колледж или устроиться куда-нибудь джазистом. Даниэль не сомневался, что покажет себя с самой лучшей стороны и очень скоро сможет записать собственный диск.

Дни и ночи протекали в беспрерывных мечтаниях. Обычно в такие дни, как этот, звуки природы порождали в голове мальчика множество музыкальных идей, и, переполненный ими, он убегал с отцовского двора куда-нибудь в лес. Вот и на этот раз в ответ на птичью трель Даниэль просвистел собственную вариацию, которая развилась в мелодию буквально на ходу. Пальцы уже теребили невидимые гитарные струны. Даниэль вздрогнул и почувствовал непреодолимое желание срочно взять в руки инструмент. Иначе, как ему тогда казалось, будет безвозвратно утеряно что-то очень важное. Позже, уже будучи взрослым, он нередко вспоминал тот солнечный день. Не было на свете силы, которая в тот момент могла бы удержать его от музыки.

Босой, в рабочем комбинезоне на голое тело, Даниэль осторожно, словно делал что-то запретное, прокрался в дом за гитарой, а потом устремился вниз, к озеру Блакошернен. И не успел устроиться на ветхих мостках, как под нервный гитарный аккомпанемент полилась переполнявшая его мелодия. Это были мгновения чуда, и они запомнились Даниэлю навсегда.

Но счастье продолжалось недолго. Как видно, кто-то из парней успел его заметить и наябедничал. Стен появился неожиданно, в трусах и с обнаженным торсом, и, ругаясь на чем свет стоит, двинулся на Даниэля. Тот совсем растерялся и лихорадочно соображал, стоит ли ему попросить прощения или броситься наутек. Воспользовавшись минутным замешательством, Стен выхватил у мальчика гитару и так широко ею размахнулся, что в следующую секунду схватился за локоть и взвыл от боли. Ничего серьезного не случилось, но Стен смешно замахал руками, и лицо его сделалось красным. Тяжело дыша, он еще раз занес несчастный инструмент над головой и обрушил его на мостки с такой силой, что тот раскололся на части. На мгновение Стен застыл, разинув рот. Похоже, он и сам был шокирован происшедшим. Но у Даниэля словно вырвали сердце. Он вскочил и, выкрикивая на ходу ругательства, которых никогда не употреблял по отношению к приемному отцу, со всех ног понесся к дому. Там он спешно собрал в рюкзак свои диски, взял кое-что из одежды и исчез навсегда.

Даниэль помчался к трассе Е4, где просидел несколько часов, прежде чем его подобрал направлявшийся в Гевле грузовик. Юноша скрылся в южном направлении, где некоторое время жил в лесу и питался ягодами да яблоками и грушами, которые воровал в садах. Незнакомая пожилая женщина угостила его бутербродом с ветчиной и подбросила до Сёдертелье. Там ему встретился молодой человек, который пригласил его на обед и довез до Йончёпинга. Так вечером 22 июня Даниэль прибыл в Гётеборг.

Там юноша за гроши работал в порту. Он почти ничего не ел и спал на лестницах, зато шесть недель спустя смог купить себе гитару. Пусть даже не «Сельмер Маккаферри», как у Джанго, а обыкновенный подержанный «Ибанез». Даниэль хотел наняться на какое-нибудь судно до Нью-Йорка, но все оказалось сложней, чем он думал. Никто не решался брать на борт незнакомого молодого человека без паспорта и визы, пусть даже чернорабочим. Так проходили дни за днями. Даниэль не терял надежды, пока однажды вечером его не окликнула на набережной полная женщина в розовом костюме и с добрыми, как у матери, глазами. Она представилась как Анн-Катрин Линдхольм и сообщила Даниэлю, что он объявлен пропавшим без вести и находится в розыске. А потом пригласила его в контору социальной службы на площади Йернторгет.

Анн-Катрин рассказала, что беседовала со Стеном по телефону и составила о нем самое положительное впечатление. Уже одно это насторожило Даниэля. «Он ждет тебя», – повторяла женщина. На это юноша отвечал, что не желает возвращаться к старому придурку. Там его не ждет ничего, кроме побоев, его жизнь превратится в ад… и Анн-Катрин попросила рассказать все.

Выслушав, женщина предложила ему несколько вариантов действий, но Даниэлю не понравился ни один. Он объяснил ей, что давно вырос из детского возраста и может прокормить себя сам. Ему не нужны опекуны! На это Анн-Катрин возразила, что Даниэль еще слишком юн и покровительство взрослого наставника ему необходимо. И тут Даниэль вспомнил о «докторах из Стокгольма», как он их про себя называл. Это были медики и психологи, которые часто навещали его в детстве. Они задавали Даниэлю разные вопросы, постоянно что-то измеряли и записывали. И главное – давали ему тесты, множество разных тестов…

Не сказать, чтобы ему нравилось их общество. Одно время Даниэль даже плакал, чувствуя себя беззащитным и одиноким в их кругу. Но и неприязни к «докторам» не испытывал. Они были улыбчивы, все время хвалили его и называли «умницей». Ни один из них ни разу не произнес в его адрес худого слова. Тем более он не видел в их визитах ничего подозрительного. Даниэлю казалось естественным, что доктора хотят знать, каково ему живется в приемной семье, и он не имел ничего против того, что они записывали его ответы в журналы. Напротив, ему было дорого их внимание как знак того, что, несмотря ни на что, он все еще что-то для кого-то значит. Иногда их визиты становились для него прекрасным поводом избежать работы в поле. А позже, когда «доктора» стали интересоваться его музыкой, они и вовсе стали для мальчика самыми дорогими гостями. Он видел изумление на их лицах и слышал, как они перешептывались между собой, пока он играл перед ними на гитаре. Они снимали его на видео, и это оставляло мальчику надежду. Что, если кадры его концерта попадутся на глаза какому-нибудь продюсеру или директору студии звукозаписи, который захочет сделать из Даниэля звезду?

Доктора и психологи – чаще это все-таки были разные люди – представлялись Даниэлю исключительно по именам. Кроме одной женщины, которая – возможно, по оплошности – назвалась полностью и протянула ему руку. Но запомнил он ее совсем не по этой причине. Даниэль был буквально очарован стройной фигурой женщины и длинными рыжими волосами. Ее улыбка казалась искренней, а высокие каблуки проваливались в мох на немощеных дорожках возле их дома. Хильда фон Кантерборг – так ее звали – носила блузы с глубоким вырезом. Даниэлю запомнились ее огромные глаза и мягкие пухлые губы, которые он уже тогда мечтал поцеловать.

Это о ней думал Даниэль, когда попросил разрешения воспользоваться телефоном в конторе социальной службы. Ему дали телефонный справочник Стокгольма, и он долго листал его, прежде чем обнаружил то, что нужно. На некоторое время Даниэлю даже пришло в голову, что она назвала ему не настоящую свою фамилию, – ведь «стокгольмские доктора», очевидно, не были обыкновенными медиками. Но потом он все-таки нашел ее и набрал номер. Никто не взял трубку, поэтому Даниэлю пришлось оставить сообщение на автоответчик.

Следующую ночь он спал в городской миссии, а после работы снова вернулся в социальную службу. Там ему сообщили, что Хильда фон Кантерборг перезванивала в офис и оставила для него другой номер телефона. По нему она ответила. Даниэль обрадовался, услышав ее голос. Но Хильда фон Кантерборг очень огорчилась, когда узнала, что он убежал из приемной семьи. Она сказала, что ей «страшно жаль», а когда назвала Даниэля «маленьким гением», он почувствовал, как к глазам подступают слезы.

– Так помогите же мне, – попросил он.

– Милый Даниэль, – ответила Хильда, – я сделаю для тебя все, что в моих силах. Но наша задача – изучать, а не вмешиваться.

Позже эта ее фраза помогла Даниэлю увидеть собственную жизнь в новом свете, но тогда он просто ничего не понял. Слова Хильды неприятно поразили его, как неожиданное оскорбление.

– Но почему? – закричал он в трубку. – Что вы вообще хотите этим сказать?

И сразу почувствовал, как она разволновалась. Хильда фон Кантерборг спешно перевела разговор на другие темы. Она напомнила Даниэлю о том, как важно для него сейчас окончить гимназию. «Не стоит принимать необдуманных решений», – повторяла женщина. Даниэлю нужно получить образование. Он должен учиться музыке.

В ответ юноша заявил, что хочет наняться матросом на какое-нибудь судно и уплыть в Нью-Йорк, чтобы играть там в джаз-клубах. Хильда отсоветовала ему это категорически. Он еще слишком юн для этого, сказала она, и не создан для джаз-клубов. Ему надо учиться.

Они говорили так долго, что на лицах работников социальной службы появились признаки нетерпения. Заметив это, Даниэль предложил Хильде встретиться. Она согласилась, но в итоге ничего не получилось. Больше он ее никогда не видел, да и не имел времени ностальгировать по прошлому. Неожиданно объявились люди, которые помогли справить ему паспорт и визу, и Даниэль нанялся помощником повара на грузовое судно компании «Валлениус», отплывавшее, правда, не в Нью-Йорк, а в Бостон. К контракту, который Даниэль получил от капитана, была пришпилена бумажка, исписанная шариковой ручкой. «Музыкальный колледж Беркли, Бостон, штат Массачусетс. Удачи! Х.».

А потом началась совсем другая жизнь. Даниэль стал американским гражданином и под именем Дэна Броуди пережил массу самых невероятных приключений. Но в глубине души он оставался все тем же одиноким, брошенным мальчиком. Начало его карьеры было действительно многообещающим. Когда он играл в джаз-клубе «Райлс» на Хэмпшир-стрит в Бостоне – нечто в стиле Джанго, но свое, – публика изумленно перешептывалась. О Даниэле заговорили. Директора и менеджеры студий звукозаписи стали искать с ним встречи. Но для полного успеха ему вечно чего-то не хватало – не то наглости, не то решимости. На последнем этапе все неожиданно ломалось, и вперед вырывались другие люди, куда менее одаренные. Даниэль был обречен оставаться в их тени. Он чувствовал себя опустошенным, как будто утратил нечто очень для него важное, – быть может, тот жар в груди, который испытывал, сидя с гитарой на мостках у озера Блакошернен.

В конце концов Лисбет нашла подходящую базу алгоритмированных жестов, которая использовалась в медицинских целях и для разработки роботов, и передала ее в Глубинную нейронную сеть «Республики хакеров».

Она работала круглые сутки, позабыв про голод и жажду. Между тем стояла жара, и желание выпить было первым, что ощутила Лисбет, когда оторвалась от компьютера. Только не воду. «Талламор Дью» – вот что ей было нужно. Лисбет соскучилась по алкоголю, равно как и по сексу, фастфуду, солнцу и запаху моря. Ей хотелось свободы, но пока пришлось ограничиться виски. Помимо всего прочего, девушка, от которой несет спиртным, вызывает меньше подозрений. Лисбет бросила взгляд в сторону залива Риддарфьёрден и на мгновение прикрыла глаза. Потом резко выпрямилась и отправилась на кухню разогревать пиццу. Насытившись, она набрала номер Анники Джаннини.

Та, мягко говоря, не пришла в восторг от ее идеи. Но когда отговорить не получилось, предложила снять подозреваемого на пленку и этим ограничиться. А потом еще переговорить с имамом Хасаном Фердоуси, который, «хоть и не математик, но поможет учесть чисто человеческий аспект». Лисбет не послушалась ее совета, но это не имело никакого значения. С имамом Анника переговорила сама и направила его в Валльхольмен, в то время как Саландер попивала виски, закусывая пиццей, и взламывала компьютер Микаэля Блумквиста.

«Привет, – написала она ему. – А меня сегодня выпустили. “Хильда фон” – это Хильда фон Кантерборг. Разыщи ее. И еще Даниэля Бролина, это очень талантливый гитарист. Я сейчас занята другим. До связи».

Микаэль страшно обрадовался весточке от Лисбет и тут же набрал ее номер. И лишь не получив ответа, всерьез задумался над ее сообщением. Итак, ей известно, кто такая «Хильда фон». Но откуда? Знает ли Лисбет ее лично или просто хакнула чей-то компьютер? Блумквист не нуждался в ее указаниях для того, чтобы пуститься на поиски фон Кантерборг, и это единственное, в чем он не сомневался. Другое дело – этот самый Бролин. О нем Микаэль слышал впервые. Какова его роль во всей этой истории? В «Гугле» Блумквист нашел немало Бролинов, но ни один из них не был ни гитаристом, ни даже музыкантом. Возможно, все дело в нерасторопности Микаэля. Или в том, что он слишком увлекся, направив силы в другое русло…

Вчера вечером, к примеру, журналист углубился в статью Хильды фон Кантерборг, о которой говорила ее сестра. На первый взгляд старо как мир – что важнее, гены или среда? Что в большей степени влияет на формирование личности? «Леонард Барк» – псевдоним, под которым скрывалась Хильда вон Кантерборг, – указывал, что проблема слишком политизирована. И в этом плане он не открыл Микаэлю ничего нового. Левые подчеркивают важность социальных факторов, в то время как правые утверждают приоритет генетики и тем самым большую предопределенность судьбы. Хильде фон Кантерборг подобный ракурс совершенно не нравился. Она напоминала, что наука, которая руководствуется идеологией или выдает желаемое за действительное, обречена на вечное блуждание в потемках. Вступительная часть статьи предвещала сенсационные выводы, но в целом ее тон был выдержан, несмотря на полемику с учеными старшего поколения: Хильда утверждала большую значимость генетических факторов в формировании личности, нежели это было принято считать в шестидесятые-семидесятые годы. При этом до полного детерминизма она не доходила, а всего лишь указывала на генетическую предопределенность некоторых вполне определенных свойств личности – в основном наших когнитивных способностей, то есть имеющих отношение к интеллекту и умственному развитию.

Вывод о том, что роль генетических факторов и среды в формировании личности примерно одинакова, вполне согласовывался с ожиданиями Блумквиста. Удивило то, что представление автора статьи о факторах среды несколько отличалось от общепринятого. «Матери и отцы обычно уверены, что именно они воспитывают собственных детей, – писала Хильда. – Тем самым они себе льстят». Согласно Хильде фон Кантерборг, решающее значение на формирование личности оказывает так называемая «индивидуальная среда», которую ребенок формирует сам и ни с кем не делит – даже с родными братьями и сестрами. Она образуется из того, что нас восхищает и движет вперед по предначертанному нам одним жизненному пути. (Тут Микаэль вспомнил, что решил стать журналистом после того, как посмотрел фильм «Вся президентская рать».)

И наследственные факторы, и среда оказывают на личность неослабевающее влияние на протяжении всей жизни, писала фон Кантерборг. Нас привлекают только те ситуации и авторитеты, которые стимулируют нашу генетическую предрасположенность, и наоборот. Разумеется, нельзя недооценивать роль культурных и экономических предпосылок. Они задают нам неравные возможности «на старте» и, по всей видимости, формируют наш менталитет и ценностную систему. И все же решающее влияние остается за переживаниями, которые мы ни с кем не делим. Не заметные постороннему глазу, они тем не менее ведут нас по жизни. Фон Кантерборг иллюстрировала свои выводы конкретными примерами, в частности, исследований пар близнецев, проведенных в Миннесоте и в Швеции. Однояйцевые, или так называемые гомозиготные, близнецы имеют практически идентичный набор генов. Именно это и делает их идеальным материалом для изучения влияния среды и генетики на формирование личности.

В мире обнаружено немало пар близнецов, выросших порознь. Одни из них были отданы на воспитание в разные приемные семьи, другие разлучены вследствие халатности работников родильных учреждений. «Порой их биографии представляют собой поистине душераздирающие истории», – писала Хильда фон Кантерборг. Но для исследователей этот жизненный материал бесценен.

Группы однояйцевых близнецов, выросших порознь, рассматривались в сопоставлении с теми, кто рос вместе и одновременно с так называемыми «двойняшками» – двуяйцевыми близнецами, у которых идентична только половина генетического материала. Последние также подразделялись на разделенных и тех, кто вырос в одной семье. Эти исследования, как писала фон Кантерборг, только подтвердили первоначальные выводы: наследственные факторы плюс индивидуальная среда – вот что в первую очередь формирует нашу личность.

И здесь Блумквисту было к чему придраться, особенно в том, что касалось истолкования результатов исследований. Тем не менее точка зрения фон Кантерборг показалась ему интересной. Ему и раньше приходилось читать разные захватывающие истории об однояйцевых близнецах, разделенных по разным семьям. Авторы подобных текстов любили живописать, как, встретившись много лет спустя, разлученные братья и сестры обнаруживали между собой много общего. И мало того, что они выглядели одинаково… Известные «близнецы Джимми» из штата Огайо в США оба оказались страстными любителями сигарет «Салем», оба страдали головными болями, имели привычку грызть ногти и независимо друг от друга оборудовали у себя в гаражах столярные мастерские. Но и этого мало. Как выяснилось, братья из Огайо на момент встречи оба жили во втором браке и их жен звали одинаково. Совпадали даже имена их сыновей – оба были Джеймсами Алланами.

Но подобные «сенсации» – плохой материал для науки, журналист Микаэль Блумквист понимал это, как никто другой. Намеренно выпячивая моменты сходства, пресса оставляла в тени множество других пар, менее показательных, но, возможно, именно в силу своей ординарности лучше свидетельствующих об истине.

При всем при этом он не мог не осознавать, что исследования, о которых писала фон Кантерборг, знаменуют собой поворот в эпидемиологической науке. Так или иначе, Хильда сместила акцент в сторону генетических факторов и скрытой игры, которую они ведут с факторами окружающей среды. В семидесятые годы считалось, что личность формирует прежде всего ее социальное окружение. Многие ученые, подпав под влияние ведущих идеологических парадигм эпохи, утверждали, что любое, пусть даже совершенно случайное событие может оказать роковое влияние на формирующуюся личность.

Это был уже чистой воды механицизм. Иные теоретики считали возможным искусственное создание среды, формирующей человека с заведомо заданными свойствами. И это вскружило не одну горячую голову. Собственно, исследования пар близнецов начались уже в то время, в том числе и те, которые Хильда фон Кантерборг уклончиво называла «не в меру радикальными».

Микаэль Блумквист не преминул уцепиться и за этот ее тезис. Собственно, он и сам толком не понимал, что ищет. Просто комбинировал в поисковых программах слова «близнецы», «пары» и «не в меру радикальные». Таким образом всплыло имя Роджера Стаффорда – американского психоаналитика и психиатра, профессора Йельского университета. Стаффорд был само очарование. Одно время он даже сотрудничал с Анной, дочерью Зигмунда Фрейда. Но на фотографиях в Интернете Микаэль обнаружил его и в компании других знаменитостей – например, Джейн Фонды, Генри Киссинджера и Джеральда Форда. Стаффорд вращался в кругах видных политиков и миллионеров и выглядел как кинозвезда.

При этом слава его носила самый двусмысленный характер. Как следовало из материалов газеты «Вашингтон пост» за сентябрь 1989 года, в конце шестидесятых годов у Стаффорда завязались довольно близкие отношения с директрисами пяти агентств по усыновлению в Нью-Йорке и Бостоне. Три из женщин имели психологическое образование; две из них, похоже, даже состояли с ним в любовной связи. Не исключено, что таким образом пройдоха выманивал у них деньги. Хотя, с другой стороны, это вряд ли было ему необходимо. Уже в то время Стаффорд имел вес в научных кругах; многие из его трудов пополнили фонды справочных библиотек тех же агентств по усыновлению.

В одной из своих книг, под названием «Эгоистичные дети», Стаффорд утверждал, что воспитание однояйцевых близнецов порознь идет на пользу каждому из них, поскольку способствует формированию более независимой и самостоятельной личности. И этот совершенно необоснованный тезис снискал признание среди психотерапевтов и попечителей детских учреждений Восточного побережья и широко применялся на практике.

Согласно заключенному со Стаффордом соглашению, женщины должны были ставить его в известность о всех подлежащих усыновению близнецах. Приемные семьи для них Стаффорд подбирал лично. Таким образом было «пристроено» в общей сложности сорок шесть детей, из которых двадцать восемь были однояйцевыми близнецами и восемнадцать «двойняшками». О том, что у их новых подопечных имеются братья и сестры, приемным родителям не сообщалось. Зато их обязали ежегодно предоставлять детей для обследований Стаффорду и его компании. Это делалось якобы ради их же пользы.

Приемные семьи отбирались со всей тщательностью. В документах каждый выбор обосновывался самыми благими намерениями, однако между строк читались совершенно другие интересы. Одну из директрис, Риту Бернард, удивляло, что приемные родители, которых отыскивал Стаффорд, принадлежали не только к самым разным социальным слоям, но и заметно отличались уровнем образования, религиозными убеждениями, личностными характеристиками. «Не похоже, чтобы это делалось в интересах детей, – писала она. – Такой разброс свидетельствует скорее о некоем эксперименте».

Отрицать последнее было бессмысленно, но Стаффорд и не делал этого. Он увидел в близнецах превосходный материал для своих исследований и утверждал, обороняясь от своих обвинителей, что его работа «станет незаменимым научным ресурсом». При этом интересы сирот также не были забыты. «Из соображений конфиденциальности» Стаффорд запретил предавать результаты эксперимента широкой огласке вплоть до 2078 года и до поры передал их в Йельский центр изучения детства. Якобы из нежелания играть чужими жизнями.

Объяснение звучало благородно. Тем не менее кое-кто из оппонентов Стаффорда утверждал, что тот засекретил результаты своей работы только потому, что они не оправдали его ожиданий. Большинство же считали сам эксперимент крайне неэтичным и обвиняли Стаффорда в недопустимом вмешательстве в жизнь близнецов. Один психиатр из Гарварда сравнил исследования Стаффорда с экспериментами, которые проводил доктор Йозеф Менгеле над близнецами в Аушвице. Стаффорд отбивался, заручившись поддержкой нескольких адвокатов. Дебаты прекратились только с его смертью в 2001 году.

Роджер Стаффорд был похоронен не без помпы. Утренние газеты и научная пресса опубликовали пышные некрологи, многие звезды почтили его похороны своим присутствием. Так что нельзя сказать, что неудавшийся эксперимент лег несмываемым пятном на его репутацию. Возможно, причиной было то, что дети происходили из низших социальных слоев. Такое случалось в те времена, Микаэль не раз слышал об этом. В жертву науке в первую очередь приносились социальные и прочие изгои, и никто не нес за это ответственности. Поэтому Микаэль не рассматривал эксперименты Стаффорда как нечто из ряда вон выходящее. Он продолжал копать и вскоре выяснил, что в 70–80-е годы Стаффорд посетил Швецию. В Интернете обнаружились его снимки в компании светил тогдашней шведской психиатрии: Ларса Мальма, Биргитты Эдберг, Лизелотта Седер, Мартина Стейнберга. В те времена работа с близнецами еще не получила огласки в научном мире, поэтому визит Стаффорда в Швецию, вероятно, имел другие причины. Углубляясь и дальше в эту тему, Микаэль не переставал думать о Лисбет. Она ведь тоже из близнецов. И ее «двойняшка» – сестра Камилла – настоящая дьяволица. В детстве Лисбет тоже регулярно обследовали «врачи», и она ненавидела их визиты. Тут нелишне было вспомнить и о Лео Маннхеймере с его запредельным IQ. Эллинор Юрт говорила еще о цыганском происхожении Лео. А Малин вспоминала о его неожиданном перевоплощении из левши в правшу. Тогда Микаэль ей не верил, но теперь…

Он снова обратился к «Гуглу» в надежде найти научное объяснение этому странному феномену, и углубился в статью в журнале «Наука» о том, как деление оплодотворенной яйцеклетки в матке приводит к появлению однояйцевых близнецов. Дочитав ее, Блумквист встал из-за стола и несколько минут стоял у окна, бормоча что-то себе под нос. Потом вдруг набрал номер Лотты фон Кантерборг, чтобы поделиться с ней своей мыслью. Или «поделиться» – не то слово. Микаэль блефовал, провоцировал. Свое необоснованное подозрение он выдал ей с ходу, как непреложный факт.

– Но это сумасшествие… – робко отозвалась женщина.

– Я знаю. И все-таки передайте это Хильде, как только она объявится, ладно? Ситуация критическая.

– Передам, – пообещала Лотта.

Укладываясь в постель, Микаэль положил мобильник рядом на ночной столик. Но никто не звонил. Блумквист вздремнул на пару часов и снова уселся на компьютер. Теперь его интересовали те, с кем Роджер Стаффорд встречался в Швеции. Микаэль был немало удивлен, обнаружив среди них Хольгера Пальмгрена. Хольгер и Мартин Стейнберг принимали участие в одном судебном расследовании лет двадцать тому назад. Микаэль не верил своим глазам – выходит, Стокгольм такой маленький город… Шагу нельзя ступить, чтобы не наткнуться на знакомого. Микаэль зафиксировал номер телефона Мартина Стейнберга и его адрес в Лидингё и снова углубился в историю. Но на этот раз сосредоточиться не получалось. Мысли разбредались в разные стороны. Может, стоит послать Лисбет зашифрованное сообщение, поделиться и с ней своими подозрениями? Или лучше для начала связаться с самим Лео Маннхеймером? Микаэль выпил еще эспрессо и почувствовал, как ему недостает Малин. Совершенно неожиданно она стала для него самым незаменимым на свете человеком.

Затем Блумквист пошел в ванную и встал на весы. Он потолстел, и с этим тоже надо было что-то делать. Кроме того, не мешало бы подстричься – волосы торчали в разные стороны. Микаэль пригладил челку, но тут же встряхнулся и вернулся за письменный стол. Он набирал номер Лисбет, посылал ей мейлы и сообщения. Под конец оставил ей письмо в специальной папке в своем компьютере: «Отзовись! Мне кажется, я обнаружил нечто важное». Потом взглянул на монитор: что-то было не так с этим сообщением. Через минуту Микаэль понял, что именно его коробило – слово «кажется». Оно совершенно не в духе Лисбет. Микаэль подтер фразу: «Отзовись! Я обнаружил нечто важное» – так смотрелось намного лучше. Потом встал, открыл гардероб, достал оттуда свежевыглаженную хлопковую рубашку и вышел на Бельмансгатан.

Путь его лежал в сторону площади Мирияторгет и станции метро. На перроне Блумквист достал из кармана свои ночные записи и пересмотрел их еще раз. Обилие восклицательных и вопросительных знаков на полях раздражало. Неужели он и в самом деле сошел с ума? Микаэль взглянул на цифровое табло над головой и понял, что поезд уже приближается к платформе. В этот момент у него зазвонил телефон. Эта была Лотта фон Кантерборг.

– Она звонила, – сообщила женщина, тяжело дыша в трубку.

– Хильда? – переспросил Блумквист.

– Она назвала ваши идеи насчет Маннхеймера бредом.

– Понимаю.

– И тем не менее пожелала с вами встретиться, – продолжала Лотта. – Она хочет поделиться с вами тем, что знает. Сейчас она… полагаю, это не телефонный разговор.

– Разумно, – похвалил Микаэль и предложил Лотте встретиться в кафе на Санкт-Паульсгатан прямо сейчас. Потом вздохнул, развернулся и снова побежал на выход.