ГЛАВА XLII

На следующее утро Грейс спозаранку подошла к окну. Она решила во что бы то ни стало повидать Джайлса и принялась с воодушевлением готовить завтрак. Пробило восемь часов, и она вдруг вспомнила, что Джайлс не разбудил ее стуком в окно, как вчера, и беспокойство ее переросло в тревогу.

Завтрак был готов и поставлен на подоконник. Но Джайлс не появлялся, и Грейс не отходила от окна. Пробило девять часов, завтрак остыл, а Джайлса все не было. Дрозд, распевающий одну и ту же песню на соседнем кусте, слетел на подоконник, схватил с тарелки кусок, проглотил и, озираясь по сторонам, клюнул еще. В десять часов Грейс убрала поднос и села за свою одинокую трапезу. Джайлса, наверное, позвали по делам, и он ушел, благо дождь прекратился.

Грейс очень хотелось убедиться, правда ли Джайлса нет возле хижины, и она решилась было осмотреть все кругом, но передумала: день был погожий, и она испугалась, что ее увидит кто-нибудь из дровосеков или просто случайный прохожий. Одиночество ее в тот день усугубилось еще тем, что остановились часы: в них кончился завод, и некому было завести их заново. В очаг с печальным шорохом падали хлопья сажи, намокшей от дождя. Однажды она услыхала за окном какое-то шуршание и выглянула: шуршал тритон, выползая из-под листьев, чтобы погреться последний раз на солнышке, которое появится теперь не раньше мая.

Грейс то и дело подходила к окну, но видела она очень мало. Перед хижиной на земле лежала бурая масса прошлогодних листьев, а по ней были разбросаны зеленые, чуть подернутые желтизной листья этой осени, которые до времени сорвало с деревьев ночной бурей. У дома стоял развесистый старый бук, с большими круглыми впадинами на стволе, откуда торчали когда-то могучие сучья; черный слизняк упорно полз по нему вверх; там и сям, точно ихтиозавры в музее, торчали скелеты облетевших кустов, как веревкой опутанные умирающей жимолостью.

Из другого окна был виден лес. Впереди стояли деревья, в кафтанах из лишайника и мягких сапожках из мха. У корней лимонно желтели поганки, иные совсем без ножек, иные на тонких длинных ниточках под крошечными шляпками. Дальше вглубь деревья стояли плотной стеной, они не раз бились в борьбе за жизнь, и сучья их хранили следы увечий. Грейс слышала шум битвы этих исполинов. Под ними из мха торчали, как черные зубы из зеленых десен, высокие, трухлявые пни - полуистлевшие останки павших бойцов.

Мох рос везде - то светлыми, то темными зелеными островками среди прелой листвы; он походил то на маленькие елочки, то на плюш, то на малахитовые звезды, а то просто на мох и ни на что больше.

Этот день был невыносимо тягостным для Грейс, еще одного такого же дня она бы не вынесла. Наконец стало темнеть; солнце, коснувшись подбородком окоема земли, нащупало слабое место в пелене туч, и тонкие лучи его пронизали сырую мглу леса; мокрые стволы заблестели, а листья под буком, озаренные солнцем, загорелись алыми пятнами. Лучи скоро погасли, и на землю опустилась ночь; Джайлс должен был вот-вот вернуться, а Грейс уже не находила себе места от тревоги и неизвестности.

Простая вечерняя еда: чай и кое-какая снедь, приготовленная Грейс, стояли, чтобы не остыть, на решетке очага, поджидая хозяина. А Джайлс все не приходил. Вот уже около суток Грейс не видела его. Тьма в комнате сгущалась, только огонь из очага бросал на стены неверный, колеблющийся свет; Грейс чувствовала, что, если не повидает Джайлса или все равно кого, она не переживет эту ночь. Было уже, наверное, восемь часов, а в окне так ни разу и не обозначилась его фигура. Грейс не дотронулась до еды. Она сидела у очага, в котором тлели красные угли, обхватив руками колени. Потом вдруг встала, подошла к двери, отомкнув замок, приоткрыла дверь и прислушалась. С наступлением сумерок ветер стих совсем, но дождь опять зарядил, как прошлой ночью. Простояв у двери минут пять, Грейс вдруг услышала очень близко тот самый звук, похожий на кашель, который она слышала уже не раз. Если это кашляет Джайлс, то, значит, он здесь, рядом? Почему же тогда он не подошел к окну?

Ужасное предчувствие сжало сердце Грейс; а вдруг он не может подойти, у него нет сил? Встревоженная не на шутку, Грейс искала глазами фонарь, который висел над ее головой. Надо зажечь его и выйти посмотреть, тоща сразу все прояснится; но она не решалась покинуть стены спасительного убежища, как вдруг новые звуки донеслись до нее из темноты, от которых Грейс облилась холодным потом.

Она явственно услышала чье-то бормотание. Сначала ей показалось, что говорят несколько человек, но скоро она поняла, что это один и тот же голос. Это был бесконечный, беспрерывный монолог: так бормочет бегущая в глухомани речка или шелестит о камни плющ. Грейс узнала голос: это говорил Уинтерборн. Но кто был его собеседник, такой бессловесный, такой терпеливый? Ибо хотя Уинтерборн и говорил что-то очень быстро и настойчиво, никто не возражал ему.

Страшная догадка, как молния, сверкнула в ее мозгу.

- О, - воскликнула она в отчаянии, едва попадая в рукава пальто. Какое себялюбие, какой эгоизм! Всегда вести себя правильно! Слишком, слишком правильно! И вот теперь это глупое соблюдение приличий убивает человека с таким благородным сердцем, какое никогда еще не билось ни для одной женщины!

Осыпая себя упреками, Грейс засветила фонарь и, ни о чем больше не думая, бегом побежала туда, откуда доносилось бормотанье. Она различила едва заметную тропку, ведущую к небольшому шалашу величиной с копну, находившемуся от дома шагах в пятидесяти; когда начинался сезон рубки, подобные шалаши во множестве появлялись в лесу. Это было совсем легкое строение, в котором нельзя было выпрямиться во весь рост, даже не сарай, а что-то вроде навеса для хранения дров. Одной стены не было вовсе, и Грейс, просунув фонарь внутрь, увидела то, что и ожидала увидеть. Оправдались самые худшие ее опасения.

Прямо на полу, на подстилке из сена, лежал ее Джайлс; он был одет в тот же костюм, в каком она видела его все это время, только на голове ничего не быль, и волосы в беспорядке спутались и свалялись. Платье его и сено были насквозь мокрые. Руки он закинул за голову; лицо пылало, глаза блестели лихорадочным блеском; и, хотя взгляды их встретились, Грейс поняла, что он не узнает ее.

- О, Джайлс! - воскликнула она. - Что же я наделала! Но она тут же перестала причитать. Надо было немедля действовать.

Как у нее хватило сил перенести Джайлса в дом, она потом никогда не могла понять. Обхватив сзади туловище Джайлса, она посадила его, затем уложила на один из бывших здесь плетней и, напрягши все силы, потащила его по тропинке к дому. Передохнув у порога, она кое-как втащила его в дом.

Было невероятно, что Джайлс, хотя и находившийся в полубессознательном состоянии, так покорно подчинялся всему, что делала с ним Грейс. Но он не узнавал ее; ведя нескончаемую беседу с самим собой, он воображал Грейс не то ангелом, не то каким-то другим неземным существом, обитателем воображаемого мира, в котором он сейчас находился. Водворение Джайлса в дом заняло у Грейс около десяти минут, и вот теперь, к ее большому облегчению, он лежал в постели, в теплой комнате, под крышей, а мокрое платье его сушилось над очагом.

Несчастная Грейс поднесла свечу к лицу Джайлса и содрогнулась: глаза его не видели ничего вокруг, а бормотание становилось все чаще, бессвязнее. Сознание неслось сквозь вселенную мыслей, как комета в межзвездном пространстве, путем странным, непредугаданным и непостижимым.

Грейс была вне себя, почти так же, как Джайлс. Она сразу поняла, что Джайлс умирает. Не в силах противостоять порыву, она опустилась на колени и стала целовать его руки, волосы, лицо, приговаривая сквозь слезы:

- О, как я могла! Как я могла!

Грейс, верная своим нравственным принципам, до последних минут недооценивала величия благородной души Джайлса, хотя знала его давно. Чистота помыслов, власть над низменными инстинктами, деликатность чувств все это в полной мере открылось Грейс только сейчас, когда он так самозабвенно, без колебаний, пожертвовал собой ради нее. И та любовь, которую Грейс питала к Джайлсу (Артемида всегда преобладала в ней над Афродитой), превратилась под действием этого открытия в благоговейный восторг.

Грейс ухаживала за Джайлсом, как самая заботливая сиделка, находя горькое удовлетворение в этом запоздалом проявлении любви, хотя Джайлс теперь уже ничего не чувствовал. Она обмывала водой его пылающий лоб, гладила цепенеющие пальцы, смачивала губы, дула на горячие, как огонь, веки, вытирала обильно выступающий пот, - словом, делала все возможное, чтобы уменьшить его страдания, используя домашние средства и собственную смекалку. Она была виновата в страданиях Джайлса, и к чувству безграничной жалости примешивалось раскаяние.

Полгода назад точно такая сцена разыгралась в Хинток-хаусе. Участники ее были самым тесным образом связаны с героями настоящей драмы. Внешне ситуации были схожи, но как бесконечно разнились планы духовные; одно было общим - женская беззаветная преданность.

Исполнив обязанности сестры милосердия, Грейс взглянула на все еще бредившего Джайлса и поняла, что необходимы более решительные действия. Как бы ни хотелось ей одной ухаживать за Джайлсом, она видела, что надо как можно скорее позвать врача, пока еще теплится надежда на спасение. Это выдаст ее убежище, но Грейс теперь было все равно, даже если Джайлсу ничем уже помочь нельзя. Затруднение заключалось в другом: где взять в такую пору знающего врача?

Поблизости был один такой врач, и он мог бы спасти Уинтерборна, если это еще возможно. Его необходимо сейчас же привести к постели Джайлса. И она попытается это сделать хотя бы ценой собственного возвращения домой.

Теперь она боялась только оставить Джайлса одного; минута текла за минутой, а Грейс все еще медлила. Наконец, уже около полуночи, Уинтерборн забылся неспокойным сном, и она решила этим воспользоваться.

Грейс поспешно поправила ему подушку, одеяло, надела пальто, взяла из связки свечей, висевших в шкафу, новую, зажгла ее и укрепила на столе так, чтобы свет не падал ему в глаза. Притворив за собой дверь, она чуть не бегом бросилась в Хинток. К счастью, дождь к тому времени перестал.

Образ Джайлса стоял перед ней всю дорогу, и она забыла про темноту. От непрестанных дождей гнилушки и прелые листья светились под ее ногами и молочными брызгами разлетались в стороны. Она побоялась идти напрямик, чтобы не заблудиться в лесной чаще, а пошла по знакомой тропе вдоль опушки, которая скоро вывела ее на большак. Почувствовав под ногами ровную дорогу, Грейс побежала бегом; силы ей придавала любовь к Джайлсу и страх за него; в том же решительном настроении миновала она холм Хай-стоу и скоро очутилась в Хинтоке, у того самого дома, откуда несколько дней назад бежала в таком смятении и страхе. Но за эти дни произошла ужасная, непоправимая беда, которая изменила все, и Грейс больше не думала ни о себе, ни о своем бегстве, ни о том, чем ей грозит появление в Хинтоке.

Грейс по-прежнему ценила в Фитцпирсе только его профессиональное умение. И это было справедливо. Если бы трудолюбие его равнялось уму, а не было спорадическим, от случая к случаю, то он давно бы уже не только в мечтах обладал и богатством, и славой. Его независимый ум, свободный от предрассудков и не впадающий в ошибки, свойственные его собратьям, даже мешал ему в Хинтоке, где люди свято верили в лекарское искусство, не догадываясь, что природа - лучший врачеватель и что дело доктора только помогать ей.

Было уже за полночь, когда Грейс подошла к дому отца, в котором должен был снова обосноваться ее муж, если только сразу не уехал обратно. Выбравшись из лесной чащи, стеснившей хижину Уинтерборна, она заметила, что сырой ночной воздух был светел, несмотря на сплошной покров туч; значит, поверх него в небе плыл нарастающий месяц. Ясно белели в темноте нижние и верхние ворота и белые шары на столбах; лужи, оставленные дождем, и полные воды колеи холодно поблескивали, как безжизненный взгляд мертвеца. Войдя во двор через нижние ворота, Грейс устремилась к тому крылу, которое после замужества принадлежало ей; и остановилась у окна спальни Фитцпирса.

Грейс глянула на темное стекло, за которым, возможно, почивал сейчас ее супруг, и мужество ее поколебалось.

- Вот сейчас я выдам свое присутствие человеку, который причинил мне столько мук, - прошептала Грейс, прижимая руку к груди. - Увы! Доктор Джонс живет отсюда за много миль, а Джайлс, наверное, умирает. Что же еще мне остается делать?

Вся в поту не от быстрой ходьбы, а от горьких мыслей и опасений, Грейс подняла с земли камешек, бросила в окно и стала ждать. На двери по-прежнему висел колокольчик, который повесили, когда Фитцпирс водворился здесь, но им уже давно никто не пользовался, - с тех пор, как практика Фитцпирса сошла на нет, а сам он пребывал в бегах, и Грейс не решилась дернуть веревочку.

Кто бы ни спал сейчас в спальне ее мужа, но он услыхал легкий удар камешка о стекло. Окно почти тотчас приоткрылось, и голос, который Грейс сразу узнала, спросил: "В чем дело?"

- Доктор, - проговорила она, изменив голос, чтобы не выдать себя. - В маленькой хижине по дороге в Делборо лежит тяжело больной человек. Ему срочно нужен врач. Ради бога, помогите ему!

- Сейчас же иду!

В ответе Фитцпирса, неожиданно для Грейс, прозвучали удивление, готовность и даже радость. Чувства эти были вызваны тем, что ночной вызов к больному означал возвращение к привычному делу, а это было так необходимо Фитцпирсу, который в порыве раскаяния покинул стезю ошибок и заблуждений, а дома нашел потухший очаг. Как хотел он сейчас достойной, полной труда жизнью загладить прошлое. Если бы первый вызов по возвращении был к больной кошке или собаке, он бы, кажется, и тогда не отказался пойти.

- Вы знаете туда дорогу? - спросила она.

- Да, - ответил он.

- Маленькая хижина по дороге в Делборо, - повторила она. - Только быстрее.

- Да, да, - ответил Фитцпирс.

Грейс секунды больше не задерживалась. Она вышла через белые ворота, не затворив их, и поспешила к Уинтерборну. Значит, муж ее опять живет в доме отца. Как ему удалось помириться со стариком, на каких условиях был заключен мир - об этом она могла только гадать. Но то, что соглашение было достигнуто, сомневаться не приходилось. Как ни важен был для нее этот вопрос, другой, более важный, заслонял его, и она почти бежала в глубь леса петляющими тропами.

Тем временем Фитцпирс собирался в путь. Какое-то странное, неясное предчувствие волновало его. Услыхав первое слово, произнесенное Грейс, он не узнал ее и ничего не заподозрил, но следующие слова насторожили его; голос женщины за окном поразительно напоминал голос жены. Но это не могла быть Грейс; он знал, что она гостит у подруги, чтобы исподволь подготовить себя к примирению. Фитцпирс был сейчас в таком покаянном состоянии духа, что, услыхав причину отсутствия Грейс, и подумать не смел поехать за ней, чтобы лишний раз не вызвать ее неудовольствия. Он не знал, в каком состоянии и в какой поспешности бежала она из дому: никто из домашних не сказал ему.

Мелбери, испуганный и встревоженный этим отчаянным шагом дочери, по зрелом размышлении решил оставить ее в покое. Хотя он был недоволен таким непослушанием, но чувства ее понимал; к тому же драматический ход событий, последовавший за его вмешательством, научил его воздерживаться от крутых мер. Он молил бога, чтобы никакая опасность не встретилась ей на пути в Шертон, а затем в Эксбери, если она действительно отправилась туда. Он даже не стал наводить справок, что можно было бы ожидать ввиду столь скоропалительного бегства дочери. Случись такое полгода назад, он непременно начал бы самое тщательное расследование.

Вот в каком настроении был Мелбери, когда молчаливо согласился принять зятя обратно в дом. Мужчины ни разу не видели друг друга, посредничала между ними жена лесоторговца, что очень облегчило Фитцпирсу возвращение под некогда столь гостеприимный кров. Декорум был соблюден, никто ни о чем не спрашивал. Фитцпирс вернулся, готовый во всем покаяться; что было причиной такого перерождения, об этом будет сказано позже; но случайным оно не было. Услыхав в полночь голос, призывавший его к постели умирающего, он стал немедленно собираться, чтобы как можно лучше выполнить свой долг, стараясь не шуметь и не делать переполоха.

Поэтому он не стал будить конюха, чтобы оседлали лошадь или подали двуколку, а отправился в лес к одинокой хижине пешком, следом за Грейс.