За окном тлели поздние летние сумерки. Тонкая занавеска трепетала от легкого ветерка с Невы, цеплялась за край приоткрытой форточки. Митя сидел за своим любимым рабочим столом, придвинутым к подоконнику, и смотрел на макушки тополей за окном, на жемчужно-серое небо, на скаты соседних крыш. Тоска, знакомая беспричинная тоска сжимала сердце.

Почему он такой несчастный человек? Почему он никогда и нигде не может быть счастлив? Сидел в Венеции — тянуло на родину, к этому серому небу и тополям. Вернулся домой — снова все не слава богу, хочется яркого солнца, сочных красок, хочется кормить голубей на площади Святого Марка, бродить по каналам вдоль облупившихся палаццо, услышать беззаботный смех Лучаны. По ней он скучал ужасно.

Нет, Надя — замечательная женщина. Добрая, терпеливая, заботливая. Но какая-то пресная. И забота ее утомительна, и мечты у нее приземленные. И вечные проблемы: нужно чинить крышу на даче, пылесос сломался, потолок давно не белили, в следующие выходные начнем ремонт. А еще у Миши ботинки порвались, надо новые купить, а денег нет.

Деньги Митя рисовать не умеет, потолок белить тоже. Что он, маляр, что ли? В пылесос, конечно, он залез, поковырял отверткой и окончательно его доломал. Жена не ругалась, только тихо вздохнула и с несчастным видом пошла в мастерскую. На лице у нее было написано: «А вот у других мужья…» Митю потом совесть мучила.

И это ее вечное нытье о диссертации. Не нужна ему диссертация, ему и так хорошо. Будет вечным младшим научным сотрудником, и дело с концом. Оставили бы только его в покое.

Митя вздохнул и прислушался к тихому дыханию спящей Надежды. Жена спала, раскинувшись на кровати, накрученные на бигуди русые волосы в сумерках выглядели седыми.

Бедная моя, тяжело тебе со мной приходится. Он поглядел на эти крупные бигуди с нежностью и снова отвернулся к окну.

А ведь если бы он сумел найти сокровища Айвазовского, все бы сложилось иначе. И Митя погрузился в излюбленные свои мечтания. Чудесный домик в Кампании, в какой-нибудь живописной деревушке с видом на море. Тихие вечера с книгами, дружеские беседы под легкий шелест олив. Вера что-то вяжет в кресле-качалке. Хотя в этой части ясности не было. Иногда он представлял себе Лучану, и не с вязанием, а с бокалом вина. Вот она садится к нему на колени, обнимает загорелой рукой, он чувствует шелковистое тепло ее кожи, она наклоняется к нему…

О упоительные грезы!

И почему он такой неудачник?

Митя встал, быстро заходил по комнате.

Губы его стянулись в прямую линию, глаза гневно посверкивали.

— Да, собственно говоря, почему нет? — воскликнул он, резко останавливаясь у окна. — Это моя жизнь, я уже не ребенок. Я никому ничем не обязан.

Но тут же спохватился, пугливо оглянулся на спящую жену и тихонько вышел из комнаты.

Заветный сверток на антресолях он нашел быстро. С горящими глазами вернулся за стол.

Он найдет свой просчет и исправит ошибку. Настоящий мужчина никогда не бросает начатое дело, так учил его отец. А у Мити есть только одно настоящее дело, и он доведет его до конца, нравится это кому-то или нет.

Митя сел за стол, открыл заветную тетрадь, тонким ножом для разрезания бумаги вскрыл обложку и достал копию письма Айвазовского Тальони. Никому, даже Лучане, он не показывал свой главный козырь, ключ к разгадке. Хотя они вместе искали сокровища и он бы честно поделился с ней, как и обещал, но письмо почему-то не показывал. Врал, что оно осталось в России. Впрочем, письмо и не требовалось, он помнил его наизусть, каждую запятую. И все же лучше перечитать еще раз — вдруг он упустил какую-то мелочь, слишком положился на себя, неправильно понял.

Дрожащими от нетерпения руками он развернул тетрадный листок. За прошедшие годы тот даже не пожелтел. Ровные строчки, написанные сиреневыми чернилами, были такими же свежими и яркими, как пятнадцать лет назад.

Письмо было написано по-французски.

«Драгоценная моя, простите за это обращение, но не могу иначе. Знаю, что здоровы, прекрасны и выступаете с неизменным успехом, а потому не буду надоедать вопросами. В моей жизни произошел поворот, нежданный, исполненный надеждами, почти невероятный. Как вы и предсказывали при нашем расставании, я действительно встретил «свою женщину», и вот теперь на пороге нашего венчания хочу совершить поступок мальчишеский, возможно, излишне романтичный, который позволит мне проститься и отпустить на волю нашу с вами волшебную сказку. Я заказал шкатулку, сложил в нее наши сокровища и спрятал в тайнике, как и положено. Поскольку же я художник, то думаю зашифровать указания о местоположении тайника в картине. Место, где я укрыл сундук, вам хорошо известно и обоим нам дорого, другого и быть не может, а вот отыскать его без моего компаса никто не сможет. Конечно, кроме вас. Ключ к нашей тайне вы получите, едва он будет готов. В любом случае это будет выдающееся полотно. Масштабное и впечатляющее. Замысел у меня уже зреет.

Прощайте же, моя мечта.

Остаюсь с искренним почтением и преданностью вам.

Ваш Джованни».

Да, большого труда стоило Мите из этих скудных сведений извлечь главное. Ключ! Он перелопатил тонны материалов, изучил переписку чуть не всех современников Айвазовского, начиная с близкого круга и заканчивая членами Академии художеств, искал малейшее упоминание о тайнике. Он ездил в Москву, обшарил провинциальные музеи, что уж говорить о Феодосии. Какую картину имел в виду художник? Не было в мире ни одного человека, который так досконально, как Митя, изучил бы творчество Айвазовского с 1848 года, когда было написано это письмо.

Но потом он нашел в письме к Томилову упоминание о полотне, задуманном еще в 1847-м, которое имеет для автора особый смысл.

Митя предполагал все что угодно, но «Девятый вал»! Он долго сомневался, перепроверял, но все сходилось, и сомнений практически не оставалось. Картина была написана, по одной версии, в 1848-м, по другой — в 1850-м, о ее значении и масштабе двух мнений быть не могло. Не иначе, величайшее творение гения.

Когда вопрос с ключом был решен, Митя перешел к расшифровке указаний и понял, что снова в тупике. Какой тайный смысл мог заключать всем известный сюжет? Бушующее море, обломок мачты, превращенный в плот, горстка людей, спасшихся после кораблекрушения. Митя был в отчаянии.

Но поиск разгадки так захватил его, что он забыл обо всем. Забросил почти готовую диссертацию. Завалил зимнюю сессию. Дошло до того, что маме задним числом пришлось брать липовую справку у знакомого доктора, чтобы дорогое чадо не выгнали из аспирантуры. Митя справку взял и даже отнес в деканат, но это его мало беспокоило.

Даже с Верой они теперь виделись реже. Бывало, он неделями не вспоминал о ней, потом его начинала мучить совесть, он бросал все и мчался к ней на Лиговку, в общежитие завода, где она ютилась еще с пятью девушками в одной комнате. Общий туалет на этаже, нет душа, нет горячей воды. После ареста родителей квартиру у нее отобрали — чудесную трехкомнатную квартиру на Васильевском острове, где Митя с детства так любил бывать. Он хорошо помнил круглый стол, покрытым длинной, с кистями скатертью, которую связала тетя Наташа, зеленые обои с тонкими серебряными узорами и диван с высокой деревянной спинкой. И старенький письменный стол со щербинками по краю в Вериной комнате, и ее детский портрет с большим белым бантом на стене.

Счастливое время. Но в ту зиму Митя мало вспоминал о нем, даже с Верой говорил только о кладе. Он был как в горячке, в какой-то момент, кажется, заразил даже Веру. Но после той ужасной истории в архиве она охладела к поискам и почти равнодушно слушала его рассказы.

Митя вздохнул и вернулся к письму Айвазовского.

С ключом он возился больше года. Перечел всю приключенческую литературу, какую смог найти, от Стивенсона до Джека Лондона, — хотел понять, как прячут клады и разгадывают секретные указатели. Нашлось несколько дореволюционных изданий по теме, они оказались самыми полезными. В конце концов Митя пришел к заключению, что мачту нужно рассматривать как стрелку компаса. Айвазовский писал восход после бури, значит, стоило, наверное, ориентировать стрелку компаса по солнцу. Беда заключалась в том, что в разных широтах солнце встает по-разному и стрелка может давать определенную погрешность. Митя не был географом, но и он понимал, что в одно и то же время суток солнце может быть в разных точках над горизонтом. А значит, надо знать, где именно писалась картина. Или ориентироваться на местонахождение клада. С решением этой задачи Митя возился долго, даже пытался ребят с географического подключить. Не объяснил им, естественно, суть проблемы, только набросал на листе линию горизонта, положение солнца и стрелку «компаса».

Еще был вопрос о людях, изображенных на картине. Что это, тоже указание? Если указание, то о чем оно говорит? О количестве шагов или миль, которые надо отмерить от какой-то точки? Или еще о чем-то?

На этот вопрос Митя ответа не нашел. Тогда он решил, что главное — найти то самое место, которое было так дорого Айвазовскому и где он мог спрятать сокровища. Это задача казалась разрешимой. К тому времени Митя знал об Айвазовском все и мог с легкостью защитить диссертацию по его творчеству и неизученным фактам биографии художника. Но любые диссертации его уже давно не волновали.

Так пролетели осень, зима и большая часть весны. Митя почти не появлялся в университете, теперь его пристанищем стала библиотека Академии наук. Еще до академотпуска он сумел разжиться пропусками в архивы и научные библиотеки Ленинграда. К концу весны он пришел к выводу, что дальнейший поиск писем и заметок не имеет смысла. Айвазовский не стал бы сообщать о месте, где спрятал клад, своим друзьям и знакомым, а больше никакие сведения Митю не интересовали. Теперь дело было за ним.

Он должен был вычислить место, где находился тайник.

После долгих размышлений он пришел к выводу, что это, безусловно, Феодосия. В жизни художника не было другого столь дорогого сердцу города, где же еще ему было прятать сокровища. Митя оформил академический отпуск и сорвался на поиски. Потом были Турция, Италия, долгие странствия, и вот он снова в Ленинграде и снова на старте. Но на этот раз он разгадает тайну художника.