Глава 5

С тех пор как Рэйчел узнала, что этот дом — творение рук Галили, она смотрела на все иными глазами. Построить дом в одиночку — нелегкий труд, должно быть, Галили потратил немало сил, копая котлован, заливая фундамент, возводя стены, устанавливая окна и двери, крася их, покрывая крышу черепицей. Наверняка каждая доска здесь пропитана его потом, каждая половица не раз слышала его отчаянные ругательства, этому дому Галили отдал частичку себя, и именно поэтому дом заворожил Рэйчел с первого взгляда. Неудивительно, что мать Ниолопуа была так привязана к этому месту. Она не могла удержать возле себя того, кто этот дом возвел, но мечтала владеть хотя бы его творением.

Вспоминая недавний разговор на веранде, у Рэйчел все больше крепла уверенность, что Галили непременно вернется, но день подходил к концу, и Рэйчел, обдумывая то немногое, что она знала об этом человеке, постепенно впадала в уныние. Может, вообразив, что минувшей ночью между ними возникло неодолимое влечение, она обманывала себя, а может, он в самом деле вернется, но лишь из-за того странного обязательства, которое связывает его с семьей Гири. В конце концов, для него она — лишь очередная представительница этого проклятого рода, еще одна скучающая дамочка, желающая урвать свой маленький кусочек рая. Откуда ему знать, что он обворожил Рэйчел? И если он презирает ее, его нельзя в этом упрекнуть — ведь она, не спрашивая позволения, поселилась в доме его мечты и, подобно жене плантатора, нежилась в тени, пока Ниолопуа, обливаясь потом, подстригал лужайку.

А если этого мало, минувшей ночью она сделала все, чтобы укрепить его презрение. Стоило ей вспомнить, как она себя вела, и щеки ее заливались румянцем стыда и смущения. Нечего сказать, она показала себя с лучшей стороны — черт возьми, о чем только она думала? Любую другую женщину, которая вела бы себя подобным образом, Рэйчел без колебаний назвала бы потаскухой, и это было бы верно. Как только она поняла, к чему ведет его история, ей следовало его остановить. Надо было строго сказать, что она не намерена все это выслушивать, и тоном, не терпящим возражений, попросить его удалиться. Тогда у него точно возникло бы желание вернуться, а теперь…

— Господи Боже… — сорвалось с губ Рэйчел.

Он стоял на берегу.

Галили стоял на берегу, и сердце Рэйчел внезапно застучало так громко, что эхо его ударов отдавалось у нее в голове, руки ее стали влажными, а желудок болезненно сжался. Галили стоял на берегу, и Рэйчел отчаянно хотелось броситься к нему и сказать, что она порвала с семейством Гири и больше не имеет к ним отношения, что она стала женой одного из них вследствие заблуждения, за которое он должен ее простить. Простить и забыть об их первой встрече, сделать вид, будто только что ее увидел, и тогда здесь, на берегу, они начнут все сначала.

Конечно, ничего такого Рэйчел не сделала. Словно окаменев, она наблюдала, как он приближается к дому. Он заметил ее, улыбнулся и помахал рукой. Тогда она кинулась к стеклянной двери, распахнула ее и выбежала на веранду. Он наполовину пересек лужайку, и улыбка по-прежнему светилась на его лице. Рэйчел заметила, что до колен его брюки мокры насквозь, а вся остальная одежда забрызгана водой, и влажная футболка прилипла к животу и груди. Он протянул к ней руки.

— Ты пойдешь со мной? — услышала Рэйчел его голос.

— Куда? — только и спросила она.

— Я хочу кое-что тебе показать.

— Мне надо обуться.

— Ты можешь идти босиком. Мы просто прогуляемся вдоль берега.

Рэйчел плотно закрыла дверь, чтобы не напустить в дом комаров, и спустилась на лужайку. Галили взял ее за руку столь привычным жестом, словно делал это сотни раз — приходил на лужайку, звал ее, улыбался ей и сжимал ее руку в своей.

— Я хочу показать тебе свою яхту, — объяснил он, когда они шли по тропинке меж зарослей на песчаный пляж. — Она стоит на якоре в соседней бухте.

— Замечательно… — выдохнула Рэйчел. — Знаешь… кстати… я хотела сказать… хотела извиниться… за прошлую ночь. Обычно я никогда не веду себя подобным образом.

— Вот как? — улыбнулся он.

Рэйчел не поняла, были ли в его голосе нотки иронии. Но лицо его сияло улыбкой, и эта улыбка казалась искренней.

— Прошлая ночь была изумительной, — сообщил он. — Так что, если ты и впредь будешь вести себя подобным образом, я буду счастлив.

Рэйчел смущенно улыбнулась.

— Не хочешь пройтись по воде? — спросил он, давая понять, что не стоит больше говорить на эту тему. — Она не холодная.

— Я не боюсь холодной воды, — откликнулась Рэйчел. — Там, откуда я родом, зимы обычно суровые.

— И откуда ты родом?

— Дански, штат Огайо.

— Дански, штат Огайо, — повторил он, словно пробуя эти слова на вкус. — Однажды я был в Огайо. Еще до того, как отдался морю. В Беллефонтейне. Я пробыл там недолго.

— Что значит отдался морю?

— То и значит. Мне надоела земля. И люди, на ней живущие. На самом деле мне захотелось расстаться не с землей, а с людьми.

— Ты не любишь людей?

— Некоторых, — сказал он, искоса взглянув на нее. — Но не многих.

— Однако Гири ты не любишь.

Улыбка, игравшая на его губах, погасла.

— Кто тебе это сказал?

— Ниолопуа.

— Понятно. Этому парню лучше держать рот на замке.

— Не ругай его. Он был очень расстроен. И судя по тому, что он мне рассказал, Гири успели насолить всем и каждому.

Галили покачал головой.

— Я их ни в чем не упрекаю, — произнес он. — Это жестокий мир, и он заставляет людей играть по своим правилам. Порой вынуждает их быть жестокими. И Гири — это далеко не самое худшее, что есть в нашем мире. К тому же… ты тоже Гири. — Галили опять улыбнулся. — И, мне кажется, ты не так уж плоха.

— Я развожусь, — сообщила Рэйчел.

— Вот как? Ты больше не любишь своего мужа?

— Нет.

— А когда-нибудь любила?

— Не знаю. Когда встречаешь такого, как Митчелл, трудно разобраться в собственных чувствах. Особенно если ты — ничем не примечательная девушка со Среднего Запада, которая запуталась в жизни и сама не знает, чего хочет. А он говорит, что больше тебе ни о чем не придется волноваться и что он сам обо всем позаботится.

— Но он не выполнил своих обещаний?

Рэйчел задумалась, прежде чем ответить.

— Он очень старался, — признала она наконец. — Но со временем…

— У тебя появились иные желания.

— Да, наверное.

— И в конце концов пришлось понять, что люди не могут дать тебе того, что ты желаешь, — продолжал Галили.

Рэйчел догадалась, что он говорит сейчас не о ней, но размышляет о себе, о своих отношениях с Гири, которые до сих пор оставались для нее загадкой.

— Ты поступила правильно, — сказал Галили. — Если бы ты осталась с ним, то начала бы себя ненавидеть.

Хотя он обращался к Рэйчел, она подозревала, что он по-прежнему имеет в виду себя, и это ее радовало. Приятно было сознавать, что он видит параллели между их судьбами. Страхи, терзавшие ее так недавно, не имели под собой никаких оснований. Если он так глубоко понимает ситуацию, в которой оказалась Рэйчел, если он считает, что пережитые разочарования роднят их, им есть на чем строить дальнейшие отношения.

Конечно, ей хотелось узнать о нем как можно больше, но Галили внезапно замолчал, а она воздерживалась от расспросов, чтобы не показаться навязчивой. Впрочем, в разговорах нет особой необходимости, решила она. Что толку терзаться, вспоминая прошлое, когда все вокруг дарит ей наслаждение: закатное солнце, бросающее на небо алые блики, море, спокойное и умиротворенное, как никогда, вода, ласкающая ее ноги, горячая рука Галили, сжимающая ее руку.

Мысли ее спутника текли в том же направлении.

— Иногда разговоры лишь портят настроение, — сказал он. — И тогда я думаю: к чему все эти сетования и жалобы? — Он устремил взгляд вверх, в небеса, где проплывали окрашенные закатным солнцем облака. — Что с того, что мне неизвестны законы, по которым живет этот мир? Я свободный человек. По крайней мере, я свободен большую часть своей жизни. Я волен идти, куда захочу. И куда бы я ни пошел… — Он перевел взгляд с неба на Рэйчел. — Повсюду я нахожу красоту. — Наклонившись к Рэйчел, он слегка коснулся губами ее волос. — И за это следует быть благодарным. — Они остановились, по-прежнему не разнимая рук. — Иногда я не в силах поверить, что подобная красота существует.

Она вновь ощутила его губы на своей коже, но на этот раз прикосновение оказалось более чувственным и глубоким. А потом они заключили друг друга в объятия, и уста их слились воедино. Едва увидев друг друга, они знали, что им предначертано стать любовниками, и это был их первый поцелуй.

Что, если это только сон, — пронеслось в голове у Рэйчел. Происходящее казалось ей слишком прекрасным, чтобы быть явью. При всем желании она не могла бы вообразить ничего прекраснее. Небо, море, облака, его губы. Его глаза, неотрывно смотрящие на нее. Его руки, ласкающие ее волосы, ее шею, ее спину.

— Прости меня… — прошептал он.

— За что?

— За то, что я не нашел тебя раньше. Я должен был тебя искать.

— Не понимаю, о чем ты.

— Я проводил время в праздности. Любовался лишь морем, в то время как мне следовало искать тебя на земле. Если бы я нашел тебя раньше, ты не вышла бы за него замуж.

— Если бы я не вышла за него замуж, мы бы с тобой никогда не встретились.

— Нет, встретились бы, — возразил он. — Если бы я вовремя отвел взгляд от моря, я узнал бы, что на земле есть ты. И пришел бы за тобой.

Обнявшись, они вновь двинулись вдоль берега. Галили вел Рэйчел в дальний конец пляжа, где высилась скалистая гряда, служившая границей между бухтами. Пробравшись по узкой расщелине между камнями, они оказались на песчаной полосе, по длине примерно в два раза уступавшей пляжу, который остался за их спинами. Посреди бухты Рэйчел увидела небольшую, очень старую деревянную пристань, ее дощатый настил посерел от дождей и ветров, а опорные столбы сплошь покрывали мохнатые зеленые водоросли. На якоре здесь стояло лишь одно судно — «Самарканд». Паруса яхты были спущены, и она плавно покачивалась на волнах — воплощение покоя и безмятежности.

— Ты сам ее построил? — спросила Рэйчел.

— Не совсем. Я купил на Маврикии старую развалину, разобрал почти до основания и переделал на свой вкус. Работал я без помощников, так что потратил на это целых два года.

— Дом ты тоже построил своими руками.

— Да, я предпочитаю работать в одиночку. Я быстро устаю от людей. Когда-то все было иначе, но потом…

— Что случилось потом?

— Мне надоело притворяться.

— Притворяться?

— Да, притворяться, что люди мне нравятся, — усмехнулся он. — Что мне с ними хорошо. Что я обожаю болтать о… — Тут он пренебрежительно пожал плечами. — Ну, о чем там обычно болтают люди.

— Больше всего они любят говорить о себе, — подсказала Рэйчел.

— А, вот оно что, — сказал Галили. Судя по выражению его лица, он так давно не бывал среди людей, что успел забыть все их привычки и обычаи.

— Да ты меня дурачишь, — рассмеялась Рэйчел.

— И не думаю, — возразил он. — Знаешь, если бы люди говорили о том, что действительно проникает в их души, я не имел бы ничего против их общества. Я бы с радостью внимал их рассказам. Но обычно приходится выслушивать совсем другое. Всякую чушь о том, что жены их ужасно растолстели, мужья — полные идиоты, а с детьми нет никакого сладу. Разве это можно вынести? Нет, подобным разговорам я предпочитаю тишину.

— А как насчет увлекательных историй?

— О да, история порой бывает лучше тишины, — согласился он, оценив ее мысль по достоинству. — Но не всякая история. Лишь та, что несет в себе истину.

— История, которую ты рассказал мне вчера, несла в себе истину?

— А как же иначе? Клянусь, никогда в жизни я не рассказывал истории правдивее, — воскликнул он и добавил, заметив ее недоверчивый взгляд: — Ты скоро убедишься в этом сама. Если эта история еще не стала правдой, она непременно станет ею.

— Так можно сказать про любую выдумку, — усмехнулась она.

— Нет, вовсе не про любую, — возразил он. — Да я и не стал бы тратить время на выдумки. — Он нежно провел ладонью по лицу Рэйчел. — Скоро настанет твой черед рассказать мне историю. Столь же правдивую, как и моя.

— Но я не знаю таких историй.

— Каких?

— Ты понимаешь, о чем я. Историй, способных заворожить тебя так, как твоя заворожила меня.

— О, так, значит, мой рассказ тебя увлек?

— Ты это знаешь.

— Если так, значит, моя история правдива. Увлечь может только истина.

На это Рэйчел не нашлась, что ответить. Но не потому, что утверждение Галили показалось ей несправедливым, наоборот, после некоторых размышлений она решила, что он прав. Разумеется, в понятие истины он вкладывает смысл, явно отличный от общепринятого, но, так или иначе, ход его мысли был ей понятен.

— Пойдем? — предложил он. — Думаю, яхта нас заждалась.

Глава 6

Когда они шли по отчаянно скрипевшим доскам настила, Рэйчел спросила у Галили, почему он назвал яхту «Самарканд». Тот ответил, что это название древнего города.

— Я никогда не слышала о таком городе, — сказала Рэйчел.

— В этом нет ничего удивительного. Он расположен далеко, очень далеко от штата Огайо.

— А ты жил там?

— Нет. Но мне доводилось там бывать. Проездом. За свою жизнь я посетил множество мест, но мало где задерживался.

— Значит, ты много путешествовал?

— Больше, чем хотелось бы.

— Но раз тебе надоели путешествия, почему бы не выбрать место по душе и не обосноваться там?

— Это долгая история. Однако ответ на твой вопрос довольно прост — я нигде не чувствую себя дома. Только там, — и он бросил взгляд в море. — И даже когда…

Он осекся, не договорив. Впервые за время их разговора Рэйчел ощутила, что мысли Галили ускользают прочь, словно, вспомнив о неких далеких местах, он затосковал по ним. Возможно, сейчас он унесся в неведомый Самарканд, а может, в иные дали. Рэйчел мягко коснулась его руки.

— Возвращайся ко мне, — попросила она.

— Прости, — тряхнул он головой. — Я снова здесь.

Они дошли до конца пристани. Яхта мягко покачивалась перед ними, словно море укачивало ее на руках.

— Мы поднимемся на борт? — спросила Рэйчел.

— Непременно.

Он отступил, пропуская ее вперед, и Рэйчел шагнула на узкий трап, переброшенный на палубу. Галили следовал за ней.

— Добро пожаловать на мой «Самарканд», — произнес он с гордостью.

Осмотр яхты не занял много времени, во многих отношениях это было ничем не примечательное судно. Галили обратил внимание Рэйчел на некоторые детали отделки, давшиеся ему с наибольшим трудом или особенно искусно выполненные, но лишь оказавшись на нижней палубе, Рэйчел и в самом деле поразилась его мастерству. Стены узкой каюты были обшиты деревом, причем цвет и рисунок древесины, вплоть до малейших сучков, были подобраны так умело, что узоры складывались в диковинные образы и картины.

— Это игра воображения или я и впрямь вижу на стенах рисунки? — спросила потрясенная Рэйчел.

— А что именно ты видишь?

— Ну… нечто вроде пейзажа… какие-то развалины и, кажется, деревья… несколько деревьев. И еще какую-то фигуру… может, это тоже дерево, а может, человек.

— Думаю, человек.

— Значит, ты выложил все это специально?

— Нет, Отделывая стены, я всего-навсего тщательно подбирал куски дерева. А потом вышел в море и через неделю увидел вокруг себя рисунки.

— Вот эти разводы похожи на чернильные пятна, — заметила Рэйчел.

— Или на тучи…

— Да, на тучи. Чем дольше смотришь, тем больше замечаешь.

— Во время долгих путешествий эти рисунки — моя отрада, — сказал Галили. — Иногда надоедает смотреть на волны и выпрыгивающих из воды рыб. Тогда я прихожу сюда и разглядываю стены. И всякий раз нахожу то, чего не видел прежде. — Он мягко положил руки на плечи Рэйчел и развернул ее. — Видишь? — И он указал на дверь в дальнем конце каюты, тоже выложенную деревом.

— Узоры на дверях?

— Да. Они ни о чем тебе не напоминают?

Рэйчел подошла поближе. Галили, по-прежнему обнимая ее за плечи, не отставал от нее ни на шаг.

— Я подскажу тебе, — сказал он, и голос его перешел в шепот. — Трава кажется такой мягкой и словно манит прилечь…

— Трава?

Она остановилась примерно в ярде от двери и вгляделась в древесный узор. В верхней части дерево было темнее, а посередине она различила горизонтальную серебристую полосу и разбросанные здесь и там силуэты, не вызвавшие у нее определенных ассоциаций. Но где же трава? И кому она кажется такой мягкой и манящей?

— Ничего не понимаю, — призналась Рэйчел.

— Тогда попытайся найти здесь девственницу.

— Какую еще девственницу? — недоуменно протянула Рэйчел.

Галили уже открыл рот, чтобы подсказать ей, но тут ее осенило:

— Джерушу? Ты ее имеешь в виду?

Галили спрятал в ее волосах свою улыбку, но не произнес ни слова.

Рэйчел внимательно посмотрела на дверь, и у нее перед глазами начала вырисовываться целая картина. Кусок испещренного мелкими пятнышками дерева в самом центре — это и есть трава, мягкое ложе, на котором лежала Джеруша. А эти темные разводы сверху, о значении которых она никак не могла догадаться, — это, конечно же, дремучие лесные заросли. Ну а широкая серебристая полоса? Разумеется, это река, сверкающая на солнце.

Теперь улыбалась Рэйчел — она была рада, что сумела разгадать загадку, но ее занимал один вопрос:

— А где же люди?

— Людей тебе придется вообразить самой, — ответил Галили. — Хотя… — Он указал пальцем на узкую и длинную прожилку. — Может, это речной человек?

— Вряд ли. По-моему, он намного красивее, чем эта загогулина.

Галили рассмеялся.

— А может, это вообще не тот лес, где встретились речной человек и Джеруша? — предположил он. — Надо будет придумать новую историю.

— Тебе нравится рассказывать истории?

— Мне нравится впечатление, которое они производят на людей, — ответил он и усмехнулся с видом заговорщика. — Слушая меня, они забывают о своих заботах.

— Потому что отправляются в твою страну? Где богатые исполнены доброты и милосердия, а бедняки несут Бога в сердцах своих…

— Ты права, это именно моя страна. Хотя раньше я об этом не думал.

Похоже, это соображение вызвало у него легкое беспокойство. На несколько мгновений лицо его стало печальным, но лишь на несколько мгновений. Потом он тряхнул головой, словно отгоняя тревогу, и спросил:

— Ты голодна?

— Немного.

— Отлично. Тогда я что-нибудь приготовлю. Это займет пару часов. Надеюсь, за это время ты не умрешь с голоду?

— Пару часов? — удивилась Рэйчел. — Что за кулинарный шедевр ты намерен сотворить?

— Сначала ведь надо поймать рыбу.

* * *

Последние отблески заката давно погасли, когда «Самарканд» покинул дощатую пристань, а потом наступила полночь. Бриллиантовая россыпь звезд сверкала на темном бархате неба. Рэйчел сидела на палубе, а яхта стремительно отдалялась от острова. По мере того как они уходили все дальше в открытое море, звезды становились все ярче, по крайней мере, именно так казалось Рэйчел. Она никогда не видела такого множества звезд, никогда не видела Млечный Путь так отчетливо и теперь то и дело бросала взгляд на широкую светлую полосу, усеянную блестящими точками.

— О чем ты думаешь? — донесся до нее голос Галили.

— Когда-то я работала в ювелирном магазине в Бостоне, — откликнулась Рэйчел. — И у нас там продавалось ожерелье, которое называлась «Млечный Путь». Предполагалось, что оно похоже на это. — И она указала рукой на небо. — Если мне не изменяет память, стоило ожерелье восемьсот пятьдесят тысяч долларов. Такая куча бриллиантов! Даже представить себе трудно.

— Тебе, наверное, жутко хотелось его украсть?

— Скажешь тоже! Кто я, по-твоему, воровка?

— И все же тебе хотелось его украсть?

Рэйчел смущенно хихикнула.

— Украсть не украсть, но как-то раз, когда поблизости никого не было, я его примерила. И оно смотрелось на мне чертовски красиво. Но настоящий Млечный Путь красивее в тысячу раз.

— Я бы украл для тебя это ожерелье, — пообещал Галили. — Для меня это сущий пустяк. Теперь, если тебе что-то понравится, стоит только сказать мне: хочу это. И оно будет твоим.

— Думаешь, тебя не поймают?

— Никогда.

— И что же ты украл?

— Дай бог памяти… Уже не помню, когда я взялся за это дело в первый раз.

— Ты шутишь, я так понимаю?

— И не думаю. Я отношусь к кражам очень серьезно.

— И все же ты шутишь.

— Уверяю тебя, нет. Например, эту яхту я тоже украл.

— Не верю.

— А откуда она у меня, по-твоему?

— Ты ее купил.

— Знаешь, сколько стоят яхты вроде этой?

Окончательно сбитая с толку Рэйчел даже не представляла, как относиться к его словам.

— Я должен был или украсть деньги на покупку яхты, или украсть яхту. Второй путь показался мне проще. Всегда предпочтительнее обходиться без посредников. — При этих словах Рэйчел не смогла сдержать смеха. — К тому же парень, которому принадлежала яхта, относился к ней наплевательски. Почти все время она торчала на якоре у пристани. А я окружил ее заботой, показал ей мир.

— Послушать тебя, ты говоришь не о яхте, а о своей жене, — хихикнула Рэйчел.

— Ну, я не настолько безумен, — покачал головой Галили. — И я понимаю разницу между яхтами и женщинами. Я люблю странствовать по морю, но трахаться я люблю больше.

Грубое слово удивило Рэйчел, и, должно быть, это отразилось у нее на лице, потому что Галили торопливо поправился:

— Прости. Не знаю, как у меня это вырвалось. Я только хотел сказать…

— Не надо оправдываться, — перебила Рэйчел. — Ты сказал именно то, что хотел.

Галили отвел взгляд, глаза его поблескивали в свете лампы. Несмотря на многократные заверения в неколебимости собственного душевного здоровья, в эту минуту он казался воплощением изысканного и надменного безумия.

— Ты знаешь, что ты соблазнительна?

— Нет.

— Позволь мне объяснить, что я имею в виду. Ты зовешь меня, я это чувствую. И это опасный зов.

— Что ж, значит, я иду на риск.

— Будь по-твоему, — пожал он плечами. — Но помни…

— Да, я сама этого захотела.

Он не сводил с нее глаз.

— Я привел тебя на яхту, потому что хочу заняться с тобой любовью.

— Теперь ты называешь это «заняться любовью»?

— Нет, я хочу трахнуть тебя.

— Ты всегда так поступаешь? — спросила Рэйчел. — Увозишь женщин в открытое море, где у них нет выбора?

— У тебя есть выбор, — без тени улыбки возразил Галили. — Ты можешь добраться до берега вплавь.

— Полагаю, я в состоянии это сделать.

— Но знаешь, что говорят на островах: улиули каи холо ка мано.

— Что это значит?

— Когда морские воды темны, акулы выходят на промысел.

— О, звучит очень убедительно, — заметила Рэйчел, устремив взгляд на волны, разрезаемые носом яхты. Они в самом деле были темны как ночь.

— Ты приняла верное решение. Лучше оставаться здесь, в безопасности. Со мной. И получить то, что ты хочешь.

— Откуда ты знаешь, что я решила? Я еще ничего не сказала…

— Когда ты рядом со мной, тебе не надо говорить. Я могу по запаху угадать все твои желания и намерения.

Если бы нечто подобное заявил Митчелл, вся любовная прелюдия была бы безнадежно испорчена. Но этому человеку она сама дала понять — он может говорить все, что взбредет в голову. Изображать из себя пуританку уже не имело смысла. Кроме того, его признание показалось ей чрезвычайно занятным. Подумать только, он способен угадывать ее желания по запаху.

Интересно, по какому — по запаху пота, или дыхания, или какому-то другому, который ощущает лишь он один. Он рядом с ней, он впитывает аромат ее тела. Попрекая его за излишнюю прямоту и откровенность, она только даром теряет драгоценное время.

И она сказала:

— Мне казалось, мы собирались ловить рыбу?

— Тебя нравятся мужчины, которые держат свои обещания? — усмехнулся он.

— Именно так.

— Сейчас я поймаю рыбу.

С этими словами он встал, стянул футболку, расстегнул ремень брюк, и они упали к его ногам; все это он проделал так быстро, что она даже не успела понять, что последует дальше. И тут он бросился в воду. Прыжок получился отнюдь не изящным, но мощным и тяжелым, Рэйчел осыпал целый дождь брызг. Но не это заставило ее вскочить и пронзительно закричать. Она вспомнила о темной воде и акулах.

— Не делай этого! — закричала она. В темноте она едва различала очертания его головы. — Возвращайся, возвращайся немедленно!

— Я скоро вернусь. Вот только поймаю рыбу.

— Галили, ты же сам сказал, в море полно акул.

— Чем больше времени я потрачу на болтовню с тобой, тем больше вероятность, что они доберутся до моей задницы. Так что, если не возражаешь, я займусь ловлей.

— Мне не надо никакой рыбы. Я уже не хочу есть.

— Но ты еще захочешь, — возразил он, и она поняла по голосу, что он улыбается. Потом она увидела, как он взмахнул руками и погрузился в воду.

— Сукин сын, — пробормотала она себе под нос. В голове ее теснились тревожные вопросы. Как долго он способен сдерживать дыхание? Сможет ли она понять, что ему угрожает опасность? И что делать, если она вдруг увидит акулу? Попытаться отвлечь внимание хищницы, поднять крик или забить кулаками в борт яхты? Не слишком удачная идея, особенно если учесть, что вода скрадывает все звуки. Если она перегнется за борт, акула может наброситься на нее прежде, чем она поймет, что происходит. Чего доброго, откусит ей руку или утащит в море.

Одно Рэйчел знала точно — как только Галили вернется, она потребует, чтобы он повернул к берегу и доставил ее домой, сукин сын, вот сукин сын, оставил ее одну, в темноте, с бешено бьющимся от страха сердцем…

Тут с другой стороны яхты до нее донесся какой-то всплеск.

— Это ты? — крикнула Рэйчел.

Ответа не последовало. Тогда она, натыкаясь в темноте на какие-то предметы, торопливо пересекла палубу.

— Галили, черт возьми! Ответь мне!

Она вновь услышала всплеск и уставилась в воду, пытаясь разглядеть источник звука, моля про себя, чтобы это был Галили, а не морская хищница.

— Господи, прошу тебя, сделай так, чтобы с ним ничего не случилось, — повторяла она, сама того не замечая. — Господи, сделай так, чтобы он остался цел и невредим.

— Ты молишься в точности как жительница этого острова, — раздалось во мраке.

Повернувшись на голос, Рэйчел увидела в воде нечто вроде большого черного буя. А вокруг него серебрились в свете звезд плавники бесчисленных рыб.

— А, это ты? — как можно спокойнее произнесла она, решив ни за что не выдавать своего страха и тем самым не подстрекать его к дальнейшим выходкам. — Поймал рыбу? Замечательно!

— Жил-был акулий бог, и звали его Кахолиа-Кане…

— Я не желаю этого слушать!

— Но ты только что молилась…

— Ничего я не молилась!

— Ну как же! Ты говорила: «Господи, прошу тебя!»

— Я молилась вовсе не твоим проклятым акулам! — закричала она, уже не в силах скрывать ярости и страха.

— А напрасно. Акулы все слышат. По крайней мере, акулий бог. И здешние женщины обычно молятся ему, когда их мужчины уходят в море.

— Галили!

— Да?

— Твоя шутка слишком затянулась. Прошу тебя, возвращайся на яхту.

— Сейчас. Вот только выберу себе подходящую жертву. — И она увидела, как он рукой схватил одну из рыбин, сновавших в воде. — Вот так! Отлично. Теперь можно и возвращаться.

И он, мощно загребая руками, поплыл к яхте. Рэйчел не сводила глаз с воды, опасаясь, что в темноте вот-вот блеснет акулий плавник. Но Галили без приключений достиг яхты.

— Возьми, — сказал он и протянул ей свою добычу. То была огромная рыбина, полная решимости вернуться в родную стихию; она так отчаянно билась, что Рэйчел с трудом удерживала ее обеими руками.

К тому времени, как Рэйчел положила рыбину на палубу, удостоверившись, что та не сможет перепрыгнуть через борт, Галили уже стоял в двух шагах от нее, и с него ручьями стекала вода.

— Прости, — сказал он, предупреждая ее упреки. — Я не подумал о том, что ты испугаешься. Мне казалось, ты понимаешь, что это всего лишь шутка.

— Шутка? Так ты врал насчет акул?

— О нет. Акулы здесь и правда водятся. И островитяне действительно говорят: «Улиули каи холо ка мано». Но не думаю, что они имеют в виду зубастых рыб с плавниками.

— Тогда кого же?

— Людей.

— Понимаю, — кивнула Рэйчел. — В темноте выходят на промысел всякие хищники. И самые опасные из них — люди.

— Им тоже нужно добывать себе пропитание, — согласился Галили.

— Но ты все равно ужасно рисковал, — заметила она. — Ведь здесь водятся и настоящие акулы.

— Они бы меня не тронули.

— Почему? Ты такой невкусный?

Он схватил ее за руку, привлек к себе и прижал ее ладонь к своей могучей груди. Сердце его колотилось, точно молот. Ей казалось, что лишь тонкий слой кожи отделяет ее ладонь от этого сердца, стоит ей захотеть, и она проникнет в его грудь и коснется бешено бьющейся мышцы. Сейчас она тоже ощущала его запах — от него пахло дымом, жареным кофе и соленой морской водой.

— Я знаю немало историй об акулах, людях и богах, — сообщил он.

— И все они правдивы?

— Абсолютно. Клянусь тебе.

— И что это за истории?

— О, существует четыре разновидности. Во-первых, легенды о людях, способных оборачиваться акулами. По ночам эти твари выходят на берег и похищают человеческие души, а иногда пожирают детей.

Рэйчел скорчила гримасу.

— Звучит не слишком забавно.

— А еще есть истории о людях, которые решили уйти в море и превратиться в акул.

— Почему?

— По тем же причинам, что я добыл себе яхту и покинул землю, — они устали притворяться. Им хотелось всегда находиться в воде, всегда пребывать в движении. Ты знаешь, что акулы умирают, как только перестают двигаться?

— Нет.

— А это правда.

— Значит, истории о таких людях — это вторая разновидность.

— Да. Есть еще истории о Кахолиа-Кане, его братьях и сестрах.

— Об богах акул?

— Да, они защищают моряков и корабли. Одна из акульих богинь живет в Перл-Харборе, охраняет покой мертвых. Ее имя Каахупахау. А самый великий из акульих богов носит имя Кухуаимуана. Длина его составляет тридцать саженей…

Рэйчел покачала головой.

— Мне очень жаль, но все эти истории мне не по вкусу.

— Подожди, осталась еще одна разновидность.

— Наверное, о людях, ставших богами? — предположила Рэйчел.

Галили молча кивнул.

— Нет, боюсь, эти мне тоже не понравятся, — вздохнула Рэйчел.

— Не спеши делать выводы, — возразил Галили. — Может, тебе просто встречались не те люди.

Рэйчел рассмеялась.

— А может, все это только сказки. Слушай, завтра я с удовольствием поговорю с тобой об акулах, богах и оборотнях. А сейчас давай будем самыми обычными людьми.

— Послушать тебя, это так просто, — произнес Галили.

— Вообще-то, да, — отозвалась Рэйчел.

Она приблизилась к нему вплотную, по-прежнему не снимая ладони с его груди. Казалось, удары его сердца стали еще сильнее.

— Не знаю, что происходит между нами, — сказала Рэйчел. Лица их почти соприкасались, и она ощущала на своей щеке его горячее дыхание. — И, честно говоря, что бы ни случилось, мне все равно.

Она коснулась губами его губ. Он смотрел на нее не отрываясь, не мигая и, не отводя глаз, вернул ей поцелуй.

— Чего ты хочешь? — едва слышно спросил он.

Рэйчел скользнула рукой по его мускулистому животу вниз, туда, где напряглась и затвердела его плоть.

— Того же, что и ты, — шепнула она.

По телу Галили пробежала дрожь.

— Мне надо многое тебе рассказать, — пробормотал он.

— Потом.

— Ты должна кое-что узнать обо мне.

— Потом.

— Не говори после, что я не пытался тебя предупредить, — вздохнул он, и взгляд его был серьезен, почти суров.

— Не буду, — пообещала она.

— Тогда давай спустимся в каюту и на время станем обычными людьми.

Рэйчел направилась к лестнице. Галили, прежде чем последовать за ней, подошел к лежавшей на палубе рыбе, присел на корточки и поднял ее, запустив пальцы в жабры. Рэйчел любовалась его телом, выхваченным из темноты светом лампы, — рельефными мускулами спины и ягодиц, мощными выпуклыми бедрами и тем, что виднелось меж его ног. Как он прекрасен, пронеслось у нее в голове, ей никогда прежде не доводилось видеть столь совершенного мужского тела.

Галили выпрямился, не замечая, что она наблюдает за ним, и, прошептав над мертвой рыбой несколько слов, бросил ее за борт.

— Зачем ты сделал это? — спросила удивленная Рэйчел.

— Это жертва, — ответил он. — Жертва акульему богу.

Глава 7

В конце концов мой сводный брат Галили, как он сам признался Рэйчел, «устал притворяться», что для человека столь нетерпимого нрава было совсем неудивительно, но воистину достойным удивления мне казалось то, что, предаваясь своей старой как мир игре, он в очередной раз не сумел угадать обычного ее завершения.

А может, и угадал, причем с самого начала. Основательнее поразмыслив над его разговором с Рэйчел, я обнаружил в поведении моего героя некоторые противоречия. С одной стороны, нельзя отрицать столь очевидный факт, что эта молодая особа вскружила ему голову, о чем свидетельствуют его сентиментальные речи о море и звездах, едва он останавливал на ней свой взор; а с другой стороны — в его отношении к ней явственно прослеживалась некоторая снисходительность. «Самарканд очень далеко от Огайо», — говорил он ей тоном сухих наставлений, будто ограниченные возможности ума не дозволяли ей постичь истину, выходящую за пределы непосредственного восприятия. Странно, что после этих слов она не столкнула его с пристани.

Но тогда я решил, что присущая Рэйчел терпимость к некоторым необычным и бурным проявлениям его натуры объяснялась ее более глубоким пониманием движений души Галили, что, по всей вероятности, не обошлось без действия его чар, которые ей довелось ощутить на себе в гораздо большей степени, нежели мне. Словом, я всячески стараюсь дать вам почувствовать силу его обаяния, которым он умел столь сильно пленять людей. Что же касается голоса и прочих физических особенностей, то, смею надеяться, портрет моего героя мне неплохо удался, чего, впрочем, не могу сказать об описании его чисто мужских достоинств, отразить которые в словах, поверьте, мне куда сложнее. И хотя лично мне описание любовного соития собственного брата с Рэйчел представляется некой формой литературного инцеста, обойти молчанием этот вопрос было бы несправедливо по отношении к Галили. Ибо когда еще может представиться случай упомянуть о том, как восхитительно было его мужское достоинство? А оно было восхитительным. Но пощадим мою скромность и двинемся дальше.

* * *

Как я уже упоминал, в семье Гири случилось еще одно, более страшное событие, но прежде, чем поведать о нем, мне хотелось бы рассказать о небольшом драматическом эпизоде, что разыгрался недавно у нас, в доме Барбароссов.

Прошлой ночью, как раз в самый разгар моего описания свидания Рэйчел и Галили на «Самарканде», из другого крыла дома до меня донесся столь сильный шум, что от этой какофонии крика и грохота в моей комнате с полок свалились несколько небольших книг. Подстрекаемый любопытством и не в силах более сосредоточиться на работе, я вышел в коридор разузнать причину ночного безумия. Это не составило большого труда, поскольку было вполне очевидно, что отчасти тому виной была Мариетта — когда она злится, то оглашает своим пронзительным криком дом, и у меня начинает звенеть в ушах. Судя по всему, она и сейчас вошла в раж или, сказать вернее, принялась метать гром и молнии, перемещаясь из одной комнаты в другую и сопровождая свой монолог, суть которого я не сумел постичь, ибо не видел в ее воплях никакого здравого смысла, громким хлопаньем дверей. Но это отнюдь не исчерпывало ночного кошмара, поскольку в том диком шуме слышалось и нечто более настораживающее, нечто, напоминающее ночные джунгли, — безумная смесь рева, воя и стона.

Ну конечно же, это была моя мать, вернее, прошу прощения, жена моего отца. (Как ни странно, изображая мирные проявления ее натуры, я всегда думаю о ней как о своей матери, хотя, может статься, все это происходит неспроста. Словом, воинствующая Цезария Яос — это жена моего отца.) Так или иначе, это была она, поскольку одновременно выразить ярость бабуина, леопарда и гиппопотама могла только одна женщина на свете.

Любопытно, что же ее так разозлило? Не скажу, что мне не терпелось это выяснить, скорее наоборот, я счел за благо удалиться, но не успел приблизиться к своим покоям, как по коридору промчалась Мариетта, едва одетая, если то немногое, что прикрывало ее прелести, вообще можно было назвать одеждой. Надеюсь, вы не забыли не слишком одобрительного отзыва сестры о моей работе, о чем она не преминула заявить в нашей последней беседе, после которой мы расстались почти врагами, но будь мы с ней неразлучными друзьями, полагаю, в тот миг столь незначительный факт вряд ли смог бы ее остановить. Вдруг звериная ария Цезарии перешла на более высокий тон.

Когда Мариетта скрылась из виду, я вознамерился сделать то, что собирался несколько секунд назад, а именно — вернуться к себе. Но было слишком поздно: не успел я переступить порог своей комнаты, как весь шум полностью прекратился, уступив место человеческому голосу Цезарии, который, как я уже наверняка упоминал, мог ласкать слух.

— Мэддокс, — позвала она.

Проклятье, подумал я.

— Куда ты?

(Вы не находите странным: сколько бы люди ни жили на свете, все равно в душе они остаются нашкодившими детьми? Хотя я по всем меркам человек зрелый, но, будучи застигнутым врасплох, всякий раз ощущаю себя виноватым ребенком, пойманным на месте преступления.)

— Хочу немного поработать, — ответил я, после чего масляным тоном добавил: — Мама.

Должно быть, мое обращение несколько ее смягчило.

— Как продвигается работа? Хорошо? — осведомилась она.

Повинуясь желанию узреть ее воочию, я обернулся, но она оставалась невидимой для меня. Дальний конец коридора, еще мгновение назад залитый светом, погрузился в плотную тьму, чему в глубине души я был рад, ибо прежде, мне никогда не доводилось видеть тех форм, которые принимала моя мачеха во время приступов гнева и которые, могу вас заверить, способны даже святого сбить с пути истинного.

— Да, хорошо, — ответил я. — Случалось, что…

— Мариетта побежала во двор? — перебила меня Цезария.

— Я… да. Кажется, она вышла.

— Сейчас же ее верни.

— Что?

— Не оглох ли ты, Мэддокс? Я сказала: отыщи свою сестру и верни ее в дом.

— А в чем, собственно, дело?

— Я просто прошу тебя привести ее домой.

(А вот еще одна человеческая странность, о которой надлежит здесь упомянуть. Равно, как во всяком человеке кроется виноватый ребенок, так же в нем живет и бунтарь; едва заслышав обращенные к себе повелительные нотки, он рвется в бой, и, уж поверьте мне, не так-то просто его удержать в узде. Как бы это ни было глупо, но мятежный дух в тот миг овладел мной и бросил Цезарии вызов.)

— А почему бы тебе самой не пойти ее поискать? — услышал я собственный голос.

Я уже знал, что пожалею о сказанном прежде, чем произнесу эти слова, но отступать было поздно, ибо тень Цезарии, придя в движение, неторопливо, с неизбежностью рока приближалась ко мне. Хотя потолки коридора были не слишком высоки, вдруг его внутреннее пространство словно бы раздвинулось и заполнилось грозовой тучей, а ваш покорный слуга в то же самое мгновение будто обратился в щепку, в крошечную пылинку…

Остановившись напротив меня, она заговорила. Каждое ее слово, казалось, рассыпалось на части, превращаясь в ту дикую какофонию звуков, которую я уже слышал, — каждый из них срывался с ее языка с прытью столь непокорного зверя, что удерживать их в повиновении ей удавалось ценой немалых усилий.

— Ты, — начала она, — напоминаешь мне (я уже знал, что услышу дальше) своего отца.

Кажется, я не мог выдавить из себя ни звука в ответ, поскольку, честно говоря, оцепенел от страха, но попытайся я что-либо сказать, вряд ли мне удалось бы пошевелить языком. Поэтому, смирившись со своей жалкой участью, я молча глядел на вулкан, извергающий неподражаемый звериный рев и с каждым мгновением все больше устрашающий меня своей жестокостью.

На этот раз мне пришлось увидеть нечто, приоткрывшееся мне из-под мрачной пелены грозовой тучи, буквально вылепившееся из нее. К счастью, это продолжалось всего один миг, но меж тем у меня не осталось сомнений, что Цезария не столько хочет использовать меня в роли посыльного, сколько готовит меня к чему-то большему, о чем мне надлежало узнать в скором будущем. Впрочем, какие бы цели при этом ни преследовала мачеха, увиденного мною оказалось достаточно, чтобы на три-четыре секунды лишиться рассудка.

Что же все-таки мне привиделось? Боюсь, рассказывать вам об этом не имеет смысла, поскольку тому еще не придумано слов, хотя, конечно, слова существуют, вернее, их всегда можно подобрать, но вопрос в другом: смогу ли я воспользоваться ими достаточно умело, чтобы воссоздать увиденный мною образ? Именно это меня более всего ныне заботит. Да простит читатель мои жалкие потуги, но я все же дерзну это сделать.

Пожалуй, можно сказать, передо мной предстала особа женского пола, изрыгающая каждым отверстием, каждой порой своего существа некие грубые образы, причем испускала, или, вернее сказать, порождала, она не одно, не два, а тысячи, десятки тысяч подобных созданий. Но тут и подстерегает меня основная сложность описания, ибо оно не вмещает в себя тот необыкновенный факт, что сия, с позволения сказать, дама одновременно начала — как бы это лучше выразиться? — сгущаться. Я как-то читал, что некоторые звезды, разрушаясь, вбирают внутрь весь свой свет и материю, из которой состоят. Нечто подобное происходило и с ней. Как могло одно и то же существо совершать одновременно два противоречащих друг другу действия, никоим образом не укладывалось у меня в голове. Поэтому видение и произвело на меня такой эффект — я упал на пол, как от сильного удара, и закрыл голову руками, будто опасался, что оно может проникнуть в нее через макушку.

Однако Цезария решила меня пощадить. Тихо всхлипывая, я какое-то время полежал на полу в мокрых штанах, пока ко мне окончательно не вернулось присутствие духа. Когда же я наконец набрался храбрости поднять голову и посмотреть в ее сторону, оказалось, что опасность миновала, а Цезария, скрыв свое гневное обличье, удалилась от меня на значительное расстояние.

— Прошу прощения… — то были первые слова, которые сорвались с моих уст.

— Нет, — в ее голосе поубавилось и силы, и музыки. — Это моя вина. Ты не из тех детей, которым можно указывать. Просто я вдруг явственно увидела в тебе твоего отца.

— Можно… я… спрошу?

— Спрашивай, что хочешь, — вздохнув, ответила она.

— Тот облик, в котором ты только что предстала предо мной…

— Ну?

— Его когда-нибудь видел Никодим?

Слегка утомленное, ее лицо внезапно просияло, а в прозвучавший ответ вмешалась легкая усмешка:

— Ты хочешь спросить, не напугала ли я его?

Я кивнул.

— Вот что я тебе скажу: именно этот облик, как ты изволил его назвать, он больше всего во мне любил.

— Не может быть, — должно быть, мой голос звучал потрясенно, что, впрочем, соответствовало истине.

— Он и сам был не менее страшен.

— Да, знаю.

— Конечно, знаешь. Сам видел, на что он порой был способен.

— Но то было твое истинное обличье, да?

В другой ситуации я ни за что не дерзнул бы так настойчиво допытываться у нее ответа, но я знал, что возможность поговорить с ней откровенно, скорее всего, мне не скоро представится. Поэтому и решил, что уж если мне суждено выяснить, кем же на самом деле является Цезария Яос, прежде чем дом Барбароссов потерпит крах, я сделаю это сейчас или никогда.

— Истинное обличье? — спросила она. — Нет, не думаю. Нельзя сказать, что какой-то из моих обликов присущ мне в большей степени, нежели другие. Ты же знаешь, меня боготворили в десятках разных храмов.

— Знаю.

— Правда, теперь они превратились в груду камней. Никто уже и не помнит, как меня прежде любили… — она прервалась на полуслове, очевидно потеряв нить рассуждения. — О чем я только что говорила?

— О короткой человеческой памяти.

— А до того?

— О храмах…

— Ну да. Сколько было храмов, сколько статуй и прочих украшений, и все они изображали меня. И все были разные, не похожие друг на друга.

— Откуда ты знаешь?

— Я видела их, — ответила она. — Однажды, когда у нас с твоим отцом случился раздор, наши пути на время разошлись. Он пустился в романтическое приключение и соблазнил одну бедную женщину. А я отправилась в путешествие по святым местам. Когда ты подавлен, это иногда помогает примириться с действительностью.

— С трудом могу себе представить.

— Что именно? Что я была подавлена? О, порой я жалею себя, как и все.

— Нет, я о другом. Не могу представить, как чувствуешь себя в храме, в котором тебе поклоняются.

— Честно говоря, блуждать среди своих почитателей весьма упоительное занятие.

— А у тебя ни разу не возникло искушения рассказать им, кто ты такая?

— Я говорила. Много, много раз. Обычно я посвящала в это людей, не внушающих доверия у своих соплеменников. Глубоких стариков. Или очень молодых. Тех, у кого не вполне здоровая психика, или святош, что зачастую одно и то же.

— Но почему? Почему ты не могла открыться людям умным и образованным? Тем, кто мог бы распространить твои знания?

— То есть таким, как ты?

— Ну, например.

— Так вот зачем ты задумал писать книгу? Последняя попытка водрузить нас с отцом на пьедестал?

Интересно, какой ответ она ожидает услышать? И не вскипит ли в очередной раз от гнева, если он окажется неправильным?

— Я угадала, Мэддокс? Это твоя цель?

Опасаясь в очередной раз возбудить ее ярость, я все же предпочел сказать правду.

— Нет, — сказал я. — Я просто хочу честно и подробно описать все, что было.

— И в том числе нынешний разговор? Он тоже будет в твоей книге?

— Да, если того потребует повествование.

Ненадолго воцарилась тишина.

— Ладно, — прервав затянувшееся молчание, произнесла она. — Впрочем, мне все равно, как ты поступишь. Книги, храмы… Кому сейчас есть до этого дело? У твоей книги будет еще меньше читателей, чем молящихся в моих храмах, Мэддокс.

— Чтобы быть писателем, не нужно, чтобы тебя читали.

— А чтобы быть богиней, не нужно, чтобы тебя почитали. Но все-таки без почитания жить гораздо труднее. Поверь, Мэддокс, оно оказывает нам неоценимую услугу и помощь. — На ее лице мелькнула легкая улыбка, и я, на удивление, улыбнулся ей в ответ, ибо в тот миг нас, как никогда прежде, сближало взаимное понимание. — Итак… вернемся к Мариетте.

— Еще один вопрос, — взмолился я.

— Нет, хватит вопросов.

— Всего один. Прошу, мама. Это для книги.

— Только один. Не больше.

— У моего отца тоже были свои храмы?

— Разумеется, были.

— И где?

— Это уже второй вопрос, Мэддокс. Ну ладно, коль ты такой любопытный… Лучший из храмов, на мой взгляд, был в Париже.

— Не может быть. Неужели в Париже? Мне казалось, Никодим всегда ненавидел Париж.

— Да, он в самом деле не питал к этому городу особой приязни, но так было не всегда. А лишь после того, как я познакомилась там с мистером Джефферсоном.

— Неужели? Я этого не знал.

— Ты еще многого не знаешь об этом славном человеке. О нем вообще мало что известно миру. А я могу порассказать о нем столько, что хватит на пять книг. Невероятного обаяния был человек. Такой кроткий… и такой тихий, что, когда он говорил, стоило больших усилий его услышать. Помнится, во время нашей первой встречи его угостили абрикосом, он никогда прежде не пробовал этот фрукт. О, видел бы ты его! Глядя на блаженство, написанное на его лице, мне так захотелось, чтобы он занялся со мной любовью.

— И он, должно быть, не воспротивился?

— О нет. Мне пришлось его завоевывать. Тогда пассией его была одна английская актриса. Столь жалкое сочетание даже трудно себе представить — англичанка, да к тому же еще и актриса. Меж тем Томаса забавляла моя привязанность, длившаяся долгие недели. В те времена Франция погрязла в революции. Каждый час чья-то голова слетала с плеч. А я, точно влюбленная девчонка, витала в облаках и не замечала вокруг ничего, кроме маленького и щупленького американского дипломата, которому, как говорят, не давала проходу, пытаясь изыскать способ пробудить в нем ответное чувство.

— И как тебе это удалось?

— Полагаю, вряд ли у меня это получилось. Подними я его сейчас из могилы в Монтичелло и задай ему вопрос: любил ли ты меня… Думаю, в лучшем случае, я услышала бы в ответ: день или два, час или два, а то и вовсе — только в тот достопамятный день, когда я привела его в храм. Любая женщина знает: если не удается завоевать мужчину с помощью слов, следует отправиться с ним в священное место, — усмехнулась она. — Зачастую оно находится между ног. Ну, не делай такие круглые глаза, Мэддокс. Надо уметь смотреть правде в глаза. Чтобы поставить мужчину на колени, женщина должна предоставить ему предмет поклонения. Но той святыней, что у меня под юбкой, я знала, его не пленишь. Ибо эту приманку он уже видел у своей смазливой актрисы, мисс Косвэй. Мне требовалось показать ему нечто такое, чего она никогда не смогла бы дать. Поэтому я отправилась с ним в храм твоего отца.

— И что произошло?

— Это произвело на него неизгладимое впечатление. Он спросил, откуда мне известно об этом месте, ведь в те времена подобные культы были в строжайшей тайне. К ним допускались преимущественно члены благородных семей. Но в те времена часть из этих людей казнили, а оставшиеся пустились в бега. Поэтому храм был абсолютно пуст. Расхаживая по нему, мы слышали за стенами шум толпы, воюющей на улицах города. Внутри же было пустынно и тихо, и на какой-то миг мне даже показалось, что Томас воспылал любовью ко мне.

Помнится, он спросил меня, кто был архитектором храма, и я подвела его к алтарю, где под красным бархатным покрывалом возвышалась статуя твоего отца. Но прежде чем показать ему главное сокровище храма, я взяла с него обещание выполнить мою просьбу. Он согласился при условии, если то будет в пределах его возможностей. Тогда я попросила его построить мне дом, который одним напоминанием о нем, о Джефферсоне, послужит мне залогом счастливой жизни.

— Так вот, значит, как ты заставила его взяться за строительство этого дома?

— Да, я взяла с него клятву. И он поклялся. Поклялся своей женой. Своими мечтами о Монтичелло. Дорогими его сердцу идеями о демократии. Всем, что для него было значимо, я заставила его поклясться.

— Неужели ты не доверяла ему?

— Не совсем.

— Итак, он поклялся…

— И я открыла ему каменное изваяние твоего отца. То, в котором Никодим предстал во всей полноте своей славы, — она вновь засмеялась. — О да, Томасу стало не по себе. Но, надо отдать ему должное, он не растерялся и с преисполненной достоинства серьезностью спросил, с какой достоверностью относительно оригинала были воспроизведены пропорции статуи. Я заверила его, что они, разумеется, преувеличены, хотя и незначительно. И знаешь, что он сказал мне в ответ? Это я помню слово в слово. «Тогда, мэм, вы наверняка самая удовлетворенная жена на свете». Ха! «Самая удовлетворенная жена». Там же, невзирая на устремленный на нас каменный взор твоего отца, я тотчас доказала Джефферсону, насколько далеки его слова от истины и как мало меня в тот миг заботили брачные узы. Это был первый и последний раз в жизни. Не только мне не слишком хотелось повторить, но и у него, уверена, больше не возникало подобного желания. В скором времени его роман с английской актрисой подошел к своему печальному завершению, и Джефферсон вернулся к жене.

— Тем не менее он исполнил свое обещание и построил тебе дом?

— О, не только построил этот дом, — ответила она, — а даже воссоздал точную копию того храма.

— Но зачем?

— А вот это еще один вопрос, который можно обратить разве что к его духу. Лично я ответа не знаю, ибо для меня этот факт до сих пор остается загадкой. Могу лишь сказать, что ему всегда нравились красивые вещи. А тот храм был поистине красив.

— Он даже предусмотрел в нем алтарь?

— Хочешь сказать, статую твоего отца? Что же в этом удивительного?

— Но где находилось это место?

— Вернее, хочешь сказать, где находится оно сейчас?

— Неужели оно сохранилось?

— Надеюсь, что да… Оно в Вашингтоне и содержится в строжайшей тайне.

— В Вашингтоне… — То, что священное место фаллического культа отца оказалось в самом сердце Соединенных Штатов, меня здорово удивило. — Пожалуй, я был бы не прочь на него взглянуть, — наконец произнес я.

— Я напишу рекомендательное письмо, — сказала Цезария.

— Кому?

— Самой важной особе государства, — улыбнулась она. — Меня еще не совсем забыли. Джефферсон не раз убеждал меня в том, что недостатка во влиятельных знакомствах у меня никогда не будет.

— Стало быть, он знал, что ты его переживешь?

— Да, он прекрасно это понимал. Но, не имея обыкновения говорить вслух обо всем, что было у него на уме, никогда не решался в том признаться. Наверное, это было выше его сил.

— Мама… ты поражаешь меня до глубины души.

— В самом деле? — В ее голосе появилось некое подобие нежности. — Что ж, приятно слышать, — и, встряхнув головой, добавила: — Ну, хватит об этом. Я и так слишком разоткровенничалась. А ты, — при этом она указала на меня пальцем, — если вздумаешь ссылаться на мои слова, не смей ничего изменять. Не хочу, чтобы кто-либо искажал мое прошлое, пусть даже его книгу никто не станет читать.

С этими словами она обратилась ко мне спиной и, кликнув дикобраза, отправилась прочь.

— Так что мне передать Мариетте? — крикнул ей вслед я.

— Ничего, — отрезала она. — Пускай гуляет. Она еще пожалеет о том, что сделала. Если не сейчас, то очень скоро.

Освобожденный от необходимости искать Мариетту, я почувствовал огромное облегчение, но теперь меня разбирало любопытство: мне не терпелось узнать, в каком таком преступлении была уличена моя сестра. Искушение узнать обо всем из первых уст было слишком велико, и я непременно пустился бы на поиски сестры, но откровения Цезарии меня так поразили, что я боялся что-нибудь из них упустить и потому поспешил в свои покои, зажег ночник и, плеснув в бокал немного джина, сел записывать разговор с мачехой. Остановился я только раз, когда речь зашла о возведении близнеца-храма моего отца. Что могло подвигнуть Томаса Джефферсона, отца американской демократии, подарившего миру Декларацию Независимости, в точности повторить этот архитектурный шедевр? Вряд ли он взвалил на себя столько труда и обязанностей исключительно из любви к прекрасному — во всяком случае, подобная версия мне казалась маловероятной. Поэтому неразрешенными оставались два вопроса. Первый: зачем он это сделал? И второй: если была иная причина, то знал ли о ней кто-нибудь на Капитолийском холме?

Глава 8

Смею вас заверить, что к краже Мариетты мы еще вернемся, и вы увидите, что в ее преступлении соткались воедино несколько нитей повествования, что, разумеется, не могло обойтись без последствий, о которых меня предупреждала Цезария.

Но прежде хочу предложить вам вернуться на «Самарканд», на борту которого небезызвестная нам пара пребывала в безмятежном покое ночного сна.

Когда Рэйчел проснулась, за окном маленькой каюты едва брезжил рассвет, осветив робкими лучами спящего Галили, правая рука которого покоилась у него на лице, а левая лежала поперек ее тела. Умиротворенная этим зрелищем, она смежила веки, вновь отдавшись власти сна, и пробудилась лишь от его нежных ласк и поцелуев, которыми он щедро одаривал ее лицо и грудь. Рэйчел провела рукой вниз меж их слипшихся тел, слегка приподняв бедро, что нельзя было воспринять иначе, как приглашение, и его губы прошептали что-то невнятное, что-то нежно щекотавшее ей щеку, но, не желая выходить из упоительной дремоты, она не стала просить его повторить. Ее томило желание слиться с ним простейшим, завещанным природой образом, ощутить его в себе во всей полноте, она всецело отдалась его интимным прикосновениям и огню его поцелуев, которыми он осыпал ее веки, лишая возможности видеть его лицо, что ей было совсем ни к чему, ибо она созерцала его внутренним взором. Непревзойденный любовник, он подарил ей за одну ночь столько блаженства, сколько ей не приходилось испытывать за всю свою жизнь. Ее рука нежно ласкала его грудь, соски, подмышку, а затем взобралась на плечо и почувствовала, как упругие мышцы заиграли под ее пальцами. А он поглаживал внешней стороной пальцев ее лицо, а другой рукой ласкал ее лоно, чтобы она потекла и ему было легче войти в нее.

Едва он проник в нее, она застонала от удовольствия и молила его не покидать своего пристанища как можно дольше. Он не двигался, и ей показалось, что их тела срослись и его сердце теперь билось внутри ее тела. Наконец она начала двигаться, поначалу едва заметно, но этого было достаточно, чтобы по его телу прокатилась дрожь.

— Тебе хорошо? — прошептала она.

Вместо ответа издав хриплый звук, похожий на стон, он почти покинул ее упоительные недра, однако она не протестовала, ибо опустошенность показалась ей сладостной, поскольку была временной.

Слегка подавшись вперед и скрестив пальцы у него на затылке, она очень медленно двинулась ему навстречу, упреждая его движение обратно, и он снова застонал от наслаждения. Она различила слова:

— О господи…

Медленно, очень медленно она вобрала его в себя, — после ночи любви они оба были полны нежности, а грань между неловкостью и блаженством становилась безудержно хороша. Она возбуждалась все больше, и он начал двигаться ей навстречу, его образ, который она представляла мысленным взором, растворился в потоке блаженства. Сияющая чернота его тела нависла над ее закрытыми веками и заполнила собой все ее мысли. Он ускорил движения. Она попросила его двигаться еще быстрее, хотя не произнесла ни слова, но это было и не нужно — он понял. Ей не нужно было ни о чем просить его, он выполнял ее желания прежде, чем она успевала их осознать. А когда она чувствовала, что он вот-вот потеряет контроль и кончит, она сама замедляла движения, чтобы затянуть удовольствие.

Это длилось больше двух часов, почти около трех: они то впадали в неистовство и кричали и стонали, то затихали, и со стороны могло показаться, что они засыпают в объятиях друг друга. В этой поэме плоти не было места для признаний в любви, во всяком случае, слов они почти не произносили, даже не называли друг друга по имени, но не от недостатка чувств, а наоборот: окунувшись в сладостный до боли мир, который на некий священный миг превратил их в одно целое, они не могли даже помыслить о том, чтобы отделить себя друг от друга.

* * *

Но все это было временно.

Подобная иллюзия исчезла, едва любовники, насытившись друг другом и обмякнув от изнеможения, вернулись в свои покрытые мелкой дрожью вспотевшие тела.

— Я хочу есть, — сказала Рэйчел.

Сказать, что с начала их путешествия на борту «Самарканда» у них во рту не было ни крошки, пожалуй, нельзя; хотя Галили и в самом деле вернул рыбу в море в качестве жертвоприношения Кухаимуане, на лодке нашлись консервы с очищенными устрицами и персиками в коньяке, которые наши любовники принялись уплетать посреди ночи, слизывая их с тел друг друга, что утолило их голод, но разожгло аппетит иного рода.

Но уже наступило утро, о чем не преминул напомнить пустой желудок Рэйчел.

— Можно вернуться на остров. Если хочешь, через час мы причалим к берегу, — ответил Галили.

— Не хочу уезжать, — сказала Рэйчел. — Будь моя воля, осталась бы здесь навсегда. Вдвоем с тобой, ты и я.

— Тебя не оставят в покое, — возразил Галили, — и вскоре объявят поиски. Не забывай, ты все еще Гири.

— Можно было бы где-нибудь спрятаться, — продолжала она. — Люди подчас исчезают, и никому не удается их найти.

— У меня есть небольшой дом…

— Правда?

— В Пуэрто-Буэно. Это такая деревушка в Чили. Он стоит на вершине холма. С видом на пристань. Представляешь, там на деревьях сидят длиннохвостые попугаи.

— Поедем туда, — предложила она, на что Галили лишь рассмеялся, — Я серьезно.

— Ну, конечно.

— Заведем детей.

— А вот это мне кажется неразумным, — его веселости как не бывало.

— Почему?

— Потому, что на роль отца я не гожусь.

— Откуда тебе знать? — Она положила руку ему на кисть. — Не исключено, что тебе это понравится.

— В нашей семье плохие отцы, — сказал Галили. — Точнее, один отец, и он не достоин подражания.

— По ведь плохой отец был только один. А сколько их было всего?

— Всего один.

Немного поразмыслив и заключив, что ее слова были неправильно поняты, Рэйчел решила пояснить:

— Нет, я имела в виду дедушек и прадедушек.

— Их у нас не было.

— Хочешь сказать, они умерли.

— Нет, я хочу сказать, они никогда не существовали. Понимаешь, никогда.

— Не говори глупостей, — рассмеялась она. — Должны же у твоих матери и отца быть родители. Может, к тому времени, как ты появился на свет, их и не было в живых, тем не менее…

— У них не было родителей. — Галили отвел глаза в сторону. — Поверь мне.

Было что-то странное в том, как он произнес «поверь мне». Это была не просьба, это был приказ. Его не интересовало, поверит она ему или нет. Галили встал и начал одеваться.

— Пора возвращаться, — сказал он. — Пока тебя не хватились и не начали искать.

— Мне все равно, пусть ищут, — произнесла она, обвив его сзади руками и прижимая к себе. — Нельзя же нам так сразу уехать. Я хочу поговорить. Хочу узнать тебя лучше.

— Для этого у нас с тобой еще будет время. — Освобождаясь из ее объятий, он потянулся за сорочкой.

— Будет ли? — усомнилась она.

— Разумеется, — не оборачиваясь, отрезал он.

— Что тебя так задело?

— Ничего, — уклонился от ответа он, — просто я понял, что пора возвращаться, вот и все.

— А как же эта ночь…

— Она была прекрасна, — на миг его пальцы замерли на пуговицах сорочки.

— Тогда перестань быть таким, — в ее голос закралось раздражение, — Прости меня, если я что-нибудь ляпнула невпопад. Мало ли что мне взбредет в голову. Пошутить, что ли, нельзя?

— Это была не шутка, — вздохнув, сказал он. — Пусть ты всерьез об этом не думала, но все равно сказала правду. Ты и правда хочешь иметь детей.

— Да, — откровенно признала она, — от тебя.

— Мы едва знакомы, — бросил он, поднимаясь по лестнице на палубу.

Охваченная негодованием, она кинулась за ним вслед.

— Зачем тогда все это было? — не унималась она. — К чему были возвышенные речи, которые ты, глядя на меня, произносил на берегу? Помнишь, как ты говорил о море? Чего ты добивался? Может, тебе просто хотелось затащить меня сюда? — Поднявшись на палубу, она обнаружила, что он сидит на скамейке напротив штурвала, закрыв лицо руками. — Значит, все было устроено только ради одной ночи? И теперь, когда она позади, тебе больше от меня ничего не нужно?

— Я ничего не преследовал, — заупокойным голосом проговорил он, не отрывая головы от рук. — Ты ловишь меня на слове. Это несправедливо с твоей стороны. Несправедливо. Мне казалось, ты понимаешь…

— Понимаю что?

— …что это другая история, — закончил он.

— Посмотри на меня, — сказала она, но он даже не шелохнулся, чтобы открыть лицо. — Посмотри на меня и скажи это еще раз! — требовала она.

С большой неохотой он поднял на нее мрачный взгляд, в котором ныне читалась безысходность, его лицо посерело.

— Ничего подобного у меня на уме не было, — твердо повторил он. — Я думал, ты понимаешь, что это другая история.

В глазах у нее защипало, в ушах застучало от хлынувшей к голове крови, и выступившие слезы скрыли от нее мир. Как мог он такое сказать? Как мог так просто заявить, что случившееся прошлой ночью было не более чем игра, меж тем как они оба знали, они несомненно знали, что произошло нечто необыкновенное?

— Ты лжец!

— Может быть.

— Ты знаешь, это неправда.

— Это правда. Как и все, что я говорил прежде, — заверил ее он, глядя в пол.

По части правды и лжи Рэйчел хотела было напомнить ему о его собственных рассуждениях, но, в смятении чувств начисто позабыв все доводы, которые он приводил в подтверждение своих слов, была вынуждена отказаться от этого намерения. Мысль о неминуемой разлуке завладела всем ее существом и отзывалась в ней такой болью, что она скорее предпочла бы слепо предаться иллюзии семейного блаженства в его домике на холме, которая ласкала ее воображение всего несколько минут назад, нежели поверить в суровую истину, исключавшую всякую возможность эти мечтания осуществить.

Не удостоив ее ни единым взглядом, Галили молча вошел в капитанскую рубку и, включив мотор, снял судно с якоря, а поскольку продолжать разговор при шуме двигателя и поднимающегося якоря не имело смысла, Рэйчел ничего не оставалось, как отправиться одеваться.

Среди царящего в каюте бедлама — раскиданных по кровати простыней, подушек и валяющейся везде одежды — ей не сразу удалось отыскать свои туфли. Это на пару минут отвлекло ее от подступающих к горлу слез, а ко времени завершения туалета плаксивое настроение и вовсе покинуло ее. Рэйчел взяла себя в руки и была способна нормально разговаривать.

Когда, одетая и обутая, она поднялась на палубу, «Самарканд» уже быстро рассекал зеркало воды, а в лицо дул холодный пронизывающий ветер.

— Смотри! — крикнул Галили, указывая на нос корабля, но она не увидела ничего примечательного. — Иди погляди!

Взобравшись через капитанскую рубку на верхнюю палубу, она увидела наконец, что приковало взор ее спутника: в непосредственной близости от лодки тем же курсом плыла стая дельфинов, трое или четверо из них едва не касались своими бархатными спинами носа «Самарканда». А один дельфин, наверное ребенок, решила Рэйчел, резвился вовсю, выпрыгивая из воды то с левого, то с правого борта и сопровождая свое показательное выступление шумным плеском, который нарочито производил хвостом и поворотом туловища.

Беспечность морских обитателей восхитила Рэйчел, и ей захотелось поделиться впечатлениями с Галили, но, обернувшись, она обнаружила, что взгляд его устремлен к возвышающейся на острове горе Вайалиль, над которой, как и в первый день ее приезда, сгущались темные тучи. Всего несколько дней назад Джимми Хорнбек привез ее на остров, и, стало быть, совсем недавно состоялся между ними разговор о Маммоне, демоне стяжательства; меж тем Рэйчел казалось, что с тех пор прошло уже несколько месяцев, и даже более того — целая жизнь, ибо тогда она была совсем другой Рэйчел — не знавшей, что на земле есть Галили. К счастью или несчастью, но его появление изменило ее жизнь.

Глава 9

На пристани сидел человек, но, решив, что он просто ловит рыбу, Рэйчел не обратила на него внимания. Когда же они подплыли ближе, оказалось, что их с тревогой на лице поджидал Ниолопуа. Подойдя к лодке, он слегка наклонился и, не обращая внимания на своего отца, быстро заговорил с Рэйчел.

— Вам пришло срочное послание, — начал он, — из Нью-Йорка.

— Что случилось?

— Звонила какая-то дама и велела вас разыскать. Зачем вы ей понадобилась, она не сказала. Лишь утверждала, что это очень важно. Я жду вас с самого рассвета.

— А как представилась дама, с которой ты говорил?

— Миссис Гири.

— Да, но какая именно? Маргарет? — Ниолопуа затряс головой. — Лоретта? Господи, неужели Лоретта?

— Лоретта — это старая дама? — уточнил он.

Вместо Рэйчел, которая оказалась в некотором замешательстве, сомнения по поводу старой миссис Гири разрешил Галили.

— Может, она как-нибудь объяснила, в связи с чем вдруг возникла такая срочность?

— Нет… Она… то есть миссис Гири, просила вам передать, чтобы вы как можно скорей ей перезвонили, поскольку ей нужно от вас что-то узнать.

— Кадм, — после недолгих размышлений заключила Рэйчел. — Не иначе как старик умер. Пошли со мной, — последние слова она обращала к Галили.

— Идите вдвоем с Ниолопуа, а я вас догоню.

— Обещаешь? — спросила она.

— Конечно.

— Нам нужно поговорить.

— Да, конечно. Я скоро приду. Только пришвартую лодку.

Знали бы вы, какого труда ей стоило заставить себя ни разу не обернуться, пока они с Ниолопуа пробирались по горной тропе к дому: а вдруг возлюбленный ей солгал и, едва она скрылась из виду, тотчас поднял якорь и пустился на всех парусах в море? Собирая в себе остатки веры, последнего оплота всех надежд, она тщетно пыталась убедить себя в верности Галили своему обещанию, от которого зависело их будущее, ибо не сдержи он свое слово, им больше не на что было бы надеяться.

Чем ближе они подходили к скалистой, разделявшей бухты гряде, на дальнем выступе которой причал скрывался из виду, тем больше душевных терзаний приходилось претерпевать Рэйчел. Удерживая себя, чтобы не бросить мимолетный взгляд через плечо, она более всего опасалась развеять свои сомнения тем нежелательным образом, который мог обмануть ее ожидания, и, надо отдать ей должное, выдержала это испытание с честью, хотя и ценою немалых волнений, которые не укрылись от глаз Ниолопуа, не преминувшего сообщить ей о том, едва они вышли на песчаную тропу, откуда виднелся ее дом.

— Не беспокойтесь. Он обязательно придет, — успокоил ее он.

— Отчего ты так уверен? — искоса поглядев на него, удивилась она.

— Он есть он. А вы есть вы, — пожав плечами, пояснил тот.

— И как это понимать?

— Он сдержит свое слово.

Лишь добравшись до дома и ненадолго остановившись на пороге, Рэйчел впервые ощутила, как сильно пошатнулось ее душевное и физическое равновесие после того, как она покинула борт «Самарканда»: пол уходил у нее из-под ног, а к горлу подступала странная тошнота — нечто вроде запоздалого приступа морской болезни. Ополоснув лицо холодной водой, она попыталась справиться с неприятными ощущениями, после чего, попросив Ниолопуа приготовить ей чашку горячего чая, чем тот охотно занялся, желая ей услужить, отправилась звонить в Нью-Йорк. Наконец, погрузившись в относительно спокойную обстановку кабинета, она набрала номер, подготавливая приличествующую случаю речь соболезнования и пытаясь предугадать впечатление Лоретты, по всей вероятности, не слишком ожидающей повергнуть Рэйчел в слезы своей трагической вестью.

Когда в телефонной трубке раздался незнакомый мужской голос, который, судя по говору, принадлежал жителю Бронкса и от которого потянуло ледяным холодом, Рэйчел в недоумении попросила пригласить Лоретту.

— Миссис Гири сейчас подойти не может. А кто ее спрашивает?

После того как Рэйчел представилась, на другом конце провода послышались приглушенные звуки — очевидно, мужчина пошел кого-то звать. Внезапный спазм поразил ее существо — нечто подобное неожиданному страху застрять в лифте, когда тот проходит между двумя этажами. Да, именно ужас перед неминуемой участью угодить в ловушку ощутила Рэйчел, когда услышала в трубке голос Митчелла.

— Мне передали, что Лоретта просила меня позвонить, — начала Рэйчел.

— Знаю.

— Кто со мной только что говорил?

— Следователь.

— Что случилось?

— Видишь ли, Марджи…

— Ну?..

— Ее больше нет, Рэйчел, — немного помедлив, сообщил Митчелл. — Ее убили. Застрелили.

Мир покачнулся.

— О боже, Митч…

— Говорят, это дело рук Гаррисона, — продолжал Митчелл. — Но все это чушь собачья. Его подставляют. Этого просто не может быть.

— Когда это произошло?

— Прошлой ночью. Должно быть, кто-то забрался в дом. Тот, кому она здорово насолила. У нее хватало врагов. Сама знаешь, Марджи умела смешивать людей с грязью.

— Бедняжка Марджи. О боже, бедная, бедная Марджи.

— Тебе придется вернуться, Рэйчел. Полиция хочет с тобой побеседовать.

— Но мне нечего сказать. Я ничего не знаю.

— Последнее время ты часто с ней общалась. Может, она что-нибудь тебе говорила…

— Я не хочу возвращаться, Митчелл.

— О чем ты говоришь? — В первый раз за время разговора он выказал некое подобие эмоции, нечто среднее между гневом и недоверием. — Ты обязана вернуться, слышишь? Где, черт побери, ты находишься?

— Тебя это не касается.

— Все еще на том проклятом острове? Да? — Гневные ноты в его голосе внезапно обрели большую силу. — Думала от меня это скрыть, да? Думала, это твой большой секрет? А я, оказывается, в курсе всего, что с тобой происходит.

— Давай не будем начинать все сначала, — примирительно произнесла она, очень рассчитывая твердостью тона урезонить неожиданно разбушевавшегося мужа.

— Если не вернешься сама, тебя начнет искать полиция. Ты этого добиваешься?

— Прекрати на меня давить. Теперь это бесполезно.

— Рэйчел…

— Я позвоню позже.

— Не вешай трубку.

Но в трубке уже раздались короткие гудки.

— Проклятый ублюдок, — тихо выругалась Рэйчел, после чего едва слышно добавила: — Бедняжка Марджи.

— Дурные новости? — На пороге показался Ниолопуа с чашкой горячего чая.

— Хуже не бывает, — ответила она. — Прошлой ночью убили жену Гаррисона. Это брат моего мужа.

— Как это случилось?

— Ее застрелил собственный супруг. — Облекая столь ужасную и невероятную весть в слова, она предназначала ее большей частью для себя, нежели для Ниолопуа.

— Хотите, я сообщу об этом отцу?

— Да, — сказала Рэйчел. — Если ты, конечно, не против. Будь любезен, попроси его поторопиться. Скажи, что он мне очень нужен.

— Чем еще я могу помочь?

— Спасибо, больше ничем.

— Мне очень жаль. Она была прекрасной женщиной, — искренне посочувствовал он и вышел из дома.

Сделав несколько глотков подслащенного медом чая, Рэйчел встала и направилась в кабинет с твердым намерением отыскать в одном из ящиков шкафа открытую пачку сигарет. Ей было необходимо затянуться разок-другой горьким, отравляющим легкие дымом в память о бедняжке Марджи и послать подальше все свалившиеся на ее голову напасти вместе с вытекающими из них последствиями.

Найдя сигареты там, где она и ожидала, Рэйчел, с чашкой в одной руке и пачкой — в другой, зашла на кухню за спичками. До конца не оправившись от охватившего ее неприятного состояния, она до сих пор ощущала не то чтобы слабость, но некоторую потерю равновесия, обыкновенно преследующую тех, кто тщетно пытается нащупать твердую почву под ногами. Отыскав наконец спички, она расположилась с чаем и сигаретой на веранде, обозревая близлежащие подступы к дому, откуда в любую минуту мог появиться Галили.

У сигареты был неприятный вкус, но Рэйчел продолжала курить, вспоминая, как много раз они с Марджи беззаботно болтали о всякой всячине, окутанные облаком табачного дыма. Случись это печальное событие с кем-нибудь другим, оно непременно пробудило бы в Марджи острый интерес, и она принялась бы обсуждать различные сценарии совершенного преступления. Как-то она сказала Рэйчел, что ей не грозит насилие. Она считала, что трагедии случаются только с теми, на кого наложено проклятие, а ей, Марджи, дескать, еще не встречался в жизни тот, кто был бы способен его наложить. Рэйчел не видела в ее доводах здравого смысла, о чем не преминула сообщить подруге, упомянув в подтверждение своих слов некоторых важных особ, встречавшихся с Марджи в повседневной жизни, которые искренне желали бы оказаться в том правиле исключением, но та упорно возражала, утверждая, что они все до единого мошенники, лгуны и воры. Однако вовсе не это горькое заблуждение заставило Рэйчел вспомнить о том разговоре, но глубокое разочарование, которое подруга вкладывала в свои слова, ибо под маской циничности Марджи оставалась обыкновенной женщиной, жаждущей разувериться в своей правоте относительно проклятых подонков, коими, по ее убеждению, являлись сильные мира сего.

Последнюю мысль она прежде всего адресовала Гаррисону, которого ни разу в жизни не поминала добрым словом и который, по ее мнению, наряду с ему подобными, был эгоистичным и самодовольным типом, не способным даже удовлетворить женщину в постели. Впрочем, столь нелестные, отзывы покойной жены не могли послужить достаточно веским основанием для подозрения в преступлении, которое ему вменялось в вину, и Рэйчел не могла вообразить себе столь серьезные обстоятельства, которые могли побудить его поднять оружие против своей супруги. Пусть они и питали друг к другу неприязнь, но их взаимная ненависть длилась уже долгие годы, а стало быть, вряд ли могла заставить Гаррисона пойти на столь рискованный шаг. Да захоти он и в самом деле расторгнуть с ней брак, в его распоряжении были куда более простые решения.

Рэйчел вновь вспомнила недавний разговор с Митчеллом, когда он требовал ее возвращения, а иначе за ней будет послана полиция. Поразмыслив над его словами, Рэйчел решила, что его угрозы не следует принимать всерьез, поскольку, вопреки утверждению мужа, она ничем не могла помочь следствию и, будучи вне подозрений, вовсе не обязана была ехать в Нью-Йорк. Если бы следователю понадобилось задать ей какие-то вопросы, он мог бы сделать это по телефону. Исходя из этих соображений, а также из чувства протеста она решила не уступать требованиям мужа и отложить свое возвращение, по крайней мере, до тех пор, пока у нее самой не возникнет желания вернуться.

Докурив сигарету и почти допив чай, Рэйчел решила не сидеть на веранде, а пойти переодеться. Она захватила в кухне печенье и отправилась в ванную принять душ.

Случайно взглянув на себя в зеркало, она удивилась: ее кожа пылала от солнца и ветра, а она чувствовала себя на удивление спокойно. Неужели события последних нескольких часов повергли ее в столь сильный шок, что это лишило ее чувствительности? Почему она не плакала? Ее лучшая подруга мертва, а она стоит и разглядывает себя в зеркале, так и не проронив ни слезинки. Рэйчел мрачно взглянула на свое отражение, точно оно могло ответить на ее вопросы и объяснить эту загадку, но ее отражение оставалось безмолвным.

Она сбросила на пол одежду и включила душ. Струя воды, слабая, но все равно приятная, смывая соль с ее загорелой кожи, пробудила в ней воспоминания о недавних прикосновениях Галили. О том, как его руки нежно ласкали ей лицо, грудь, живот, как его язык играл у нее между ног. Она опять захотела его. Чтобы он шептал ей, как в их первую ночь, сказки о любви и воде. Она была согласна даже на истории об акулах. Ей хотелось раствориться в нем.

Так мечтая, она вымыла волосы и смыла с себя остатки мыльной пены. Забыв заранее достать полотенце из шкафа, Рэйчел вышла из душа вся мокрая — и вдруг увидела, что в дверях ванной стоит Галили и смотрит на нее.

Она инстинктивно попыталась прикрыть свою наготу, но он так смотрел на нее, что Рэйчел сочла свой порыв бессмысленным. В его по-детски наивном взгляде не было и намека на похоть. Его глаза были широко открыты, а лицо отражало некую потерянность.

— Значит, теперь они взялись убивать своих, — сказал он. — Я так и знал, что рано или поздно это случится, — и, покачав головой, добавил: — Знаешь, Рэйчел, а ведь это начало конца.

— Что ты этим хочешь сказать?

— Нечто подобное предсказывал мой брат Люмен.

— Он знал, что произойдет убийство?

— Убийство не самое страшное. Марджи была мрачной особой, и, возможно, для нее было лучше…

— Не смей так говорить.

— Но это правда. Мы оба знаем, что это так.

— Я любила Марджи.

— В этом я не сомневаюсь.

— Тогда не смей говорить, что смерть для нее лучший выход. Это неправда. И несправедливо.

— Излечить ее было невозможно. Она слишком долго впитывала отравляющий душу яд этой семьи.

— И поэтому меня не должна трогать ее смерть?

— О нет, я не это имел в виду. Конечно, ты должна и будешь грустить и скорбеть по подруге. Но стоит надеяться, что восторжествует справедливость.

— Полиция уже арестовала ее мужа.

— Это не надолго.

— Это тоже предсказание твоего брата?

— Нет, на сей раз мое, — сказал Галили. — Гаррисон уйдет от расплаты. На то они и Гири, что всегда находят козлов отпущения.

— Откуда тебе о них столько известно?

— Они мои враги.

— Чем же я от них отличаюсь? — спросила Рэйчел. — Ведь я тоже купалась в том же яде.

— Верно, — подтвердил он. — И я уже ощутил его вкус.

Последние слова напомнили Рэйчел о ее наготе, и не случайно: когда он говорил о вкусе яда, его взор опустился на грудь и ниже.

— Пожалуйста, дай мне полотенце, — попросила Рэйчел.

Он достал с полки самое большое полотенце. Рэйчел протянула за ним руку, но Галили попросил:

— Пожалуйста, позволь мне, — и, расправив полотенце, стал ее вытирать.

Его прикосновения сразу подействовали на нее успокаивающе и заставили забыть обо всех неприятных моментах их последнего разговора, начавшегося на лодке и продолжившегося дома, и хотя их разделяла мягкая ткань полотенца, это ничуть не умаляло остроты ощущений. Едва он дотронулся до ее груди, как она застонала:

— Как хорошо!

— Правда?

— Да…

Придвинув ее ближе, он принялся тщательно вытирать пространство между ее грудей и спустился ниже, к ее лобку.

— Когда ты едешь в Нью-Йорк? — неожиданно спросил он.

Застигнутая врасплох, Рэйчел была не в силах сосредоточиться, чтобы сформулировать ответ.

— Не вижу… особой причины туда ехать.

— Мне казалось, она была твоей подругой.

— Да, была. Но больше я ничем не могу ей помочь. И будет лучше, если я останусь здесь, с тобой. Думаю, именно так Марджи и посоветовала бы мне поступить. Она сказала бы: если у тебя есть занятие поприятней, не упускай случая получить удовольствие.

— А тебе со мной приятно?

— Сам знаешь, что да, — промурлыкала она.

— Хорошо, — с каким-то особым ударением произнес он, будто это его обрадовало и насторожило одновременно.

Его руки теперь были между ее ног. Она забрала у него полотенце и отбросила его.

— Пошли в спальню, — сказала она.

— Нет. Здесь.

Его пальцы проникли внутрь ее тела, и Галили крепко прижал Рэйчел к стенке, впившись губами ей в рот. Его губы были странными на вкус, почти кислыми, а ласки отнюдь не нежными. В его порыве было что-то неловкое. Ей захотелось прекратить это, но она боялась, что тогда он уйдет.

Расстегивая брюки, он прижимался к ней сильней и сильней, ей даже стало трудно дышать.

— Подожди, — попыталась урезонить его она. — Прошу тебя. Не спеши.

Но он не обратил на это внимания, а лишь раздвинул ее бедра и грубо проник в нее. Она уговаривала себя расслабиться и довериться ему. Ведь прошлой ночью он подарил ей столько блаженства, он предугадывал все желания ее тела, как ни один из прежних мужчин в ее жизни.

Почему же теперь ей хотелось его оттолкнуть? Почему теперь его движения внутри ее тела причиняли ей боль? Ведь несколько часов назад он так восхитительно наполнял ее, а сейчас она едва сдерживала слезы? В этом не было ни малейшего удовольствия.

Она больше не могла сдерживаться. Крепко сомкнув губы под его поцелуями, Рэйчел уперлась руками ему в грудь и толкнула его.

— Мне это не нравится, — сказала она.

Он не обращал на нее внимания. Его член, огромный и твердый, был глубоко в ней, до самого основания.

— Нет, — вскричала она. — Нет! Пожалуйста, отпусти меня.

Она снова толкнула его изо всех сил, но Галили был слишком сильным, а его эрегированный член слишком неумолимым, он буквально пригвоздил ее к стене.

— Галили, — пытаясь поймать его взгляд, вновь взмолилась она. — Ты делаешь мне больно. Послушай меня! Ты делаешь мне больно!

Не знаю, что именно возымело на него действие — ее крики, отзывавшиеся громким эхом от кафельных стен, а может, ему надоела собственная жестокость, но он внезапно отпрянул от нее с брезгливым видом человека, которому пришелся по не вкусу предложенный обед.

— Убирайся, — сказала она.

Не глядя на нее, он развернулся и вышел из ванной. В тот момент она ненавидела в нем все — его ленивую походку, то, как он взглянул на свой член, и легкую улыбку, которую она заметила на его лице в зеркале прежде, чем он вышел. Закрыв дверь ванной, Рэйчел прислушалась к его удаляющимся шагам, и лишь услышав, как хлопнуло французское окно, она отправилась в комнату одеваться. К тому времени, как она привела себя в порядок, Галили уже исчез.

На лужайке перед домом сидел Ниолопуа и смотрел на океан. Рэйчел вышла веранду и подозвала его.

— Поссорились? — спросил он.

Она молча кивнула в ответ.

— Он не сказал мне ни слова. Промчался мимо, как грозовая туча.

— Побудешь со мной немного? Я не хочу, чтобы он возвращался.

— Конечно. Если вам так будет спокойней. Но он точно не вернется.

— Спасибо.

— Вот увидите, — воскликнул Ниолопуа. — Он сейчас наверняка готовится к отплытию.

— Пусть катится ко всем чертям, раз ему на меня наплевать.

Предчувствие не обмануло Ниолопуа: Галили не вернулся. Предавшись немому отчаянию и разом лишившись всех сил и желаний, Рэйчел до темноты не выходила из дома, почти не притрагивалась к пище, а если и пыталась что-нибудь съесть или выпить, то не получала от этого ни малейшего удовольствия. По просьбе Рэйчел Ниолопуа до позднего вечера просидел на лужайке, охраняя подступы к дому, и, не желая нарушать покоя хозяйки, на веранде показался только раз, чтобы выпить пива. Несколько раз звонил телефон, но Рэйчел не снимала трубку, чтобы не подвергаться давлению Митчелла, или Лоретты, очевидно намеревавшихся уговорить ее вернуться в Нью-Йорк. Правда, после ухода Галили мысль о возвращении к мужу больше не вызывала у нее протеста. У нее больше не было причин находиться вдали от семьи, к которой она еще принадлежала и в окружении которой, по крайней мере, могла обрести ясность чувств. После эмоционального хаоса, в который ее повергли события последних дней, определенность отношений в ненавистном ей семействе Гири, лишенная всякой двусмысленности и резких перепадов — от нежности до грубого насилия, — могла оказать на нее если не исцеляющее, то хотя бы укрепляющее действие. Ей хотелось напиться и начать жить как Марджи, бросить миру вызов из-под ее траурного покрывала.

Не самая радужная перспектива, но что еще ей оставалось? Этот остров был последней надеждой на восстановление ее души, на чудо, но он обманул ее. И она осталась ни с чем.

За горизонтом уже скрылся последний луч солнца, когда Рэйчел, откликнувшись на зов Ниолопуа, вышла на веранду и, следуя его жесту, взглянула в море. Хотя белые паруса маячили на темнеющем синем небе мелким пятном, Рэйчел знала, что это был «Самарканд». На одно болезненное мгновение она представила, что стоит на палубе рядом с Галили и смотрит на остров. Звезды светят над головой, а внизу их ждет постель. Усилием воли Рэйчел заставила себя не думать об этом.

Но повернуться спиной к морю было выше ее сил. Она смотрела, как белое пятно с каждой минутой становилось все меньше и меньше, пока совсем не растворилось во мраке ночи.

Вот и конец всему, подумала она. Мужчина ее мечты, ее принц ушел из ее жизни в безвестные дали вместе с отливом. Мыслимо ли было уйти более красиво?

Она по-прежнему не плакала. Ее принц исчез, а она не плакала. Конечно, она сожалела об этом. Очень сожалела. Но она так и не смогла представить, какую жизнь они могли бы вести под крышей его дома на холме, научись она вовремя обходить порожистые места его бурной натуры.

Надо сказать, что помимо сожаления в ее сердце была злость. Именно она сдерживала слезы. Рэйчел злилась на жизнь, неоднократно наносившую ей сокрушительные удары. Злость иссушала ее слезы, едва они выступали у нее на глазах.

Надеюсь, вы уже заметили, что Рэйчел стала склоняться к философии своей покойной подруги? Облекать злобу в изящную форму и во всеуслышание заявлять о бессмысленности жизни — вот что составляло суть существования Марджи, и теперь оно же пустило корни в разочарованной душе Рэйчел.

Так или иначе, но обстоятельства вынуждали ее идти по стопам Марджи, ибо иного выхода она для себя не видела. Да поможет Господь им обеим.

Назад: Часть V ЛЮБОВНОЕ СОИТИЕ

Дальше: Часть VI ВОДА И ЧЕРНИЛА