Часть IX ПУТЬ ЧЕЛОВЕЧЕСТВА - ИЗБРАННЫЕ ПРОИЗВЕДЕНИЯ. Том II - Клайв Баркер - RutLib.com

Дальше: КАНЬОН ХОЛОДНЫХ СЕРДЕЦ (2001)

Часть IX
ПУТЬ ЧЕЛОВЕЧЕСТВА

Глава 1

— Я дурной человек, — сказал Галили. — На моей совести много ужасных дел. Очень много… очень страшных дел. И все-таки этого я не хотел. Поверь мне, пожалуйста.

Они сидели на берегу, он разводил собранный из плавника костер, такой же, как тот, что выманил Рэйчел из дома своим ароматом. Его озаренное пламенем костра лицо было так же исключительно красиво, как и лицо Цезарии. Красоты этой, удивительно обнажавшей его душу, было в таком избытке, что на него трудно было смотреть. Самообладание изменило ему лишь дважды. В первый раз, когда он, спустившись с лестницы и переступая через труп Митчелла, угодил босой ногой в лужу крови, а во второй — когда они нашли на веранде мертвого Ниолопуа. Горе охватило Галили с такой силой, что он разрыдался как ребенок, его плач было невыносимо слышать.

Скорбь Галили сделала Рэйчел сильной. Взяв любимого за руку, она вывела его на лужайку и направилась обратно в дом за бутылкой виски и сигаретами. Призраки женщин, которых она ожидала увидеть, вероятно, уже ушли по своим делам, чему она была весьма рада. Не желая знать, какая участь ждет ее мертвого мужа, Рэйчел старалась не думать о том, что дух, покинувший тело Митчелла, которое всегда служило ему предметом гордости, пребывает ныне в растерянности в преддверии ада.

Когда она вернулась к Галили, то уже знала, что ему скажет. Взяв его за руку, Рэйчел предложила спуститься на берег и развести там огонь, чтобы согреться.

С покорностью ребенка он молча отправился собирать плавник для костра, и когда тот был готов, она подала ему спички, чтобы развести огонь. Однако куски дерева после шторма были мокрыми и долго фырчали и шипели, не желая разгораться, но наконец их все же охватило пламя. Лишь после этого Галили заговорил, и начал он со слов: «Я плохой человек».

— Я не боюсь услышать то, что ты собираешься мне рассказать, — сказала Рэйчел.

— И не бросишь меня? — спросил он.

— Что может заставить меня это сделать?

— Я много плохого совершил в своей жизни.

— Не так это ужасно, — сказала она, на что он недоверчиво покачал головой, полагая, видимо, что ей неизвестны его поступки.

— Я знаю, что ты убил Джорджа Гири, — продолжала Рэйчел, — и сделал это по приказу Кадма Гири.

— Кто тебе сказал?

— Старик сам признался перед смертью.

— Не иначе как моя мать заставила его проболтаться.

— Она потребовала, чтобы он признался в этом Лоретте. А я оказалась в комнате случайно. — (Галили впился глазами в пламя костра.) — Не мог бы ты мне кое-что объяснить? Я хочу понять только одно: почему ты это делал.

— Почему я убивал?

— Нет. Почему ты приплывал сюда и проводил время с женщинами Гири? Почему ты ушел из семьи?

— О, — вздохнул он. — Ты хочешь услышать всю историю целиком?

— Да, — ответила она. — Именно так. Пожалуйста, расскажи.

— А можно узнать зачем?

— Потому что теперь я стала ее частью. Полагаю, мое участие началось с того незапамятного дня, как Митчелл посетил наш бостонский магазин. И я хочу узнать, насколько я справилась со своей ролью.

— Боюсь, я не смогу тебе в этом помочь, — сказал Галили. — Потому что сам далеко не уверен, что справился со своей.

— А ты просто рассказывай все по порядку, — предложила Рэйчел. — А в остальном я разберусь сама.

Он кивнул и, прежде чем начать рассказ, глубоко вздохнул. Дым от костра к этому времени развеялся, поленья высохли и полыхали сильным желто-белым пламенем, наполняя окружающее пространство теплыми трепещущими струями воздуха.

— Думаю, все началось с Цезарии… — начал он.

* * *

Разумеется, никто не может знать всей истории целиком, равно как в мире не существует ничего цельного, за исключением того монолитного камня, что прославил Геракла. В начале своего труда я самонадеянно заявлял, что воссоздам историю в целости, теперь же я убедился в тщетности своих намерений. Обещая Рэйчел сделать то же самое, Галили обрек себя на такую же неудачу. Однако, поскольку ничего нельзя выполнить без изъянов, я пришел к выводу, что всякий, отважившийся на такую попытку, должен помнить две вещи. Во-первых, провал заведомо неизбежен, поэтому не ругайте себя, а во-вторых, попытайтесь в своем несовершенстве узреть истину. Ведь именно благодаря нашему несовершенству становятся видны наши амбиции и дурные следствия этих амбиций. Постарайтесь понять, что всякий дикий зверь, преследующий прекрасную добычу, обладает собственной красотой.

Итак, Галили начал рассказ, но, хотя Рэйчел просила рассказать ей все от начала до конца и он искренне старался это сделать, история у него вышла отнюдь не цельная и состояла из разрозненных воспоминаний, которые ему удалось пробудить в своей памяти в тот день и час.

Как уже было сказано выше, свою историю Галили начал с Цезарии.

— Хотя ты встречалась с моей матерью, — промолвил он, — ты ничего о ней не знаешь. Все, что ты видела, ничего о ней не говорит. Люди вообще никогда не видели ее истинного лица. За исключением моего отца, Никодима.

— А как же Джефферсон?

— О, и о нем она успела тебе рассказать?

— В двух словах. Просто упомянула, что он построил ей дом.

— Верно. Один из самых красивых домов в мире.

— Покажешь мне его?

— Меня там не ждут.

— А если ты ошибаешься? — сказала Рэйчел.

— Ты этого хочешь? — Он сверкнул на нее глазами сквозь пламя костра. — Хочешь вернуть меня домой и познакомиться с моей семьей?

— Да. Очень хочу.

— Но они все чокнутые, — предупредил он.

— Уж наверняка не больше, чем Гири.

Не найдя что ответить, Галили пожал плечами.

— Что ж, давай вернемся к ним, раз ты так хочешь, — ответил он.

— Как легко ты согласился! — улыбнулась Рэйчел.

— А ты думала, я скажу «нет»?

— Я думала, ты начнешь упираться.

— Нет, — покачал он головой. — Мне пора смириться. Хотя бы попытаться это сделать. Никто из нас не собирается жить на этой земле вечно. Даже Цезария.

— Она говорила Кадму, что чувствует себя очень старой и уставшей.

— Думаю, какая-то часть ее всегда была старой и уставшей. Но другая каждый день заново рождалась.

Это явно привело Рэйчел в замешательство, поэтому Галили добавил:

— Лучше объяснить я, к сожалению, не могу. Для меня она остается такой же загадкой, как и для всех остальных, не исключая ее саму. В ней масса противоречий.

— Когда мы были в море, ты мне сказал, что у нее никогда не было родителей. Это правда?

— Насколько мне известно, да. Так же, как у моего отца.

— Но тогда каким образом они появились на свет?

— Из земли. Из звезд, — он пожал плечами, по выражению его лица было понятно, что на этот вопрос нет ответа, поэтому не стоит о нем даже размышлять.

— Но она очень стара, — не унималась Рэйчел — Ты знаешь, сколько ей лет?

— Ей поклонялись еще до рождения Христа и даже до того, как был основан Рим.

— Выходит, она своего рода богиня?

— Сейчас это уже не имеет никакого значения. В наши дни богинь производит на свет Голливуд. Это куда проще.

— Но ты сказал, что ее почитали.

— Наверное, где-то ее почитают до сих пор. Я знаю, у нее было много храмов в Африке. Правда, миссионеры частично уничтожили ее культ, но такие вещи никогда не исчезают бесследно. Однажды я видел ее статую на Мадагаскаре. Довольно странно, когда люди преклоняют голову перед каменным изваянием твоей матери. Меня так и подмывало сказать им: «Не расточайте попусту свои молитвы. Я точно знаю, она их не слышит. Потому что вообще никогда никого не слушала, кроме отца. И даже ему подложила такую свинью, что он предпочел умереть, лишь бы не жить вместе с ней». Или, по крайней мере, создать видимость смерти. Мне иногда кажется, что он инсценировал свою смерть. Для того, чтобы сбежать от нее.

— И где же он теперь?

— Должно быть, там, откуда он пришел. В земле. В звездах, — Галили глубоко вздохнул. — Знаю, тебе это трудно понять. Мне хотелось бы рассказать проще, но я не могу. Потому что сам не слишком большой знаток происхождения своей семьи. Мы принимаем его на веру, как вы принимаете на веру свое человеческое происхождение. И чем больше мы живем, тем меньше у нас с вами становится различий. Так же, как вы, мы едим, спим, мучаемся от тошноты, когда слишком много выпьем. По крайней мере, я.

— Но вам дано больше, чем нам, — сказала Рэйчел.

— Не намного, — он поднял руку, и, словно преданная собака, ее облизал язык пламени, — конечно, мы гораздо сильнее, когда мы вместе — ты и я. Но думаю, так происходит со всеми, кто по-настоящему любит.

Рэйчел не ответила и молча смотрела на лицо Галили сквозь завесу огня.

— Ну что еще тебе рассказать? — продолжал он. — Да… моя мать умеет вызывать бури. Это она подняла шторм, который пригнал меня к острову. Она также может посылать свой образ, куда захочет. Даже на Луну, если у нее будет настроение. Она вполне могла бы жить, как люди, — при этом он щелкнул пальцами, — и думаю, скорей всего, так и делала, несмотря на то что это не соответствовало ее природе. В свое время она была весьма опасной, можно сказать, роковой женщиной. Убить для нее было раз плюнуть.

— А для тебя нет?

— Для меня нет. Я это делал, если обстоятельства меня принуждали или этого требовало соглашение. Но никогда не находил в этом удовольствия. Так же, как мой отец. Ему нравился секс. Он был им одержим. Даже не любовью, а сексом. Он страсть как любил трахаться. В свое время я видел некоторые из его храмов, и, должен тебе заметить, это зрелище стоило того, чтобы на него посмотреть. Статуи отца во всей его мужской славе. А иногда люди ограничивались изваянием его члена.

— Значит, это ты унаследовал от него? — спросила Рэйчел.

— Что, член?

— Нет. Любовь к сексу.

— Я не слишком большой охотник до любовных связей, — покачал он головой. — По крайней мере, по сравнению с ним. Я могу месяцами находиться в море и ни разу не вспомнить о сексе, — он улыбнулся. — Правда, когда со мной кто-нибудь рядом, это уже совсем другая история.

— Нет, — на этот раз как-то по-особенному улыбнулась Рэйчел, — это все та же история.

Он нахмурился, очевидно, не поняв, к чему она клонит.

— Ты всегда рассказываешь одну и ту же историю о какой-то вымышленной стране…

— Откуда ты знаешь?

— Потому, что слышала ее не только от тебя.

— А от кого еще? От Лоретты?

— Нет.

— Тогда от кого же?

— От одного твоего старого знакомца, — сказала Рэйчел. — Капитана Холта.

— О… — выдохнул Галили. — Откуда тебе известно о Чарльзе?

— Из дневника.

— Неужели он до сих пор сохранился? Прошло столько лет!

— Да. Его отобрал у меня Митчелл. Думаю, теперь он у его брата.

— Жаль.

— Почему?

— Боюсь, они отыщут ключ к тому, как попасть в «L'Enfant». Перед тем как однажды отправиться в этот дом вместе с Чарльзом, я подробно рассказал ему, как туда добраться, и он старательно все записал в дневнике.

— Зачем ты это сделал?

— Я был очень слаб и боялся потерять сознание, не дойдя до места. Рискни они пойти туда, не зная точного описания дороги, их бы постигла смерть.

— Значит, теперь Гаррисону известно, как проникнуть в дом твоей матери?

— Ну да, — кивнул он. — С этим ничего не поделаешь. Ты до конца прочла тетрадь?

— Не совсем.

— Но ты уже знаешь, как мы познакомились с Чарльзом? Как Наб привел его ко мне?

— Да. Знаю.

В памяти Рэйчел одна за другой стали всплывать обрывчатые картины жизни капитана Холта: битва при Бентонвиле, явившийся ему призрак ребенка, руины Чарльстона и тот ужас в доме и в саду на Трэдд-стрит. Она многое повидала глазами Холта.

— У него был дар к сочинительству.

— В юности он хотел стать поэтом, — сказал Галили. — В это трудно поверить, но говорил он точно так же, как писал. Его речь воистину ласкала слух.

— Ты любил его?

Казалось, этот вопрос поставил Галили в тупик.

— Думаю, что по-своему любил, — наконец ответил он. — Холт был аристократом. По крайней мере, прежде. А когда я его встретил, его снедала щемящая тоска. Он потерял все.

— Но нашел тебя.

— Не слишком удачная замена, — Галили усмехнулся практичности собственного высказывания. — Я не мог восполнить ему жену, детей и многих вещей, которые отняла у него война. Хотя… Возможно, тогда мне казалось, что я смогу ему их заменить. Это всегда было моей самой большой ошибкой. Я любил благодетельствовать. Хотел делать людей счастливыми. Но это всегда кончалось плохо.

— Почему?

— Потому что я не мог дать людям того, что они хотели. Я не мог подарить им жизнь. Рано или поздно они умирали, и смерть их была нелегкой. Люди вообще умирают тяжело. Они до конца цепляются за жизнь. И даже в предсмертной агонии силятся прожить лишние несколько минут или даже секунд…

— А что случилось с Холтом?

— Он умер в «L'Enfant». Там его и похоронили, — Галили вздохнул. — Нельзя мне было позволять им сопровождать меня домой. Это навлекло беду. Но я так долго не был дома. И к тому же был ранен и силы мои были на исходе. Словом, мне нужно было где-нибудь себя излечить.

— А как тебя ранили?

— Все дело в моей беспечности. Мне думалось, я недосягаем… но я был не прав, — безотчетно потянувшись к лицу, его рука коснулась шрамов на голове, делая это с такой осторожностью, будто они хранили в себе нечто важное о его прошлых страданиях. — Одна дама, по имени Катарина Морроу, была одной из моих… как это называется? Наложницей? Но прежде, чем прийти ко мне, она была благочестивой южной леди. А свои истинные чувства проявила только потом. Это была женщина, начисто лишенная стыда. Она делала все, что взбредет ей в голову. У нее было два брата, которые остались в живых после войны. И они приехали ее разыскать в Чарльстоне. Тем вечером я был пьян — и не просто пьян, я буквально не стоял на ногах. Я люблю бренди и знаю свою норму, но тогда я упился почти до потери сознания и опомнился, только когда оказался на улице в окружении дюжины молодчиков — ее братьев и их друзей, — которые начали меня бить. И не потому, что я соблазнил девушку, а потому, что я черный. Той весной все чернокожие в Америке получили свободу. Это пришлось не по вкусу молодым людям, поскольку означало конец их привычной жизни. И они решили излить на меня свою ненависть. Они били меня и били, а я от опьянения и отчаяния совсем оцепенел и не мог дать им отпор.

— Как же они не убили тебя?

— Никельберри пристрелил братьев. Вышел с двумя пистолетами и прострелил им головы. Как сейчас вижу, как расступилась перед ним толпа. Бум! Бум! И все! Потом Чарльз сказал, что пристрелит первого, кто попытается поднять на меня руку. Они не стали проверять и разбежались. А Чарльз с Набом подняли меня и унесли.

— В «L'Enfant»?

— В конечном счете, да.

— А что случилось с теми, кто был с тобой…

— Во дворце прелюбодеяний? Не знаю. Когда я вернулся в Чарльстон, чтобы встретиться с ними, оказалось, они все разъехались каждый своей дорогой. По слухам, мисс Морроу отправилась в Европу. А остальные… — он пожал плечами. — Столько людей приходило и уходило за эти годы! Столько мелькало лиц! Но я их никогда не забывал. И до сих пор помню. Порой они так ясно являются мне во снах, что, кажется, стоит мне открыть глаза, и я увижу их наяву, — его голос зазвучал совсем тихо. — Кто знает, может быть, так и будет… Огонь хорошо горит, — прервав недолгое молчание, сказал он, поднимаясь на ноги. — Пойдем пройдемся?

* * *

Они прогуливались вдоль берега, но не держались за руки, как в тот ясный день, когда он впервые повел ее на «Самарканд». Они шли немного поодаль друг от друга, ибо его тело еще хранило на себе свежие отпечатки недавних страданий, и Рэйчел не хотела прикасаться к нему, опасаясь ненароком причинить боль.

Он продолжал рассказывать ей историю своей долгой жизни, но ночная мгла то и дело отвлекала его мысли, и рассказ получался сбивчивый, словно состоял из не связанных между собой фрагментов воспоминаний. Среди прочего Галили ей вкратце рассказал, как добрался домой и как его возвращение потянуло за собой цепь катастроф, как лошади убили его отца, как Мариетта встала на его защиту от материнского гнева и как другая сестра вылечила его с помощью своих чудодейственных примочек и пилюль. О своем прошлом он говорил охотно, не дожидаясь вопросов со стороны Рэйчел, которая, в свою очередь, позволила ему беспрепятственно предаваться воспоминаниям и молча слушала все, что он рассказывал.

Хотя Галили никак не пытался выгородить себя в глазах Рэйчел и всю ответственность за последствия своих действий взял на себя, исключительно правды ради я считаю своим долгом внести ряд собственных замечаний, ибо, само собой разумеется, не все постигшие «L'Enfant» в те мрачные времена беды лежат на совести моего сводного брата. Так, например, он не имел никакого отношения к тому, что Чийодзё ушла от меня к Никодиму, не был повинен в охватившем Цезарию неистовом гневе, а также в смерти своего друга Чарльза Холта, который наложил на себя руки по собственной воле.

Меж тем в те злосчастные дни случились некоторые события, о которых Галили не упомянул, но которые явились следствием его необдуманных поступков. Дело в том, что, следуя в «L'Enfant» в сопровождении Холта и Наба, он привел за собой преследователей — шестерых бандитов во главе с отцом Катарины, Бенджамином Морроу, двух сыновей которого пристрелил Холт. Для того времени предводитель этой шайки был довольно преклонного возраста, хотя ему не было еще и шестидесяти, и, как подобает человеку в его годы, отличался осторожностью и предусмотрительностью. Хотя в погоне за Галили и его спутниками Морроу неоднократно их настигал, он не спешил с ними расправляться, потому что хотел добраться до самого сердца той нечестивой силы, что сбила с пути истинного его ненаглядную дочь, потерявшую свое состояние и превратившуюся в подстилку этого черномазого Галили. Поначалу осторожность и любопытство играли на руку Морроу и его банде и даже сохранили им жизнь: следуя по пятам за Галили и его спутниками, они невольно избегли расставленных на пути к «L'Enfant» ловушек, которые они вряд ли смогли бы обойти, случись им идти самостоятельно. Но едва Цезария обнаружила на своей территории непрошеных гостей, как обрушила на них весь свой гнев.

Когда я увидел их трупы в свежевырытых могилах, эти застывшие лица произвели на меня страшное впечатление. Лучше бы они свернули с дороги и угодили в какую-нибудь ловушку, тогда бы, по крайней мере, у них не было такого выражения лиц, словно их заживо бросили в клетку к голодным тиграм. Хотя, мне кажется, уж лучше стать добычей голодных тигров, чем жертвой гнева Цезарии.

Так или иначе, теперь вы все знаете. Должен сказать, что какой-то частью своего существа я понимаю, что все постигшие нас после смерти шести чарльстонцев беды не имели бы столь губительных последствий — и даже вообще не случились бы, — если бы вместо жестокой расправы Цезария проявила великодушие и отпустила их с миром. Кровь порождает кровь, а жестокость порождает жестокость. И смерть шестерых повлекла за собой все обрушившиеся на наши головы бури и ужасы, причиной которых был отнюдь не Галили, а Она, наша богиня. И хотя своему созданию «L'Enfant» был обязан только ей, в час безумия Цезария собственноручно открыла черную страницу истории нашего рода.

Глава 2

Рэйчел и Галили не вернулись к костру, а расположились на скалах в дальней оконечности пляжа. Море было спокойным, и мерный, ласкающий слух плеск волн помогал Галили исповедоваться в том, что отягощало его память.

— Из дома меня вытащил Наб, — начал он. — Он, наверное, думал, что Цезария хочет меня убить…

— Но ведь она ничего тебе не сделала? Никак тебе не повредила?

— Когда она входила в раж, никто ни от чего не был застрахован. С уверенностью могу сказать только то, что поскольку она меня сотворила, то считала себя вправе исправить эту ошибку и лишить меня жизни. Правда, этой возможностью ей воспользоваться не удалось, ее неожиданно отвлекла Мариетта, а Наб тайком вытащил меня из дома. Я был в бреду в ту ночь, но тем не менее хорошо все помню. Было так жутко брести по болоту и, едва заслышав за спиной какой-нибудь звук, в страхе озираться по сторонам, опасаясь, что она устроила за нами погоню!

— А как отнесся Никельберри ко всему, что увидел? Как ему удалось с этим справиться?

— О, Наб был крепким парнем. Другое дело Чарльз. Для него испытания оказались слишком тяжелы. А вот Наб… Я даже не знаю, как сказать… Он просто брал все, что попадалось ему на пути. А тогда он увидел силу, особенную силу. Ничего подобного он прежде никогда не встречал. И он подумал, что, заполучив меня, станет обладателем частицы этой силы. Словом, помогал он мне не из христианского милосердия. Ему выпала тяжелая жизнь. Он пришел в нее ни с чем. Из войны вышел ни с чем. И вдруг у него появился я. Моя жизнь была в его руках. Разве мог он упустить такую возможность?

— А вы обменивались с ним впечатлениями?

— Да, но позже. Несколько недель я не мог говорить, потому что был очень слаб. Он приносил мне лекарства, которые передавала ему Забрина, и обещал, что останется со мной, пока я не поправлюсь.

— А что он хотел взамен?

— Тогда ничего. Мы вышли на берег моря и прожили в дюнах несколько недель. Там нас не видела ни одна живая душа, поэтому мы были в безопасности. Он построил для нас укрытие. Я лежал там, слушая плеск волн, и силы постепенно ко мне возвращались. Он был моей нянькой. Заботился обо мне. Он меня кормил, обмывал морской водой и слушал мой бред, когда у меня был жар. Он уходил и приносил еду. Одному богу известно, где и как он ее добывал. Сам факт, что он заботился обо мне, уже приносил мне облегчение. Как ни странно, но вспоминать об этом времени мне гораздо приятнее, чем о весьма благополучной жизни в Чарльстоне. Мне казалось, что с моих плеч свалился огромный груз. Будто я излечился от какой-то болезни. У меня было все, что мог иметь человек. Я испытал интимную близость со многими людьми, держал в руках всякого рода красоту. Я так высоко забрался наверх, что, казалось, никогда не смогу спуститься вниз. И вдруг это все осталось позади. Я оказался под открытым небом и ничто не мог назвать своим. У меня не было ничего, кроме моря и времени, чтобы обо всем поразмыслить. Именно тогда я впервые задумался о том, чтобы построить лодку и отправиться в плаванье… Однажды Наб начал мечтать вслух, и я узнал, что у него на уме. И понял, что не все так просто. Что я для него стал другом. По крайней мере, он так думал. Мы собирались вместе работать, когда я поправлюсь.

«Сейчас самое лучшее время развернуться, — сказал он мне. — Если мы приступим к делу вместе, то сможем сколотить хорошее состояние».

— И что ты ему ответил? — спросила Рэйчел.

— Сказал, что не хочу больше иметь дело с людьми. Что сыт ими по горло. Сказал, что мечтаю построить лодку и уйти в море. Я думал, он рассмеется. Но он не рассмеялся, а даже одобрил мою идею. А потом сказал: «Но ты не можешь так просто уплыть и забыть, через что мы вместе прошли. Ты кое-чем мне обязан». Он был прав. Из-за меня он рисковал своей жизнью в Чарльстоне, когда стрелял в братьев Морроу. Рисковал своей жизнью, когда мы бежали из «L'Enfant». Одному богу известно, сколько ужасов ему довелось из-за меня пережить. А когда мы пришли на берег, он ухаживал за мной днем и ночью. Без него и снадобий Забрины я остался бы навсегда калекой, если бы вообще выжил. Что и говорить, конечно, я был у него в долгу. Поэтому я спросил, что бы он хотел от меня получить. И ответ был простым. Он хотел, чтобы я помог ему разбогатеть. Поскольку считал, что возможностей сделать состояние в то время было очень много. В стране шла глобальная реконструкция. Нужно было прокладывать дороги, перестраивать города и кормить народ. И те, кто оказался у истоков этой перестройки — люди, не лишенные ума и не слишком разборчивые в средствах достижения своих целей, — со временем могли превратиться в самых обеспеченных людей в истории Америки.

— И он оказался прав?

— Более или менее. Несколько нефтяных и железнодорожных магнатов к тому времени уже настолько разбогатели, что тягаться с ними никто не мог. Но Наб все продумал. Он был далеко не глупым парнем. И знал, что с его прагматизмом, знанием жизни и пониманием людских потребностей и моей способностью сметать с дороги все препятствия за очень короткое время мы сможем достичь большого могущества. Ему не терпелось взяться за дело. Долгое время он влачил жалкое существование. И жаждал лучшей жизни. Ему было не важно, каким путем он ее достигнет. Главное, что достигнет, — Галили замолчал, вперив взгляд в море. — Он говорил, что я смогу получить свою лодку. Что смогу уплыть в море. Что это будет здорово. Он даже поможет мне найти лодку, самую лучшую. Но прежде я должен был помочь ему. Он хотел иметь жену и детей. Хотел дать им достойную жизнь. И мне показалось это такой малостью, когда я соглашался. Да и вообще, как я мог отказаться после всего, что он для меня сделал? Мы заключили соглашение прямо там, на берегу. Я поклялся ему в честности, а также обещал не обманывать никого из его семьи. Поклялся, пока буду жить на свете, оставаться ему другом, а также другом его семьи.

Представив последствия этого необдуманного шага, Рэйчел ощутила приступ тошноты.

— Думаю, ты уже начала понимать… — сказал Галили.

— Он не сохранил своего прежнего имени…

— Нет, не сохранил. Через пару дней после нашего разговора он пришел на берег в приподнятом настроении. Как выяснилось, он нашел труп или, вернее, то, что от него осталось. Это был труп янки, погибшего далеко от дома. У него в ранце были все документы — все необходимое, чтобы Никельберри стал другим человеком. Сделать это в те времена было совсем не трудно. С того дня он перестал быть Набом. Он стал Гири.

Рэйчел никак не ожидала такого поворота событий, но, подумав, поняла, что все сходится. Корни семьи, с которой ее связывали брачные узы, глубоко увязли в крови и пороке, и неудивительно, что выросшая на такой почве династия отличалась лживостью и бесстыдством.

— Я не знал, на что я пошел, — продолжал Галили, — и к чему приведет наше соглашение. Правда открылась для меня гораздо позже, когда я осознал масштаб амбиций Наба, вернее, то, к чему он нас готовил.

— А если бы знал…

— Спрашиваешь, согласился бы я? Да, согласился бы. Мне это было бы не по душе, но я все равно согласился бы.

— Почему?

— А как иначе я мог бы от него освободиться?

— Ты мог бы просто повернуться и уйти.

— Я был у него в большом долгу. Обмани я его, история непременно повторилась бы. Меня бы втянули во что-нибудь еще. И я все равно стал бы жертвой очередного человеческого безрассудства и был бы вынужден пожинать его плоды. Так или иначе, но в любом случае мне пришлось бы расплачиваться. Единственный путь к свободе — по крайней мере, тогда я так думал, состоял в том, чтобы работать с Набом, пока не осуществится его мечта. Лишь после этого я мог рассчитывать на то, чтобы претворить в жизнь свои желания. А я мечтал о лодке, чтобы… покинуть ту проклятую жизнь навсегда, — Галили глубоко вздохнул. — Работать на него было гадко, очень гадко. Что же касается огромных возможностей разбогатеть, то он оказался прав. Они были повсюду. Конечно, чтобы идти впереди толпы, нужно было кое-что при себе иметь. А у Наба был я. Едва у него появлялись проблемы, как он вызывал меня, и я решал их так, чтобы они больше не повторялись. Мне это здорово удавалось. Когда я втянулся, то понял, что у меня талант терроризировать людей.

— Ты унаследовал его от Цезарии.

— Несомненно. И поверь мне, творя насилие, я чувствовал себя правым. Я был изгнанником. Поэтому считал, что могу делать все, что мне заблагорассудится. Пусть даже самое бесчеловечное. Я ненавидел весь мир, ненавидел всех живущих в нем людей. Поэтому быть преступником и проливать людскую кровь доставляло мне радость.

— А Наб…

— Гири. Теперь он был мистером Гири.

— Хорошо, пусть Гири. Он никогда не марал свои руки? Пока ты всех устрашал, он делал свое дело?

— Нет, он тоже приобщился к моим обязанностям. И они даже пришлись ему по вкусу. Ведь он был некогда поваром. Туши и ножи всегда были его слабостью. Подчас он меня поражал. Когда я видел, насколько хладнокровен и безразличен он к человеческому страданию, которое причинял, меня охватывал благоговейный ужас.

— Благоговейный ужас?

— Да. Потому что я всегда принимал свои поступки слишком близко к сердцу. Они буквально сводили меня с ума. Звучавшие в голове голоса твердили мне не делать того, не делать этого, да и вообще задуматься о последствиях. Поэтому я пристрастился к выпивке — иначе мне было от них не избавиться. Но когда я шел на дело вместе с Гири, голосов вообще не было. Никаких. Полная тишина. Это было приятно. Шли месяцы, я вновь стал здоровым и сильным. И к тому же приобрел репутацию человека, которого все боятся, что само по себе было не менее приятно. Чем больше росла моя репутация, тем больше крепчала во мне уверенность в том, что я этого достоин. Я становился зверем, когда требовалось кому-то преподать урок. Злоба и жестокость с легкостью овладевали мной. Ощущая их в моем взгляде или голосе, люди сразу становились покладистыми. Так что через некоторое время, за редким исключением, мне не приходилось их даже трогать. Стоило нам к кому-то прийти, как нас сразу спрашивали, чего мы желаем и нельзя ли нам чем-нибудь помочь.

— А что было с теми, кто вел себя иначе?

— Я их убивал. Обычно быстро. Но не всегда. Когда Гири хотел, чтобы я преподал какому-нибудь парню хороший урок, я делал нечто омерзительное.

Галили запнулся, и Рэйчел услышала тихое всхлипывание. В ночном мраке она не видела его лица, но по очертаниям его фигуры заметила, что он дрожит, однако, быстро справившись с собой, Галили тихо продолжил рассказ:

— Потом мы начали расширять свою территорию. Расширять сферу своего влияния от штата к штату. Сначала мы отправились в Вирджинию, потом в Оклахому, затем в Техас. И где бы мы ни появлялись, Гири скупал земли, причем большей частью за деньги, которых на самом деле у него не было. Он был тем самым парнем из Чарльстона, что умел очень практично вести дела и удивительно быстро добиваться желаемого. А если кто-то говорил ему «нет», то вскоре очень жалел об этом. Правда, со временем таких людей становилось все меньше и меньше.

Люди все чаще хотели иметь с ним дело. И неудивительно, ведь он был для них воплощением будущего. Глядя на то, как он держался, можно было подумать, что он чертовски богат и способен озолотить человека одним своим рукопожатием, — голос Галили зазвучал громче и увереннее. — И, что самое интересное, многие люди на нем действительно разбогатели. У него был нюх на богатство. Думаю, обнаружив его в себе, он сам был поражен.

Спустя три года он стал миллионером и решил завести семью. В жены он выбрал богатую даму из Джорджии — эта женщина еще до войны перевела свои деньги в северные штаты. Ее звали Беделия Таунсенд. Казалось, более идеальной пары было не найти. Она была красива, амбициозна и мечтала видеть весь мир у своих ног. Но возникла одна заминка. В постели он не мог дать того, что ей хотелось. Поэтому на помощь пришел я.

— У нее были от тебя дети?

— Нет. Отцом всех детей был он. К этому делу я относился очень строго. Одно дело — доставлять удовольствие, а другое — продолжить род Барбароссов.

— И тебе никогда не хотелось этого сделать?

— Сотворить вместе с ней полукровку? О да, хотелось. Но я боялся, что это испортит то, что было между нами. Мне очень нравилось просто ее любить. Большего счастья я не знал.

— А что по этому поводу думал Гири?

— Ему было все равно. Его волновали другие, более крупные проблемы. Беделия тем временем рожала ему детей, а я был всегда под рукой, чтобы расправиться с тем, кто его разозлит. Поэтому ему было не до того, чтобы разбираться в отношениях между мной и его женой. Для повара, который решил стать королем, это было не по силам. К тому же надо отдать ему должное, работал он день и ночь. Надо сказать, что семена всего, во что впоследствии превратилось семейство Гири, были посеяны в первое послевоенное десятилетие.

— Но ведь, в конечном счете, ты вернул ему свой долг?

— О да. Но идти мне было некуда. Возвратиться в «L'Enfant» я не мог. У меня не осталось никого и ничего, кроме Гири.

— Но ты же мог бы уйти в море.

— В конце концов я так и сделал, — он ненадолго замолчал. — Но ушел не один.

— Вместе с Беделией? — удивилась Рэйчел.

— Да. Вместе с Беделией. Она была первой женщиной, которая ступила на борт «Самарканда». Ты была второй. Мы отплыли, не поставив в известность Гири. Правда, она оставила письмо, в котором объяснила ему, что хочет большего, чем он может ей дать.

— Как она могла так поступить? Как могла оставить своих детей?

— А ты бы не смогла так поступить ради меня? — немного придвинувшись к ней, спросил он.

— Да, — тихо согласилась Рэйчел. — Конечно, смогла бы.

— Вот тебе и ответ.

— Она с ними еще виделась?

— Да. Позже. Но к тому времени у нее был другой ребенок…

— Полукровка?..

— Да.

— Ниолопуа?

— Да, мой Ниолопуа. Насколько я мог убедиться, он с самого начала ощутил в себе кровь Барбароссов. Поэтому смог избежать, по крайней мере, некоторых претензий времени. Отец как-то мне говорил, что некоторые из его отпрысков — те, что находились в неведении относительно своей истинной природы, — жили обыкновенной человеческой жизнью. И умирали, как правило, в свои семьдесят лет. Лишь те из детей, которые знали, кто они есть на самом деле, жили гораздо дольше.

— Не понимаю, — удивилась Рэйчел. — Если в тебе течет кровь Барбароссов, какая разница, знаешь ты об этом или нет?

— Дело вовсе не в крови. А в понимании того, кто ты есть. Не химический состав крови, а знание делает нас Барбароссами.

— А если бы ты ему не сказал?

— Он бы давно умер.

— Итак, вы с Беделией ушли в море на «Самарканде» и в конце концов прибыли сюда?

— Да, но сюда мы приплыли случайно. Когда нас ветром прибило к острову, он показался нам раем. В этой части он был необитаем. И сохранился в своем первозданном виде. Конечно, мы не были первопроходцами. В Пуапу уже обосновались миссионеры. Там же появился на свет Ниолопуа. И пока к Беделии возвращались силы, я достраивал этот дом, — его взгляд скользнул мимо Рэйчел вдоль берега. — Сейчас здесь почти так же, как в тот день, когда я впервые появился на острове вместе с ней. Во всяком случае, в воздухе витают те же ароматы.

Рэйчел задумалась о Ниолопуа. Сколько раз ей приходилось видеть странное, неприступное выражение его лица, словно он знал какую-то тайну! Теперь эта тайна стала ей известна. Он исправно исполнял свой сыновний долг: ухаживал за домом, много лет назад построенным для его матери, высматривал, когда на горизонте появятся паруса — паруса отцовской яхты. От переполнявшей боли утраты Рэйчел хотелось разрыдаться. Но не потому, что Ниолопуа стал ей близким другом, а потому, что он был той нитью, что связывала ее с прошлым — с женщиной, любовь которой так много способствовала тому, что ныне обрела Рэйчел. Не будь Беделии, не было бы никакого дома в этом райском уголке острова.

— Может, хватит рассказов? — спросил Галили.

В некотором смысле Рэйчел узнала более чем достаточно. Ей потребуется еще много дней, чтобы все переварить и свести воедино разные части истории Галили с тем, что уже было ей известно из дневника Холта, из уклончивых разговоров с Ниолопуа и Лореттой, а также из страшной сцены между Кадмом и Цезарией. Теперь известные ей события приобрели несколько иное звучание, и, как ни странно, еще более мрачное; боль и печаль, преданность и предательство она ощущала теперь гораздо острее, чем прежде. И хотя история Галили была сама по себе невероятной, для Рэйчел она значила во много раз больше, ибо повествовала о жизни любимого ей человека, частью которой она теперь стала.

— Можно мне задать всего один вопрос? — спросила она. — И мы оставим эту тему до следующего раза.

— Значит, еще не все кончено? — он дотронулся до ее руки.

— Что ты имеешь в виду?

— Между нами.

— О боже, милый… — Она подалась вперед, чтобы коснуться его лица, оно горело, словно у Галили был жар. — Конечно, не кончено. Я люблю тебя. Помнишь, я сказала, что не боюсь услышать то, что ты мне расскажешь. Так вот, я вполне отвечала за свои слова. Сейчас ничто меня не заставит уйти от тебя.

Он попытался улыбнуться, но глаза у него были полны слез. Рэйчел ласково провела рукой по его лбу.

— То, что ты мне рассказал, поможет мне во всем разобраться, — сказала она. — Я хотела этого с самого начала. Я хотела понять.

— Ты необыкновенная женщина. Я говорил тебе когда-нибудь это? Необыкновенная и удивительная. Жаль, что мы не встретились раньше.

— Раньше я была бы не готова тебя принять, — сказала Рэйчел. — Я бы сбежала от тебя. Не смогла бы вынести все это…

— Итак, у тебя был еще один вопрос.

— Да. Что случилось с Беделией? Она осталась здесь, на острове?

— Нет, она соскучилась по жизни большого города. И через три с половиной года вернулась домой.

— А как же Ниолопуа?

— Несколько лет он плавал со мной. Но море пришлось ему не по душе. Поэтому, когда ему исполнилось двенадцать, я оставил его здесь, как он просил.

— И ты больше ни разу не встречался с Беделией?

— Только раз, перед ее смертью. Что-то заставило меня поплыть в Нью-Йорк. Какой-то инстинкт — иначе не назовешь. Когда я вошел в особняк, она была при смерти. Увидев ее, я понял, что последние годы она жила только надеждой на мое возвращение. Умирала она от пневмонии. Господи, у меня разрывалось сердце, я не мог видеть ее… такой больной. Она сказала, что не сможет спокойно умереть, если мы с Гири не помиримся. Бог его знает, зачем ей это было нужно. В общем, она позвала его к себе в спальню…

— В ту самую большую комнату, что выходила окнами на улицу?

— Да.

— В которой умер Кадм?

— В этой комнате рождались и умирали многие Гири.

— И что она вам сказала?

— Сначала она потребовала, чтобы мы пожали друг другу руки. Потом сказала, что у нее есть последнее желание. Она хотела, чтобы я всегда скрашивал жизнь женщин Гири. Утешал их так, как утешал ее. Любил их так, как любил ее. Словом, она завещала мне исполнять эту единственную услугу для Гири. Никаких убийств. Никакого насилия. Единственный обет утешения и любви.

— И что ты на это ответил?

— Что я мог ответить? Я любил эту женщину всем сердцем. И не мог ей отказать в последней просьбе. Словом, мы с Гири согласились. И дали торжественную клятву у ее кровати. Он обещал защищать дом на Кауаи от мужской половины своего потомства и превратить его обитель женщин. А я обещал являться туда, когда женщины Гири захотят, чтобы я составил им компанию. Беделия продержалась еще два дня. Мы с Гири сидели рядом и ждали, он с одной стороны, я — с другой. Но она не сказала больше ни слова. Клянусь, она это сделала специально. Наверное, хотела, чтобы мы во всей полноте осознали последствия своего обещания. Когда она умерла, мы с Гири вместе скорбели по ней, между нами возникли почти те же теплые отношения, что и в старые добрые времена. Но на похороны я не пошел. Не хотел являться на глаза новоиспеченному благородному обществу, которым к тому времени себя окружил Наб, — Асторам, Ротшильдам и Карнеги. Они не слишком меня жаловали. А Наб не хотел, чтобы я стоял у края могилы его жены, возбуждая у людей всякие вопросы. Поэтому на рассвете с утренним отливом я отбыл в море. Наба я больше никогда не видел, но мы подписали с ним официальное соглашение, где были изложены наши обещания. Странно все как-то кончилось. Когда мы с ним встретились, я был королем Чарльстона, а он бродягой. А потом поменялись ролями.

— Тебя это волновало? Я имею в виду то, что у тебя ничего не было за душой?

Галили покачал головой.

— Я не желал иметь ничего из того, что было у Наба. Кроме Беделии. И был бы рад отобрать ее у него, чтобы похоронить здесь, на острове. Ей не место в этом нелепом склепе. Она должна быть там, откуда слышен шум моря.

Рэйчел вспомнила о церквушке, окруженной кольцом могил, которую она посетила во время своего первого пребывания на острове.

— Но дух ее здесь.

— Она была среди прочих женщин-призраков в доме?

Галили кивнул.

— Да. Хотя не знаю, видел ли я их во сне или наяву.

— Я видела их довольно отчетливо.

— Это еще не значит, что они не привиделись мне во сне, — возразил Галили.

— Значит, она была не призраком?

— Призрак. Память. Эхо прошлого. Я не знаю, как правильней это назвать. То была лишь часть прежней Беделии. А другая, лучшая часть ее души все же ушла. Теперь она далеко, среди звезд. А то, что ты видела, всегда находится рядом со мной, чтобы скрасить мое одиночество. Это память о Беделии, Китти, Марджи, — он вздохнул. — Я утешал их, когда они были живы. И теперь, когда их нет, частица их осталась со мной. Видишь, как все получается?

Он закрыл лицо руками.

— Теперь я тебе все рассказал, — сказал он. — И нам пора подумать о том, куда мы с тобой пойдем. Рано или поздно кто-нибудь хватится искать твоего мужа.

— Последний вопрос.

— Да?

— В один прекрасный день мне тоже уготована подобная участь? Стать одной из этих женщин в доме? Я умру, и ты в одиночестве будешь обо мне вспоминать?

— Нет, у нас с тобой все будет по-другому.

— Как?

— Я собираюсь ввести тебя в семью Барбароссов. Хочу сделать тебя такой, как мы. Чтобы смерть была над тобой не властна. Пока не знаю, как это осуществить. И даже не уверен, что мне это удастся. Но я буду к этому стремиться. А если у меня не получится… — Он взял ее за руки. — Если я не смогу сделать тебя одной из нас, я умру вместе с тобой, — он поцеловал ее и добавил: — Обещаю. Отныне и навсегда мы будем вместе. Либо вместе уйдем в могилу, либо проживем до скончания веков.

Глава 3

Хотя исповедь Галили я излагал на протяжении целой ночи, в некотором смысле это был благодарный труд, ибо он избавил меня от огромного груза, который меня здорово тяготил. К тому же мне было довольно приятно уступить место иному рассказчику, чтобы его уста изложили существенную часть истории, столь долго ожидавшую своего часа. Рассказ Галили о своем прошлом предваряет последние картины романа, которому надлежит завершиться в последующие несколько дней, и, что удивительно, именно этот факт к концу ночи наполнил мою душу унынием и грустью. Возможно, вы находите это несколько странным, зная, что этот роман дался мне ценой весьма болезненных усилий, но, должен признаться, несмотря на все жалобы, это приключение захватило меня и изменило мою жизнь, поэтому, вопреки моим ожиданиям, я без особой радости подхожу к его завершению, и если честно, то даже немного побаиваюсь. Меня пугает, что, когда я закончу и отложу перо, моя жизнь лишится смысла, ибо большая часть моего естества останется на бумаге, а достойно восполнить образовавшуюся в душе пустоту мне вряд ли скоро удастся.

Однако когда за окном занялся рассвет, настроение у меня прояснилось, а забравшись под одеяло, я и вовсе примирился со своей участью. По крайней мере, мои труды не пропали зря, думал я, и если даже мне никогда не придется проснуться, кое-что останется после моей смерти, помимо волос в раковине и пятен на подушке. Останется кое-что, порожденное моим умом и руками, и, если хотите, свидетельство моего искреннего желания упорядочить хаос.

Говоря о хаосе, я почти в полудреме вспомнил, что совсем упустил из виду свадьбу Мариетты. Нет, я вовсе не жажду удостоиться чести посетить это торжество, и более того, если сюжет книги не потребует моего непременного участия в бракосочетании сестры, я постараюсь найти повод от него отказаться. В конце концов, все, что происходит за пределами «L'Enfant», в своем пьяном неистовстве не слишком отличается от кабака, наводненного подружками-лесбиянками Мариетты.

Но с другой стороны, меня не покидает мысль, что ее свадьба — если, конечно, таковая состоится — станет лишним доказательством грядущих перемен, меж тем как я, предвидевший и старательно отразивший их на бумаге, останусь далеко позади. «Жалость к себе», — должно быть, скажете вы и, конечно, будете правы. Но уверяю вас, именно эта жалость подчас служит мне лучше всякой колыбельной. Словом, погрузившись в свои горестные раздумья, я вскоре уснул.

Мне вновь приснился сон, но на этот раз я увидел не море и не серый городской ландшафт, а ярко сияющее небо и безжизненную пустыню. Неподалеку шел караван верблюдов, поднимая облака желтой пыли. Я слышал, как ехавшие верхом люди кричали на своих животных и стегали их прутьями по бокам, ощущал исходящий от них едкий запах грязи и пота, несмотря на то, что те находились в полумиле от меня. Мне ничуть не хотелось присоединиться к ним, но, когда я огляделся, то увидел, что во всех направлениях простирается безлюдная местность.

Я пребываю в самом себе, подумал я, вокруг меня только пыль и пустота, вот что мне останется после того, как я закончу писать книгу.

Караван удалялся прочь. Я понимал: еще немного — и он скроется от моего взгляда. И что тогда делать? Умереть от одиночества или жажды — другого не дано. Как бы ни был я несчастен, но хладнокровно встретить смерть оказался еще не готов и потому направился в сторону каравана, сначала медленно, затем быстрее, и, наконец, побежал, стараясь не упустить его из виду.

Неожиданно я обнаружил себя среди путешественников, среди царивших там шума и зловония. Ощутил ритмичное покачивание верблюда под собой и взглянул вниз, чтобы удостовериться, что я в самом деле еду верхом на одном из животных. Вздымавшиеся путниками клубы пыли ныне закрывали от моего взора всю голую, выжженную солнцем пустошь, и единственное, что я мог видеть, были круп идущего впереди верблюда и голова следующего за мной.

Кто-то из каравана затянул песню, и голос его зазвучал не столько мелодичней, сколько уверенней и громче общего шума.

Это была совершенно бессвязная песня и вместе с тем очень знакомая, как обычно бывает во сне. И все-таки, что это было? Пытаясь вникнуть в суть слов и полагая, что, сосредоточившись, сумею ее постичь, я весь обратился в слух, однако, как ни старался, ничего не мог понять, несмотря на то что порой, казалось, я к этому очень близок.

Отчаявшись, я уже собрался отказаться от своего намерения, когда случайно обнаружил в ритмическом рисунке песни ключ к ее смыслу, и тотчас слова, прежде для меня совершенно бессмысленные, стали мне ясны.

Это была самая обыкновенная походная песня, знакомая мне с детства. Помнится, я напевал ее, сидя на сливовом дереве много-много лет назад.

Я чувствую, я есть,
Я был,
И я, наверно, буду,
Ведь я же чувствую,
Я есть…

Я стал подпевать, и стоило мне присоединиться к одинокому голосу, как песню подхватил целый хор голосов. Слова повторялись и повторялись, как колесо фортуны, как вереница сменяющих друг друга рождений.

Я ощутил прилив приятного душевного тепла и, хотя ложился спать едва ли не со слезами на глазах, больше не чувствовал себя опустошенным, ибо со мной были мои воспоминания, сладкие, как плоды сливового дерева, которые в случае острой нужды могли послужить мне пищей. Да, в каждом из этих плодов была косточка, твердая и горькая, но зато снаружи ее окружала сочная и питательная мякоть. Как бы там ни было, мне не придется остаться ни с чем.

Песня продолжала звучать, однако поющие ее голоса постепенно стихали. Я оглянулся: следующий за мной верблюд исчез, как и тот, что шел впереди. Должно быть, мои спутники сбились с пути, и я шел по пустыне один, напевая песню в ритм поступи своего животного.

Я чувствую, я есть,
Я был…

Пыль осела, вокруг меня не осталось ни одного верблюда, и я увидел что-то мерцающее впереди.

И я, наверно, буду,
Ведь я же чувствую…

Это была река. Я оказался в ее долине, покрытой роскошным травяным, усыпанным разноцветными цветами ковром, на котором, склоняя к земле тяжелые кроны, возвышались редкие деревья. А вдали, согретые теплом заходящего солнца, вздымались к небу городские стены.

Я знал, что это была за река. Это был Зарафшан. И знал этот город. Сливовое дерево и походная песня привели меня в Самарканд.

Такой вот сон. Увидеть город ближе мне не удалось, потому что я проснулся, но этого было достаточно, чтобы исцелить меня от меланхолии, с которой я ложился спать. Такова извечная мудрость сна.

* * *

День уже был в полном разгаре, когда я отправился на кухню заморить червячка. Я надеялся найти какую-нибудь еду и прошмыгнуть обратно к себе никем не замеченным, но в кухне оказались Забрина и Дуайт, и мое появление, очевидно, застало их врасплох.

— Вам не помешало бы побриться, — заметил Дуайт.

— И сменить одежду, — добавила Забрина. — Такое впечатление, что ты спал не раздеваясь.

— Так и было, — сказал я.

— Если хотите, можете поискать что-то у меня в шкафу, — предложил Дуайт. — Буду рад, если вам подойдет что-нибудь из моего гардероба.

Только тогда я обратил внимание на две странные вещи. Во-первых, рядом со столом, за которым сидели Дуайт и Забрина, стоял чемодан, а во-вторых, у Забрины были красные и мокрые глаза; похоже было, что я помешал им прощаться.

— Это все из-за тебя, — упрекнула она меня. — Он уходит из-за тебя.

У Дуайта вытянулось лицо.

— Это неправда, — запротестовал он.

— Сам сказал, не увидь ты эту проклятую лошадь… — начала Забрина.

— Но ведь он здесь совсем ни при чем, — перебил ее Дуайт. — Я сам вызвался пойти в конюшню вместе с ним. Не будь лошади, случилось бы что-нибудь еще. Чему быть — того не миновать.

— Насколько я понимаю, ты уезжаешь? — вмешался я.

— Собираюсь, — горестно произнес Дуайт. — Видите ли, если я не уйду сейчас….

— Ты не уйдешь никогда, — договорила вместо него Забрина. — Там, за пределами нашего дома, нет ничего, ради чего стоило бы уходить, — потянувшись через стол, она схватила за руку Дуайта. — Если ты был перегружен работой…

— Нет, вовсе нет, — возразил он. — Но с годами я не становлюсь моложе. И если не уйду в ближайшем времени, то не уйду совсем, — он осторожно высвободил свою ладонь из руки Забрины.

— Проклятая лошадь, — ворчливо сказала она.

— Какое отношение ко всему этому имеет лошадь? — спросил я.

— Никакого… — ответил Дуайт. — Просто я сказал За-За, — (За-За? Господи, да они гораздо ближе друг к другу, чем я себе представлял), — что, увидев коня…

— Думуцци.

— …Увидев Думуцци, я вдруг понял, что мне не хватает самых обыкновенных вещей внешнего мира. Кроме, конечно, этого, — кивком он указал на маленький телевизор, который Дуайт смотрел часами. Должно быть, всякий раз, всматриваясь в мерцающий экран, он жаждал покинуть «L'Enfant», но, очевидно, осознал он это желание, лишь когда появился Думуцци.

— Итак, — вздохнув, сказал Дуайт. — Мне пора.

Он встал из-за стола.

— Подожди хотя бы до завтра, — попросила Забрина. — Уже вечереет. Лучше отправиться в путь рано утром.

— Боюсь, ты что-нибудь подсыплешь мне в ужин, — уголки его губ чуть тронула печальная улыбка. — И я забуду, зачем собрал вещи.

— Ты ведь знаешь, ничего подобного я никогда не сделаю, — угрожающе улыбаясь, ответила она и громко фыркнула: — Хочешь уйти — скатертью дорога. Руки тебе никто выкручивать не станет.

Она опустила глаза.

— Но ты будешь по мне скучать, — тихо сказала она. — Вот увидишь.

— Я буду по тебе очень скучать. И возможно даже, не выдержу разлуки больше недели, — согласился он.

Плечи Забрины задрожали, и она разрыдалась горючими, величиной с серебряный доллар, слезами.

— Не надо… — срывающимся голосом сказал Дуайт. — Не выношу, когда ты плачешь.

— Тогда не заставляй меня плакать, — с обидой в голосе ответила Забрина, и, подняв полные слез глаза, добавила: — Знаю, тебе нужно идти. Я понимаю. Правда, понимаю. И знаю, что бы ты ни говорил, через неделю ты не вернешься. Стоит тебе попасть туда, как ты начисто забудешь о моем существовании.

— О, дорогая… — Дуайт подался вперед, чтобы прижать ее к себе, но объятие вышло неловким.

Отчаяние Забрины было слишком велико, и она вцепилась в Дуайта с такой силой, будто связывала с ним последнюю надежду удержаться от падения с большой высоты, и, уткнувшись ему в живот, зашлась долгими и громкими рыданиями. Глядя на меня, Дуайт нежно поглаживал ее по волосам, и я читал в его взоре невыразимую тоску, к которой, однако, примешивалось некоторое раздражение. Было вполне очевидно, что заставить его отступиться от принятого решения не могла никакая сила, а своими стенаниями и рыданиями Забрина лишь оттягивала то, что было неизбежно.

Судя по всему, он призывал на помощь меня.

— Успокойся, Забрина, — бодро сказал я. — Хватит, хватит. Не надо его хоронить. Он не умирает. А всего лишь хочет пойти посмотреть, что творится в большом и плохом мире.

— Это одно и то же, — ответила она.

— Какая же ты глупышка, — мягко продолжал я, подойдя к ее стулу и положив руки ей на плечи. Мой жест поначалу ее смутил, и это позволило Дуайту высвободиться из ее объятий, но она, похоже, уже смирилась с его отъездом и больше не пыталась его удержать.

— Береги себя, — сказал он ей. — И вы тоже, Мэддокс. По вам я тоже буду скучать.

Он поднял чемодан.

— Попрощайтесь за меня с Мариеттой, ладно? Передайте, что я желаю ей счастья с ее подружкой.

Он двинулся в сторону двери, но очень неуверенно, и я даже заподозрил, что он передумал, и, возможно, я оказался бы прав, не подними в этот миг Забрина глаза и не произнеси следующую фразу с такой яростью, которая никоим образом не вязалась с настроением момента:

— Ты все еще здесь?

Этого было достаточно, чтобы Дуайт повернулся и ушел.

Глава 4

Несколько минут после ухода Дуайта я пытался утешить Забрину, но безуспешно, и тогда я вспомнил, что ничто не оказывает на нее более успокаивающего действия, чем еда, поэтому предложил ей заесть свое горе сэндвичем. Поначалу мое предложение было воспринято без особого энтузиазма, но пока я суетился на кухне, нарезая и укладывая на ломтик хлеба ветчину, маринованные огурцы, спаржу и приправляя все горчицей и майонезом, ее страдания мало-помалу притупились, всхлипывания утихли, а слезы высохли, поэтому когда мое маленькое произведение искусства, как я вполне заслуженно имею право его назвать, подошло к своему торжественному завершению и я преподнес его сестре, лицо Забрины уже сияло от предвкушения удовольствия.

Когда она расправилась с сэндвичем, я поставил перед ней самый изысканный десерт, и она принялась за него с такой жадностью, что вряд ли заметила, как я вышел из кухни.

Себе я приготовил более скромный сэндвич, который съел между делом, пока мылся, брился и приводил себя в более презентабельный вид, меняя помятое после сна одеяние на свежее.

Не успел я закончить свой туалет, как день стал клониться к вечеру, а за окном сгустились сумерки. Плеснув в бокал немного джина, я вышел на веранду, чтобы насладиться последними лучами уходящего дня. Вечер выдался на редкость восхитительным — ни облачка, ни дуновения ветерка, в кронах магнолий на все лады распевали птицы; белки, завершая свой трудовой день, деловито скакали по траве. Пригубив джин, я смотрел на окружавшую меня природу и, внимая ее голосам, думал: большая часть того, что создает красоту «L'Enfant», останется жить после разрушения самого дома. Долгое время здесь не перестанут петь птицы и шалить белки, и всякий раз на смену дню будет приходить ночь, обнажая на небе яркие звезды, — самое главное не прекратит своего существования.

Осушив бокал, я услышал доносившийся с лужайки смех, поначалу отдаленный, но постепенно приближавшийся, и хотя я по-прежнему никого не видел, не нужно было долго гадать, чтобы понять, кто был причиной этого веселья. Хриплый и грубый, смех принадлежал женщинам и, на мой взгляд, был порожден доброй дюжиной глоток. Должно быть, Мариетта решила привести в дом гостей на свадебное пиршество.

Я сошел с веранды на траву. Полная луна, круглая и яркая, уже вступила в свои права, заливая землю желто-маслянистым светом.

Теперь я отчетливо услышал голос Мариетты, который звучал громче всех.

— Эй, вы. Пошевеливайте своими задницами, — кричала она. — Не то кто-нибудь потеряется.

Вглядевшись туда, откуда раздавался голос, я вскоре увидел среди деревьев сестру, которая шла рука об руку с Элис. Потом показались еще три дамы, одна из которых обернулась, вероятно поджидая прочих приглашенных.

Случись подобное вторжение несколько месяцев назад, я был бы крайне возмущен поступком Мариетты, осмелившейся притащить столько народу в дом, расположение которого хранилось в строжайшей тайне. Тогда я расценил бы ее жест как попрание наших прав. Но какое теперь это имело значение? Чем больше людей смогут полюбоваться этим неповторимым шедевром Джефферсона, прежде чем он будет разрушен, тем лучше. А он был воистину хорош и, насколько я мог заметить даже на расстоянии, произвел должное впечатление на гостей Мариетты. Смех быстро стих, и, остановившись напротив дома, дамы замерли в немом восхищении.

— И здесь живут эти счастливые сучки? — воскликнула одна из них.

— Именно здесь мы и живем, — ответила Мариетта.

— Потрясающе… — сказала та женщина, что недавно оглядывалась через плечо, а теперь, позабыв про своих спутниц, направлялась к дому с изумленным видом.

Из-за деревьев послышался очередной всплеск смеха остальных участниц празднества, они наконец вступили в полосу лунного света. Одна из них была почти совсем раздета — блузка расстегнута, под ней ничего не было, другая, женщина постарше, с растрепанными русыми волосами, была более или менее одета, если не считать расстегнутой впереди застежки на платье, из которого вываливался наружу ее пышный бюст. Обеих женщин слегка покачивало при ходьбе, а когда младшая увидела дом, то перестала хохотать и от удивления села на траву.

— О черт, Люси! — воскликнула она. — Да она, похоже, не шутила.

Когда к ней подошла дама, что с виду казалась старше (полагаю, Люси), она прислонилась головой к ее бедрам.

— И как такое могло случиться, что я никогда не видела этого дома? — спросила Люси Мариетту.

— Это наш маленький секрет, — ответила та.

— Но теперь это уже не секрет, — вступила в разговор третья дама, которая недавно подошла к Мариетте. — Теперь мы будем без конца ходить к вам в гости.

— Это мне подходит, — сказала Мариетта и, обернувшись к Элис, чмокнула ее в губы. — Мы можем, — она поцеловала свою подружку еще раз, — делать все, — еще один поцелуй, — что нам захочется.

Когда Мариетта с Элис направились к дому, я решил, что мне настало время обнаружить свое присутствие, и, окликнув Мариетту, вышел на лунную дорожку и зашагал к дамам.

— Эдди! — Сестра широко распахнула руки, чтобы меня обнять. — Вот ты где! Погляди на нас! Мы поженились! Мы поженились!

И я очутился в ее объятиях.

— Вы и священника привели? — осведомился я.

— Не нужен нам никакой священник, — сказала Элис. — Мы дали клятву перед Богом и друзьями.

— А потом все напились, — добавила Мариетта. — Тот еще выдался денек, — она прильнула ко мне. — Я люблю тебя, Эдди. Знаю, не всегда это заметно, но…

Я прижал ее к себе.

— Ты настоящая леди, — сказал я ей. — Я горжусь тобой.

Мариетта повернулась лицом к дамам.

— Слушайте все! Я хочу вас всех познакомить с моим братом Эдди. Он единственный мужчина на земле, который того стоит, — она взяла, меня за руку и крепко ее стиснула. — Эдди, поздоровайся с моими девочками. Это Терри-Линн, — блондинка, стоявшая за Элис и Мариеттой, улыбнулась мне и сказала «привет». — А вон ту крупную девочку зовут Луиза. Но только не вздумай ее так называть, не то получишь пинка под зад. Она предпочитает имя Луи. В общем, я тебя предупредила.

Луи, которая телосложением напоминала тяжелоатлета, откинула с лица волосы и поприветствовала меня. Стоящая рядом с ней дама, черты лица которой были столь же мягкими и женственными, насколько у Луи они были грубыми и строгими, представилась без помощи Мариетты.

— А я Роланда, — сказала она.

— Очень рад познакомиться, — ответил я, после чего она протянула мне бутылку виски, которую держала в руке.

— Выпьешь?

Я взял бутылку и глотнул.

— А вон там, сзади, Ава и Люси, — Мариетта забрала у меня бутылку и, отпив из нее немного, передала Элис.

— Мне кажется, Аве нужно прилечь, — заметила Люси. — Она слегка перебрала.

— Элис проводит вас в дом, — сказала Мариетта. — Мне нужно перекинуться словечком с моим братом. Иди, радость моя! — Она развернула Элис лицом к дому и слегка шлепнула ее по мягкому месту. — Отведи их в дом. Я скоро буду.

— А куда нам лучше пойти? — спросила Элис.

— Куда вашей душе будет угодно, — махнув рукой, ответила Мариетта.

— Только не наверх, — предупредил их я.

— О, Эдди… Она никого не тронет.

— О ком это вы, интересно, говорите? — полюбопытствовала Роланда.

— О нашей маме.

— Луи быстро ее урезонит. Устроить хорошую драку — ее слабость.

— Цезария не из тех, кто пускает в ход кулаки, — сказал я. — Просто оставайтесь внизу, и все будет хорошо.

— Можно мне виски обратно? — обратилась Роланда к Мариетте.

— Нет, нельзя, — ответила Мариетта, и Роланда нахмурилась. — Ты свое уже выпила.

— А ты что, нет? — возмутившись, Роланда обернулась ко мне. — Знаю, что вы сейчас думаете, — с хитрой усмешкой проговорила она.

— И что же?

— Если бы я был женщиной, то оттянулся бы по полной. И знаешь? Ты прав. Вечер выдался что надо, — при этом она протянула руку и без всякого предупреждения взяла меня за гениталии. — Жаль, что тебе мешает эта штуковина, — улыбнувшись, она пошла прочь вслед за своими подружками, а я не нашелся, что ответить, а если бы и попытался, вряд ли смог бы выдавить из себя нечто вразумительное.

— Так, значит, это твои подружки… — сказал я Мариетте.

— Что, слишком буйные? Они не всегда такие. Просто сегодня особенный вечер.

— А что ты им рассказала?

— О чем?

— О доме. О нас. О маме.

— О, Эдди. Когда ты наконец прекратишь дрожать? Если хочешь знать, даже под страхом смерти они не смогут найти дорогу сюда. К тому же я им доверяю. Они мои друзья. И я хочу оказать им должное гостеприимство в своем доме.

— Почему бы нам не устроить день открытых дверей? — предложил я. — Пригласить в гости весь округ. Пусть приходят все, кому не лень.

— Знаешь, не такая уж плохая идея, — она ткнула пальцем мне в грудь. — Надо же когда-нибудь начинать.

Она оглянулась и увидела, что ее подружки уже зашли в дом.

— О чем ты хотела поговорить? — спросил я.

— Я просто хотела произнести тост, — поднимая бутылку, ответила она.

— За что-нибудь особенное?

— За тебя. Меня. Элис. И любовь, — ее лицо осветилось лучезарной улыбкой. — Жаль, что ты мужчина, Эдди. Не то я подыскала бы тебе хорошую девчонку, — она захохотала. — О, Эдди, жалко, нет фотоаппарата! Ты краснеешь!

— Ничего я не краснею.

— Радость моя, поверь мне на слово. Ты залился краской, — она чмокнула меня в щеку, которая, возможно, и вправду немного горела.

— Наверно, мне нужно еще немного пожить на свете, — сказал я.

— Вот за это мы сейчас и выпьем, — сказала Мариетта. — За то, чтобы мы выжили и еще немного пожили.

— За это стоит выпить.

— Чертовски долго это продолжается, — сделав несколько глотков, она передала бутылку мне, и я тоже отпил, подумав, что очень быстро смогу догнать ее подружек, ведь за весь день, кроме сэндвича, я ничего не ел, а за последние полчаса уже в третий раз прикладывался к спиртному. Но в чем, собственно говоря, проблема? В конце концов, не так уж часто мужчине доводится очутиться в компании буйных женщин.

— Пошли с нами, — предложила Мариетта, нащупывая мою ладонь, и, прильнув ко мне, направилась в дом. — Я так счастлива, — призналась она, когда мы подошли к двери.

— Надеюсь, не потому, что слишком много выпила виски? — спросил я.

— Нет, виски тут ни при чем. Я просто счастлива. Очень счастлива. До чего же сегодня дивная ночь! — она оглянулась через плечо. — О боже, — вдруг сказала она. — Посмотри.

Проследовав за ее взглядом, я увидел на лужайке направлявшихся в нашу сторону четырех гиен, и, хотя они взирали на нас отнюдь не плотоядным взором, мне показалось на редкость странным, что, вопреки своей природной боязливости, они расхрабрились и осмелились так близко подойти к дому. Когда наши глаза встретились, трое из гиен замерли на месте, но четвертая, самая большая, неустрашимо продолжала свой путь и остановилась лишь тогда, когда нас разделяло расстояние не более четырех-пяти ярдов.

— Думаю, она хочет зайти в дом, — сказала Мариетта.

— Откуда ты знаешь, что это «она»? — спросил я. — Мне казалось, ты не отличаешь самцов от самок.

— Чтобы узнать сучку, мне достаточно одного взгляда, — заметила Мариетта. — Эй, дорогая, — обратилась она к гиене, — желаешь присоединиться к нашей пирушке?

Гиена фыркнула и обернулась на своих сородичей, внимательно наблюдавших издалека и не решавшихся подойти ближе. Однако, прежде чем предпринять ответственный шаг и войти в дом, она, очевидно, решила более тщательно изучить обстановку, поэтому улеглась на траву и опустила голову на передние лапы.

Мы оставили ее, полагая, что гиена не заставит себя долго ждать и скоро переступит порог. Интересно, чем все это кончится? Сначала свадебная пирушка, потом гиены, так еще немного — и в дом заявятся лисы, а затем птицы, и «L'Enfant» в своем почтенном возрасте начнет кишеть зверями не только снаружи, но и внутри. Неужели после всех моих мрачных прогнозов он не погибнет насильственной смертью, а будет просто разрушен дикими животными, что обитают вокруг? Кажется, несколько месяцев назад меня уже посещала такая мысль, и то, что мое предсказание может сбыться, удивительно меня радовало.

Я оставил входную дверь открытой, давая тем самым гиене понять, что ее приглашают войти.

Глава 5

Почему описание веселья дается мне с большим трудом, чем описание грустных событий? Почему сцены, полные печали и страданий, занимавшие бог знает сколько страниц, я одолел без особых усилий, а ныне, когда мне выпала участь рассказать вам о каких-то трех-четырех восхитительных часах, проведенных в компании дорогой мне Мариетты и ее подружек, слова совершенно не идут мне на ум? Несмотря на то что их остроумие граничило с непристойностями и грубостью, а голоса — в особенности когда они не сходились во мнениях — оглашали весь дом, их общество оказало на меня самое благоприятное действие. Я уже не помню, что было предметом их споров, и, честно говоря, почти не принимал в них участия, но наблюдать за женщинами со стороны, клянусь, было для меня сущим отдохновением, добровольно отказаться от которого я не мог.

Но вскоре после полуночи, когда виски сделало свое дело, выбив из наших рядов даже самых крепких участников свадебного веселья, компания распалась, и мы разошлись по комнатам. Улучив момент, я успел сообщить Мариетте об отъезде Дуайта, и она предложила Роланде и Терри-Линн воспользоваться на ночь его спальным ложем. Ава с начала вечера обосновалась на диване, и Люси лишь оставалось присоединиться к ней. Луи осталась спать там, где ее сморил сон, положив голову на стол в столовой. Что же касается новобрачных, то они, разумеется, взявшись за руки, удалились в спальню Мариетты.

Направляясь в свой кабинет, я размышлял о том, что мне следует еще написать. Пожалуй, исключительно из соображений последовательности повествования я обязан рассказать вам об отъезде Галили и Рэйчел с острова, но поверьте, событие это было самое заурядное и не отмеченное ничем достопримечательным. А что касается оставшихся в доме Галили трупов, то им, пожалуй, стоит посвятить несколько строк, ибо, полагаю, узнать о том, как их обнаружили, вам будет гораздо интересней, чем вникать в подробности отъезда вышеупомянутой влюбленной парочки. По иронии судьбы тревогу подняла та слепая собака, что случайно наткнулась на Рэйчел в первый день ее приезда на остров. Только не подумайте, что она жалобно выла, сидя на веранде, наоборот: о трагедии сообщил в полицию ее хозяин, когда она принесла в зубах кусок человеческой ноги ниже лодыжки. Когда же трупы были обнаружены, что случилось довольно скоро, оказалось, что своей конечности лишилось тело Митчелла Гири; несмотря на то что оно находилось в доме, собака по какой-то непонятной причине не тронула труп на веранде, а решила пообедать тем, который лежал у подножия лестницы.

Как следовало из заключения экспертов, оба мужчины скончались не ранее чем двое суток назад, и хотя розыск был начат незамедлительно, было понятно, что убийца, скорее всего, покинул остров и, возможно, уже находился на большой земле. Конечно, против Рэйчел свидетельствовало множество улик: в спальне были найдены ее сумки, а на перилах, неподалеку от места, где лежал труп Митчелла, — отпечатки пальцев, но впоследствии полиции стали известны другие обстоятельства, которые заставили усомниться в виновности Рэйчел. Так, например, владелец магазина опознал в убитом человека, купившего кухонный нож, который и стал орудием убийства, кроме того, на ручке ножа были обнаружены отпечатки пальцев только одного человека — Митчелла. Но хотя Рэйчел собственноручно не наносила смертельных ран, из этого еще не следовало, что она не была причастна к убийству. Скоро газеты стали строить различные догадки об этом убийстве, а самые популярные из них взялись развивать наиболее удобоваримую версию: Митчелл приехал на остров, чтобы вернуть свою жену, но, заподозрив ее в сопричастности к угрожающим его жизни интригам, решил в целях самозащиты вооружиться. Сначала он убил человека, который по приказанию Рэйчел покушался на его жизнь, после чего у них с женой, по всей вероятности, завязалась борьба, вследствие которой он скатился с лестницы и по трагическому стечению обстоятельств пал жертвой собственного ножа.

Надо заметить, что данная теория не испытывала недостатка во всевозможных комментариях — те из них, что принадлежали наиболее чувствительной части журналистского круга, делали особый акцент на несостоятельных брачных взаимоотношениях семейства Гири. Иные журналисты даже взяли на себя смелость заявить, что давно предсказывали подобный исход событий, который в сущности был неизбежен. «Этот неравный брак был заключен в аду, — писал один из наиболее резких обозревателей. — Удивляет только то, что он не распался раньше. Однако его трагическое завершение отнюдь не вызвало удивления у прочих членов семьи Гири, в рядах которых любовь и брак редко протекают гладко. Ретроспективный взгляд на историю данной династии дает право утверждать, что мужчины данного семейства почти всегда расценивали брак как выгодную сделку и вкладывали капитал в лоно супруги с тем, чтобы впоследствии он возвратился к ним не столько деньгами, сколько потомством. Поэтому не трудно понять состояние Рэйчел, которая, должно быть, не смогла принять такую жизнь».

Что же касается клана Гири, то никто публичных заявлений не делал, если не считать Сесила, который, опираясь исключительно на имевшиеся в распоряжении полиции сведения, весьма кратко и осторожно осветил ход следствия.

Семейство ни разу не собралось за закрытыми дверьми, дабы обсудить сложившееся положение дел, и Лоретта не выступила со своей проникновенной и трогательной речью о навалившихся на них бедах и о том, что необходимо продемонстрировать сплоченность Гири. Три смерти за такой короткий срок повергли членов этой семьи в состояние глубокой депрессии, и те предались скорби и размышлениям каждый сам по себе. Похороны Кадма были отложены на несколько дней, пока с Гавайев не будет доставлено тело Митчелла, поскольку церемонии прощания с покойными дедом и внуком предполагалось провести одновременно. Что же касается траурных приготовлений, то Лоретта от них полностью устранилась и, целиком доверившись в этом вопросе Карлу Линвилю, удалилась вместе с Джоселин в дом Вашингтона, где, пребывая в затворничестве, никого не принимала и ни с кем не говорила, кроме Сесила. Со смертью принца она потеряла своего последнего союзника. Навсегда ли это лишило ее аппетита к власти в семье, покажет время, но пока, казалось, Лоретта истощила свой интерес к жизни внешнего мира и предоставила событиям течь своим чередом.

Только Гаррисон производил впечатление человека, безучастного к семейной трагедии. Не то чтобы он был к ней совершенно равнодушен, но общего отчаяния явно не разделял. Прибыв на Гавайи за телом покойного брата, он шел через шеренгу журналистов с таким видом, будто только что получил от жизни новый кредит. Конечно, он был не настолько дерзок и груб, чтобы улыбаться, но всякий, знавший его, его молчаливую скрытность на людях, не мог не заметить перемен в его облике. Казалось, в нем появились черты покойного брата, как будто тот после смерти передал Гаррисону уверенность в себе, составлявшую львиную долю очарования поверженного принца. Шествуя через море репортеров, расступавшихся перед его твердой поступью, он ничего не говорил, а лишь направо и налево раздавал поклоны, всем своим видом давая понять, что восходит к власти.

Прибыв на остров, он первым делом поехал в морг для опознания тела Митчелла, после чего, ссылаясь на искреннее желание воздать дань прошлому, отправился в Анахолу, дабы посетить небезызвестный дом, который ему было позволено без свидетелей осмотреть внутри. Сопровождавший его капитан полиции не имел ничего против такой невинной просьбы, но, когда прошло около получаса, а из дома никто не вышел, решил выяснить, не случилось ли чего. Дом оказался пуст, а Гаррисон, к тому времени давно завершивший осмотр, стоял на берегу моря. В черном костюме, с гладко зачесанными волосами и засунутыми глубоко в карманы руками, на фоне ослепительного солнца и белесо-бирюзового моря, он представлял собой весьма специфическое зрелище, его трудно было не узнать даже издалека. Взгляд его был прикован к морю, на которое он смотрел безотрывно по меньшей мере минут пятнадцать, а когда Гаррисон вернулся к дому, то лицо его сияло лучезарной улыбкой.

— Все складывается к лучшему, — сказал он.

* * *

У этого романа нет определенного завершения, ведь жизнь моих героев продолжается, несмотря на то, что книга подходит к концу, а стало быть, к сказанному о них всегда можно что-нибудь добавить. Как бы там ни было, но рано или поздно мне придется подвести черту, и я был бы не прочь это сделать сейчас, предоставив вам всего несколько зарисовок. Следуя данному намерению, я обязан напомнить читателю о тех сюжетных линиях, что я вскользь упомянул и которые так и не стал распутывать. Дело в том, что каждая из них является столь богатым писательским материалом, что я даже не осмеливаюсь к ним прикасаться.

Итак, позвольте рассказать вам о том, что произошло, когда я, без цели слоняясь по дому и обдумывая вышеизложенные мысли, оказался в прихожей.

Бросив взгляд на лестницу, я вдруг заметил наверху странное движение теней.

Поначалу я решил, что это Забрина, которая весь вечер не показывалась на глаза, хотя наверняка слышала шум свадебной пирушки. Я было окликнул ее по имени, но тут же сообразил, что обознался, ибо шевелившаяся тень была довольно маленькой.

— Зелим? — неуверенно позвал я.

Тот, кто скрывался в темноте, встал в полный рост и шаткой походкой спустился на несколько ступенек вниз, предоставив возможности разглядеть себя более отчетливо. Я не ошибся, это на самом деле оказался Зелим или, вернее, то, что от него осталось, ибо призрак довольно отдаленно напоминал былое воплощение, которое в свою очередь являло собой лишь отголоски внешних признаков рыбака, коему выпала честь засвидетельствовать рождение Атвы. Он стал призраком призрака, облачком дыма, его душой, которая была способна поддерживать форму лишь до первого дуновения ветерка. Я затаил дыхание, опасаясь, что его разреженное тело исчезнет от малейшего волнения воздуха.

Но у него хватило сил заговорить, и хотя голос его истощался с каждым слогом, тем не менее, он был преисполнен своеобразного красноречия и радости, которую я сразу уловил в его словах и которая сообщила мне о том, что его желание свершилось, прежде чем я услышал об этом из его уст.

— Она разрешила… мне уйти, — сказал он.

Я осмелился слегка вздохнуть.

— Очень за тебя рад, — кивнул я.

— Спасибо… — его глаза стали огромными, как глаза ребенка.

— Когда это случилось? — спросил я.

— Всего… несколько минут… назад, — его голос становился все тише и тише, и мне приходилось напрягаться, чтобы его услышать, — как только… как только… она узнала…

Последних слов разобрать я не смог, но решил не тратить время на расспросы, опасаясь, что Зелим может исчезнуть прежде времени, и молча внимал его хрупкому голосу. Можно сказать, Зелима уже почти не существовало, я имею в виду не столько его голос, сколько его очертания, которые с каждым ударом сердца становились все тоньше и прозрачней. Я не испытывал к нему жалости — да и с чего бы, ведь он так хотел покинуть этот мир? — тем не менее созерцать, как на ваших глазах гаснет человеческая душа, не слишком отрадное зрелище.

— Помню… — бормотал Зелим, — как он пришел ко мне… О чем это он? Я не понимал, о чем он говорит.

— …в Самарканд… — продолжал Зелим, и слоги последнего слова сплелись в воздухе, словно тонкая паутина. Кажется, теперь я понял. Упомянутый эпизод его жизни уже был мною освещен на страницах романа. Будучи философом почтенного возраста, Зелим сидел в окружении своих учеников и рассказывал им о сотворении Богом мира, а когда поднял глаза и увидел в комнате чужестранца, почувствовал, что умирает. Смерть его была своего рода призывом на службу к Цезарии Яос. И теперь эта служба подошла к концу, и он вспомнил — не без удовольствия, судя по его ласковому взгляду, — как некогда его призвал к себе… кто бы вы думали? Конечно, Галили.

Понимал ли Зелим, что его слова обескуражили меня, или он просто хотел подтвердить, что все возвращается на круги своя? Так или иначе, он сказал:

— Он здесь.

И с этими словами Зелим покинул свою потустороннюю жизнь и исчез.

«Он здесь».

Всего каких-то два слова, но если они окажутся правдой, то я буду воистину потрясен.

Неужели Галили в самом деле здесь? Боже милостивый, Галили здесь! Я даже не знал, орать мне во всю глотку или зарыть голову в песок. Я посмотрел наверх почти в полной уверенности, что увижу на лестничной площадке Цезарию, которая тотчас потребует, чтобы я доставил Галили к ней. Но наверху лестницы никого не было, а в доме царила такая же тишина, как в тот миг, когда Зелим произнес свои последние слова. Неужели ей неизвестно, что он вернулся? Этого не может быть. Она наверняка знает. Даром, что ли, она выстроила этот дом, который был пропитан ее духом от макушек куполов до основания фундамента? Едва переступив порог «L'Enfant», она только и делала, что прислушивалась к каждому дыханию своего первенца, к каждому биению его сердца и даже движению соков в его животе.

Она знала, что рано или поздно он вернется, и просто ждала, когда это свершится. После долгих лет в одиночестве Цезария вполне могла себе позволить проявить терпение.

Когда Зелима не стало, меня больше ничто не задерживало в коридоре, и я направился в свой кабинет, но уже на расстоянии учуял соблазнительный аромат гаванских сигар, а когда открыл дверь, то увидел, что за моим письменным столом, куря одну из моих сигар и листая мою книгу, собственной персоной сидит великий морской путешественник.

Когда я вошел, он оторвался от книги и посмотрел на меня.

— Прости, — виновато улыбаясь, произнес Галили. — Я не мог удержаться.

— Ты о чем? О книге или о сигаре? — спросил я.

— Конечно, о книге, — ответил он. — Весьма занятно. Любопытно, в ней есть хотя бы доля правды?

* * *

Я не спросил его, как много он успел прочесть, и не поинтересовался его мнением относительно манеры изложения, равно как не удосужился ответить на его провокационный вопрос о правдивости повествования, ибо ему больше, чем кому-либо, была известна правда.

Сначала мы обменялись объятиями, потом он предложил мне одну из моих сигар, от которой я отказался, после чего спросил, почему в доме так много женщин.

— Мы бродили по дому в поисках свободной комнаты, — сказал он. — Но…

— Кто это мы?

— О, пошли, братец, — улыбнулся Галили.

— Неужели Рэйчел? — удивился я, и он кивнул а ответ. — Она здесь?

— Конечно, здесь. Думаешь, я смог бы избавиться от этой женщины после всего, через что нам пришлось пройти?

— А где она?

— Спит, — он указал взглядом в сторону моей спальни.

— На моей кровати?

— Надеюсь, ты не возражаешь?

Я не мог сдержать довольной улыбки.

— О нет, конечно, нет.

— Рад, что смог доставить хоть кому-то удовольствие в этом проклятом доме, — сказал Галили.

— Можно я посмотрю на нее одним глазком?

— Зачем, черт побери?

— Последние девять месяцев я о ней писал. Хочу наконец на нее взглянуть.

Не знаю, что именно я хотел увидеть. Лицо? Волосы? Изгиб спины? Должно быть, меня внезапно охватило нечто вроде влечения к ней. Нечто такое, что я испытывал очень давно, но не отдавал себе в этом отчета.

— Просто хочу на нее посмотреть, — сказал я.

Не дожидаясь его разрешения, я встал и пошел к двери спальни. Купаясь в серебристых лучах лунного света, под старомодным стеганым одеялом лежала женщина моих грез. Я не мог поверить своим глазам, тем не менее это была она: Рэйчел Палленберг-Гири-Барбаросса. Ее нежные струящиеся волосы были раскиданы по той же подушке, на которой много ночей покоилась моя раскалывающаяся голова, день за днем рождавшая историю о ее жизни. Рэйчел в Бостоне, Рэйчел в Нью-Йорке, Рэйчел в Калебс-Крик… Рэйчел, прогуливающаяся по берегу в Анахоле. Рэйчел в отчаянии, Рэйчел в беде, влюбленная Рэйчел…

— Влюбленная Рэйчел, — пробормотал я.

— Что это значит?

Обернувшись к Галили, я сказал:

— Пожалуй, я был бы не прочь назвать книгу «Влюбленная Рэйчел».

— А что, ты разве об этом писал?

— Черт его знает, о чем я писал, — откровенно признался я. — Я думал, что пойму, когда напишу половину, но увы…

Я вновь взглянул на спящую красавицу.

— Боюсь, не пойму этого, пока не закончу писать.

— А ты еще не закончил?

— Еще нет, — ответил я.

— Надеюсь, ты не думаешь, что нас ждет какая-нибудь большая драма, — сказал Галили. — Это совершенно не вписывается в мои планы.

— Пусть будет, что будет. Я отвожу себе роль скромного наблюдателя.

— Ну уж нет, — возразил он, вставая из-за стола. — Я рассчитываю на твою помощь.

Я смотрел на него непонимающе.

— Я о ней, — он закатил глаза к потолку.

— Она твоя мать, а не моя.

— Но ты знаешь ее лучше, чем я. Все эти годы ты был с ней рядом, а меня здесь не было.

— Думаешь, я все это время только и делал, что распивал с ней мятную настойку? И вел беседы о магнолиях? Да я ее почти не видел. Все это время она провела у себя наверху, погруженная в свои размышления.

— Сто сорок лет размышлений?

— Ей было о чем поразмыслить. О тебе. О Никодиме. О Джефферсоне.

— О Джефферсоне? Но о нем она вряд ли еще вспоминает.

— О нет, еще как вспоминает. Она сама призналась в минуту откровения…

— Вот видишь? Значит, ты говорил с ней. Так что даже не пытайся отпираться. Ты с ней общаешься.

— Ладно, ладно. Иногда у нас случались беседы. Но я не собираюсь выступать в роли твоего адвоката.

Галили пожал плечами.

— Что ж, в таком случае тебе никогда не удастся заполучить концовку своего романа, — сказал он. — Все очень просто. Будешь долго мучиться в раздумьях, пытаясь догадаться, что происходит наверху, и никогда этого не узнаешь. Тебе не останется ничего, кроме как сочинить финал книги самому.

— О боже… — пробормотал я.

— Так ты поможешь мне или нет?

Он видел меня насквозь. Что могло быть хуже, чем притащить к Цезарии Галили и стать свидетелем их встречи? Пожалуй, только остаться внизу и никогда не узнать, что произошло между ними. Что бы ни случилось между матерью и сыном, представшими друг перед другом, мне надлежало увидеть это воочию, и если я пропущу это, то на мне как на писателе можно будет поставить крест. А этого я допустить никак не мог, ибо слишком много было поставлено на карту.

— Ладно, — согласился я. — Ты меня уговорил.

— Вот и отлично, — в порыве чувств он так сильно прижал меня к себе, что я ощутил себя несостоятельным писакой, ибо, по всей вероятности, не смог отразить даже на четверть силу его страсти, которую женщинам Гири, должно быть, не раз доводилось испытывать в его объятиях.

— Пойду разбужу Рэйчел, — сказал он, отпуская меня из своих объятий и направляясь в сторону спальни. Я ждал на пороге, наблюдая, как он, сидя на корточках у кровати, осторожно пытался растормошить Рэйчел.

Очевидно, она глубоко уснула, потому что Галили не сразу удалось ее разбудить, но когда она наконец открыла глаза и увидела Галили, ее лицо осветилось улыбкой. О, сколько в ней было любви! Сколько счастья от того, что он был рядом с ней!

— Пора вставать, красавица моя, — сказал Галили.

Ее взгляд упал на меня.

— Привет. А вы кто? — спросила она.

Ее вопрос меня немного удивил, ибо за долгие месяцы, пока я старательно описывал ее жизнь, Рэйчел мне стала очень близка, и поэтому факт того, что она видит меня в первый раз, оказался для меня неожиданным.

— Я Мэддокс, — ответил я.

— И ты спала на его кровати, — добавил Галили.

Она села, простыня сползла вниз, и Рэйчел поспешила натянуть ее на себя, чтобы прикрыть свою наготу.

— Галили мне много рассказывал о вас, — сказала она, чтобы нарушить неловкое молчание.

— Но я оказался не таким, как вы себе представляли?

— Не совсем.

— Сейчас ты выглядишь куда стройнее, чем тогда на болоте, — заметил Галили, похлопывая меня по животу.

— Я работал не покладая рук. И почти ничего не ел.

— Вы пишете книгу? — спросила Рэйчел.

Кивнув, я рассчитывал, что вопросов больше не последует, ибо мне никогда даже не приходило в голову, что она может захотеть прочесть то, что я о ней написал. При этой мысли у меня взмокли ладони.

— Знаешь, — обратился я к Галили, — если мы собираемся идти к Цезарии, то лучше поторопиться. Ведь она наверняка знает, что ты приехал.

— Думаешь, чем дольше мы тянем, тем больше она утверждается в подозрении, что я боюсь к ней идти? — спросил Галили.

Я с ним согласился.

— Мне хотелось бы, по крайней мере, умыться, — сказала Рэйчел.

— Ванная комната там, — с этими словами я удалился, предоставив ей возможность привести себя в порядок.

— Она такая красивая, — шепнул я Галили, когда он вслед за мной вышел из спальни. — Ты на редкость счастливый человек.

Вместо ответа Галили вновь закатил вверх глаза, как будто собирался с духом перед предстоящей ему встречей.

— Что ты надеешься от нее получить? — спросил я.

— Наверное, прощение. Хотя нет, не только, — он посмотрел мне в глаза. — Я хочу вернуться домой, Эдди. Хочу привести в «L'Enfant» любовь моей жизни. Хочу жить здесь с ней в любви и счастье до конца своих дней.

Теперь я не нашелся, что сказать.

— Ты не веришь в возможность счастливой жизни? — удивился он.

— Для нас?

— Вообще для людей.

— Но ведь мы не такие, как все. Мы Барбароссы. И живем по другим законам.

— Разве? — Он посмотрел на меня стеклянным взором. — Я в этом далеко не уверен. Боюсь, нами правят такие же глупые вещи, как всеми остальными. Мы ничем не лучше тех же Гири. Должны были стать лучше, но не стали. В минуты растерянности мы бываем такими же жалкими и беспомощными, как и они. К тому же пора задуматься о нашем будущем.

— Странно слышать от тебя такие речи.

— Я хочу детей от Рэйчел.

— Лично я этого делать не стал бы, — сказал я. — Полукровки самые никчемные люди на земле.

— Я тоже так раньше думал, — произнес он, положив руку мне на плечо. — К тому же какой из меня отец, говорил я себе. Но пришло время, Эдди, — улыбнулся он, — и мне захотелось наводнить этот старый дом детьми. Я хочу, чтобы они узнали о всех тех чудесных вещах, которыми нас наградила природа.

— Боюсь, в этом доме осталось не так уж много чудес, — возразил я. — Если вообще осталось.

— Осталось, — уверил меня он. — Чудеса всегда вокруг нас. Они у нас в крови. В земле. И даже там, рядом с ней.

— Возможно.

Взяв меня за подбородок, он слегка поднял мою голову.

— Посмотри на себя. И будь счастлив. Я вернулся домой.

Глава 6

Итак, мы втроем направились по тихому, погруженному в ночной сон дому в покои Цезарии. Пока я переходил от одной двери к другой, всякий раз осторожно стучась, прежде чем заглянуть внутрь, меня все сильней одолевало подозрение, что мачеху следует искать не здесь, а этажом выше в комнате под куполом. Круг неотвратимо замыкался — место, с которого все началось, где меня впервые посетили видения, ждало нас.

Едва мы собрались покинуть пустую спальню Цезарии, как меня привлек странный звук, напоминающий царапанье когтей по полу, и тотчас из-под кровати выскочил дикобраз, в котором я узнал Тэнси, любимца мачехи. Присев на корточки, я подхватил его на руки, и он не только не воспротивился, но отнесся к моему жесту не без удовольствия, как, впрочем, и я, ибо его присутствие, честно говоря, подействовало на меня успокаивающе.

— Куда мы идем? — спросил Галили, когда я, миновав его и Рэйчел, направился к выходу.

— Наверх, в комнату под куполом.

— Что она там делает? — взволнованно осведомился он.

— Сейчас узнаем, — ответил я, направляясь через коридор к узкой лестнице. Чем ближе мы подходили, тем большее беспокойство охватывало Тэнси, из чего явствовало, что мы на правильном пути и Цезария на самом деле ждет нас наверху.

У двери я остановился и, обернувшись, спросил у Галили:

— Ты когда-нибудь здесь был?

— Нет…

— Тогда вот что. Если мы потеряемся…

— Господи, о чем ты говоришь? Как это потеряемся? Не такая уж это большая комната.

— Это не комната, Галили, — сказал я. — Возможно, глядя снаружи, она может показаться обычной комнатой. Но стоит войти внутрь, как понимаешь, что ты попал в другой мир — мир Цезарии.

От моих слов Галили явно стало не по себе.

— И что нас там может ожидать? — поинтересовалась Рэйчел.

— Боюсь, что бы я вам ни сказал, все окажется совсем иначе. Поэтому просто позвольте случиться тому, что должно случиться. И ничего не бойтесь.

— Она не из робкого десятка, — заверил меня Галили, наградив Рэйчел неуверенной улыбкой.

— Итак. Как я сказал, если мы потеряемся….

— То пойдем сами по себе, — договорил вместо меня Галили. — Идет?

— Идет.

По-прежнему не выпуская из рук дикобраза, прильнувшего ко мне, я повернулся к двери и, взявшись за ручку — должен признать, не без осторожности, — повернул ее. В этот миг некой частицей своего существа я дерзнул предположить, что со мной может произойти еще одно чудо. Если мое первое посещение этой комнаты привело к тому, что я исцелился, то что же теперь может случиться? Как бы Галили ни превозносил достоинства полукровок, лично я ничего завидного в своем положении не находил, скорее наоборот, и поэтому в глубине души питал робкую надежду когда-нибудь избавиться от своего гибридного состояния. Не может ли произойти так, что, оказавшись в самом сердце мира Цезарии, я наконец обрету полностью божественную природу?

Подстрекаемый столь соблазнительной перспективой, я почувствовал себя храбрее и, мельком взглянув через плечо на своих спутников, вошел в комнату. Поначалу она производила впечатление совершенно пустой, но я знал, что это обманчивое ощущение, ибо был уверен, что Цезария внутри, а стало быть, в любой миг мы можем стать свидетелями видений и превращений. Это был лишь вопрос времени.

— Вот так комната! — воскликнул у меня за спиной Галили. — Хороша, нечего сказать!

Его замечание, вне всяких сомнений, прозвучало не без иронии. Очевидно, Галили решил, что я переоценил чудодейственную природу данного места, но я даже не попытался его переубедить и, не сказав ни слова, просто затаил дыхание, а дикобраз притих у меня на руках, словно зачарованный. Наконец я позволил себе осторожно впустить в легкие воздух, но вокруг по-прежнему ничего не происходило.

— Ты уверен… — начал Галили.

— Тише, — шикнула на него Рэйчел.

Я слышал ее шаги и краем глаза видел, как она вошла в комнату. В другой раз я обернулся бы и назвал Галили трусом, но, боясь отвлечься и пропустить что-нибудь важное, делать этого не стал, лишь безотрывно следил за Рэйчел, направившейся к центру комнаты. Ее обращенный к Галили возглас означал, что она что-то услышала, но что? До меня доносились только наше дыхание и стук шагов Рэйчел по голому полу. Но ведь что-то привлекло ее внимание? Слегка вскинув голову, будто желая удостовериться, не почудилось ли ей что, она вся обратилась в слух. И тут раздался едва различимый скрип, настолько тихий, что я мог бы принять его за удары собственного сердца, если бы помимо меня его не услышала Рэйчел.

Она посмотрела вниз, и я последовал за ее взглядом. Скрип усилился, половицы под ней стали смещаться, и Рэйчел, очевидно, ощутила кончиками пальцев ног некое движение, направленное к ней от центра комнаты. Теперь и я понял, что странный звук сопровождает происходившие у нас под ногами изменения: доски пола превращались в песок, который поднимался вверх под действием слабого, но беспрерывного тока воздуха.

Когда Рэйчел обернулась ко мне, то по выражению ее лица я понял, что происходящее не столько ее беспокоит, сколько забавляет.

— Смотрите! — воскликнула она и, обращаясь к Галили, добавила: — Все хорошо, милый.

Она протянула к нему руки, и он, взволнованно взглянув на меня, медленно приблизился к ней. Ветер усилился, и доски вскоре совсем исчезли из виду, уступив место песку, который, перекатываясь, поблескивал под нашими ногами.

Я посмотрел на Галили, который поспешил схватить Рэйчел за руку, и прочел в его глазах вопрос: что это еще за чертовщина и что Цезария собирается с нами сделать? Стены комнаты растворились, обратившись в серо-голубую дымку, а сводчатый потолок, несмотря на то что был сделан из толстых, покрытых слоем штукатурки досок, как будто испарился, и над нами появилось черное небо со звездами, свет которых становился все ярче и ярче. В какой-то миг мне показалось, что я лечу к ним с головокружительной быстротой, и, не дожидаясь, пока иллюзия полностью завладеет мной, я перевел взгляд на своих спутников, которые крепко держали друг друга за руки.

Внезапно я ощутил на себе легкий толчок, и Тэнси спрыгнул на песок. Встав на колени, я оглядел дикобраза, чтобы убедиться, что он не ушибся. Комната вокруг нас трансформировалась, и в заботе о животном я, как ни странно, находил для себя некоторое успокоение. Однако Тэнси, как оказалось, в опеке не нуждался и прежде, чем я успел к нему прикоснуться, стремительно заковылял прочь. Проводив дикобраза взглядом, я вновь посмотрел наверх и увиденное окончательно отвлекло меня от всего.

Нет, представшая моему взору сцена не была концом света — ни пылающего повсюду огня, ни мечущихся в панике зверей. Напротив, передо мной был удивительный и вместе с тем до боли знакомый пейзаж, который я никогда не видел воочию, но издавна рисовал в своем воображении, что, верно, делало, его еще более родным.

Справа от меня возвышался дремучий лес, слева шумели воды Каспийского моря.

Две старые как мир души прибыли к морю в ту далекую ночь…

Это было то самое место, откуда брала начало жизнь святого семейства и куда забрел после драки рыбак Зелим. Та встреча не только переменила всю его дальнейшую человеческую жизнь, но даже жизнь после смерти. С этого места все начиналось.

Тут мне ничто не угрожает, говорил я себе, ведь это просто ветер, песок и море. Я посмотрел на дверь, вернее, туда, где должна была находиться дверь, но ее уже не было, я не мог вернуться в дом. Цезарии также нигде не было видно. Оглядывая окрестности, я попытался отыскать среди дюн чьи-нибудь следы — например, нового или прежнего Атвы — и вдали обнаружил останки корпуса лодки, которые казались черными при свете звезд, но никаких признаков женщины, ради которой мы сюда пришли, не заметил.

— Куда, черт побери, нас занесло? — выругался Галили.

— В этом месте ты принял крещение, — пояснил ему я.

— Правда? — он окинул взглядом безмятежные воды Каспия. — Значит, именно здесь я пытался сбежать в море?

— Верно.

— И как далеко ты заплыл? — спросила его Рэйчел.

Ответа я не расслышал, ибо вновь увидел Тэнси, который к тому времени, очевидно взяв чей-то след, удалился на довольно большое расстояние и направлялся к лодке. Посреди пути дикобраз издал гортанный звук и, вздернув голову, уверенно устремился к лодке, где, как я заподозрил, учуял ту самую особу, что поджидала нас.

— Галили? — тихо обратился я к брату.

Он оглянулся в мою сторону, и я указал ему в сторону берега. Укутав голову темным шелковым шарфом, в лодке сидела та самая женщина, что умела вызвать бури и сама была подобна им.

— Видишь ее? — спросил я.

— Вижу, — еле слышно ответил он и еще тише добавил: — Иди первым.

Я не стал спорить, ибо умиротворенность пейзажа не сулила ничего страшного и я окончательно успокоился. Хотя, с другой стороны, подобная безмятежность ставила крест на моих надеждах расстаться с моим полукровным состоянием, и мне ничего не оставалось, как утешать себя тем, что окружающая обстановка не чревата для меня опасностями.

Идя по следам Тэнси на песке, я направился к лодке. Свет звезд немного померк, но его было вполне достаточно, чтобы видеть, что Цезария, сидевшая на обломках лодки, словно посреди темного цветка, смотрит на меня.

— Дети мои, — обратилась она к нам, — настал ваш час.

Тем временем Тэнси доковылял до своей хозяйки, и Цезария, наклонившись, позволила ему взобраться на руки, где он сразу заурчал от удовольствия.

— Мы искали тебя внизу, — начал объяснять я.

— Туда я больше не вернусь, — сообщила она нам. — Там я выплакала слишком много слез. Теперь с этим покончено навсегда.

Все это время она не сводила с меня глаз, вероятно потому, что не могла осмелиться посмотреть на сына, опасаясь обнаружить те самые слезы, с которыми, как она только что нас заверила, было покончено навсегда. Но я видел, что Цезарию буквально обуревают чувства, казалось, еще немного — и слезы вырвутся наружу.

— От меня требуется что-нибудь еще? — спросил я у Цезарии.

— Нет, Мэддокс, — произнесла она торжественно. — Спасибо. Ты и так сделал больше чем достаточно, дитя мое.

Дитя. Помнится, в былые времена, обращаясь ко мне с этим словом, она вкладывала в него весь свой гнев. Но теперь оно прозвучало так восхитительно, что я снова ощутил себя ребенком, у которого впереди целая жизнь.

— Тебе пора идти, — сказала она.

— Куда?

— Той самой дорогой, которой шел Зелим.

Несмотря на то, что я явственно расслышал ее указания, с места я сдвинуться не мог. После всех предварявших эту встречу треволнений мне хотелось ее продлить на миг, два, три, дабы сполна насладиться ласковым взглядом Цезарии и изливающим бальзам на душу голосом. Наконец, не без усилий заставив ноги повиноваться себе, я направился в сторону леса.

— Счастливого пути, — пожелала она мне вслед.

Господи, с каким трудом мне давался каждый шаг! Несмотря на то что в некотором смысле я был слегка опьянен ощущением свободы, доставшейся мне ценой этой книги, в которой всякая изложенная мною мысль служила залогом будущего освобождения, уходить мне было очень и очень грустно.

Снедаемый любопытством, сделав десятка два шагов, я решился оглянуться. Держась за руки, Галили и Рэйчел приблизились к Цезарии.

— Теперь, чадо мое, твой черед, — слова Цезарии предназначались ее сыну.

— Я заблудился, мама, — начал он. — Заблудился в этом мире. Но теперь я вернулся домой.

— Тебе ничего другого не оставалось, кроме как вернуться домой, — сказала Цезария. — Все остальное ты разрушил.

— Тогда позволь мне построить все заново, — взмолился Галили.

— Тебе не достанет ума, дитя мое.

— Но я буду не один, — не унимался Галили, — а вместе с моей Рэйчел.

— С твоей Рэйчел… — голос Цезарии смягчился, и, поднявшись со своего места, она подала знак возлюбленной своего сына, чтобы та подошла ближе.

Отпустив руку Галили, Рэйчел приблизилась к лодке. Переступив через борт бывшего судна, Цезария шагнула ей навстречу и оглядела с ног до головы. Я был слишком далеко, чтобы рассмотреть выражение лица мачехи, но ясно представил, какое действие оказал на Рэйчел ее пронзительный взгляд, ибо не раз испытывал его на себе. Должно быть, Цезария хотела проникнуть в самую душу Рэйчел, чтобы в последний раз удостовериться в том, что она не ошиблась в этой особе.

— Ты уверена, что желаешь получить именно это? — наконец спросила Цезария.

— Это? — переспросила Рэйчел.

— Этот дом? Эту семью? Моего сына?

Рэйчел посмотрела через плечо на Галили, и воцарилась такая тишина, что мне почудилось, будто я слышу спокойное, уверенное движение звезд над головой.

— Да, — сказала Рэйчел. — Именно этого я и хочу.

— Тогда оно твое, — решительно заявила Цезария, распахнув свои объятия.

— Значит ли это, что я прощен? — спросил Галили.

— Если не сейчас, то когда еще? — рассмеялась она. — Иди же ко мне скорей, пока ты не успел в очередной раз разбить мне сердце.

— О, мама!

Подойдя к ней, он припал лицом к ее плечу, и она крепко прижала его к себе.

Глава 7

Отправляясь по стопам Зелима, я уже не рассчитывал, что мне когда-нибудь придется писать эти строки, но случилось вот что. После того как долгожданное примирение свершилось и счастливое семейство осталось позади изливать свои чувства, я вошел в такой густой и мрачный лес, что отчаялся следовать изначально избранному курсу и предоставил случаю вершить мою судьбу. То, что я помнил о путешествии Зелима, не слишком меня утешало, ибо тот, если вы не забыли, стал жертвой изнасиловавших его бандитов, но я все же надеялся, что мне посчастливится больше. Хотя Цезария давно скрылась из виду, я верил, что она наблюдает за каждым моим шагом, направляя его в нужную сторону.

Однако свое пристальное внимание ко мне она никак не обнаруживала. Я давно брел в беспросветной мгле леса, и с каждым шагом казалось, что она сгущается все больше и больше. Я шел, выставив руки вперед, чтобы не наткнуться на дерево, но это не спасало меня от терновых ветвей, нещадно царапавших мои лицо, руки и грудь, и от выступавших из земли корней. Спотыкаясь, я не раз падал лицом вниз, так что у меня перехватывало дыхание. Так вот, значит, какое благословение получил я от Цезарии, говорил про себя я, верно, не зря она пожелала мне счастливого пути. Если я не обманулся в своих предположениях и в самом деле пребывал в ее мире, тогда почему бы ей не устроить так, чтобы путь мне освещала какая-нибудь луна?

Но это было бы слишком просто. А Цезария отнюдь не имела обыкновения без особой надобности проявлять доброту даже к самой себе. Вернее сказать, особенно к самой себе, и само возвращение сына не могло заставить ее поступиться некогда заведенным порядком.

Я проделал длинный путь, и берег моря давно скрылся от моего взора, поэтому не могло идти и речи о том, чтобы повернуть назад. Не имея другого выхода, я продолжал следовать дорогой Зелима, утешая себя только тем, что рано или поздно мои мучения должны кончиться.

Спустя много-много времени мой путь наконец подошел к концу. Завидев вдали янтарный свет и стараясь не выпускать его из виду, я направился навстречу брезжившему рассвету. С каким восторгом я взирал на бледные слоистые облака, чуть тронутые первыми лучами восходящего солнца! С какой радостью приветствовал этот свет, приветствовал дружную толпу птиц, заполонивших кроны деревьев у меня над головой! И хотя к этому времени я уже едва волочил ноги и дрожал от усталости, открывшийся моему взору пейзаж вкупе с хором птичьих голосов оказали на меня исцеляющее действие. Не прошло и пяти минут, как я выбрался из леса.

Мое ночное путешествие оказалось гораздо более примитивным, чем мне представлялось. Как выяснилось, под действием чар Цезарии я вслепую вышел из дома и, прошествовав по лужайке, добрался через чащу до самой границы «L'Enfant». Очнулся как раз на том месте, где заканчивались священные земли Барбароссов и начинался остальной мир. Позади меня стеной стояли деревья, просветы меж которыми были заполнены столь густым подлеском, что ничего не было видно через три-четыре ярда. Впереди расстилался первозданный пейзаж: выступающие из болотистых топей холмы, островки деревьев и невозделанные поля. И никаких признаков жизни.

Покинув кроны деревьев, птицы вспорхнули ввысь, отправившись в свой высокий полет, и теперь кружили у меня над головой, избирая свой путь. Глядя, как они парят в ярком бездонном небе, я почувствовал себя ничтожным и уязвимым. Я не мог противостоять искушению вернуться в дом и в свое оправдание находил уйму веских причин — нужно было попрощаться с Мариеттой, Забриной и Люменом, дописать несколько заключительных страниц к этой книге, убрать в моем кабинете и, наконец, запереть на замок личные бумаги. Словом, требовалось сделать и то и это, что не позволяло мне уйти в другой мир и сменить привычный образ жизни, да и вообще принимать столь ответственное решение надлежало лишь после обстоятельных раздумий и подготовки.

Разумеется, все мои доводы были обыкновенными отговорками, и я попросту пытался найти повод, чтобы до лучших времен оттянуть тот страшный миг, когда мне придется вступить в большой мир. Я знал, Цезария неспроста так внезапно отправила меня в эту ссылку и, не дав мне возможности медлить, намеренно выставила под открытое небо.

Взирая на представший моим очам унылый пейзаж и оценивая безрадостную перспективу, открывавшуюся предо мной, я вдруг услышал шорох в кустах за своей спиной и, обернувшись, увидел Люмена, который, сыпля отборными ругательствами, прокладывал себе путь через подлесок. Когда наконец ему удалось выбраться из зарослей, он был похож на полоумного лешего, из бороды и волос которого торчали ветки и колючки.

— Мог бы быть и поблагодарней! — прорычал он, выплевывая изо рта листья и сопровождая свои слова гневным взглядом.

— За что? — удивился я.

Вместо ответа он поднял руки и показал мне два кожаных рюкзака, которые видали лучшие времена. Они были набиты так, что, казалось, вот-вот лопнут по швам.

— Я принес тебе кой-какие вещицы. В дороге могут пригодиться, — сказал он.

— Очень тебе благодарен.

Он швырнул мне меньший рюкзак. Тот оказался тяжелым, и от него исходил запах затхлости.

— Раскопал у себя очередной антиквариат? — полюбопытствовал я, увидев эмблему Конфедерации на клапане.

— Ну да, — признался он, — Я хранил их вместе с саблей. Я положил туда твой пистолет, немного денег, свежую сорочку и флягу бренди.

— А здесь что? — поинтересовался я, указывая на больший по размерам рюкзак.

— Еще кое-какая одежда. Пара ботинок, ну и сам знаешь что.

— Ты принес мою книгу, — улыбнулся я.

— Ну, конечно. Ведь знаю, сколько любви ты вложил в этот проклятый труд. Я завернул ее в старый выпуск «Звезд и решеток».

— Спасибо тебе, — поблагодарил его я, забирая второй рюкзак, который тоже был довольно увесистым, и вскоре мои плечи заставили меня пожалеть о своем многословии. Однако, заполучив рукопись, я обрадовался, как ребенок, которому вернули любимую игрушку.

— Ради моей книги тебе пришлось зайти в дом, — констатировал я. — Зная, как ты терпеть не можешь этого…

— Так было раньше, — оборвал меня он, отведя взгляд в сторону. — Но теперь там все по-другому. Звери гадят прямо на пол. Повсюду какие-то дамочки, — его лицо озарила шутливая улыбка. — Я уж думаю, может, мне тоже вернуться пожить в доме? Кое-кто из них, прямо скажем, что надо!

— Они лесбиянки, — предупредил я.

— Мне на это наплевать, — ответил он. — Они мне просто нравятся.

— Откуда ты узнал, где меня искать?

— Я слышал, как ты проходил мимо коптильни, разговаривая сам с собой.

— И о чем я говорил?

— Мне не удалось ничего разобрать. Когда я вышел из дома, ты просто шел вперед, как сомнамбула, и нес какой-то бред. Я сделал вывод, что тут не обошлось без ее участия. Без этой старой Повелительницы Любви.

— Ты имеешь в виду Цезарию?

Он кивнул.

— Помнится, так любил ее величать наш отец. Старая Повелительница Любви, вся изо льда и жимолости. Неужто ты никогда не слышал, чтобы он ее так называл?

— Нет, никогда.

— Хм. Ну, словом, я сделал вывод, что она решила от тебя избавиться. И подумал, что неплохо было бы что-нибудь прихватить тебе в дорогу.

— Спасибо. Ценю твое внимание, — моя откровенная благодарность несколько смутила Люмена.

— Ну да ладно… — сказал он, отплевываясь от прилипшего к уголку рта обрывка листка. — Ты всегда был ко мне добр, брат.

Наблюдая, как он выуживает листья из своей бороды, я задавал себе вопрос: не упустил ли я какой-нибудь важный штрих в исследовании этой семьи? И если он не был Паном и одновременно моим братом Дионисом, то…

Поймав себя на этом размышлении, я едва не завыл.

— В чем дело?

— Я до сих пор сочиняю эту проклятую книгу, — ответил я.

— Ты забудешь о ней, как только выберешься отсюда, — Люмен устремил задумчивый взгляд на раскинувшийся за моей спиной пейзаж.

Я вспомнил, как однажды он говорил, что ему нельзя возвращаться в большой мир, ибо это окончательно лишит его рассудка, но сейчас я видел, насколько сильно искушала его перспектива пуститься в данное путешествие, и потому решил взять на себя роль Мефистофеля.

— Хочешь составить мне компанию? — предложил я.

— Да, — пробасил он, не отводя взгляда от залитых солнцем холмов. — Хочу пойти с тобой. Но не пойду. По крайней мере, сейчас. У меня чертовски много дел, брат. Нужно вооружить всех этих дамочек.

— Вооружить?

— Да… если они тут останутся…

— Они не останутся.

— Мариетта сказала, что останутся.

— Правда?

— Она так сказала.

О господи, подумал я. Выходит, нашествие в конце концов состоялось, и «L'Enfant» пал, но не от рук Гири, а от стада лесбиянок.

— Помнишь, что ты обещал? — продолжал Люмен.

— Имеешь в виду твоих детей?

— Значит, помнишь.

— Конечно, помню.

Глаза у него просветлели, и он широко улыбнулся.

— Ты постараешься их разыскать.

— Я постараюсь их разыскать.

Неожиданно он приблизился ко мне и крепко обнял.

— Я знал, ты меня не подведешь, — он звучно чмокнул меня в щеку. — Я люблю тебя, Мэддокс. И хочу, чтобы моя любовь всегда была с тобой. Чтобы она хранила тебя в пути, — он еще сильней стиснул меня в объятиях. — Слышишь меня?

Я также попытался его обнять, хотя с двумя рюкзаками за спиной это не очень мне удалось.

— Уже знаешь, с чего начинать поиски? — спросил он, высвобождая меня из своих объятий.

— Не имею понятия, — признался я. — Буду следовать своим инстинктам.

— И вернешь мне моих детей?

— Раз ты этого хочешь.

— Да, я этого хочу… — признался он.

И посмотрел на меня долгим взглядом, в котором было столько любви, сколько я не испытывал на себе уже очень давно. Без долгих прощаний он повернулся и нырнул в густые заросли, которые через пять-шесть шагов поглотили его, а отделявшая меня от «L'Enfant» зеленая стена осталась стоять, не шелохнувшись.

* * *

Люмен позаботился обо мне гораздо больше, чем мне показалось вначале, и не только упаковал мою книгу, но также положил лист чистой бумаги, несколько ручек и даже чернила. Он знал, что мне захочется описать свой отъезд из «L'Enfant», что мое прощание с домом будет концом этой книги.

Отойдя от места нашего прощания не более чем на три мили, я устроился у дороги, чтобы изложить на бумаге наш последний с ним разговор, а также мои заключительные мысли. День ко мне благоволил. С утра дул легкий ветерок, и солнце согревало землю приятным теплом. Спустя несколько часов я вышел на дорогу, хотя не имел представления, куда она меня приведет. В некотором смысле я все еще иду по следам Зелима — несмотря на то что Каспийское море находится очень далеко, — иду вслепую, хотя в глубине души еще надеюсь. На что? Возможно, надеюсь найти крупицу истины, ключ к вопросу, который я хотел бы задать Никодиму: зачем он меня породил? Может статься, я хочу слишком многого и, скорее всего, не получу ответа на этот вопрос, а если и получу, то плата за него будет слишком высока. Древо познания своими корнями ведет к Голгофе.

Никакого ясного плана на будущую жизнь у меня нет. Побуждаемый собственными амбициями, я долгое время пребывал под их деспотическим гнетом, и теперь, когда его не стало, вкус свободы, можно сказать, принес мне достаточное удовлетворение. Так пусть отныне мир видит во мне обыкновенного человека, который, утоляя свою страсть к словоблудию, поведал ему историю о возвращении Галили и его возлюбленной туда, откуда могла начаться их совместная жизнь. Что ждет моих героев впереди, читателю остается только догадываться. И хотя я собираюсь наведываться к ним в будущем, все же не имею ни малейшего намерения сворачивать со своего нынешнего пути, по крайней мере на словах.

Все вышесказанное отнюдь не означает, что меня не интересует, как сложится жизнь героев моего романа и в этом, и в ином — лучшем — мире.

Я все еще вижу Гаррисона Гири. Похоронив деда и брата, он сидит в кабинете Кадма, который почитал за святая святых. На коленях у него дневник Чарльза Холта, перед ним на стене холст Бьерстадта. Гаррисон воображает себя тем одиноким первопроходцем, что изображен художником на скале, но мечтает завладеть не землями Среднего Запада, а заполучить в свои руки «L'Enfant», который намеревается взять силой. Он даже знает, что предпримет в первую очередь, когда станет хозяином этого дома, равно как уверен, что его действия изменят ход мировой истории.

Лоретта до сих пор живет в одиночестве в фамильном особняке и так же, как Гаррисон, размышляет о том, что ее ждет впереди. После того как двое мужчин из ее семьи были бок о бок похоронены в одной могиле, она стала задаваться вопросом, не слишком ли опрометчивый она сделала вывод, сказав Рэйчел, что им не дано постичь тайны, уходившие корнями в далекое прошлое истории семей Гири и Барбароссов. Мы люди маленькие, говорила она. У нас нет молитвы. Но теперь, пребывая в сумерках своего дома и вслушиваясь в шум города за окном, она вдруг подумала, что единственное, чего у нее никогда не отнять, это молитва и некто, к которому она могла ее обратить. Ей быстро удалось ухватить самую суть вещей, к тому же она была умной женщиной, и теперь ей нечего было терять, ибо ничто не могло умалить ее значительности.

Меж тем незаконнорожденные потомки Люмена влачили свое убогое существование в некоем городе, имени которого я назвать не могу; и тот, кто был самым мудрым из них, ничего от жизни не ждал, хотя все они, возможно, еще не оправились от постигшего их изумления.

И бог акул по-прежнему обитает в чистых водах у острова Кауаи.

И призраки женщин из рода Гири до сих пор смеются, сидя под карнизом дома в Анахоле.

И некоторые влиятельные люди, устав от своей политической деятельности, с угрюмой почтительностью и благоговейным трепетом все так же, как прежде, посещают некий храм, что находится неподалеку от Капитолийского холма.

И боги, несмотря ни на что, продолжают жить, а нас ждет впереди путь человечества, и мы идем по нему, словно раненые дети, которые мечтают обрести силу, дабы пуститься в бег.

Назад: Глава 12

Дальше: КАНЬОН ХОЛОДНЫХ СЕРДЕЦ (2001)